Since I Met You Baby (Глобализация).
© Антон Санченко
© перевод Виктора Лукинова.
Since I met you baby
My whole life has changed
Since I met you baby
My whole life has changed
And everybody tells me
That I am not same
I don`t need nobody
To tell my troubles to
I don`t need nobody
To tell my troubles to
`Cause since I met you baby
All I need is you
---- Instrumtntal Interlude ----
С тех пор как встретил я тебя, любимая
Вся моя жизнь,
Вся жизнь переме-
нилась
В тот день, что встретились мы, бэби,
Всё бытие моё
Всё бытие перевернулось
И каждый встречный мне твердит,
Что я уже не тот
Весь рейс из Лимерика до Нового Орлеана проходил под эту песенку БиБи Кинга и переход через Атлантику казался переходом от непристойных гаэльских песенок к старому доброму негритянскому блюзу. Бутылкой ямайского рома со старинным английским матросом на этикетке я обеспечил себя в Ирландии. Пиратскую кассету БиБи Кинга приобрёл ещё в Болгарии. Куба до сих пор была в блокаде, потому и приходилось пить ямайский ром, а не Гавана Клуб. Ром был неочищенный, чёрный как тростниковая патока, отдавал ацетоном и бил по ногам, как правый полузащитник одесского «Черноморца». Да разве в этом дело, бэби? Дело было в том, что до Одессы мне оставалось ещё 9 месяцев – родиться снова можно, а не то, что выдуть эту бутылку рома.
За Ирским морем, которое россияне называют Ирландским, за Кельтским морем, обозначенном на английских картах как Сэлтик Си, Атлантика уже дышала полной грудью, и медленная океанская зыбь неспешно качала наш панамакс в балласте.
Панамакс – это такой тип судна определённого размера, который я приводить не стану, чтобы не соврать. Панамакс – это такой балкер, бэби, с греческим судовладельцем, оператором в Копенгагене, филиппинской командой, да ещё и под панамским флагом. Суть в том, что это последний размер, который пролазит в шлюзы Панамского канала. Всё что больше – вынуждено бродить по этому свету, огибая каналы, вокруг мыса Доброй надежды или мыса Горн, и так те суда и зовут – «кейпы».
Но наш панамакс был всем панамаксам макс. Ведь делали его продвинутые китайцы, и после того, как он спущен был на воду, оказалось, что мы на четыре метра длиннее того самого шлюза. Вот и болтались мы по свету, как кейпы, будучи в душе истинными панамцами. А бункера и прочих припасов всё ж имели недостаточно, чтобы стать на кейповские линии. Нам доставалось лишь трамповое судоходство, которое я переведу как шатание по свету. Ох, и чесал же затылок тот датчанин в Копенгагене, руководивший нашим хождением по свету. В Лимерик мы привезли бокситы из какой-то из Гвиней, не было времени разобраться, из какой именно. А в Америку мы отправились под зерно порожними, то есть в балласте.
В таком состоянии борт нашего панамкаса возвышался над водой как девятиэтажное строение, ирландскому лоцману довелось прилично-таки покарабкаться штормтрапом. Ну, лоцман – обезьянья профессия, что ни говори. Кто на что учился, бади, кто на что учился, без обид.
Альт-саксофоном и кларнетом дудели мы друг другу, прощаясь с оранжевым лоц-ботом в гирле реки Шеннон, вблизи маяка Скаттери.
И было нас на борту где-то душ 15, дюжина из которых – смуглые вечно вежливые филиппинцы с неподвижными улыбками на устах, пятнадцать человек – на большой ящик с крышкой для хранения одежды, драгоценных предметов и прочего, а про бутылку рома я уже писал.
Однако в этом ли дело, бэби? Дело было в том, что через 12 суток исполнялось десять лет, с той поры как мы встретились, бэби. И я это помнил. И я уже был не тот, это подтвердил бы каждый филиппинец на борту.
