Начало:
http://proza.ru/2011/12/16/682
http://proza.ru/2012/03/13/1208
http://proza.ru/2012/03/17/58
http://proza.ru/2012/03/23/714
http://proza.ru/2012/03/27/709
http://proza.ru/2012/04/02/496
Студенческий роман
(«Застойного времени»)
Меж строчек дневника
Глава 7 домашняя. Так себе или вот те на!
- Дзинь-дзинь!!!
И всё равно трель показалась резкой, хотя готовился, ждал. Вздрогнув, не торопясь, подошёл к двери.
Открываем...
Она стояла, не шевелясь.
Без очков сумрачок коридора сгладывает детали, не говоря про выражение лиц… впрочем, при нашей слепоте оно и ни к чему.
- Привет, Пигалица.
- Привет, Малыш.
Ира вошла. На каблуках она вровень со мной.
Я подал тапочки, самые маленькие. Переобулась и всё равно утонула. Нежнее, чем музейного ожерелья, коснулся я шеи, наклонил и властно поцеловал в губы, поплыл по подбородку вниз - к беленькому горлу.
Она порывисто вздохнула.
- С этого начнём? Прекрасно.
Ах, незадача, верно, не в кон. А когда угадать? Тогда, когда поздно. А ещё коль раз? – не промахнусь!.. И если да, то это куда? Это туда, где стучали. Кому стучали, кто стучал?..
- Сиди, сынок, я сам открою*.
- Кому? – «Ой, это она спросила меня, кому открою, потому что постучали мне, а она не услыхала»…
- Прошу вас, сударыня, в обитель загадочного отшельника. – С находчивой выспренностью я изгибаюсь в куртуазном поклоне и пропускаю гостью в «зал-спальню-кабинет».
- О-о, весьма таинственно.
Но чудится, ой, чудится мне в тоне притворная страстность, которая есть обидненький перегибон в неуместное безразличие.
- По правде, я настраивалась на более мрачную келью. – Уже попыталась исправиться.
- Простите, что разочаровал. Вы, знамо, жаждали халупу с сугробом копоти, плюс драный табурет с косенькими ножками, плюс скрипучая ржавая кровать с клопами, а ещё лучше продавленная, линялая раскладушка, нет, латаный матрац и валенки взамен подушки. Вот тогда-то уж будет самое то!..
- Да, ко-нечно, и-менно всё это, - икотно прервала Ира и зевотно продолжила. - Только кто-то-о-о ещё запамятовал про не струганный сто-о-ол с жестяною кружкой, глиняной пло-о-ошкой, закопчённым котелком и едким при-и-имусом.
- Который не фурычит.
- Само собой, за отсутствием Бегемота.
- Это было бы лучше... – вздохнул я тюкнутым Пьеро. - Ну, то есть, это тебе бы сильнее понравилось.
- В принципе, и так пойдет, - снисходительно-художественный взмах кистью.
Страх улетучился, и мне опять легко говорить.
- Ещё бы! Телевизор, торшер, ночник, альков, в нём софа, маг, радиола... Фи. Мещанство. Промозглое. Вдобавок, стенка «Каравелла». И, о ужас, почти новые кресла.
- Тошнит? Съешь яблоко.
- Опа, и запретный плод в наличии! Фрукт соблазна, греха и разврата.
- Главное, чтоб он не стал плодом раздора. И меня уже радует, что ваше имя не Елена.
- Да. Вот тоже яблоки. Не хватает ананасов с рябчиками.
- Ох, бы ты и отказалась!
- Ох, бы уж да! Ушла бы в полный отказ.
- Я бы сказал – в безотвальный. До отвалу. Без отказа. Но чего нет, того нет.
- Пусть их. Опасливо надеюсь на шампанское и коньяки.
- Ценю деловой подход. - Хохотнул я, как заправский лабазник.
- Что за любезные уловки? – («Всё лучше, чем лабазные»). - Ценю прямой ответ. Есть ли в этом доме коньяки и…
- Да!!! Да-же трудно себе представить, сколько.
Она прикреслилась.
Я внёс розы.
Она по-детски всплеснула руками:
- Прелесть какая! Розы – мои любимые…
- Такие же красивые и колючие? Извиняюсь, колкие?
- Вот уже… - Недоуменно и обиженно она показывала большой палец. На нежной подушечке алела брусничка. Я слизнул кровь и быстро лизнул её щёку. Ещё быстрее она захватила мою шею - обеими руками - и, с… ничего себе!!! силой притянув, поцеловала. Протяжно, но не взасос, а очень нежно, чаровно играя языком, губами, дыханьем.
***
Вечность спустя, отведя с моего лба прядь волос, напряжённо вгляделась:
- Не видно.
- Ась? – Я, как и дадено, на уровне комнатной тупости.
- Синяка!
