Три толстяка
В каждом из нас живут три толстяка: один в животе, один в голове, и один в сердце. Где же ты, моя Суок?
Алексей Петрович, мысли не вслух
Алексею Петровичу нравился бой курантов. Он даже не стал устанавливать в своем рабочем кабинете стеклопакет – чтобы лучше слышать щекочущий нервы перепев. Через равные промежутки времени в воздухе мягко и плавно раскачивались слова: «Ты достиг, ну, ты достиг... То ли еще будет! Бум! Бум! Бум!» – басило в голове у Алексея Петровича, генсека партии «Звездный альянс».
«Уже три часа, – подумал он, – а толком ничего еще не сделал. В кои-то веки выдался более-менее свободный день, хотел разобраться в своих файлах, навести порядок в бумагах…» Вообще, это за него делали секретари. Но были такие дела, такие материалы, в которых секретари разобраться не могут. Да и сам-то он…
– Алексей Петрович, – произнес мягкий женский голос из динамика, – к вам «посетитель… ница».
Для «посетитель… ниц», – как условно называли поклонниц Алексея Петровича, которые были наиболее близки к нему, во всех смыслах этого слова, – у него двери иногда открывались. Об этом знали и замы, и секретари. На то они и секретари, чтобы секреты хранить, замы – чтобы тайны заминать.
– Пускай, – ответил Алексей Петрович. Но он пожалел о своих словах, как только открылась дверь и краем глаза он увидел незнакомое и немолодое женское лицо. «Вы что, шутки со мной надумали сегодня шутить? – закипел изнутри Алексей Петрович. – Уволю, как пить дать, выгоню. Кто это такая? Что это еще за старая лошадь?»
Все же он нашел в себе силы казаться учтивым и почти улыбнулся, правда, довольно криво: «Добрый день, я слушаю вас, у меня много работы, пожалуйста, говорите по делу». Все это он сказал сразу, одним предложением, и посмотрел на женщину. Теперь, когда она подошла ближе, ее лицо показалось Алексею Петровичу знакомым.
– Не узнаете меня? – мягко улыбаясь, спросила она.
Он не узнавал. Хотя… Что-то еще со студенческих времен. Лариса? Да, Лариса, как ее там…
– Петрушенко, – словно читая его мысли, сказала женщина, – Лариса Петрушенко.
Странно было слышать это молодое имя из уст немолодой уже женщины. И все же это была она. Надо же, теперь она не вызывает в нем ни страха, ни трепета. А ведь когда-то эти черные глаза отсылали его в нокаут. Вообще-то, они просто не замечали его. А когда он, наконец, набрался смелости и предстал перед ними, как на страшный суд, они не испепелили его, как он того ожидал. Они поняли его, выслушали его, слегка наградили и послали ни с чем. Да нет, как это ни с чем? Он тогда многое унес из ее маленькой комнатки в общаге. Кто знает, может быть, он унес ту самую жажду успеха, жажду власти, которая, заменив собою неопределенность и неуверенность любви, возвела его к вершинам жизни. Кто знает, что сталось бы с ним, скажи она тогда «да».
– Ну, здравствуй, Лариса, – произнес Алексей Петрович и остался доволен звучанием своего голоса.
«А она все еще красива, – отметил он про себя, – хотя… Да, женщины намного раньше нас, мужиков, стареют. Уже мало что осталось от прежней Ларисы. Да и тогда… это все мое воображение, оно сделало ее такой… красивой и грозной».
– Значит, вы помните меня? – неуверенно сказала женщина.
И Алексей Петрович совершенно воспрял духом. Спустя столько лет именно он предстал победителем. Значит, тогда, в маленьком городке сражение не закончилось. Заканчивается оно здесь, в сердце Москвы, и заканчивается в его пользу. «Да ладно тебе, – сказал он самому себе, – что ты как мальчишка? Неужели и так тебе не ясно было, что ты обошел всех, кого только знал». А эта женщина… ведь он столько лет даже не вспоминал о ней. У него было все, и это все благоговело перед ним.
– Помню, Лариса, помню. Присаживайся, пожалуйста. Ты хорошо выглядишь.
– Спасибо, – робко улыбнулась женщина, усаживаясь в кресло.
Алексей Петрович обратил внимание, что хотя Лариса была одета со вкусом (в этом она не изменилась), одежда была недорогая, купленная, скорее всего, на рынке. «Пришла что-то просить», – понял Алексей Петрович.
– Да-а-а, – протянул он, – сколько лет, сколько зим. Ну, как ты жила-была все это время? Я с тех самых пор ничего о тебе не слышал.
Что бы ни говорил Алексей Петрович, он держал огромную дистанцию между собою и этой женщиной. Он хотел было спросить, вышла ли она замуж за того парня, которого предпочла ему. Но спрашивать не стал – из гордости. «Ничего хорошего там все равно не вышло», – с уверенностью и удовлетворением отметил Алексей Петрович.
– Ничего, – пожав смущенно плечами отвечала женщина, – жила как все. Вышла замуж за Володьку Тарасова, ну, ты, извините, вы, не знаете его, наверное. Родила дочь. Потом мы разошлись. Ну, вот и все. Как все, – еще раз добавила она.
Действительно, он не знал никакого Володьку Тарасова. Какая-нибудь очередная серость и ничтожество. Какие дуры все-таки бабы. Какие они дуры.
Разговор не клеился. Поговорили немного о старых знакомых из числа которых, как узнал Алексей Петрович, немногие остались в живых или в поле зрения. Алексея Петровича ничуть не смущало, что женщина, перед которой он когда-то стоял на коленях, называет его по имени-отчеству, а он обращается к ней на «ты».
– Ты что-то хотела, Лариса? – прервав затянувшуюся паузу спросил Алексей Петрович, поглядев на часы.
Она заерзала в кресле, потом посмотрела ему в глаза и сказала:
– Я по поводу моей дочери. Она умненькая девочка, закончила вот только что курсы секретарей. С отличием… И не может найти работу. Да и у нас там глушь такая. Вот я и подумала, может, вам нужен секретарь? Еще один, я имею в виду, – поправилась она.
Вот оно что. Ну, все ясно, знакомая картина. Добрая, – а точнее сказать, худая, – половина его штата и состояла из родственников просителей и просительниц. Да, он мог взять себе еще хоть десять или двадцать секретарей, от этого ему будет ни тепло, ни холодно.
– А еще у нее какое образование есть? Сколько ей лет-то?
– Двадцать. Она школу закончила, восьмилетку. Потом в музучилище училась, тоже закончила. А потом что делать? Вот, на курсы пошла.
– На чем же она играет? – ради приличия поинтересовался Алексей Петрович.
– На флейте. Хорошо играет, но что с того? Жить как-то надо, жизнь устраивать. Я-то вот ничего не могу для нее сделать.
– Ну почему же, Лариса. Ты сделала для нее многое. Ты вырастила ее. Думаю, это было нелегко одной сделать. И сейчас вот, пришла ко мне. Это, наверное, тебе тоже нелегко было сделать. Молодец, что решилась, правда. Я дам твоей дочери работу. Как ее зовут, кстати?
– Катюша.
– Она здесь, с тобой?
– Да нет, она дома. Я и не думала, что попаду к вам. Да и ей я ничего не говорила про вас. Говорила только, что когда-то учились вместе. Оно ж так и есть.
– Точно, это точно, – согласился Алексей Петрович, и какая-то ревнивая струна заныла в его сердце.
Нет, он теперь был совершенно равнодушен к этой… стареющей женщине, к ее жизни, прошлой и настоящей. Он избрал для себя блестящий, звездный путь, и он давно привык смотреть вверх, а не под ноги. Внизу остались те, кто и должны были остаться, те, что годились, в лучшем случае, в ступени ему под ноги. Но ему вдруг стало жаль своей молодости. Увидев Ларису, стареющую мать-одиночку, он вдруг понял, как много прошло времени с тех пор, как он был еще совсем мальчишкой, ездил в набитых людьми автобусах и троллейбусах, робел перед девчонками, получал по морде. Если бы его сейчас спросили, хотел бы он вновь оказаться там, на улицах детства и юности… он бы не знал, что ответить. Опять эта сумятица, неразбериха, разброд чувств. Как он не любит этого. Безвластие над самим собой – что может быть хуже и нелепее? Особенно, если ты уже вкусил власти, высоко вознесен над другими…
Разговор был быстро окончен. Катя приедет через пару недель, устроится, выйдет на работу. Она, как он понял и верит, организованная девочка, пусть займется его заметками и мемуарами. И вообще, работы хватит. Сканировать, набирать, править, звонить… На прощанье Алексей Петрович выдал краткую речь без сантиментов:
– Привет всем общим знакомым и, пожалуйста, никому о Катюше, а то сама понимаешь, приедут тут всякие. Молодец, что решилась приехать. Удачи. Не забудь про выборы, знаешь теперь, за кого голосовать… Шутка. Ну, пока.
Лариса ушла. Алексей Петрович чувствовал необычное нервное возбуждение. Он подошел к шкафчику, в котором у него хранились вина, коньяки и настойки, налил себе с полстакана «Наполеона» и выпил одним махом. Закусил конфеткой. Из окна раздался звук курантов, который вместе с коньяком теплой волной прокатился по телу: «Ты достиг, ну, ты достиг». Волна остановилась где-то в районе живота. Алексей Петрович подумал и налил себе еще коньяку.
Катя приехала через две недели. Алексей Петрович с интересом разглядывал этого человечка, пытаясь увидеть в ней сходство с восемнадцатилетней Ларисой. Сходство было: такие же черные глаза, правильные черты лица, высокий лоб, длинные пиявки губы. Катя была на голову выше своей матери, и волосы у нее были русые. Но тем болезненнее казалась ему чернота Катиных глаз, тем контрастнее, выразительнее ее взгляд. Все же Алексей Петрович с удовлетворением отметил, что в Катиных чертах не было той раздражающей красоты, глядя на которую много лет назад, он чувствовал физическую слабость и немощь. «Хотя, – думал он, – в каком-то смысле Катя даже красивее своей матери». Но в ее движениях и манерах, в ее взгляде не чувствовалось той слаженности, той грации, той власти, которыми некогда блистала ее мать. Катя казалась стройнее и неувереннее, хрупче и незащищеннее. Алексей Петрович понимал, что примерно такая могла быть у него дочь, если бы тогда Лариса не оттолкнула его.