Я ремонтировал радар на мачте, и чихать мне было на эту паномаксовскую псевдокачку. Я курочил «рулетку» и смеялся над состоянием души, когда можно поставить стакан на стол, и он даже не подпрыгнет под подволок, чихал я на такое положение вещей после нескольких годов акробатических этюдов на черноморских судах, где стаканов нет вообще, одни эмалированные кружки. Я удивлял филиппинцев своею верою в непоколебимость панамакса и своей привычкой не наливать кофе больше, чем на четверть чашки и не ставить стакана с ромом на край стола. И тем, что на мачте я работал без предохранительного пояса. Они никогда не были на паруснике, эти дети 199-го десятилетия из католической островной страны с восьмидесятимиллионным населением. С мачты все филиппинцы казались дисциплинированными непьющими муравьями без плоской фляжки с ромом в кармане синего комбинезона.
Ближайшим моим земляком был чилиец из пустыни Наска. Если не считать капитана – грека из Халкиды. Но греки из Халкиды – это люди такого сорта, которым не пристало на дурняк дуть ром у подчиненных, а угощать своим – душит жаба. Вот и чёркают они кроссворды, одинокие в своей капитанской каюте весь путь от Шеннона до Кубы.
Капитан видно знал, что предыдущие пять лет я работал на злых турок на их сандалах. Капитан, наверное, читал мой экспириенс перед рейсом. Нет, нет, да и вспомнит о турках, какие они гады, и посмотрит, что я буду говорить дальше.
- Они даже Гомера считают своим! И пишут – Омер из Измира!
Что ни говори, а греки всё же отличаются от всех людей в этом мире. Потому что читая Гомеров «Список кораблей», каждый из них находит в нём своё место. Это непостижимо ни одному Мандельштаму.
- Да уж, - только и говорил я в ответ, потому как не пристало хаять за глаза своих аркадашей, даже если они – турки.
- Так вас – пятьдесят миллионов? Может, ты перепутал, может пять?- переспрашивает грек, имея в виду уже не турок, а нас, украинцев. Грек не верит, ведь вся Эллада – только девять, и четыре из них – в Афинах. Всего лишь 9 миллионов – зато шуму! По всему свету и во всех тысячелетиях.
- 50 миллионов – гм, неплохой рынок! – поверил, наконец, в нашу многочисленность капитан, и уже что-то обдумывает. Ведь Греция – это демократия и экономика.
Грек есть грек. Чилиец – другое дело. Чилиец – это уже почти земляк. Хотя мы все земляки – по планете Земля, но чилийцы – это почти что мы. Только и разницы, что у них Пиночет, а у нас Кучма. Никому не ведомы, ни один судовой агент в портах мира не узнает наших флагов без подсказки, ни один американец не закивает радостно головою, припоминая курс начальной школы, и нет относительно нас ни одного стереотипа. Ни медведей на улицах, ни гармошки, ни водки. Про Чили же все лишь интересуются, как там теперь Пиночет?
Это не так уж и плохо. Когда каждый встречный будет думать о твоей стране именно так, как о тебе. Не будь падлой на своём пути через миры, и Украину будут любить и уважать везде. Даже в Чили.
Я же поразил чилийца тем, что знал не только Пиночета, но и Хоакина Мурьету. Целую вахту, четыре часа, ходил он за мною, будто мешком прибитый, а потом спросил:
- Но почему? Муриета? Ведь он – всего лишь мелкий разбойник.
И как объяснишь ему, бэби, про глухую цыганскую ночь, уснувших пионеров в пионерском лагере, бутылку Гавана Клуб на двоих и ещё и киномеханика, который крутит «Звезду и Смерть…» по частному заказу прямо на волнах и облаках, в летнем пионерском кинотеатре, хоть я и не «вожатый-вожатый» и не «подам пионера»? Просто так, заблудился. Как скиталец морей – имею право. На закуску у нас были только семечки, а потом мы купались в море. Это ж тогда я встретил тебя, бэби, и вся моя жизнь пошла кувырком. Как такое объяснишь?
Нас с детства в школе учили
Что не бывает лучше Чили
Как сказал поэт
Как сказал поэт
Наконец чилиец сам догадался, откуда я знаю их мелких национальных разбойников. Он радостно хохочет:
- Потому что – ПАБЛО НЕРУДА!
- То-то и оно.
Но разве в этом дело, бэби, если одесский радиоцентр уже два месяца посылает меня на хутор бабочек ловить, учитывая мой панамский флаг?