- А! Нет. Конкурента космическим моделям из меня не вышло.
В виду, конечно, имелись косметические.
Снова поцеловались. В какой-то там раз оторвавшись, я отёр губы. Машинально.
- Сплюнь ещё. – И смешно сморщив носик, участливо добавила. - Правда: кака?
Я засмеялся и тихо ущипнул гладкую щёку, но та неподатливо выскользнула. Несильно клацнув ровным перламутром, Ира поймала мой палец и зарычала: очаровательный щенок.
- Отдай, - запоздало и неактивно пошевелил я защемлённость.
- Не-а. – Больше головой, чем голосом.
- Если ты искусаешь мне руку, я не смогу откупорить «Камю» и «шампунь». - Предупредил я.
- Ты, в самом деле, запасся? – ротик её удивлённо открылся, невольно выпуская из дивного полона мой палец.
- Так! - я почти не играю в обиды. – Мы, значит, сюда шли и предвкушали: это тот ещё сквалыга! Щас как пойдёт накачивать подслащенною водичкой да с ткемалевой эссенцией?
- Как замечательно! - она в восторге заплескала ладошками и задорно тряхнула, на миг их выпрямив, ногами.
- Что? То, что я запасся, или то, что скупердяй?
- Нет, пока всего лишь законченный кретин.
- Я счастлив! - и выхватил из бара за её головой бутылку с венгерским.
Едва не на излом шеи оборотясь, она с любопытством пронаблюдала эту, в целом, отнюдь не романтичную операцию.
- Там бар? Захватывающе! Не представляешь, до чего всё у тебя интересно!
- Представляю, – принудно пронудил я, – привык… к экзотике, этоЁ-самоЁ, – и извлёк из бара коробку шоколадных конфет нашенской фабрики «Россия».
- А снеди на дюжину гостей! - воскликнула она. То ли шутка, то ли издёвка, то ли аппетит у неё такусенький.
Я сосредоточенно возился с бутылкой, но здесь нашёл и время, и слова на развёрнутый, точно аргументированный ответ:
- Вот что, милочка, на раут не надейся. Не назначал. Поэтому давай условимся сразу: если будут стучать, - и для доступности пальцем: «тук-тук», - то… этоё-самоё… мы никому не откроем. Ё-ё?
- Ладно-ё. А для стукачей вывесим на дверной наружке табличку: «Приёму нету, ё, на явке, ё, у резидента, ити уё». А ещё лучше: «Прошу не беспокоить. Развлекаюсь с дамой». Ё-ё?
- Тоже находка. Пишу: «Нумера сданы». Суше и лапидарней.
Оба весело грохнули.
- Итак, «сухой закон», который всенародно и по-доброму подложил Мишаня Гробик - писаный наш лобик, мы подмажем «сухачем»! - торжественно возгласила Ира. – И йето правильно: шипучка не возбраняется даже младенцам.
- Главное: нАчать! - Даванул я на «а» перед «ч» и вдруг вспомнил, как не так давно другой «почтеннейший» распррягался о том, что, сколько, кому и когда не возбраняется. - А уж как нАчал, то, чтоб всё чинно и пристойно. Моё любимое венгерское... Не Кагор.
- Какое еще венгерское? - изобразила она негодование. - Это разве не мозелькое или, по крайней мере, не испытанное анжуйское?
- Миль пардон, мадам. Вы вдвойне заблуждаетесь. Это старое и предобрейшее бургундское из запасов наследников кардинала Ришелье.
- Верю, верю! А что, католические прелаты разводят потомство? Я дура, прости, дорогой.
- С кем не бывает? Вот тоже ономнясь...
- Золотце мое, а мы пили на брудершафт?
- Как-как? Это што исчо за тля заморская? – вот же дёрнуло погримасничать. – Будештрах али как там? Не ведам словеса таки. Будапешт слышали, а Блудинфарш, нет, не слыхали...
- Тогда мы просто обязаны восполнить этот пробел?
- Обязательно. А нам не рано на ты-то?
- Молчи. И делай.
Вино мягкого солнечного запева разлито в резные стаканчики, один подаю Ирине.
- Само собой: богемский хрусталь? Прости за банальность. – Она тихо тушуется под взглядом уничтожающего презрения. – До чего я глупая, право...
- Орешек! – усталым пролетарским горько вздыхаю я. – А уж глупая… - и резюмирую надменно. – Это… чистый, - после паузы, - богемский хрусталь.
- А, чистый! То есть помыл-таки? Это меняет… цену вопроса. – Она в сметке явно ударней. - Двенадцать рублей штука, никак?
- Да… – Я иссяк. - Старого курса.
- Положим, этого бы мог не говорить.
- Люблю восполнять пробелы.
- Как жаль, что на Земле не осталось «белых пятен», ты бы непременно стал первооткрывателем. Лаперузом, например.