У него было два сына, которые оба уже учились в Гарварде. Жены у Алексея Петровича давно не было – с первой он развелся, а вторая погибла в железнодорожной катастрофе. С тех пор Алексей Петрович решил не усложнять свою жизнь законными браками, а довольствовался тем, что благосклонно принимал обожание своих поклонниц. Будь это в любой другой цивилизованной стране, Алексею Петровичу пришлось бы жениться и разыгрывать из себя идеального семьянина – человеку его уровня надо иметь безукоризненную репутацию. Но в этой стране рамки дозволенного раздвигались в соответствии с ростом его силы и могущества.
Алексей Петрович посадил Катю работать в своей приемной на место той секретарши, что пропустила к нему ее мать. Вместе с роскошными хрустальными люстрами, украшавшими его приемную, многочисленными дипломами и лицензиями в рамках, а также другими трофеями успешной карьеры, Катя стала частью его рабочего интерьера. Проходя к себе в кабинет и покидая его, он с удовлетворением смотрел на красавицу Катю, как смотрел он на свежие цветы, которыми каждый день украшался его офис.
Однако спустя пару месяцев Алексей Петрович заметил, что в Катином лице не стало прежней свежести. Она выглядела усталой и измученной, хотя по-прежнему была тиха и исполнительна. От зама начальника службы своей безопасности, который отвечал за сбор информации (а точнее, за тотальную слежку) о всех сотрудниках партии, Алексей Петрович узнал, что Катя серьезно больна.
«Окончательный диагноз пока не установлен, но это вполне может быть либо лейкемия, либо рак костной ткани».
«Вот так, – подумал Алексей Петрович. – А ведь жалко девочку. У матери жизни толком не было, но та хоть пожила. А эта – совсем ребенок. Неужели ничего нельзя сделать?» А что бы он сделал, если бы Катя была его дочерью? Нет, надо помочь девочке. Он вытянет ее.
Ближе к концу рабочего дня Алексей Петрович попросил Катю зайти к нему в кабинет.
– Ну что, красавица, болеешь? – обратился он к ней.
– Откуда вы знаете, Алексей Петрович? – удивленно спросила Катя.
– Я все должен знать про своих сотрудников. Почему ты мне сама не сказала о своей болезни?
Катя опустила глаза.
– Я сама только недавно почувствовала себя плохо. Честное слово, Алексей Петрович, я не знала, что заболею, когда к вам устраивалась на работу…
– Перестань. Разве я об этом. Где ты проходила обследование?
– Сначала в своей поликлинике, потом в диагностическом центре… в онкологии.
– Ладно. Возьмешь все свои бумажки, все анализы и пойдешь вот туда, – Алексей Петрович протянул Кате визитку клиники, в которой лечилось руководство страны, крутые бандиты и избранные иностранцы.
– Обратишься к доктору Каминскому, я ему позвоню. Он – лучший онколог. Он или сам тобой займется, или направит к другому специалисту, который тебе нужен. Об оплате – не беспокойся, партия позаботится о своих сотрудниках, – добавил он с усмешкой. То, что было для него пустячным делом, для нее было вопросом жизни и смерти.
Пара черных глаз с неподдельной благодарностью взглянула на Алексея Петровича, и он принял этот взгляд уверенно и по-деловому, как и было запланировано. Еще раз, в рабочем порядке, он насладился своею властью, на этот раз над наследницей своей юношеской неудачи. И хотя сделано это было в частном порядке, у Алексея Петровича было такое чувство, будто на него сейчас смотрит и им восхищается вся страна. Но поскольку вокруг не было ни камер, ни толпы людей, Алексей Петрович позволил себе чуть дольше, чем полагалось при подобного рода подачках, задержать свой взгляд на Кате.
Может быть, в этом и состояла его ошибка? Или просто глаза у Кати оказались глубже, чем он замечал до сих пор. Только вместо того, чтобы перехватить очередную порцию признательности быстрого приготовления, его охватили смешанные, не поддающиеся четкой формулировке, чувства. Не то жалости, не то стыда, не то нежности. Впрочем, привычное чувство обостренного превосходства победило мимолетную слабость. Выслушав слова Катиной благодарности, он выразил надежду, что ей уже в скором времени станет лучше, и дал понять, что разговор закончен.
Катя вышла. Алексей Петрович, как всегда в конце рабочего дня, встал и подошел к шкафчику со спиртным. Он внимательно посмотрел на череду покорно выстроившихся перед ним престижных напитков. Но пить не хотелось. Он подошел к зеркалу, поправил волосы, покорчил гримасы. Сделал пару шагов назад и испытующе посмотрел на свою фигуру. Обычно он смотрел на себя как на генсека и сам себе нравился. Ему нравилась его большая, внушительная фигура. Это только на Западе политик должен быть поджарым, чтобы котировался. В России больше почитают «батьков». Вот таким он и был, таким и сделал себя. Солидный человек. Только на этот раз ему что-то не понравилось в своей внешности. Уж слишком много в нем было наносного, показного. Совсем не так, как во внешности Кати. У той все было просто и величественно, величественно просто. Она могла, наверное, быть разной. «Она и была разной, – заметил Алексей Петрович, – до и во время болезни, например, или вот сегодня, во время разговора. Но какой бы она ни была, она была самой собой, и это было видно. А вот он… – думал Алексей Петрович, глядя на свое отражение в зеркале, – совсем сейчас не такой, как на публике: он и не он. Я в маске и я без маски. Или просто в другой маске? И кто теперь уже за столько лет разберет, где кончается маска и начинаюсь я? Да и кончается ли она? И начинаюсь ли я?»
В общем, Алексей Петрович остался недоволен собою. Может, потому, что хотел взглянуть на себя, но себя не увидел? А может, потому, что взглянул на себя как на мужчину, а не как на партийного лидера? Прозвонили куранты, но как-то вяло, по-старчески медлительно. Алексей Петрович вздохнул и побрел в партийный тренажерный зал.
***
«Прижаться к обочине, пропустить колонну!» За двойными стеклами партийного лимузина металлический голос из «матюгательника» был едва слышен. Но его слышали и испуганно внимали стайки разноцветных машин, шарахавшихся от черного акульего косяка «Звездного альянса», который в сопровождении машин ГИБДД мчался на встречу с избирателями и рядовыми партийцами.
Весенние партийные «гастроли» были в самом разгаре. Был тот самый сезон, когда, как говорится, один день год кормит. Летом активная работа замрет, а сейчас пока еще самое время. Алексей Петрович особенно гордился своим новым детищем – специальным аппаратом, штампующим пластиковые партийные билеты. Прямо на месте человек мог подойти, записаться в партию, сфотографироваться на цифровой фотоаппарат и через минуту уже получить партбилет. А сколько ему, Алексею Петровичу, пришлось в свое время ждать своего первого партийного билета! Это была красная книжка члена КПСС, заветная книжечка, которая открывала для него, молодого выпускника провинциального политеха, двери в новую жизнь. Он работал на партийных и организационных должностях, пробивая себе путь к Москве.
Добравшись туда, работал в Институте культуры, затем в городском управлении. Почуяв ветры перемен, не без сожаления, но и не без надежды на лучшее, расстался с красной книжицей и сразу «полевел». Однако не настолько, насколько тогда было модно. Потому видимо, никогда и не оставался в проигрыше. Затем был ряд других партий, в которых он умел подняться до третьих и вторых ролей. Но это уже не устраивало его, и Алексей Петрович создал партию под самого себя. И опять не ошибся в расчетах: ряды «Звездного альянса» непрестанно множились. К концу года Алексей Петрович рассчитывал не менее чем на миллион партийцев. И его чудо-машина, штампующая партбилеты, как свежие булочки, была тому одним из гарантов. Он уже заказал еще пять таких машин – для регионов. Жаль вот только, он сам не может раздвоиться. Клонировать ему себя, что ли? Алексей Петрович уже начинал всерьез подумывать о двойниках, которые ездили бы вместо него на все эти скучные собрания и тошнотворные митинги. Но в нем была харизма, он умел вдохновляться и вдохновлять людей. Он умел убеждать людей четко сформулированными аргументами, умел личным авторитетом и магнетизмом внушать им свои идеи, своим артистизмом заразить людей, вовлечь их в свое дело. Двойник вряд ли будет на такое способен.
Алексей Петрович устал от болтовни двух приближенных политтехнологов, которых взял с собою в лимузин, и жестом дал понять, что не желает их сейчас слушать. Те покорно замолчали. Алексей Петрович глядел в окно, почти как в поезде, на пролетающий мимо провинциальный городок. Точь-в-точь такой, как тот, в который некогда распределили Ларису по окончании полиграфического техникума. Она была курсом старше, и потому окончила техникум раньше и была послана туда, где Макар телят не пас. Алексей пользовался успехом у девчонок, но с каких-то пор попал под очарование черных Ларисиных глаз и не находил себе покоя. Лариса была, наверное, самая популярная девчонка в техникуме: вокруг нее вращались самые по тем временам «крутые» девчонки и парни. Алексей тогда слишком робел, чтобы прорвать эту блокаду, чтобы заявить о себе. А когда она выпустилась, он промучился лето и зиму, сменил несколько девчонок и решился на отчаянный шаг: поехать к Ларисе на зимние каникулы. Он так и сделал. Полтора дня на перекладных добирался до любимой. А она его вначале даже не узнала. А когда узнала, то обрадовалась, но скорее какой-то материнской радостью. Алеша остался на несколько дней в маленькой общаговской комнатке, где жила Лариса и еще одна девушка. За эти дни Алексей близко познакомился с Ларисой, и они стали, наконец, друзьями. Но дальше дружбы дело не пошло. Они вместе ходили в клуб, на танцы, и Алексей жутко ревновал, когда местные ребята, которые, как видно, хорошо знали Ларису, танцевали с ней медленные танцы, говорили о чем-то и смеялись. От Ларисы он узнал, что ее парень, которого звали Олег, служит в армии, и служить ему еще полтора года. После этого они намеревались расписаться, и она его верно – насколько верно, она не уточняла – ждала.