Мне никого не нужно
Поплакаться б кому
Мне ни одной души не нужно
Поведать горести кому б
Над нашим панамаксом, где-то среди звёзд и планет, неподвижно висело целых пять спутников связи: два Индийских, два Атлантических и один Тихоокеанский. Каждым утром датчанин из Копенгагена журил меня за то, что мы попёрлись под Азоры, вместо того чтобы идти прямиком на Флориду. Но грек неизменно отвечал, что датчане не имеют права учить навигации эллинов. Разве что когда-нибудь, через тысячу лет.
Я принимал предупреждения из российского Калининграда, бывшего Кенигсберга, родины Канта, что под Азорами снова зафиксирована вулканическая деятельность и подводные извержения, но грек был непоколебим, наверное немцы, а тем более россияне, не имели права учить греков мореплаванию по крайней мере ещё две тысячи лет. Сателлиты связи то ли недоумевали, то ли хохотали от всей этой переписки. Грек не верил также и английскому Адмиралтейству. По той же причине. Я переходил со спутника Восток на сателлит Вест, с береговой наземной станции под Гданьском, под которой «Солидарность» победила коммунизм, на станцию Фермопилы, под которой полегли царь Леонид и его триста спартанцев, а переписка продолжалась.
Но разве в это дело, бэби, если все эти счета оплачивала бельгийская радиокомпания, которая не заключала договора с одесским радиоцентром и наземной станцией наблюдения, и Одесса меня игнорировала?
И тогда я вышел на крыло мостика, бэби. Мы уже повернули строго на Запад, а солнце садилось. Я вышел на крыло капитанского мостика выкурить итальянскую сигарету. И увидел не тучи, не холодный дождевой фронт с Юга, отголосок Карибского шторма, а химерные деревья в саду, о котором писал что-то такое ритор Сковорода. Наверное, таким был Эдем, откуда нас выгнали, бэби, и почему я сюда вернулся один? Без тебя?
Как будто наш не маленький панамакс был лодкой на Днепре, и плыл себе мимо каких-то удивительных деревьев вишнёвого сада. Под Черкассами или Трехтемировым. Солнце уже село в эти тучи и стекало разноцветной кисеёй, «деревья» желтели, как осенью, потом становились оранжевыми, потом – красными, а по низу – уже вовсе фиолетовыми, или сиреневыми, фиалковыми, пурпурными – не хватит слов даже в украинской речи. Не хватит кистей, палитр, фотошопов и кодаков, чтоб это изобразить. Я «курил», забыв зажечь сигарету. А потом, когда солнце невзначай выскочило ниже туч, – всё вдруг стало зелёным. Такое выпадает не каждому мореходу. Можно проплавать в море три жизни, и не увидеть зелёный луч, и не узнать, что Бог всё-таки есть.
- Смотрите, - неосторожно сказал я греку, ещё подумает, что я романтик.
- Да какие там ещё лучи? – грек даже не оторвался от отчёта. Он был настоящий моряк.
- Судовладелец назначил провести три учебных тревоги за один лишь этот рейс. А когда работать?
Вот так, без тебя, бэби, мы добрались до Флориды и Кубы, и прошли между ними.
Я не буду писать про музыку революции, что задержалась на средних волнах ещё с пятидесятых годов, про сахарный тростник, которыё рубят мачете кубинские зэки вместо лесоповала, о кубинцах, плывущих во Флориду даже в тазах и корытах поперёк нашего курса. Не стану писать даже о Хэмингуэе. Я напишу лишь о том, как вспоминал тот очень даже неплохой ром, или рум, или рон Гавана Клуб, который не воняет ацетоном, и бьёт не в ноги, а в сердце. Навсегда. А моя бутылочка с ацетоном уже заканчивалась. Будь здоров Фидель, хоть я всегда больше любил Че Гевару.
Новый Орлеан встречал нас пеликанами среди камышей, дамбами, желтыми водами Миссисипи, караванами барж с зерном под причалами и похожими на чемоданы тупорылыми буксирами-толкачами, толкавшими другие, уже порожние, лихтеры впереди себя. Мы припёрлись в житницу мира. Лоцман-американец даже внешне напоминал Марка Твена. И всё, даже буксиры и пеликаны, до боли были похожи на наш Дунай.