- Никак не меньше Беллинсгаузена. Меня устраивают только не подписанные континенты.
- С такими скромными запросами ищи, милый, Атлантиду.
Я нежно дунул на пушинку - маленький тёмный завиточек на её виске.
- Мне кажется, я уже нашёл ...
Мы внимательно заглянули друг другу в глаза. Её левое веко дрогнуло, как бы подмигивая, но не шутя - тик.
- Мне, кажется, я нашёл свой континент... Самое беленькое, самое неизведанное, самое чудесное из белых пятнышек планеты...
Она смотрела строго. В упор.
***
Что будет дальше? Она и я ждали чего-то… чего?.. чего-то решительного… ого… о-го-го! Осёл! Казалось, что после таких слов, не остаётся ничего недозволительного и недосказанного. Для меня. Я был уверен, что самое решительное уже сказано за эти секунды шутливой переброски пустых, на вид, воланчиков пулевого начина. Ведь в жизни ничто не говорится попусту - всё рано или поздно пристаёт к берегу, обретая и сознавая неожиданную суть.
Жарче прикосновений жёг взгляд, опьяняющий желанием погрузиться в её «я» - слиться с нею. Я тряхнул (и вовремя) стаканом, выплеснул три венгерских капли. Две на неё, последнюю – на себя:
- Ну да... Брудершафт, не так, ли?
В первый миг она не поняла. Потом горьковато усмехнулась и, для (не продляя, а – для) игровые экивоки, протянула свой прибор, как рапиру.
С обезьяньим маневром справлялись спешно: напиток устаканили успешно и изгаляционистски изогнулись в йоговском поцелуе… В голову въедливо клюнуло: «До чего нелепый обряд».
- На ногу мне налил. - Потрясающим шёпотом сообщила она.
А, надо сказать, была она в легчайшей белой юбке. Вино капнуло чуть выше колена, пощадив воздушную ткань. Опустившись на левое колено, я нагнулся и благоговейно промокнул языком эту кожу, тугую, белую, гладкую - длиннючий лепесток ромашки.
- Промокашка, - чуть слышно сказала она, мягко улыбаясь и запуская подрагивающие пальцы в ворс, который я только чую, да и то, лишь когда волнуюсь.
Минут десять исступлённых поцелуев...
- У тебя чудесные волосы, - шепчет она.
И вот уже кверху оттянула мое лицо, улыбчиво заглядывая в глаза.
- А у тебя всё фантастическое! - вторю я, целуя лоб и висок.
- Ещё… выпьем. - Выкручиваясь, предлагает она как-то торопливо.
Боится, мираж улетучится?
- Что ж, брудернём.
- Брудёрнем…
…Я поднялся поудобнее расположился в кресле перенёс ее к себе на колени и накапал венгерского теперь пили долго и изучающее смакуя и в то же время не замечая вкуса глядя в разные стороны и отрешённо размышляя каждый о своём я неожиданно разозлился на себя и страшно смутился что ж ты делаешь ставь точку сейчас и всё пока не поздно она же не снесёт твоего характера а ты не сможешь её любить как должно и тем более долго…
Неосязаемо трепетное щекотнуло ухо. Моё. Всё ещё моё. Временами мне чудилось, что я уже не знаю разницы, где чьё-то, а где наше - общее.
Я вернулся, перевел глаза на чистое, слегка контуженное грустной улыбкой, лицо и забыл про всё: неважное, пустое, никакое...
Я благодарно гладил её щеки, она прислонила горячий лоб к моим волосам.
- Пластинка доиграла, - объявил я спустя минуту, хотя музыка утихла, может быть, и за четверть часа до.
- И пусть её… - дунула безмятежно она.
- Считаешь? Отлично. Голос зачтён. Присоединяюсь.
- Тоже рада. Минут через десять включи телик.
- Программа обещает ой-ой-ой что?
- Не знаю, Ё... Просто включи.
- Может, тогда, всё-таки магнитолу?
- Не всё же враз. Сначала был граммофон. Теперь телевизор. Доберёмся и до магнитолы.
- Не всасываю градацию, – я покачал головой, но ответа не дождался.
Посидели молча, пожевали яблоки. Если быть справедливым, жевал я. Она лишь надкусила. Дарам природы Ира внятно предпочла… Россию. В кондитерской облатке.
***
Как и было условлено, через десять минут я включил ТВ. Ящик важно помигал и забарахлил: с чихом, с визгом, с расстановкой. Не слишком церемонясь, я сходу усмирил его кулаком. «По затылку». Небольшой экран тотчас выдал объект в виде самоуверенного дяденьки, не то театроведа, не то искусство-еда. Закругляя учёные пыш-пыши, он разъяснял простым смертным то, что, по глубокому его убеждению, постиг он и чего, без мудрёных его же комментариев, не постичь прочим смертным.
