Она шла по зябкому утреннему лесу, ступала неровно босыми ногами в росистые травы, иногда покачиваясь от слабости. Силы ее так и не восстановились. Горе и недельное голодание еще больше истощили физическое тело, отдавшее свою энергию на исцеление барина, но укрепили дух, доведя его до предела отчаяния, за которым открывается резерв, второе дыхание. Первое чувство, с которым сталкивается отчаяние на границе этого резерва – необъяснимое упорство противостояния. Оно питается просветлением и интуитивным ощущением единения с миром. Это чувствование себя неотъемлемой частью творения Божьего позволяет слегка отрываться от разумного существования, приподниматься над условностями жизни человеческой, приближаясь тем самым к жизни космической и очищая внутренние взаимосвязи, пути в едином организме мироздания, по которым стремятся живородящие соки от сущности к сущности, словно кровь по артериям и венам от органа к органу, и питают весь организм, наполняя его жизнью. Домна это не только чувствовала интуитивно, но и знала. Она брела, отрешившись от дум, и проникаясь ощущениями, как бы плыла в неспешном движении окружающей природы. Кожа ног благодарно впитывала свежесть росы, настоянной на лесных травах, тело насыщалось чистым воздухом. Иногда она подходила к дереву, не к первому попавшемуся на ее пути, а выбирала сильное и здоровое, прижималась к нему, обнимала руками и слушала, как стремительные токи древесной влаги, омывая изнутри ствол, наполняют её своей силой и забирают, уносят в корни и предают земле ее больные чувства. Она подставляла закрытые глаза молодому солнцу и замирала, наблюдая, как огненный свет размывает тяжкую черноту. Она вытягивала руки вверх, ладонями к небу и принимала с благодарственной молитвой Божье укрепление.
Всё тверже и быстрее шагала она по лесу, исчезла дрожь в руках, упругим и сильным становилось тело и яркая синева с прежней дерзостью плескалась в ее глубоких глазах.
В полдень Домна присела отдохнуть в тени раскидистого старого дуба. И задремала. Приснились ей прохладные руки барина, нежно обнимающие ее жаркие от солнца плечи и мольба в его глазах. А тихий голос, будто бы ветром принесенный издалека, укачивал ее в мягком потоке сна: «Милая, не уходи... не оставляй меня... обними меня, Домнушка...» И она уж покорилась, и отдалась тихой радости непротивления, и руки свои протянула, чтобы обнять крепко... но вдруг резкий взмах крыла над самой ее головой ворвался в сонную безмятежность, и темно-серая туча стерла милую картину. Вздрогнула Домна и проснулась. Вот и напоминание ей о том, куда и для чего идет. Не должна она позволить нежным чувствам ослабить решительность и крепость ее духа. Нежные чувства обнажают душу, делают ее уязвимой и доступной постороннему влиянию. А Домна предвидела, что впереди ее ждет непростое и тяжкое испытание. Она встала, потянулась навстречу солнцу, стряхнула остатки сна и уверенно продолжила свой путь.
Время плавно перелилось из полуденного пространства в вечернее, а вскоре густая темнота и вовсе погрузила землю в зыбкий и таинственный мир, где видимые сущности переходят в реальность сна, а невидимые бодрствуют и устраивают бытие по своим, неведомым нам законам. И так же, как в белом свете дня присутствуют злые и добрые силы, так и в черном мареве ночи в неразрывном противодействии держат мир духи добра и зла. Домна чувствовала и различала их. Добрые сущности излучали тепло и не нарушали спокойствие, а скопление злобных тварей, подданных царства сатаны, ввергало душу в необъяснимую тревогу и острым холодом пробирало вдоль спины. Главное, в этом случае, не поддаваться страху. Домна знала, что страх – основное орудие темных сил и противостоять ему можно, укрепляя веру и отметая напрочь сомнения.
Об этом размышляла она, подходя к хутору на невысоком холме посреди дремучего леса, где среди хозяйственных построек громоздилась добротно срубленная, но почерневшая от времени и непогоды изба. Когда-то в этих местах несколько недель подряд буйные ливни грозили смыть с лица земли холм вместе со всеми строениями. Люди поговаривали в то время, что Господь прогневался за темное колдовство, которое творилось там в те дни и явилось причиной жестокой гибели в огне целого семейства. Якобы Он напомнил о вселенском потопе, дабы предупредить и призвать к покаянию. Со временем вода сошла, но холм размыло с одной стороны. Стена избы осела, и крыша съехала на бок. С тех пор изба напоминала злобного упыря с подслеповатым прищуренным взглядом и сердито раззявленным ртом перекошенного крыльца. А сейчас, когда темень размыла очертания и стерла грани истинности, еще более усиливая схожесть с живым существом, и вовсе казалось, будто бы древний ведьмак выглядывает из-под крыши черными провалами окон, и вот-вот сердито закричит:
- Ну? Чего приперлась? Что тебе здесь надобно? Поди прочь!