Закончились короткие зимние каникулы, и Алексей уехал. С тех пор и до недавнего времени он не видел Ларису и ничего о ней не слыхал. И вот теперь… На него вновь дохнуло юностью, только на этот раз не от увядающей Ларисы, а от ее дочери, Кати.
Алексей Петрович все чаще и чаще ловил себя на мысли о том, что думает о Кате, даже разговаривает с нею в уме. Что он испытывал по отношению к Кате, он сам не знал. Но он явно не был к ней равнодушен. Любил ли он ее как дочь? Отчасти. Но она не была его дочерью, а дочерью какого-то Володьки, какого-то бухарика, скорее всего. Любил ли он ее как женщину? Наверное, отчасти. Но он не позволял своим мыслям двигаться слишком далеко в этом направлении. Не то, чтоб она была для него слишком молода. В его объятьях бывали девушки и помоложе. Но что-то удерживало его от того, чтобы начать раскручивать роман с нею. И он, кажется, знал, чем является это «что-то», хотя ему и тяжело было признаться себе в этом. Он просто боялся Кати. Боялся ее молодости, ее красоты, ее чистоты. После стольких лет безусловных побед, уверившийся в своих силах, умеющий быть бесстрастным и сбалансированным, Алексей Петрович вдруг ощутил, что он еще не всесилен, что бесстрастность его мнимая, и что один взгляд Катиных глаз может вывести его из обожаемого им прежде состояния равновесия. Беспокойство вновь, после долгих лет, поселилось в нем. И он не знал, что ему делать с этим щемящим, совершенно излишним для политика его уровня чувством.
Что бы там ни было, Алексей Петрович, в силу давно сформированной им привычки, пытался извлечь максимум пользы изо всякой ситуации. Как опытный политик, он верил, что из всякого или почти всякого положения, каким бы драматичным или странным оно ни казалось, должен быть выход к новым вершинам. Настоящего политика от политика случайного как раз и отличает то, что он может использовать себе во благо любую ситуацию. «Ты не можешь изменить ветер, – говорил себе часто Алексей Петрович, – но ты можешь настроить свои паруса». С того самого времени, как он по неосторожности заглянул в бездонные Катины глаза, Алексей Петрович регулярно занимался в тренажерном зале, так что даже оппозиционно настроенные газеты и журналы вынуждены были признать, что по физической форме генсек «Звездного альянса» оставил далеко позади себя лидеров других ведущих партий. В одном из журналов даже опубликовали фоторепортаж с тренировок Алексея Петровича. Каким молодцом он там выглядел! Молодость, казалось, неудержимым потоком хлынула в вены генсека. И этого бы не произошло, не будь рядом с ним Кати. Ей он был обязан, по крайней мере, сотней тысяч новых членов и значительным ростом популярности партии.
«Что ж, – улыбнулся Алексей Петрович, – этим, пожалуй, вполне окупаются все мои переживания». Колонна иномарок выскочила из узких улиц провинциального городка и оказалась вновь на трассе. Пока это все еще была второстепенная трасса, но Алексей Петрович знал, что скоро он вырвется на настоящий автобан и тогда, «словно вдоль по Питерской», промчится над всей страной.
***
Катя медленно, но верно поправлялась после операции. Ей были пересажены стволовые клетки, взятые из костного мозга эмбриона человека. Вся операция держалась под строгим секретом, поскольку официально разрешение на эту совершенно новую медицинскую технологию еще не было получено. Катя лежала одна в огромной палате, оборудованной уже в двадцать первом веке. Чувствовала она себя хорошо и вполне могла бы отправиться домой и даже ходить на работу, но врачи держали ее под непрерывным мониторингом, на всякий случай, как говорил ее лечащий врач. Алексей Петрович сообщил Ларисе о болезни дочери, и та, быстро собравшись, приехала на несколько дней в Москву и, сколько позволяли доктора, просиживала у дочери. Навещал Катю и сам Алексей Петрович. Здесь, в тишине больничного покоя, они вместе обедали, разговаривали, смеялись. Алексей Петрович расспрашивал Катю о ее семье, о детстве, о юности. Он узнал, что отец оставил их семью, когда ей исполнилось шесть лет. Он много пил, а потом начал еще и гулять на сторону. Через некоторое время мама вновь вышла замуж, но и этот брак не оказался прочным: через четыре года последовал развод, и им пришлось разменивать свою двухкомнатную квартиру на две однокомнатные.
После этого Катя с мамой ютились в однокомнатной хрущевке, и мама не пыталась больше выйти замуж. Она много работала, стала главным технологом в издательстве, но денег никогда больших не получала. Алексей Петрович узнал, что Катя росла болезненным, но вместе с тем жизнерадостным ребенком, и отметил про себя, что она им и осталась. Катя с воодушевлением рассказывала Алексею Петровичу о подружках, о своих детских забавах. Она рассказала ему и о том, как выручала из беды местных кошек и собак и уговаривала маму позволить ей подержать их в квартире. О том, как во дворе дома из своего маленького сарайчика, прилепленного к тесному ряду других сараев и гаражей, они с мамой сделали что-то вроде приюта для животных. Она со слезами рассказывала, как однажды утром, идя в школу, не услышала привычного приветственного лая трех уличных дворняжек. Она подобрала их с месяц назад: у двоих были сломаны лапки, у третьей парализована задняя часть туловища. Каждое утро, по дороге в школу, она давала им что-нибудь поесть. И вот в то утро в сарае было тихо. Катя подошла к нему и увидела, что замок был сорван. Она заглянула в сарай и завизжала от страха и ужаса. Двое из ее четвероногих друзей были повешены на тонкой проволоке, зацепленной за доски в потолке, а третья, парализованная, была повешена за задние лапы. Ее живот был распорот, и внутренности свисали вниз и кровавой кучкой растекались по телу. Живыми здесь были только мухи. Это событие стало таким ударом для Кати, что в течение нескольких месяцев она не могла говорить. Мама водила ее из больницы в больницу, прежде чем дар речи постепенно вернулся к ребенку. Кате тогда было тринадцать лет.
Катя рассказала Алексею Петровичу о студенческих годах в музыкальном училище. На втором курсе она впервые стала дружить с мальчиком. Но из их романа ничего не вышло: его забрали в армию, в какую-то музбриграду. Сначала он еще писал ей, а потом бросил. Жизнь у музбригады была веселая и вольготная: концерты, поездки, гулянки, девочки. Нет, Катя не любила его, она так не думает, но все же чувствовала себя преданной. Она дружила потом еще с двумя-тремя мальчиками, испытала даже что-то вроде ревности, но ничего серьезного у нее в жизни не было. После училища она где-то с год проработала учителем музыки в одной из новых, экспериментальных школ. Но эксперимент закончился, школа закрылась, и она оказалась без работы. Мама убедила ее пойти на курсы секретарей. Катя не знает, думала ли ее мама уже тогда о том, чтобы устроить ее к Алексею Петровичу. Вообще, ей, Кате, было неудобно и даже стыдно, что ее пристроили по блату.
Алексей Петрович рядом с Катей отдыхал душою. Он слушал все ее детские истории и не мог понять, что же так влечет его к этой девочке. Да нет, девушке. Вот она какая: чистая, красивая, большая, сложная, такая живая, такая настоящая. В палате она ходила одетой в одну пижаму и на первых порах стеснялась присутствия Алексея Петровича. Но потом привыкла. Вообще, между ними постепенно стали вырабатываться доверительные отношения. Как-то раз, рассказывая ему что-то веселое, она залилась громким смехом и оперлась на его руку. Через секунду она ойкнула и извинилась. Но он сам, в знак близости и доверительности, взял ее ладонь в свои руки и крепко сжал. Катя слегка покраснела и даже забыла, о чем она рассказывала, так что Алексей Петрович напомнил ей.
– Алексей Петрович, – серьезно спросила Катя во время его очередного посещения, – а вам не скучно со мной? Вы такой деловой, занятой человек, может быть, самый занятой в этой стране, – она сказала эти слова совершенно искренне, без всякой лести, – и вы тратите столько времени на какую-то больную девчонку.
– И вовсе не на какую-то, но на самую добрую и красивую из всех, кого я когда-либо встречал. Ты даже лучше и красивее своей мамы. Ты, наверное, знаешь, мы одно, правда, очень краткое время с ней дружили. Между нами ничего не было. Но мне было нелегко с нею. А ты… такая… я не знаю. В общем, мне легко с тобою. Я не хочу, чтобы ты об этом кому-нибудь рассказывала, но тебе признаюсь, что рядом с тобою… как бы нахожу самого себя.
Катя взглянула на него недоуменно.
– Видишь ли, Катя, я и сам не понимаю, что и как. Знаю только, что за многие годы своей партийной работы я стал кем-то еще. Я – как функционер, как хороший функционер, может, даже совершенный, работаю, произвожу на гора, добиваюсь. И за всем этим во мне утрачивается что-то человеческое. А ты помогаешь мне вернуться к земле, что ли.
– Значит я вас, как это говорится, «опускаю»? – улыбнулась Катя.
– Наоборот. Поднимаешь. Только… Ты не обижаешься на меня за это?
– Да нет. Правда, я не думала, что могу кого-то, как вы говорите, поднимать. А вот вы меня точно поднимаете. И не только из болезни, – улыбнулась она. – Знаете, с вами я почувствовала себя человеком. Я тоже не знаю, как это объяснить… – Катя помедлила. – Не знаю, пока.
– Ну и не надо… пока объяснять. А вот насчет больной девочки, – Алексей Петрович, как будто в поисках чего-то оглянулся, пробежался взглядом по палате и пожал плечами, – я что-то тут таких не вижу. Я только что разговаривал с твоим доктором, и он сказал, что хотя отпустить тебя домой они еще не могут, но вот гулять тебе уже можно и нужно.