Мои зубы взяли скрипичную арию. Да и весь я, точно грелка без затычки, сдулся, даже хуже: спущено уморщился, - и всё по одной причине, имя коей - обозрение зиятельного лыка телевизионного «чичероне». Торпедная лысина в жесткой, свалявшейся, но колючей проволоке. Ниже асимметрично густая морще-раскройка лба. Ещё ниже и более симметрично - готовые к прыжку два ледяных и злобных вздутыша, удвоённые лупами в антрацитовых колодках а-ля Ч. Тортилла. «Прободение язвы» довершал визгливый скрип напрочь простуженной народной хористки, ввиду потери голоса налегающей на филологическую артикуляцию…
Как быть? Не переношу глаголов о классиках, принятых у «товароведов»…
- Товароведов?
Опа, значит, это уже вслух.
- Ага. Я их всех в одну кучу валю. Так жить проще... и вольготнее. – Поясняю тихо, чтоб не завестись. - А то насладишься, понимаешь, упьёшься классикой, так тут как тут этакий вот обучённый авгур-фразёр. Настрогает ортодоксальных истин, и увидишь ты вдруг, что классика понял неправильно, что нужно отнестись к этому именно вот так, а совсем не так, как ты, паршивый дилетант и неотесанный простофиля, его воспринял... Тебе, мне, всем предлагают товар оцененный, с зазубренным реестром его достоинств, музыка ли то, театр, кино или живопись. Похвалят то и сё, будто я без них не разберусь, что искусство и вещь, а что халтура и поделка. Подделка ревизует поделку. Мрак! Но только, попробуй, вякни чего против. Куда: вам ли, быдлятам, про колбасные обрезки рядить? Ах, улыбка Джоконды! Что сие есть? Можно выговорить космическую путаницу термической чуши. – «Опять: теперь облажался с «терминологической». - А можно глянуть и… всё! Когда её писал человек по имени Леонардо, не было ведь никаких «товароведов». Это потом они явились и оценили, а потом их последыши, и пошла долбёжка за кормёжку. Ты уж за крамолу-то прости. Стрёмно, сбивчиво, сердито…
- Ничо, ничо. Продолжай. Я подстроилась. И освоилась. Попахивает нигилизмом.
- Я не нигилист. Но Тургенева почему-то люблю. Просто-напросто простой я человек. И просто по-простому просто подхожу ко всему этому. Как простой человек, а не упроститель. Простой человек обходится просто, без заумных схем и фирменных формул. – «Язык мой – враг мой». - Потому, что великое - это простое, а простое – то, что понятно… понятно многим простым... и, следовательно, великое в силу восприятия и приятия этой простоты величия великим множеством простых людей. А заумное – оно… это… для спесивой элиты.
- Проще слышать ещё не доводилось! Просто ты злишься? Зря. Это не дым, но и не новь. Это явь. И боль. Подозреваю, застарелая.
Я быстро наполнил стаканчики.
- Всегда злюсь. В таких случаях. Ведь боль и у дряхлого не слабеет.
- Выходит, одной только элите хорошо? – она навела на меня вино в стекле, точно снайперский прицел: глаз налился огромным оранжевым снегирем. - А элита это кто? Гессе, Гёте, Гофман, Гегель?
- Зачем их замать? Я ж про элиту ширпотреба и лженауки – про заумных всякого рода -ведов.
- Ты всё-таки нигилист, безжалостный палач толкователей нетленки.
- Это сильно плохо?
На данный вопрос последовал сладкий чмок.
- Успокойся. Раз тебя так раздражает «товаровед», просто выруби ящик. У нас в НЗ, кажется, магнитола.
О, успокаивающий щебет. Я поддержал почин вставанием и чок-чоком. Уже чокнутый, убавил звук телика и включил маг. Безумно импонирует крошечная роль бытового бога: всякий раз нажатием кнопки «даруешь весёленькую жизнь» мёртвому вместилищу железок и пластмассы. Когда отнимаешь её, весёленькую жизнь, тем же самым, нажатием, о плохом почему-то не думается. Ты же маленький бог.
- Так лучше? - я развернул на свет узкий сверкающий стаканчик. - Какое чистое вино. Умеют же делать братья по лагерю. – «Соцлагерю то бишь», это я уже без всякой боязни, приватно, лично - совести, личной совести, если она не спит. - Не то, что наши грузинские: полбутылки мути и столько же силикатного клея.
- Знаешь, а мне нравится вот так вот валять дурака.
- Не понял. Попрошу расшифровать? Мне не по вкусу, когда важные интеллектуальные занятия обзывают ду…
- А «мозговой стёб» тебе как? Нет, без вранья, мне понравилось всё: вино, нега, музыка, твои альтруистические штудии о почтенных «товароведах», ты, наконец...
- Иронизируем?