- Ух ты, грозный какой… - пробормотала Домна, невольно съеживаясь от неприятного впечатления. – Да и никакой ты не ведьмак, а избушка на курьих ногах.
В ближнем окошке запотевшим пятном отражался слабый свет, мерцающий в черной глубине Мохонихиного жилища. Домна уверенно постучала в мутное стекло. Колыхнулась тень в избе, и тотчас крик ночной птицы жутью наполнил мертвую тишину холма. В сенях послышалось глухое бормотание и дверь, сердито лязгнув засовом, настороженно приоткрылась.
- Входи, кто бы ты ни был… - низкий надтреснутый голос, казалось, существовал сам по себе. Домна поднялась на крыльцо и, перекрестившись, шагнула в избу.
- Иди к свету, покажи себя, - скрипел голос за спиной, - хотя и так чую, кто в гости пожаловал…
Домна прошла к столу. На нем в заплывшей воском плошке горела свеча. Ее зыбкое пламя выхватывало из тьмы кусок бревенчатой стены, дубовую столешницу да широкую крепкую скамью. Домна села, положила руки на стол и вздохнула. Устала все-таки, дорога-то неблизкая.
- Да, Мохониха, я пожаловала… Как проживаешь-то? – незваная гостья смотрела на холодное пламя. – Надо же… в твоей избе и свеча не горяча, - усмехнулась она, переводя взгляд на подошедшую хозяйку. – А что ж ты толстая такая? Ведь годами-то не старше меня будешь?
- Ха-ха-ха! – загоготала Мохониха на всю избу, усаживаясь напротив. – Я толстая, да могучая, а ты вон как щепка скоро будешь… Горе-то иссушило, а, Домнушка? – притворно сладко протянула колдунья, сверля Домну взглядом, будто вывернуть наизнанку хотела. Черные, как смола в аду, волосы колыхались вокруг пышного лица, щедрый румянец покрывал тугие щеки. Резкий разлет, словно прочерченных сажей бровей, говорил о твердости и своеволии натуры. Мохониху можно было бы назвать по-своему красивой, если бы не тонкие надменные губы и безжалостный взгляд глубоко посаженных глаз цвета болотной тины.
- А ты, поди, радуешься горюшку моему, а? Небось твоих рук дело? – Домна спокойно смотрела на Мохониху, даже не пытаясь проникнуть сквозь черный зрачок ее глаза. Знала, что не пустит. Колдунья обладала равными с Домной способностями, только использовала их в черных делах и поэтому была чуть слабее в некоторых вещах, но не в защите от проникновения.
- Говори, зачем пришла? Не пристало нам в игры разговорные играть, - проскрипела Мохониха, не сводя жесткого немигающего взгляда с Домниного лица.
- Послушай, а чего это голос у тебя такой противный, треснутый? Песни что ли орешь по утрам? – не торопилась Домна, давая тем самым понять, что неподвластна она ни жесткости, ни грозности Мохонихи и сама определит, когда и что ей говорить.
Опять громогласный хохот шуганул трусливые тени по углам.
- Да это я на шабаш летаю и с ведьмами-подружками в жутких заклинаниях с визгом да хохотом соперничаю. Вот и сорвала-то голос молодой, - всплеснула Мохониха руками. И вновь насупилась, - ну?
- Скажи мне, всё знаешь обо мне? Откуда горе мое исходит? Ты прокляла? – тихо спросила Домна. Мохониха молчала, словно испытывала, пробовала определить, кто сильнее, и не почувствовала слабости в Домне. – Я по-доброму пока спрашиваю. А хочешь, с Божьим именем молитву творить стану?
- Ай, Домна, не грози… спрячь Его имя подальше и молитве твоей здесь не место. И так скажу. Мы с тобой бабы подневольные и волю исполняем не свою, а пославших нас в мир сей. – Мохониха перевела, наконец, взгляд на пламя свечи. – А воля моего хозяина такова – обессилить тебя страданием, рассеять магические способности в тоске и скорби смертной, закрыть память с тайными знаниями, обезумить горестями многочисленными.
- Зачем? – похолодев от ужаса предстоящих испытаний, спросила Домна, - никто не может лишить меня предназначенья, кроме пославшего мой род на эту землю. Это нарушение установленных законов.
- Не знаю. Почему меня спрашиваешь? Сказала же, не моя это воля. По мне бы так и дела нет до тебя – живи себе да лечи после меня страдальцев. – Опять захохотала толстая колдунья, но уже не так развязно.
Домна закрыла глаза и задумалась. Спустя несколько минут она вздохнула глубоко и решительно произнесла:
- Можешь указать мне путь к нему? Ты не глупая, вижу, понимаешь, что дело не простое. Да я ведь и сопротивляться могу… и тебя не пощажу, коли разойдусь. – Домна исподлобья наблюдала за колдуньей.