Помнишь, бэби, как ты примчалась встречать меня в Измаил? А нас всё не заводили в порт, и ты ночевала у диспетчеров, и тебя угощали дунайской селёдкой, которая как раз шла на нерест, то есть валила валом через Прорву и Сулину; и все дунайские браконьеры из Вилкова, Измаила и Рени побросав работу, учёбу, отдых, любовь, болячки, колхозы, заводы, почту, телефон, телеграф, службу в армии и на флоте, садились в свои чёрные каюки, закидывали сети, мережи и неводы, хватки, путанки и волоки и ловили ту селёдку, чтоб тебя угостить. И именно из-за этого нас не заводили в порт, и ты должна была меня ждать у диспетчеров на топчане. Но напрасно, бэби.
Напрасно я сравниваю эту речку лоцмана Марка Твена с Дунаем. Такой селёдки в Миссисипи нет. И ты, бэби, не прилетишь меня встречать в этом порту, как встречала, будь где на Чёрном море. О, бэби, бэби, бэби…. Ну почему это не Дунай, не Днестр, не Днепр и не Дон? И где только мы не были за эти 10 лет, чтоб, наконец, встретиться? Зимой и летом, с детьми и без, поездами и пароходами, автобусами и мотоциклами с коляской, «кукурузниками» даже, ты летела именно в то место, где мой пароход должен был подать концы на швартовные тумбы, и я нисколько не удивился, когда однажды по приходу в Одессу увидел тебе памятник. Ты стояла прямо на причале, бронзовая и как всегда прекрасная, возле Морвокзала и часовенки Николая Чудотворца, и держала на руках нашего ребёнка. Но нас сейчас ставили под зерно, бэби, под элеватор в Луизиане, а не под Морвокзал. Что поделаешь.
Едва мы подали верёвки на причал, к нам заявились судовые агенты (греки понятно), стивидоры (тоже греки), супервайзеры, суперкарго, продавцы скоропорта (овощей-фруктов), проповедники, проповедующие хорошее обращение с моряками, пусть даже и с филиппинцами, и о них я уже не буду писать в скобках, что все они были греками. Эллинов, наверное, действительно не стоит поучать касательно навигации и коммерции на море. И пшеница наилучших техасских сортов уже сыпалась в наши закрома десятью струями прямо из барж, которые одну за другой ставили нам под борт американцы. Так ещё и не успеешь на берег сходить.
А и в правду не успеешь. Ночью какой-то янки, любитель быстрой езды даже на буксире, навалился с разгону на левый борт панамакса и прилично поцарапал краску. Что ещё мог сделать нашему балкеру тот буксирчик, на который даже вахта не обратила бы внимания, а обратила б, то должна была окликнуть: «Эй, внизу?... И снова началась переписка с Пиреем, с Лондоном, с …, снова запищали сателлиты связи, и я обязан был их пасти, и сидеть на борту, слушая проповедника в антрактах. Грек-стивидор выяснил название того неосмотрительного американца, грек-агент…. В конце-концов, это происшествие стоило неосторожному янки сто тысяч зелёных американских денег на докование и осмотр подводного борта панамакса после рейса. Американцы так никогда и не узнали, что мы всё одно должны были становиться в док через месяц: заканчивались документы.
Нет, господа-посторонние, сухопутные, пешие и конные. Никто и никогда, ни один американец, либериец или швед не столкнёт греков с их семейного бизнеса – судоходства. Это – их место под солнцем, и судоходных магнатов всегда будут звать Аристотелями или Демосфенами. Будут меняться лишь фамилии с Онасиса на Филипакиса или ещё кого. Море-таласа – это их отчизна и их место под солнцем. Знать бы ещё, где наше место. А оно таки есть, ведь мы тоже в чём-то – лучшие.
Но я был солидарен с греком. Не узнали янки секрета полишинеля и от меня. Лишь чёрт меня дёрнул сказать капитану, что если б на его месте оказался капитан-украинец, всё закончилось бы тем, что американец собственноручно выкрасил бы борт украинского судна, а потом они вдвоём выдули б бутылку виски и расстались лучшими друзьями. Грек не спорил, но произнёс фразу, которую стоило бы поставить в конце этого рассказа.