- Была б охота. Хотя, как Ира, НИЗИРОВАТЬ просто обязана.
- Серьезно?
- Совершенно.
- Я про «понравилось».
- А я?!
***
Машинально она нащупывает брошюру о Пушкине.
- 1836-й год. – Тон задумчив, вкрадчив, распевен, но смирен. - Ты её того или - чтобы догадались, до чего умён?
…Делая это, я не учёл вашей проницательности. Так-то, я вообще читать не умею, только вид изображаю. Теперь вот пропал: вывели на чистую воду. Ну, что поделать, Ир, ну ненавижу я копаний в личной жизни людей, особенно, великих. Что? Хорош?..
- Беда! Биографии нам тоже не по нраву! И с какого припёку к парубку припасть?
- Мне заткнуться?
- Продолжай. Даже интересно, чем биографы нам не угодили?
- Изволь. – Чем больше вина, тем развязней язык. - Знаешь, Пигалица, на свете есть много господ, которые с учёнейшими лицами ведут поучительнейшие споры за последние дни Пушкина.
- Ты не любишь Пушкина?
- Типичная реакция. И превосходная иллюстрация подхода большинства на подобные знаки протеста. – Я уже плюю на лингвистику и прочую орфоэпию. - Успокойся, милая, я люблю Пушкина и не только его. Но вдумайся, сколько книг строчено и сколько базаров сведено за его интимную жизнь или смерть. А это, даже по скромной мере, неприлично и низко. Нехорошо как-то за великого поэта. А заниматься такими писаниями сворам людей с учёными степенями – это же просто недостойно, по большому-то счёту.
- Почему?
- Ну, если поймешь… Короче, жил большой мятущийся тип, гордое создание эпохи, мучился, прозябал в нужде, был гоним, страдал от непонимания, от травли, недостатка любви… Не только Пушкина это касается…
- Ясен пень, хоть и не ясень.
- Само собой, он гений, и его творения - на века. Но величие гения никак не оправдывает мир сосуществования кодлы пиявок - слизняков, сосущих гения после его смерти. Получается, что вот эта вот великая жизнь, может быть, не знавшая проблеска сытости и радости, превратилась в привольный общепит для бездонной прорвы утильщиков, ловкачей, трупоедов, что кормятся на его произведениях или, того мельче, на отдельных событиях его тяжёлой жизни. Самое страшное, среди них и те, кто ни во что его не ставил при жизни, а ещё больше - их наследников и клонов. Пушкин, бесспорно, гений...
- Он опять завёлся…
- Но в сравнении с его величием как же выпукла жалкая ничтожность человечка, посвящающего всю жизнь на то, чтобы доказать гипотезу, именно, только гипотезу, о той или иной мелочинке либо, польстим чуток, детальке из жизни гения. Ведь это донельзя унижает величину и достоинство подобного учёного. Пушкин создал так много и жил так ярко!
- Успокойся, родненький…
- А этот пушкино-ед, что в наглую кормится на его творчестве, столь мал, так корпускулярно мелок, что рождён и способен лишь на то, чтобы рыться в великой жизни. Сомневаюсь, что Пушкин с его заботами приветствовал бы в человеке двести лет спустя, ну это по Гоголю, такие мизерные копания, дарящие, кстати, далеко не мизерную синекуру...
- Уж тогда не копания, а раскопки.
- Не смешивай жабу с ужом или с этим – со слоном. Не сбивай! Археологические раскопки поднимают пласты всеобщей культурно-бытовой истории, причем не умозрительно-гипотетично... Но это другой вопрос. Так вот, жил поэт, был задираем, травим... А умер, и вот ужо закопошились так называемые ценители и всяко-веды, учуяли свежатину – вкусный, неисчерпаемый, пышный пирог. Так вот я считаю: как бы не был велик художник, ни его величие, ни слава его не оправдывают беспечного жирования тьмы бездарных и, чаще всего, бесполезных прилипал и нахлебников, трактующих его творчество не столько с точки зрения литературы, сколько по стрелке личной паранойи. Только ведь не поймут-с…
- Ах-ах, как нетривиально! – Ира заискивающе сложила ручки. – Ну, посетуй, поплачься ещё, что у Генделя и Бетховена меньше сонат, чем исследователей каждой из них.
- Гадёнка! Отлично всё понимает, а снобов покрывает. Позор заступнице филистеров! Лишь я протестую и буду мордовать! Или… меня будут?! Ведь попробуй где-нибудь ещё, скажем, в среде надменных дилетантов, что неторопливо и с умилением рассусоливают об одном пикантном нюансе из жизни Ляксандры Сергеича… попробуй признайся, что не посвящен в пустячные и, кстати, не относящиеся к его творчеству подробности… Гений - в его сочинениях, а личная жизнь - за бортом его писательской славы… Так тебя ж обольют презрением, обвинят в отсутствии патриотизма или, чего доброго, в кощунственном потоптаньи национальных святынь! Так вот у меня на таких четверостишие одно припасено:
От трупа крысы проку мало,
Но кончил слон, коль жизнь свою,
Так вот уж радость для шакалов,
Вот где кормушка воронью.