Теперь пришел черед Мохонихе задуматься крепко.
- Ну не знаю… - наконец протянула она. На некоторое время молчание прочно утвердилось в полуночной неспешности. Но вскоре оно было нарушено резким возгласом за окном:
- У-у-у-к-к-х-х! – шум тяжелых крыльев ударился о замшелые бревна, скрежетнул вскользь по оконному стеклу и удалился в глубину леса.
Мохониха вздрогнула, ссутулилась вдруг, на мгновение сделавшись жалкой и растерянной.
- Филин… - прошептала она, бросив испуганный взгляд в окно, и затем быстро заговорила, - хорошо, я помогу тебе проникнуть к нему. Но будь готова к странным неожиданностям и необъяснимости происходящего. Круто тебе придется… - покачала головой Мохониха. Видимо и ей, как и всякому человеку, только в гораздо меньшей степени, были доступны доброта и сочувствие. – Я заклинаниями открою тебе тайный путь во времени и пространстве, но ты сама пойдешь. Собери всю свою силу, чтобы не раствориться в нем.
- Знаю. Это мое дело. Ты свое делай, да побыстрее. Скорее бы покончить со всей этой мутью да вернуться домой, к дитяти…
- Вернешься, куда денешься… - буркнула Мохониха и повернулась к печи ставить котел с магическим зельем для заклинаний.
- Эх, Мохониха, хорошая б ты была баба, коли бы дьяволу душу не продала.
- Каждому свое… Меня, знаешь, тоска не жмет и бессонница не мучает оттого, что баба я не хорошая. И горю-горючему я не по зубам, понятно?
- Да куда уж понятней… Спасибо за помощь.
- Ага… дождалась бы ты от меня помощи, если бы хозяину не угодно было… нашла помощницу, - глумливо вздохнула Мохониха, подперев круглое лицо широкой ладонью, - не смеши людей. А теперь давай молчать, да заниматься делом, каждая своим…
Сухо потрескивали поленья в печи, клокотала вода в котле, пламя свечи отбрасывало причудливые блики в ночную темень. Они, как бесноватые зверьки, то вытягивались, застывая в неподвижности, то устремлялись в дикие пляски. Это безмолвное и непредсказуемое мельтешение света и тени делало пространство живым соучастником происходящего чародейства. Домна сидела на скамье, выпрямившись и закрыв глаза. Она была бледна и сосредоточена, собирала силу в единый огненный сгусток, неделимый и неугасимый. Чтобы потом, перед тем, как ступить в коридор, заключить себя в этот сгусток, пронестись сквозь время и пространство многочисленных миров и не погибнуть от чрезмерных перегрузок.
Мохониха же напротив, оживилась, разрумянилась еще больше, приплясывала у котла да приговаривала:
- Сейчас соорудим тебе путь-дорожку. Мышь летучая, вариться-париться ступай, легкость крыл своих отдай. Зелье подорожное тропой стелись, трава сонная время усмири, порошок мертвый версты сотри, кровушка жабья-паучья человечью схорони… Не млей, Домна! Счас дуну-плюну, пинком под зад приправлю – мигом у хозяина окажешься! – загоготала Мохониха, огромной деревянной ложкой размешивая густое варево. Клубы тяжелого дыма поднимались над клокочущей пузырями поверхностью. Ядовитыми змейками расползались струи тошнотворного запаха. Мохониха вдруг успокоилась, отложила ложку в сторону и довольно прищурилась:
- Ух, зараза… ядреная смесь получилась. Ну, Домна-бездомна, берегись теперь. – Она взяла небольшую плошку, плеснула из нее в котел и замерла. Внезапно оттуда вырвалось ярко-белое пламя, затопило ослепительным светом всё сущее. Взметнулась колдунья, простерла руки над пламенем и быстро забормотала заклинания на непонятном наречии. Она раскачивалась из стороны в сторону, растрепанные космы ее черными крыльями метались вокруг головы. Скрипучий голос то падал до едва различимого шепота, то визгом нечеловечьим взвивался до небес. Остановилось время, растворилось пространство в белых сполохах. Черными острыми молниями тайные магические знаки закружились в неведомом порядке и образовали тесную воронку. Мохониха умолкла, но звук ее голоса отражался от пламени, и казалось, будто знаки сами себя произносят. Она подошла к Домне, крепко взяла ее за плечи, развернула в сторону воронки и резко оттолкнула от себя. Домна вскрикнула и исчезла. Огненный сгусток стремительно промчался по воронке и растворился вместе с ней в темноте. Все затихло, погасло, в печи едва тлели холодные угли. Обессиленная Мохониха добрела до лавки и свалилась без чувств. Глухо ухнул филин в глубине леса.