– Правда?! – закричала Катя. – Ура! Вы знаете, Алексей Петрович, – она посмотрела на него сияющими глазами и отвела взгляд в сторону, – я бы сейчас, наверное, готова была к вам на шею броситься и расцеловать вас. Ой, что я говорю, простите, простите.
Алексей Петрович ничего не говорил, а только улыбаясь смотрел на это красивое и ставшее ему таким родным создание.
– А когда можно будет пойти? – с нетерпением спросила Катя.
– Да хоть сейчас, – ответил Алексей Петрович и, наблюдая счастливую реакцию Кати, тут же добавил, – только вот есть небольшая проблемка…
– Какая? – насторожилась Катя.
– Одну тебя не пустят, а из сотрудников у них сейчас никого нет, кто мог бы пойти с тобою.
– Какая жалость,– разочарованно сказала Катя. – А когда будет?
– Не знаю, – ответил Алексей Петрович, – но у меня есть идея.
– Идея?
– Да. Хочешь, я буду твоим сопровождающим?
– Вы? – Катя обомлела. – Н-н-нет, точнее, да, да, я хотела бы, но как это возможно?
– Еще как возможно. Притом…, притом – повторил он, понижая голос, – мы не будем с тобой болтаться по городу на машине, от пробки к пробке. Мы пойдем, если ты не возражаешь, пешком.
– Да я только пешком и хочу. Но разве вам можно?
– Можно. И нужно. Я сам никогда почти не гуляю. Вот и сослужим друг другу службу.
– «Друг – другу», – повторила Катя, – как это странно звучит.
– И правда, – задумался Алексей Петрович. – Ладно, Катя, ты давай, одевайся.
С этими словами он вытащил из сумки новенький джинсовый костюм и комплект нижнего белья. При виде нательного белья Катя покраснела.
– Я буду ждать тебя в конце коридора, налево.
– Хорошо, – пробубнила Катя и добавила. – Но ведь выход направо?
Но его уже не было в палате. Катя переоделась и взглянула на себя в зеркало. Перед ней была ни дать ни взять фотомодель. В отражении она увидела, что на ее кровати лежит еще один сверток – очевидно Алексей Петрович оставил это для нее. Она развернула его, ахнула и улыбнулась: в свертке лежали черного цвета парик и темные очки. «Ай да Алексей Петрович», – подумала Катя и после небольшого сомнения подошла к зеркалу и примерила парик. Теперь она с трудом сама себя узнавала. Из зеркала на нее уверенно смотрела темноволосая девушка, одна из тех, кому палец в рот не клади – откусит. Катя надела темные очки, вышла в длинный, стелющийся бинтом, белоснежный больничный коридор. В правом конце его никого не было. В левом стоял к ней спиною молодой человек крепкого телосложения, тоже в джинсовом костюме. Катя нерешительно зашагала налево. Молодой человек повернулся к ней лицом, и Катя ахнула от удивления.
– Алексей Петрович? – неуверенно спросила она.
– Он самый, – ответил знакомый голос, – или не похож?
– Не слишком, – снимая темные очки и подходя ближе, заметила Катя.
Теперь она могла разглядеть его вблизи. На нем тоже был парик, русого цвета и модного молодежного фасона. Джинсовый костюм облегал атлетическую фигуру, которую невозможно было разглядеть под обычным костюмом. Белая футболка открывала шею и окаймлялась бронзовым загаром еще молодой кожи. Темные очки скрывали мелкие морщинки и следы усталости. Алексею Петровичу на вид теперь было лет тридцать семь, не больше.
– Невероятно, – вымолвила Катя.
– Ну, может, не первой свежести, но для прогулки – сойдет.
– Это вы о чем? О костюме? Или кроссовках? – улыбнулась Катя.
– Спасибо, Катенька, – искренне сказал Алексей Петрович, – а теперь пойдем, через другую дверь, разумеется. Никто не должен знать, что я так вот… без охраны, пешком хожу по городу. А то придется за нами еще полк бойцов и пару бронетранспортеров таскать.
– Так вы как, совсем без охраны? – удивилась Катя.
– Ну почему же, охрана здесь, у другого входа в здание подождет. Я же не должен им в каждом своем шаге отчитываться.
Она вышли в тихий московский дворик, отгороженный от посторонних глаз высоким больничным забором. Уличный воздух и что-то еще, непонятное, нахлынули волною на Катю, так что она даже пошатнулась.
– Тебе плохо? – обеспокоенно спросил Алексей Петрович, поддерживая ее за локоть.
– Нет, мне наоборот, хорошо.
Никто не обратил на них никакого внимания, когда они проходили через оборудованные шлагбаумом ворота больницы. Теперь они оказались на одной из московских улиц.
– Ты знаешь, где метро? – спросил Катю Алексей Петрович.
– Да, тут недалеко. Пойдемте налево, – ответила она.
Они не спеша шагали по весеннему городу. Небо было затянуто дымкой, но воздух все равно по-весеннему волновал и щекотал. Как и все, они обходили стороной лужи, иногда перепрыгивали через них. Алексей Петрович чувствовал себя как узник, вырвавшийся на волю. Каждой клеточкой тела ощущал он теперь радость бытия. Голова кружилась от молодости и круговорота людей, машин, палаток, луж, воробьев. Нет, этот момент он не променял бы ни на что. Как, как мог он жить все эти годы… так как он жил? Да и жил ли? А теперь прямо по Пушкину «и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы и…» неужели любовь? Неужели это все любовь?
Да, это она проклятая, благословенная, после долгой зимней спячки пробуждалась в душе Алексея Петровича. Теперь у него уже не было сомнений. Он летел в бездну любви, и ни его высокий пост, ни капиталы, ни таланты – ничто не могло удержать его.
Слегка озябнув, они добежали до метро.
– А какие сейчас жетоны? – шепотом спросил Катю Алексей Петрович. Катя с удивлением посмотрела на него.
– Видишь ли, Катенька, я в метро уже много лет не ездил.
– Значит, сейчас увидите, – улыбнулась она и тут же спохватилась. – А у вас… у нас деньги есть?
– А-а, деньги, – протянул Алексей Петрович, будто вспоминая также и что такое деньги. – Есть немного. Вот, держи, – протянул он ей толстую пачку. – Я и деньгами-то пользоваться не умею. Точнее умею, но не такими. Послужишь партии, Катенька? Купишь нам билетики?
– Да тут за всю Москву на месяц вперед заплатить можно, – засмеялась Катя.
Ей тоже начинала нравиться эта опасная, волнующая игра. Тем более, что никогда она еще не чувствовала себя в такой безопасности. Что-то такое было в Алексее Петровиче, в чем она давно, с детства, остро нуждалась и нигде не могла найти. Рядом с ним она чувствовала себя спокойно и надежно. Катя купила карточки, и они прошли через недремлющее электронное око пропускника.
– Знаешь, – сказал Алексей Петрович, – я всегда побаивался этих… штук. Вдруг они выскочат да и стукнут тебя? Наверное, больно.
Кате было весело и странно оттого, что рядом с нею находился один из самых влиятельных и известных людей страны. А никто вокруг даже и не подозревал об этом. «А вдруг его кто-то узнает?» – промелькнула у нее мысль. Но, взглянув на своего моложавого спутника, она только улыбнулась: да кто же его таким узнает? Кому придет в голову, что генсек «Звездного альянса» разгуливает по Москве в кроссовках и джинсах, да еще в компании жгучей брюнетки? Катя почти рассмеялась, когда подумала об этом. А правда, какова тут ее роль? Чем бы сейчас был занят этот человек, не попадись ему на пути она? Заседал бы в парламенте? Встречался с министрами? Может, с Президентом? А он теперь катается с нею в метро. Весело и страшно. Чем все это закончится? Куда они катятся?
– Куда покатимся, – спросила она, ойкнула и засмеялась, – то есть поедем?
– Даже не знаю. Куда глаза глядят. У тебя куда глаза глядят?
– В парк Горького.
– Значит, в парк Горького.
Они спускались вниз по эскалатору, и Алексей Петрович с жадностью вдыхал в себя воздух московской подземки. Таким вот он помнил его двадцать с лишним лет назад, когда молодым, но честолюбивым парнишкой он приехал в Москву, чтобы покорить ее. Сегодня он почти добился своей цели. Не на этих, так на следующих выборах он может стать президентом с большой буквы. А тем временем он, как в молодости, когда за душой не было ни копья, катается в метро с хорошенькой девушкой. По правде сказать, и в молодые годы он едва ли мог похвастать такой очаровательной спутницей. Да и никто, никогда не был ему так дорог, как эта девочка. И сам он начинал понимать, что только теперь, когда седина почти полностью покрыла ему голову, он учился любить по-настоящему. Не той жадной, ненасытной, нетерпеливой любовью, которая наваливалась на него в молодости.
Нет, на этот раз все было иначе. Именно потому он и не понял в самом начале, что это любовь. Он и сейчас еще не мог до конца в это поверить. Ведь он не раз влюблялся, был влюблен в ту же Катину маму, в своих покойных жен. Он знал, что любил этих женщин. Но любовь его еще не была настояна на годах, на сладком и горьком опыте, на страдании и терпении, на борении и преодолении. В те годы, двадцать, двадцать пять лет назад, – он теперь мог признаться себе в этом честно, – он не умел любить. Да и сейчас – умеет ли? И куда приведет, куда доведет его любовь на этот раз? Всего лишь несколько месяцев назад, увидев Ларису, он торжествовал, радовался, что одержал победу, что свое уже отлюбил, отстрадал и теперь может спокойно предоставить это хлопотное дело другим. Рано радовался. Будто сглазил.
Они прожили ясный, ничем не омраченный день. Прошлись по парку, покатались на аттракционах, поели в «Макдоналдсе». Они рассказывали друг другу разные истории, шутили, смеялись.
Алексей Петрович и Катя вернулись в больницу такими же незамеченными, какими и покинули ее. Катя быстро переоделась в пижаму и прилегла на кровать. Через минуту зашел Алексей Петрович, уже в деловом костюме и при галстуке. Катя улыбнулась, увидев его в привычной роли.