Заметь, я ничего не имею против добросовестного автора этой книжки о Пушкине. Но из-за уймы разных пошлых знатоков я стал негативно относиться к подобным опусам, хотя целиком и полностью признаю и некомпетентность, и предвзятость. Но, как говорится, на вкус и цвет...
- Бедненький несчастный нигилист. То он громил искусствоведов, теперь пушкинистов. А ведь знает, что без них ой как не просто простых людишек к классике приобщить, например, к музыке Дебюсси, Малера, Брукнера. Ибо ещё Лев Николаевич, тот еще ниспровергатель кумиров, справедливо отметил, что из всей мировой музыкальной классики удобоваримыми для неподготовленной публики можно признать не то что много вещей, а хотя бы фрагментов из этих вещей. Потому как простую публику надо вырвать из объятий «Мурки», худо-бедно воспитать, дать начатки образования, привить ростки азбучной культуры, чем означенные «товароведы» и занимаются. И работа их благородна и, зачастую, неблагодарна. Хотя нигилист в гневе своём иной раз справедливо митингует против чрезмерного урожая на этих имяреко-ведов. Какой же он, право, непонятый и злосчастный.
Меня резануло:
- Почему же обязательно злосчастный?
- Да потому, что некому тебе излить свою жгучую, хотя и сакраментальную критику, не с кем тебе, непонятому, поделиться своими оголтелыми терзаниями. И тут подвернулась я. Вот ты в меня все это и буль-буль - между венгерским.
- Могу не буль-буль.
Задели, ох, задели и разбередили точные, острые, саднящие стрелы Ирины!
- Не дуйся, милый. Ты не представляешь, насколько я разделяю твои неприят…ия... А говорю сейчас ровным счётом то, что выдаст тебе большинство - по ушам, причём куда больней – резко и с оттягом. - И это ещё больше справедливо. – По ходу, Ира тоже перестала «загоняться по правильной речи». - Ведь мы, тем самым, бросаем вызов жизненному и карьерному реноме всех упомянутых тобой пошлых, а где-то просто дошлых копателей, рыхлителей, трупоедов, но также и… подлинных знатоков, да-да, и такие есть. Особенно, среди пушкинистов. И за свою жеребейку сальца они будут железной фалангой выпускать весь до капли жир любому из посягателей! Давай же не будем будировать их и друг друга. Я готова тебе присягнуть в поддержке твоей позиции. И вот небольшая зарисовка под доказательство. Как-то, ожидаючи скончания обеденного перерыва, стою я рядом с несколькими мужчинами. Один, говорливый, румяный и пузатый, на хомяка похож и на преуспевающего хапугу, в тапочках и спортивных штанишках, втирает нам этак запросто, я сильно смягчаю его сленг: «Вот оторвал намедни книжонку за Сергеича, клёвая, скажу вам, хренька, места такие есть, усикаешься, Натаха-то, видать, не промах была – блудёнка та ещё»… - тут он вворачивает нечто подзаборное, - «По ней туча мужиков бесилась, вязанкой ложить можно, СашкА-то через неё и грохнули»… До меня не сразу дошло, кого этот самостийный пушкинист Натахой и Сашком кликал… Всё это место-имелось возле «Академкниги».
- Видишь. – Сказал я сокрушенно и торжествующе…
МиФ
«…Гения надо принимать таким, каков он есть, то есть каков он есть, именно как гений, творец. А начав рыться в биографии, рискуешь во многом разочароваться или, по крайней мере, что-то подвергнуть сомнению. Но самое неприятное это когда, если гений национальный, то в учебниках и хрестоматиях, то есть в официальной сводке о его морально-идейно-политически-прочем облике всё чёрное (а кто, скажите, избегнет пятен?) предстанет серо-нейтральным или пушисто-белым, пускай источники и свидетельствуют об ином. К чему? Понятно, что идол и столп культуры - на то и столп, чтобы быть выше дрязг личной жизни. Он - есть высшее, общественное достояние. Не как жил, где отдыхал и с кем спал, а Что создал! Когда же направленно и пристрастно доказывают, что он всегда хорош, тогда, как на деле он не всегда хорош, - это грубо и ненаучно. Так к чему, вообще, ворошить частную, интимную жизнь, если объективно это может привести к вдвойне негативному результату: либо к искажению верного представления об истинном облике гения, либо к неверному толкованию его истинного облика ради обеления его непривлекательности в какой-то давно минувшей бытовой ситуации? Бог бы с ней, главное: творения; в конечном счёте, у каждой эпохи свои нравы, зачем же заниматься их нивелировкой?..»