- Знаешь, Спарк, - сказал грек, и кому мне верить, как не ему. – Судоходство – это грязное дело.
Так сказал мне старый седой капитан, похожий на выбритого Посейдона. Но рассказ – продолжается, как и стоянка в Новом Орлеане. Где тот проповедник, и тот таксист? Я объясню тебе, бэби, зачем мне проповедник.
Вот у того проповедника хорошего отношения к морякам, пусть даже и украинцам, я приобрёл телефонную карточку со скидкой: расчёт был на то, что я всё равно её вызвоню всю, до последнего юнита, прежде, нежели выйду в море. Потому как в те древние времена, о которых я пишу, ещё не было мобил, представляешь? Даже у американцев – одни пейджеры. И когда какие-то патлатые ай-ти менеджеры из Сан-Диего клеили каких-то дамочек из Род-Айленда у стойки в баре «Сумасшедший перекрёсток», дамочка вдруг вздрагивала от пищания пейджера, извинялась: «Прошу прощения, я должна позвонить домой», - и шла, представь себе, к телефону на углу улицы, который я уже давно себе присмотрел, и ждал лишь удобного времени, настоящего «хэппи ауэр», этого порожнего рейса из Лимерика. Но это уже позже, уже на берегу, в самом Новом Орлеане.
Новый Орлеан основали французы, как и всю Луизиану. Улицы в нём названы и в честь Бурбонов, и в честь Наполеонов: тут революцию примирили с монархией, здесь это не существенно. Существенны – старые двухэтажные дома какого-то там рококо или барокко. И ставни на окнах, и сиеста в полдень, и противомоскитный полог над кроватями в отелях, и всё то, что американцы зовут стариною, имея всё, кроме истории. Не изучать же всё время одну Гражданскую войну?
И американцы берегут эту «французскую четверть», и гордятся, и приезжают из Миннесоты, штата сусликов, во французские кварталы Орлеана фоткаться, тратить свои талеры, смотреть стриптиз и слушать блюз, или петь блюз и показывать стриптиз, ведь на Бурбон-стрит каждая забегаловка предлагает стриптиз или блюз, в шахматном порядке, и приправляет всё это дорогим и противным на вкус пивом. Ещё на той улице есть мимы с выкрашенными лицами, есть художники, но значительно меньше, чем на Андреевском спуске в Киеве, есть… но об этом чуть позже. Есть ещё…. Нашим филиппинцам, например, понравился пирсинг и татуаж, и они все до одного прокололи себе по уху и накололи по дракону на предплечье. И остались одинаковыми и единогласными.
Передвигаться Бурбон-стритом можно только пешком или фаэтоном. Даже полицейские – на лошадях. И пешком и четвериком в карете – экзотика для американцев. Если попал в «счастливый час», так называется время, когда мало людей, и гарсоны выбегают прямо на улицу и хватают прохожих под руки, вопя «хэппи ауэр», тогда пиво – два стаканчика по цене одного. Нет, что за дела, где бокалы? Где пиво? И ради этих мензурок по четыре талера мы открывали Америку?
Зайдя в ресторан в «счастливый час» можно цедить пиво весь вечер по две мензурки вместо одной. И слушать блюз весь вечер. Это деланная небрежность бегания чёрных пальцев по белым и чёрным клавишам фортепиано, насыщенный до мурашек под кожей, бас, гитарные рифы и аккорды, убаюкивающий ритм барабанов и хриплый баритон пианиста, напевающего
С тех пор как встретились мы, бэби,
Я стал счастливее других
С тех как поженились мы с тобою
Я – баловень судьбы
И я желаю, бэби, отблагодарить тебя
Насколько мне воображение позволит…
Нет, поначалу мы с дружком-чилийцем завернули, понятно, полюбоваться на стриптиз. Требовалось оправдать реноме моряков – гуляк, хулиганов и бабников. У американцев в стриптизе заведено стучать ладонями по сцене, топать ногами под столами от восторга, свистеть, улюлюкать, даже если смуглявые, грудастые латиноамериканские девицы, ритмично извивающиеся вокруг шеста кидая свои шмотки в зал, совсем тебе не нравятся. Хотя, казалось бы, чего ещё желать мореплавателю, годами голой сиськи не видевшему? Куда им до тебя, бэби?