– Устала? – спросил он.
– Немного.
– Кажется, мы с километражем перебрали, – сказал Алексей Петрович, усаживаясь на кресло напротив кровати.
– Вы устали?
– Что ты… Я о тебе беспокоюсь. Я бы и еще … погулял.
Оба засмеялись. Алексей Петрович посмотрел на часы.
– Скоро семь, и тебе будут процедуры делать. Мне пора идти, – он поднялся с кресла.
– Алексей Петрович, – начала Катя.
– Да, Катенька.
– Спасибо вам за сегодняшний день, правда.
– И тебе спасибо, Катенька. Даст Бог, еще погуляем. Ты как, «за»?
– Я – «за», – охотно согласилась Катя.
– Вот и славно. Увидимся завтра. Только, наверное, гулять не пойдем. Тебе еще рано такие нагрузки принимать. Отдыхай, девочка.
Но они пошли гулять и завтра. Катя чувствовала себя лучше, и Алексей Петрович поехал с нею на ВДНХ, где он любил бывать в молодые годы. Они бродили по аллеям и площадям, ели пирожки, говорили о пустяках. Алексей Петрович узнавал все больше и больше о Катиной жизни. И через нее ему будто открывались глаза на многое из того, чего он прежде не замечал. Да, у него за плечами был огромный жизненный опыт, он многое повидал, немало испытал. Он прекрасно знал людей… или думал, что знал. Теперь, общаясь с Катей, он начинал сомневаться в своем знании. Катя не укладывалась ни в один из созданных им стереотипов. Она не была наивна, но она была чиста. У нее была тяжелая жизнь, но она вряд ли даже отдавала себе отчет в этом. Из громкоговорителя доносилась песня ДДТ: «Наполняются пеплом в подъездах стаканы; в непролазной грязи здесь живет чистота». «Это про нее, – думал Алексей Петрович, – это – про Катю».
Катя любила рассказывать Алексею Петровичу о своих друзьях и подругах, о знакомых, о родственниках. Алексей Петрович за всеми этими рассказами заметил одну особенность: Катя ни о ком никогда не говорила плохо. «Послушать ее, – думал Алексей Петрович, – все это – чудесные люди». Но ведь он-то знал, что так не бывает. Несколько раз он перебивал Катины рассказы о ее друзьях и либо делал выпады в их сторону, либо позволял себе усомниться в Катиной оценке. Но она всякий раз становилась на их защиту, так что Алексей Петрович испытывал даже что-то вроде ревности по отношению к ее друзьям и знакомым. Он привык жить в мире, в котором каждый возвышает себя, унижая других. И теперь с удивлением и даже восхищением наблюдал, как эта девочка вставала на защиту людей, которые, Алексей Петрович знал это по жизненному опыту, скорее всего, не стоят и половины ее добрых слов. И от этого она отнюдь не падала в его глазах, но, напротив, возносилась все выше и выше. «Как странно, – думал он, – я знаю ее совсем недавно, и она так непохожа на меня, но я доверяю ей больше, чем кому-либо, больше, чем всем моим советникам вместе взятым». Алексею Петровичу трудно было признаться в одном: во многих вопросах он доверял Кате больше, чем самому себе.
– Алексей Петрович, – спросила Катя как-то не в тему разговора, – а кто-то вообще знает, что мы с вами… что вы сейчас здесь?
– Что конкретно здесь – нет. Но начальник охраны знает, что мы с тобой в городе.
– А вы не боитесь? Ведь у вас, наверняка, много врагов.
– Да нет. В принципе, никто не может знать, где я. Конечно, если ты не скажешь.
– Я не скажу, – серьезно пообещала Катя. Они шли по широкой аллее к выходу, к огромным воротам ВДНХ.
– Алексей Петрович, – спросила она, – можно вам задать один некорректный вопрос?
– Обязательно.
– Почему Вы это делаете? Почему Вы тратите на меня свое время, свои деньги?
– Какие деньги? – засмеялся Алексей Петрович. – На метро и на пирожки?
– Ну, хорошо. Ваше время?
– Время, – задумчиво произнес Алексей Петрович, – да, время. Наверное, потому, что мне с тобой хорошо. Да ты меня уже, кажется, спрашивала. А что я ответил, не помнишь?
– Помню. Что я вас «опускаю».
– Не понял… А-а, ну да, вспомнил. Ты знаешь, Катя, это правда. И я так рад опуститься на землю, ходить по улицам, ездить в метро, смотреть на людей. Я чувствую себя, – он улыбнулся, – как солдат в самоволке.
Так оно и было на самом деле. Алексей Петрович чувствовал, как жизнь, от которой он годами бежал, карабкаясь вверх, постепенно возвращается к нему. Он замечал, как наливаются силою его ноги, которым так приятно было теперь ступать по мокрым от весеннего дождя дорожкам. Он чувствовал, как распрямляются его плечи, как расширяется с каждым вздохом грудная клетка. Как в армии, скинув с себя постылую солдатскую шинель и облекшись в гражданку, он наслаждался каждым мигом жизни, так и теперь он вдыхал в себя пьянящий воздух свободы. Только на этот раз воздух свободы был настоян на тонких Катиных духах.
– Вы только не забывайте, – заметила Катя, – что вы и есть солдат, солдат своей партии.
– Нет, Катя, я не солдат. Я – генерал, я – маршал, генералиссимус.
– Какая разница? – пожала плечами Катя. – Все равно солдат.
«А ведь она права, как она права», – думал Алексей Петрович. Нет, может быть, в обществе, в партии он больше чем солдат – он игрок, но во всем остальном, в самом главном… В самом главном, вспомнил он слова старой песенки Окуджавы, он уже вступал в ту армию «где все рядовые; ведь маршалов нет у любви». «И когда-то, – думал Алексей Петрович, – я должен буду признаться в этом Кате. Да я уже почти признался. Интересно, что она думает обо всем этом?»
– Катя, – спросил Алексей Петрович, – а что ты думаешь? Ну, почему я это делаю?
– Что я думаю? – вновь пожала плечами Катя, – Я думаю, что вы это точно насчет солдата в самоволке заметили.
«Знала бы ты еще про одного солдата, про солдата из песенки», – подумал Алексей Петрович. А может, она и знала. Да, она не могла не чувствовать этого своей женской интуицией. Если только… Если только другие его чувства к этой девочке не загораживали от нее его любви. Он любил ее по-отцовски нежно. Но через эту отцовскую любовь в нем пробивалась и любовь иная.
Через неделю Катю выписали из больницы. Она чувствовала себя прекрасно и сразу же вышла на работу. Начиналось лето, и накал работы политических фракций спал, тем более, что до новых выборов было еще два с лишним года. У Алексея Петровича, таким образом, появилась передышка, которую он хотел заполнить только одним – Катей. Он проклинал все те неудобства, которые накладывало на него его высокое положение: он повсюду должен был появляться в сопровождении охраны, кругом его преследовала пресса, каждому шагу вполне могли дать ту или иную интерпретацию. Однако, вкусив воздуха свободы во время «самоволок» с Катей из больницы, Алексей Петрович приобрел еще и некоторый конспиративный опыт. Вместе с начальником своей охраны, старым товарищем, которому Алексей Петрович всецело доверял, он разработал план, по которому он вместе с Катей получил возможность иногда инкогнито исчезать.
Алексей Петрович брал Катю с собою в поездки и по стране, и за рубеж. За границей он чувствовал себя во многих отношениях свободнее, и они с Катей могли часами бродить по тихим и спокойным улочкам европейских городов, кушать в маленьких кафе и ресторанчиках, гулять по музеям, кататься по рекам и каналам. Однажды, во время прогулки на катере, речной ветер пьянящим коктейлем ударил в голову Алексея Петровича, и он признался Кате в своей любви. Он просто сказал ей:
– Ты знаешь, Катенька… да, наверное, ты знаешь – я тебя люблю.
Катя промолчала, и только испытующий взгляд ее бездонных глаз говорил о том, что она услышала его. Но бездна глаз ее была так глубока, что Алексею Петровичу не удалось поймать левиафана любви, живущего в этой бездне. И все же Алексею Петровичу показалось, что он услышал в ответ нечто. Не из Катиных уст, но из самой глубины ее души он услышал то, что невозможно было – да он и не пытался – перевести на язык слов. Так и состоялось это странное объяснение.
В конце лета Алексей Петрович предложил Кате выйти за него замуж. Она ответила, что ей, и особенно ему, еще нужно время, чтобы понять, что между ними происходит. Алексей Петрович знал, что происходит с ним, но он не знал, что творится в душе у Кати. А сама-то она знала?
Конец августа принес Алексею Петровичу много забот: возобновились регулярные заседания различных партийных комитетов, решались накопившиеся за лето вопросы. Кроме того, предстоял ряд встреч с олигархами, поддерживающими партию и возлагающими на нее большие надежды. Алексей Петрович умел ловко лавировать между людьми, чьи интересы вступали в конфликт друг с другом. Казалось, чем сложнее и неразрешимей были противоречия между «сочувствующими» партии китами, тем больше пользы мог извлечь для себя Алексей Петрович. Он умел отыскать решение, которое не было бы простым компромиссом, но выходило за пределы привычной плоскости конфликта и открывало новые перспективы.
«Звездный альянс» не был самой большой партией, но уверенно двигался вверх. Политическая платформа «Альянса», архитектором которой являлся сам Алексей Петрович, была достаточно гибкой, так что некоторые критики даже называли ее бесхребетной. Действительно, она не была такой ярко выраженной, или как говорил сам Алексей Петрович, «топорной», как платформы других ведущих партий. Но в этом и заключалась ее сила, жизнеспособность и универсальность. «Альянсу» не нужно было постоянно уверять своих избирателей в верности некой определяющей идее. «Альянсу» не нужны были громкие политические скандалы и потрясения, чтобы привлечь к себе повышенное внимание. «Альянсу» вообще чужд был политический фарс. Это настоящая партия прагматиков, ставящая на первый план не «ключевую идею», которая сегодня популярна, а завтра ее надо реанимировать, но интересы избирателей. То, в чем другие партии видели слабость и неопределенность, от чего бежали к громким и однозначным заявлениям, и составляло силу «Альянса». Подобно греческому философу Гераклиту, заявившему, что в основе бытия лежат не вода и не воздух, но перемены, «Альянс», с легкой руки Алексея Петровича, делал ставку на постоянно эволюционирующие интересы общества.