- Теперь малость опорожнился?
Ирина смотрела весело, почти смеялась.
- Смотря, что опорожнять.
- Гадать не приходится: желчь.
- Пусть так. Но горечи не убыло.
- Бедный нежный страдалец, неумеренно восприимчивый к несовершенствам этого мира... Его горечи не убыло, хоть неслась она из него водоворотом. Надеюсь, приятней изливать не на пол, а в мусоропровод близкой души.
Во, сравнение! Мягко поправил:
- Родственной души, – и повеселел.
- Но все-таки в мусоропровод…
- Довольно препирательств. У меня гипероригинальный тост. - Я звонко хлопнул ладонью по подлокотнику.
- Вся внимание. - Задрав голову, она забавно оттопырила уши.
- Давай выпьем!
- Браво!!!
- Пардон, не за нас, а за гениев, какими они были в жизни: чтоб им не икалось со стыда за то, как их малюют трутни, присосавшиеся к кормушкам ихней славы.
- А… а…. За это… обязательно? - со вздохом сожаления начала она, но...
Я величаво смерил ее взглядом и важно спросил:
- А как бы ты хотела?
- Нет, что: именно сейчас за это? - не унималась она.
- Я полагаю, ДА! - Придавил я с докторальным отзвоном.
- Слово хозяина, - покорно сказала она, опять семь раз вздыхая, - закон...
- Для гостя! - Палец мой наставительно пошевеливался, точно антенна на морде насекомого. – Однако слово гостя - это избирательный наказ для высшей инстанции, то есть учтивого хозяина. Так что следующий тост твой. Валяй, а мы взвесим плюсы и минусы... - демонстративно совершив рюмочную траекторию вокруг ириного носа, я резко осушил ёмкость.
- С хозяйского благоволения резервирую следующий тост. - Заявила она, а глаза тем временем замерили бутылку. – А вина-то мало. Значит, повременим и выпьем за нас.
- За нас? Рассмотрим… Хм. Что ж: наказ неплох. Верхи утверждают и велят считать декретом.
- Благодарствуем. И, пожалуйста, магнитофон.
- Минуту. Прикурю.
Я завёл популярного барда. Потом лишь спросил:
- Устраивает?
- Да. Оставь.
«Помнишь, девочка, гуляли мы в саду?»…**
- А не слишком ли мешает нам торшер?
- Намекаешь мне, дружок, про темноту?
- Ни на что не намекаю я, мон шер, - вот так, импровизированным дуэтом, подпели мы опальному свердловчанину, после чего я прозаически одомашнил вопрос: - Просто хочу напомнить, что в изголовье имеется ночник.
- Даже так? Тогда без возражений.
- Всегда рад вам услужить. Ай, блин… Обжёгся, - я нервно скомкал окурок. - Синьорина, а вы не находите, что на софе мягче и, вообще, удобнее… сидеть - я в виду имел.
- Имел именно это, особенно, если она раскладывается, да?
- Чья-то прозорливость уже не повергает меня в стихийный трепет. - Я проворно доел третье яблоко. Ира так больше и не притронулась к первому, едва надкушенному. – Так как?
«Помнишь, девочка, я веник приволок? Это были мои первые цветы»…
- Слово хозяина… - зазвенел её смех.
- По-же-ла-ние, - поправил я. - Всего лишь пожелание. И чад, лишь чад в крови! - привстав, я нажал кнопку ночника и откинулся на софу.
Интимный полумрак алькова впитал Ирину. Бледное лицо приблизилось. Ошеломляюще широко распахнуты Глаза. Они не прячутся, не тлеют. Они испытывают, они пожирают, они жгут, они ждут, они требуют. Они сильнее моей воли. И только поцелуи заставляют их сомкнуться: постепенно и дробно. Целуя эластичные веки, я впервые осмыслил, какие у неё длинные и пушистые ресницы. Ресницы беспрестанно подрагивали в унисон испуганным прикосновениям пальцев моих и губ.
«Вези меня, извозчик по…»…
Но мы не позволили усталой квартире оглохнуть от гулкой мостовой, шмона и пьяного упада…
***
...Поздно ночью, если не ранним утром, я потянулся к пачке «Мальборо». Все знают эту пачку, и мало кто знает о герцоге Мальборо. А герцог Мальборо, которого 300 лет назад знали все, сроду не думал, что останется в памяти человечества, благодаря пачке, про которую никогда не слышал при жизни…
Хотелось оклематься! И не хотелось. Верилось и не верилось, что довелось пережить явь в ночном Эдеме. И где? - вот тут.
Мальбрук в поход собрался… и???***
Осторожно извлёк из опустевшей пачки плотный брусочек. Но феерические глаза Ирины уже раздёрнули крылатые створки.
- Ты не спала? - удивился я, чиркая спичкой.
- Мне тоже. - Она укуталась в покрывало и прислонилась к стене.
Я уважил просьбу и, помолчав, тихо произнес:
- Я благодарен тебе и за то, что молчишь.
- А что-то нужно говорить? - она равнодушно выпустила дым.
- Некоторые… - едва удержался не сказать «девушки», - в таких случаях отстранённо гвоздят одну точку и трагически вопрошают: ты меня не осуждаешь?
- Дурачок, какой же дурачок…
Мне же под копчик «попала шлея»:
- Чувствуешь себя растленным убожеством. Вся радость окисляется единственным желаньем: скорей бы уж!
- Глупость и ханжество. Не мой стиль. Мог бы догадаться.
Последние три слова: «Мог бы догадаться», - были сказаны в унисон.
- Догадывался, но боялся обмануться. Я давно искал... – увы, непрошенный, но всесильный зевок съел всю мечтательность признанья.
- Не меня, - отзевнула она мстительно и прямо.
- Кого же?
- Сам не доскажешь?
- Если подумать, - перебрав дыма, я ещё и закашлялся, - кхе-кхе, у Гессе в «Степном волке» описаны две женщины: Мария и, кха-кха, Гермина. Последнее время моим женским идеалом был некий гибрид обеих, кху-кху...
- Дурачок… – (вот же заладила!). - Всё и прояснилось. Я для тебя - некое подобие детского, мальчишеского гибрида. Только гибрид этот дико литературен и дико несовершенен...
- Как раз дико совершенен...
- Мерси на добром логосе.
Девушка с полуулыбкой сфинкса впитывала мглистость будуара. Или пустоту потолка.
Я вспомнил про ночник. Мир сразу раздвинул свои просторы, но не разрушил уюта. Ура! Такое бывает редко. У меня еще – никогда…
Помолчали. Она забыла о сигарете. Я был начеку. Опыт холостяка – такое не пропьёшь.
- Давай окурок брошу, - не выдержал через минуту и пояснил, - до фильтра прогорело.
- Ах да, мерси. - Зябко поёжившись, фильтр передавала, как герцогиня камею. Пепел упал таки на постель. Но я не решился сдуть его на пол.
- Только знаешь, Ирина...
- Какое у меня прозаическое имя, правда? Гарику повезло, у него Эсмеральда, у Гарри Галлера была Гермина.
Её несло. С чего? Я пытался, но не мог запеленговать источник горечи и раздражения. Выдержав паузу, выдал:
- Только знаешь, Ирина, до тебя я всегда предпочитал тип Марины.
- Марии только, – поправила она. - С Маринами всё как-то проще и слаще, да ведь?
- Не в том дело. Мне почему-то казалось, Мария даёт мужчине максимум того, чего он ждёт от женщины. Даже прочитав в свое время о Гермине, до встречи с тобой я никогда не думал о женщине всерьёз, как о собеседнике, друге… Друге по уму.
- Мне очень приятно. – Голос не врал: тронута. - Нет, правда, милый… - и приподнялась на локте. - Ты представить не можешь, как много… какое… какое наслаждение могут иногда доставить простые слова. Даже сказанные таким молчаливым супругом, как ты. Оттого они, может, и приятней.
- Ты прелестна. Ты сокровище… - я привлёк ее головку к себе на плечо, Ира охотно подчинилась.
- Будем спать? - прошелестело возле уха.
- На это уйдет ещё треть жизни.
- Это пустяки, если жизнь будет долгой, Малыш…
* Аллюзия на анекдот:
- Сын, ты у меня дурак, такой дурак! - Стучит по столу.
- Папа, стучат!
- Сиди, я сам открою…
** «Помнишь, девочка, гуляли мы в саду» - песня знаменитого свердловского барда Александра Новикова, автора «крамольного» для того времени альбома «Вези меня, извозчик», отбывавшего после 1985 года наказание в одной из исправительно-трудовых колоний за «экономические преступления».
*** «Мальбрук в поход собрался» - очень популярная песенка начала и конца 18 столетия (по-французски: Malborough s'en va-t-en guerre, Diet/ suit quandreviendra). Музыкальная пародия на как бы неудачный поход победоносного английского полководца Мальборо (1650-1722) во время Войны за Испанское наследство. Французские авторы самонадеянно выдали желаемое за действительное, поскольку герцог вскоре опроверг преждевременный пасквиль очередной викторией. Но ещё более века по всей Европе (Россия не исключение, есть и пушкинская версия 1821 года) гуляли разные вариации, которые, как и фундаментальная, не совсем благозвучны:
«Мальбрук в поход собрался;
За ним гналася тень.
Он к вечеру про...
И умер в тот же день»…
Ретро-фото авторское. Весь антураж настоящий - 1980-х.
Продолжение следует: http://proza.ru/2012/04/10/1128