Расчет Алексея Петровича был верным: устав от всевозможных идей и идеологий, а также от тех, кто на этих идеях нагревал руки, все большее количество людей, той самой серой массы, которую незабвенный вождь пролетариата назвал «болотом», будет становиться прагматиками. Поэтому, в отличие от других партий, «Альянс» не боялся «попутчиков». И, надо отдать должное, их с каждым месяцем становилось все больше. Всякое политическое потрясение, всякий кризис был не просто безопасен, но даже на руку «Альянсу»: он никогда не терял – только обретал.
Политические потрясения, грозившие сравнять с землей множество небольших партий, катапультировали «Звездный альянс» прямо к вершинам власти, делали партию Алексея Петровича одной из ведущих в стране. Крупные партии поднимали много шуму, стремясь внушить мысль о том, что именно они выигрывают от распада мелких партий. На самом деле они не были так уверенны в каком-то качественном и количественном прорыве, но не могли позволить себе усомниться в этом. Однако до следующих выборов оставалась долгая дорога длиною в два года. Сколько еще бурь и потрясений предстоит пережить на пути?
Сколько «попутчиков» упадет с разбитных саней крупных партий? Но Алексей Петрович знал: то, что с воза упало, то не пропало, но стало достоянием «Альянса». Всякий раз, когда людей «опускали», «Альянс» приветствовал их на своей твердой, прагматической, земной платформе. Алексей Петрович был уверен, что ближайшие годы вознесут его к вершинам власти. Он чувствовал себя игроком, хорошо изучившим карты противника и тщательно укрывшим свои. Один неосторожный шаг соперника – и его доля перейдет в руки «Альянса».
Отношения с Катей виделись ему гораздо более неопределенными, не поддающимися расчетам. Алексей Петрович был стратегом, и если одна его тактика не приводила к успеху, он сменял ее другой, третьей... Но в случае с Катей результат невозможно было предвидеть. Какая-то мелочь могла ее больно ранить и отбросить их отношения на недели и месяцы назад.
Другая мелочь могла зажечь в ней ясное и теплое свечение, готовое превратиться в любовь. Невозможно было предвидеть и последствия больших шагов, которые Алексей Петрович иногда открыто посвящал Кате. Она, к примеру, горячо болела за него, по всей видимости, ценила его выше всех других политиков. И в то же самое время она, по большому счету, оставалась равнодушна к тем ловким политическим шагам, которыми он сам так гордился. То ли Катя плохо смыслила в политике, то ли брезговала тем, что она называла «мышиной возней».
«А может быть, – думалось иногда Алексею Петровичу, – Катя умела ценить меня просто как Алексея Петровича человека, а не как Алексея Петровича политика, Алексея Петровича – дипломата. Может быть, ее равнодушие к моим успехам и является той высшей оценкой, которую девушка может вынести мужчине?» Но не льстит ли он этим себе? Может быть, все гораздо проще? Может быть, ей просто безразлично, что происходит с ним? Эти вопросы не давали Алексею Петровичу покоя. Беда состояла в том, что он не мог добиться на них ответа: никакими объективными критериями его отношения с Катей измерить было невозможно.
Ему было знакомо это чувство беспомощности перед женщиной. Впервые он ощутил его благодаря Катиной маме. Потом… потом была череда блестящих побед. Конечно, были и трудности, но беспомощности не было. Он стал бойцом, закаленным бойцом, признанным лидером, удачным игроком, высоким авторитетом. Он добился большего, чем когда-либо мог мечтать. И все же он снова, как в годы первой молодости, ощутил свое бессилие и беспомощность. «Безнадега – точка – ru», – вертелись у него в голове слова песенки. Алексей Петрович тяготился своим бессилием, но в то же самое время осознавал, что оно ему зачем-то нужно. Оно делает его человеком. Оно опускает его на землю – не на ту прагматическую землю, на которой он выстроил величественное здание «Звездного альянса», а на ту, по которой хотелось ходить босиком, на которой хотелось любить и страдать, жить и верить, плакать и радоваться.
Рядом с Катей Алексей Петрович сам себе казался матрешкой, которая, когда собрана, представляет его как могучего партийного деятеля. Но под этой матрешкой есть еще другая, поменьше, не такая внушительная. А под той еще одна и еще… Матрешки с его взлетами и падениями, матрешки, на которых он изображен простым человеком в разные периоды своей жизни. И только Катя могла разбирать его матрешки и извлекать из них другие. Пока, наконец, она не дошла до матрешки-мальчика. Только тогда Алексей Петрович понял, что мальчик, которым он когда-то был, все еще жив в нем и даже ничуть не изменился. Этому мальчику несколько неловко было в компании с матрешками потолще, особенно в компании самой последней, расписанной не то под икону, не то под светский журнал.
Катя многое забирала у Алексея Петровича, но она же и давала ему то, чего никто другой дать не мог: давала ему почувствовать, кто он есть на самом деле. «Ну, ты попал! Ну, попал!» – понимающе-дружески пропели ему куранты. Но Алексей Петрович только отмахнулся от них на этот раз. Теперь он мог позволить быть с ними за панибрата. Он тоже метил к звездам, и до них было рукой подать. И лишь одна звезда, самая пленительная, так и продолжала стоять высоко над всеми другими звездами, и не спешила украсить собою венец славы «Звездного альянса».
***
Алексей Петрович еще раз взглянул на конспект, написанный его политтехнологами. Да, это был шедевр политической речи, составленный по всем канонам политического краснобайства. Это выступление опубликуют в газетах, а потом оно выйдет и в черном корешке очередного тома его сочинений. «Которые никто никогда не будет читать», – ухмыльнулся про себя Алексей Петрович. Еще месяц назад он был бы очень доволен составленной для него речью: она учитывала сложившийся на данный момент политический и экономический расклад сил в стране, безусловно, учитывала интересы самых разных течений внутри самой партии и, по всем расчетам, должна была вызвать симпатии целого ряда других политических фракций.
Алексей Петрович поднялся на трибуну и открыл конспект. И тут же решительно закрыл его и окинул взглядом присутствующих. Шло первое осеннее заседание Думы, поэтому пустых мест почти не было. Пауза несколько затянулась, и это заставило присутствующих с удивлением взглянуть на руководителя «Звездного альянса». Наконец Алексей Петрович заговорил:
– Друзья… да, позвольте мне вас сегодня именно так называть, хотя многие из нас считают друг друга врагами. Друзья, мы здесь не потому, что мы лучшие. Спросите любого человека на улице, что он думает о «слугах народа» и вам скажут, что о нас думают. Может, они не так уж далеки от истины? Мы здесь потому, что сумели прорваться, сумели подняться, сумели сыграть – кто на чем. Я никого не осуждаю – я сам такой, вы меня знаете. Но вот что я хочу сказать – так или иначе, но нам многое доверили. Нам доверили люди свою судьбу, судьбы своих детей, своих дорогих, любимых. Там… там, – Алексей Петрович махнул рукой, как бы отмахиваясь от крепких стен Думы, – столько грязи, и боли, и горя, и радости, и чистоты… Все это варится в одном котле, имя которому – Россия. И что там сварится, от нас зависит, во многом, от нас. Мы все знаем, что происходит в стране. Но что мы знаем о том, что творится, что варится в душах у этих людей?
Когда мы проносимся мимо «спальных» районов и заглядываем сразу в сотни окон – что мы там видим? Избирателей, готовых поддержать или потопить нас? Потенциальный рынок? Новые возможности? А о чем вы думаете, когда проноситесь через маленькие провинциальные города, через глубинку? Я скажу вам, что я думаю… Я думаю, что где-то там, за этими окнами, за этими заборами и подворотнями живет парнишка, каким я был тридцать лет назад. Он хочет жить, он хочет увидеть жизнь, радоваться ей, стремиться к чему-то. А его ждет игла, его ждут бандиты, война, тюрьма, его ждут разочарование за разочарованием. А за другим окном живет девушка, девчушка, которая, как это в песне, «все еще верит в любовь». Что ее ждет?
За окнами этих домов – сокровища за ними. Вот где сокровище. Не нефть, не газ, не золото, не алмазы – наше сокровище. Люди наши – это наше сокровище и наше проклятие. Что бы мы ни делали, какую бы политику ни проводили, какие бы реформы ни поддерживали, как бы ни поднимали экономику – все упирается в человека.
И не для того я это говорю, чтобы укреплять «Звездный альянс». Если он становится поперек пути тому парнишке и той девчонке – да пусть он сгорит! Я хочу сказать одно – я только недавно по-настоящему понял, что я не один живу в этом мире. Что есть другие люди, которые ходят, дышат, едят, спят, любят. Жив я или нет меня, хорошо мне или плохо, они все равно есть, есть они. Вы скажете мне: «Э-э-э, старина, ты что, пришел нам читать прописные истины? Мы все это знаем». Да ничего мы кроме себя самих не знаем и знать не хотим! Потому что мы кроме себя никого не любим. Мы не любим этих людей за окнами. Мы хотим от них чего-то, они от нас чего-то, может, еще хотят, ждут, но мы ничего не можем дать им, потому что не любим их.
Все наши решения, все наши постановления, – если в них нет любви, а один расчет, одна выгода, – да ничего они не дадут, никуда не приведут. Это пустая трата времени, друзья. Вы вспомните себя, самих себя, когда вы были влюблены… Вот когда вы на самом деле думали, вот когда готовы были на голове ходить, такие финты выкручивали, что нормальному, не влюбленному то есть человеку и в голову не пришло бы. Вы можете смотреть сейчас на все это и улыбаться: «Какие же мы были глупые тогда». Глупые или нет, я не знаю. Я знаю только, что когда мы любим, мы думаем иначе. Любовь дает человеку новый взгляд, открывает перед ним другое измерение. Она подсказывает выходы из самых тупиковых ситуаций, перед которыми логика складывает свое холодное оружие. А ведь перед нами, честно говоря, сплошной тупик. И никакие ловкие политические маневры нас из него не выведут.
Подумайте об этом парнишке, об этой девчонке. Полюбите их. Представьте, что это ваши дети, что это ваши самые близкие люди. Чтобы больно вам за них было и страшно. Вот тогда откроются пути решения проблем. Тогда мы найдем общий язык. Я все сказал».
Алексей Петрович взял так и не прочитанный конспект выступления и быстрым шагом сошел с трибуны. В зале воцарилась напряженная тишина. В этой тишине с разных сторон прозвучали нестройные, не заготовленные заранее хлопки. Скатившись откуда-то сверху, с задних рядов, они прокатились вперед по всему залу, нарастая по пути, как снежный ком, новыми аплодисментами. Нет, это была не овация, не дань словам, и не награда спикеру. Люди вдруг почувствовали, каким-то пятым чувством распознали, что то, что сказал лидер «Альянса», не было заготовлено, просчитано заранее, не преследовало каких-то тайных целей, но вырвалось надрывом прямо из глубины его сердца. Политтехнологи Алексея Петровича, готовые было провалиться сквозь землю и уж точно уверенные в провале своего шефа, с удивлением наблюдали реакцию зала и с математической точностью калькулировали многочисленные выгоды, которые сулил «Альянсу» этот экспромт. Они не вполне сознавали, чем же взял слушателей Алексей Петрович, и говорили про себя: «Ну и хитер старый лис! Не мытьем так катаньем, а достигнет цели. По сути, ничего не сказал… но как он это сделал! Запиши его слова, дай кому почитать, так ничего в них такого и нет. А ведь задел же людей, взял их за живое!»
После выступления Алексей Петровича другие речи звучали как-то вяло и скомканно. Казалось, докладчики сами вдруг увидели массу ошибок в своих выступлениях, но менять что-то было поздно… Ближе к концу рабочего дня, однако, все стало входить в свое нормальное, обычное русло. В кулуарах можно было слышать: «Ну что ж, теперь можно смело, с благословения вождя «Альянса», ехать к любовницам или обзаводиться ими – кто еще не успел. Надо любить народ. Петрович-то вон какой молодец стал – оттого, что любит он народ. Особенно своих секретуток». Но что бы там ни говорили, авторитет Алексея Петровича, «политика с человеческим лицом», как кто-то про него высказался, заметно вырос. Вольно или невольно, он еще больше упрочил позиции «Звездного альянса».
***
В октябре у Кати произошел рецидив болезни. Она была срочно госпитализирована в ту же самую клинику, в которой ей делали трансплантацию. Более того, ее поместили в ту же самую палату, из которой полгода назад она вместе с Алексеем Петровичем отправлялась в «самоволки». Алексей Петрович очень переживал за Катю. И опять все то же чувство бессилия пронизывало его: даже над Катиным здоровьем он не имел власти. Но он старался изо всех сил. К лечению Кати он дополнительно привлек профессоров из других клиник. Впрочем, мнение докторов было единодушно: шанс на жизнь ей могла дать только повторная пересадка тканей. На этот раз к операции готовились еще более тщательно. Долго подбирали имплантант, исследовали его совместимость с тканями организма Кати. Пока проводилось обследование, Алексей Петрович каждый день навещал ее в больнице. Выйти с Катей в город он не решался – опасался за ее здоровье.
Они сидели в Катиной палате, эти два совершенно разные человека, которые загадочным образом нуждались друг в друге. Их отношения постоянно эволюционировали, но при этом совершенно непонятным оставалось, в какую форму они выльются уже в следующую минуту. К великому изумлению Кати, которая была твердо убеждена в том, что она никогда не сможет назвать Алексея Петровича на «ты», он сумел перевести ее через эту черту. Теперь в их отношениях было еще более интимности. Алексей Петрович был вполне открыт для Кати, и ему иногда казалось, что Катя знает его лучше, чем он себя. Однако в Катиных чувствах Алексею Петровичу разобраться было невозможно. И хотя Катя еще не успела обрасти многим матрешками, все же и в ней Алексей Петрович угадывал и ребенка, и взрослую девушку, женщину, и даже мать, хотя таковой Катя и не являлась.
Эти три образа, находясь в неустойчивом равновесии, пребывали в постоянном движении, менялись местами, сталкивались, иногда смешивались, переходили друг в друга, создавая новые и новые комбинации. Женщина, казалось, тянулась к Алексею Петровичу как мужчине, находила его достойным и привлекательным. Но и ребенок ревниво тянулся к нему. У женщины и ребенка были разные интересы, разные нужды: одной нужен был отец, другой – муж. Находясь обычно в состоянии перемирия, а иногда и полной гармонии, при встрече с Алексеем Петровичем они становились соперницами. И, к своему отчаянию, Алексей Петрович видел, что в этой схватке девочка берет верх над женщиной.
Алексей Петрович делал все возможное, чтобы помочь женщине. Иногда ему казалось, что это у него получается, но на самом деле он еще больше ранил как женщину, так и ребенка. Когда становилось особенно тяжело, в дело вступала женщина-мать, которая разводила соперниц по углам и строго упрекала Алексея Петровича за происходящее. Женщина-мать всегда была права. Она была светла и исполнена какой-то высокой мудрости, против которой Алексею Петровичу нечего было возразить. Она, казалось, была выше всего происходящего и ставила своей целью примирить всех. Но как? Этого и она не знала.
– У меня есть для тебя подарок, – сказал Алексей Петрович Кате за три дня до операции. – Посмотри, тебе должно понравиться. Алексей Петрович протянул Кате красиво запакованную продолговатую коробочку.
– Что это? – с неподдельным удивлением спросила Катя.
Алексей Петрович не так часто дарил ей подарки. Он хотел бы задарить ее, но боялся, что тем самым может оттолкнуть от себя Катю: она могла подумать, что он хочет подкупить ее. Катя осторожно, чтобы не повредить упаковочную бумагу, развернула коробку, открыла ее и ахнула. В коробке лежала профессиональная концертная флейта.
– Нравится? – довольно спросил Алексей Петрович.
– Вот это да! – только и могла сказать Катя.
Затем она быстро положила коробку к себе на кровать, вскочила и поцеловала Алексея Петровича. На минуту маленькая девочка и взрослая женщина забыли, что они соперницы. С равной любовью и благодарностью они потянулись к отцу и мужчине. Алексей Петрович сделал все возможное, чтобы продлить поцелуй, и это ему удалось. И, наверное, в первый раз девочка с удивлением и даже с каким-то уважением отступила на шаг назад и в бессильной растерянности смотрела, как взрослая девушка целуется со взрослым мужчиной. Но это продлилось недолго: девочка дернула женщину за полу больничного халата и та, пошатнувшись, отступила от Алексея Петровича. Однако ее глаза все еще продолжали поцелуй, а губы не успели сжаться. Алексей Петрович ничего не предпринял для того, чтобы удержать ее. Ведь он любил и женщину, и девочку: одну любовью-страстью, другую любовью-нежностью. Поэтому он не хотел ни одну из них оттолкнуть слишком далеко. И все же про себя он с удовлетворением отметил, что из этого раунда победителем, безусловно, вышла женщина.
Катя встала, взяла в руки флейту, сложила ее, приставила к нижней губе, так что весь рот оставался открытым, и заиграла, нет, заговорила с ним. Она глядела то на него, то на флейту, а ее губы, едва шевелясь, говорили с Алексеем Петровичем на каком-то особенном, Катином языке. Алексей Петрович слышал уже прежде эти звуки. Катя играла «Мелодию» Глюка. Мурашки побежали по его коже. Ему казалось, что он слышит живое дыхание, которое прежде чем выйти через приоткрытые Катины губы, прошло через все неисследимые лабиринты ее души и тела. И, выходя из ее губ, дыхание это еще не успевало остыть, не коверкалось словами, но обращалось к нему напрямую. Алексей Петрович, привыкший к словам, попытался было перевести это дыхание души на привычный ему язык, но вспомнил, как Катя сказала ему однажды: «Слова – ложь». Теперь он слушал ее, и ему казалось, что он начинает по-настоящему понимать ее, хотя это понимание оставалось превыше слов. Она стояла перед ним в больничном халатике, тонкая и прозрачная, родная, как дыхание. Живая, как вздох. Неуловимая, как выдох.
Катя закончила играть, села на кровать и положила флейту себе на колени. Она смотрела на Алексея Петровича и почти виновато улыбалась. Ни он, ни она не осмеливались начать говорить. Алексей Петрович сел рядом с Катей, одной рукой обнял ее, а в другую взял ее холодную от волнения, тонкую руку.
– Знаешь, – сказала она, поднимая голову с его плеча, – я хочу в город. Честно говоря, боюсь этой операции. Странно, прошлый раз у меня не было такого чувства.
– Все будет хорошо, – сказал Алексей Петрович глядя в Катины глаза, – а в город… я даже не знаю, не повредит это тебе?
Катя засмеялась:
– Мне уже ничего не повредит. А в город мне нужно.
После некоторой паузы она добавила:
– А ты помнишь, как мы однажды в метро прошли без билетов; и поняли это, уже когда на платформе стояли. Я до сих пор не понимаю, как мы так прошли и даже сами не заметили…
Алексей Петрович улыбнулся и плотнее прижал к себе Катю. Да, он часто вспоминал об этом случае и тоже не находил ему объяснения.
– Так мы пойдем в город или нет? – настойчиво спросила Катя, отодвигаясь от него.
– Ну, если тебе этого так хочется… – начал было Алексей Петрович, но Катя прервала его.
– А тебе разве не хочется?
Их маскарадные костюмы давно уже лежали в Катином шкафчике. Она протянула Алексею Петровичу пакет с его джинсовым костюмом, кроссовками и париком и попросила его отвернуться, пока она переодевается. Да, он сам тоже может переодеваться. И эти два странных человека, такие близкие и родные, такие разные и далекие, повернулись друг к другу спиной, честно, как отметил про себя Алексей Петрович, «как пионеры», разделись и вновь оделись. Они были готовы практически одновременно.
– Можно? – спросил Алексей Петрович и, не дожидаясь ответа, повернулся лицом к Кате.
Та уже стояла и смотрела на него. Не сговариваясь, они рассмеялись, узнав друг в друге весенних себя. Но весною людям не свойственно много думать, а все больше надеяться чего-то, что-то ждать, во что-то верить. Алексей Петрович верил, надеялся и ждал. Катя как-то пристально посмотрела на него:
– Ты какой-то родной-родной сегодня, – сказала не то девочка, не то женщина. – Мне даже очень хочется обнять тебя, но…
Алексей Петрович не стал дожидаться того, что последует за этим «но». Он вплотную подошел к Кате, обнял ее и поцеловал в губы. Ее губы уже ждали. Поцелуй не может быть вечным, и Катя первой поняла это. Она отступила на шаг, освобождаясь от объятий Алексея Петровича, и почти трезвым голосом сказала:
– Так мы идем или нет?
– Идем, – ответил так же трезво Алексей Петрович, – только знаешь, давай оставим эту девочку здесь.
– Какую девочку? – удивилась Катя.
– Ну, ту маленькую девочку, которая в тебе сидит и не дает мне даже поцеловать тебя по-настоящему. По-моему, она просто вредничает и ревнует.
– О чем это ты? – улыбнулась Катя.
– Ты знаешь, о чем я.
Катя снова улыбнулась.
– Нет, я не могу ее здесь оставить. Ей тоже надо в город. И вообще, – сказала она теперь уже серьезно, – что ты знаешь об этой девочке? Ничего ты не знаешь. Ты думаешь, это капризный ребенок, который только и умеет, что портить всем жизнь? А может, это ему все жизнь испортили. Может, у этого ребенка и жизни-то никакой не было. Может, когда девушки еще не было, а был только ребенок… может…
Катя вся покраснела и тяжело дышала. Алексей Петрович сделал было шаг в ее направлении, но она так отчаянно замахала руками, что он тут же остановился. Она отталкивала его уже столько раз, что отступление было доведено у него до автоматизма. Он опять все испортил. Теперь Катя вновь начинала удаляться от него. Алексей Петрович не был психологом, но и без того ему было понятно, что перед ним еще один искалеченный жизнью человек. И если у него и была надежда излечить физические недуги Кати, то какой трансплантат он мог подобрать для ее кровоточащей души? Он охотно стал бы для нее донором. А может быть, ему еще удастся отогреть, уврачевать ее душу? А что, если это сделает кто-то другой? Что, если в ком-то другом она найдет то, что не сумел ей дать он? Будет ли он благодарен такому человеку? Найдет ли в себе силы порадоваться за Катю? Эти вопросы были слишком болезненны, чтобы пытаться дать на них ответ.
Обычным путем они вышли из больницы и оказались на московской улочке. День был на редкость ясный и солнечный, будто на землю вновь опустилась весна.
– Я чувствую, сегодня у нас будет хороший день, – улыбнулась Катя.
Этих слов было достаточно, чтобы вывести Алексея Петровича из того унылого состояния, в которое он было опустился. Вообще, долгая карьера политика научила его не падать духом и с оптимизмом встречать любую ситуацию. Но Катя с легкостью, и притом без малейшего усилия, пробивала эту стену. Ей ничего не стоило провалить его сквозь землю или поднять до небес.
– Куда мы идем? – спросил ободренный Алексей Петрович.
– Не знаю. Поедем в центр, к Александровскому саду. Помнишь, как мы там однажды встретили твоих сотрудников, кажется, из отдела информации…
– И сделали вид, что не узнали их, – подхватил Алексей Петрович. – А я вот думаю, они-то нас узнали?!
– Думаю, да, – ответила Катя. – А как они смотрели на нас, когда мы прошли мимо и не поздоровались.
– В этих же париках, кстати.
И оба весело рассмеялись. В метро Алексей Петрович вновь осторожно обнял Катю. Они смотрели на отражения друг друга в темных окнах вагона. И Алексею Петровичу вдруг показалось, что, несмотря на всю разницу между ними, Катя словно является его отражением. Он смотрел в ее глаза и думал, что, может быть, та же мысль сейчас проносится и в ее голове.
Они вышли в город в центре, недалеко от офиса «Звездного альянса». На выходе из метро Катя купила себе в палатке колготки, еще какую-то мелочь и жевачку, которой она тут же поделилась с Алексеем Петровичем. Он взял у нее пакет. Катя научила Алексея Петровича простым радостям жизни. Ему теперь доставляло удовольствие самому покупать что-то в магазинах или ларьках, ему нравилось быть окруженным людьми, которые не благоговели перед ним, а просто спешили по своим делам. Ему нравилось ходить по улице с пакетом в руке, конечно, если в другой руке у него была рука Кати. А так оно на этот раз и было.
Катя оказалась права – это действительно был хороший день, сблизивший их как никогда. Они даже ухитрились не ссориться и не обижаться друг на друга, что в последнее время случалось с ними крайне редко.
– Какой сегодня славный день, – сказала Катя, будто озвучивая мысли Алексея Петровича. Помолчав немного, она добавила, – даже умирать не хочется.
Алексей Петрович вздрогнул.
– А зачем умирать?
– Ты прав, совершенно незачем, – улыбнулась Катя.
– Ты не замерзла? – заботливо спросил Катю Алексей Петрович. – Может, зайдем в офис погреться?
– В таком виде? – засмеялась Катя.
Алексей Петрович только сейчас вспомнил о маскараде. Его уличный образ казался ему теперь таким естественным, что солидный генсек «Звездного альянса» затерялся где-то на заднем плане. На протяжении долгих лет он укладывал все, что попадалось ему на глаза, в копилку славы и власти. Все, что было ему дорого, лежало там. Но сейчас он к великому своему удивлению ловил себя на мысли о том, что, пожалуй, променял бы эту копилку с несметными богатствами на жизнь простого смертного, если рядом с ним всегда будет Катя.
Держась за руки, они спускались вниз по улице. Позади раздался рев мощного двигателя и скрип колес. Алексей Петрович и Катя резко обернулись. Прямо на них на всей скорости летел джип JMC с затемненными окнами. Между ними и смертью оставалось несколько шагов и не оставалось никакого времени. Привычным движением Катя оттолкнула от себя Алексея Петровича, как отталкивала она его уже неисчислимое количество раз.
И следуя той же привычке уступить, он сделал шаг в сторону, прежде чем успел сообразить, что происходит. В следующий миг железная масса джипа сорвала с места Катино тело, круша его одним ударом. Машина резко затормозила, и Катино тело с размаху ударилось о булыжную мостовую. Улица замерла. Десятки пар глаз смотрели со страхом то на темную массу джипа, с вьющейся из трубы тонкой струйкой дыма, то на неподвижное тело и алые струйки, бегущее от него. Наконец, джип раздраженно рявкнул двигателем и сорвался с места вперед. Катино тело еще раз дрогнуло, но уже не от боли, а от широких тяжелых колес, перемалывающих ее колени. Через несколько секунд автомобиль скрылся за поворотом.
Алексей Петрович все еще стоял в том же положении, в которое привела его Катя. Его словно постигло какое-то оцепление. Не веря, что все происходит на самом деле, Алексей Петрович вместе с другими людьми подошел к распростертому на мостовой телу. Да, это была Катя, это было его изувеченное, разбитое отражение. Ее лицо было строго и спокойно. Алексей Петрович склонился над Катей и поцеловал ее еще теплые губы. Затем он взял ее на руки и зашагал с нею вниз по улице. Он даже не слышал, как прохожие что-то кричали ему вслед. Он был уже у порога своего офиса, когда подоспевшая милицейская бригада попыталась остановить его. Но охрана Алексея Петровича, которая узнала босса несмотря на маскарад, быстро отогнала назойливых милицейских. Не говоря никому ни слова, Алексей Петрович прошел в своей офис, в тот самый, где он впервые увидел Катю, бережно положил ее на диван и запер дверь на ключ. Сам он сел на полу возле дивана, как он часто сидел в ее больничной палате после операции. Он взял ее уже похолодевшую руку в свои запачканные кровью ладони, поднес к губам и расцеловал.
Катя напоминала ему теперь птицу, о которой она однажды рассказала. Когда она училась водить машину, за городом она нечаянно сбила зазевавшуюся птицу, которая не успела вовремя подняться с дороги. На дороге сидела целая стайка птиц, и, чтобы не наехать на них, Катя даже притормозила. Но одна птичка все же задержалась слишком долго, и Катя поняла, что, скорее всего, сбила ее. Инструктор, с которым она ехала, уверял ее в обратном, но она, проехав еще метров сто, остановилась, выскочила из машины, забежала вперед и увидела птичку, безжизненно застрявшую в пластиковой решетке «Жигулей». Осторожно, чтобы не повредить еще больше уже мертвой птице, Катя освободила ее из смертельных объятий машины. Катя не знала, что это была за птица, но она была красивая, с разноцветными перышками, все еще теплая в ее руке.
Катя рассказала Алексею Петровичу, как тогда она разрыдалась, словно ребенок, и как инструктор пытался как-то ее утешить. Катя похоронила птичку на обочине дороги и не захотела больше в тот день вести машину.
Теперь вот и сама она была как та птичка: такая же красивая, загадочная и… мертвая. Алексей Петрович еще раз внимательно посмотрел в лицо Кате и закрыл ей глаза. Теперь уже невозможно было понять, было ли это лицо девочки, женщины или матери. Да это было и не важно. «Сии три суть одно», – пронеслось откуда-то в его голове.
Он сидел на полу рядом с Катей, а куранты бормотали что-то невнятное. Но Алексей Петрович уже не слышал их. В его ушах звучала музыка Катиной души – «Мелодия» Глюка.