Кто в мире сравнится с украинскими девчатами? Я всякого повидал, я знаю. Кто сравнится с украинскими « жіночками в очіпку і з макогоном», не смотря даже на тот макогон? Или со старенькими бабками на завалинке, которые, дождавшись внуков, говорят: « Это родился тот, кто ещё будет меня любить». Веришь, бэби, я не знаю ни одного моряка, гуляки, проходимца и бабника, хоть грека, хоть немца, хоть турка, который, побывав у нас, не тосковал бы за Украиной и какой-нибудь украиночкой, повстречавшейся ему на пути из небытия в небытие. А я таки насмотрелся на тех моряков. Гораздо больше, чем на венесуэльских и мексиканских девиц.
Однако же у тех грудастых латиноамериканских див заведено после хореографии с раздеванием бродить по залу и подставлять под талеры кружевную подвязку на левом бедре, которую они не снимают, даже когда сброшен уже и фиговый листок, так как подвязка служит им кошельком. И когда у нас закончилась мелочь, даже юбилейные двухдолларовые купюры, где сфоткались кучей все их президенты, шутник-чилиец попытался расплатиться с какой-то стриптизёршей, засунув ей вместо долларов мою миссионерскую телефонную карточку, которую я всё это время вертел в руках. Я обмер от испуга, и выдернул свою карточку, как из банкомата. С меня было достаточно и я, забрав свои часы, лежавшие на столике, вышел послушать блюз у того самого телефона на перекрёстке, и чилийцу пришлось идти за мною, оставив на произвол судьбы в стриптиз-баре всю дюжину татуированных филиппинцев, потому как земляк.
И вот там уже, в том «Крэйзи корнере», бэби, чёрный лабух пел о нас с тобою, и про нашу встречу, и обо всём, что было дальше, и о том, что ещё будет между нами, потому что блюз это просто грусть хорошего человека о женщине. А кто, как не я, тосковал за тобою, хоть я и не очень хороший человек, так как всё ещё собираюсь и собираюсь осчастливить тебя, бэби, так и жизнь пройдёт в этой погоне за призрачным длинным рублём.
В ресторан, наконец, начали сходиться посетители всех рас и цветов кожи, ведь Америка – котёл народов, намешано тут всех, и индусов и японцев, и итальянцев, и англосаксов, и… извиняюсь афроамериканцев. Эти были толще всех. Я нигде не видел таких толстых людей, как чернокожие американцы в Новом Орлеане, такими наши сатирики рисовали когда-то пузатых буржуев. Публика, понемногу, начала накачиваться уже и не таким противным после третьего (в скобках – шестого, хэппи ауэр) бокала пивом, веселеть, пританцовывать, и лабух перешел на личности. Он приветствовал каждый столик аккордом из-под чёрных пальцев на белых клавишах фоно, и каждому играл его песню, и Кентукки, и Огайо, даже Миннесоте – тоже. Лишь на нас с «земляком» он ухватил шилом патоки. Чилийцу он попытался сыграть «Полёт кондора»
- Да это ж боливийская, - обижался мой дружбан.
А что было делать мне? Украина? Никто даже не знал, где это.
Но я знал. Там – где ты. За восьмью часовыми поясами отсюда. И этого было достаточно. На самом деле, нулевой меридиан должен был бы проходить где-то через Конотоп. Время шло, смеркалось, а у тебя рассветало. Уже можно звонить. Десять лет – минута в минуту. Я присмотрел не только таксофон, но и саксофониста. На всей Бурбон-стрит был один-единственный уличный музыкант, и просто счастье, что он оказался саксофонистом и стоял под «моим» телефоном.
Я вышел за дверь, и прошагал отсиженными за целый рейс ногами через улицу, чуть не попав под полицейскую лошадь, и я кинул в футляр саксофонисту визитную карточку президента Джексона и заказал ему нашу песню, и я стёр защитную полосу на карточке, ввёл код и набрал наш номер, и подставил саксофониста под самую трубку, чтоб тебе было лучше слышать и….
- И какой это придурок звонит мне в пять утра, да ещё и дудит в трубку как сумасшедший! - послышалось с твоей стороны провода.
Мой земляк, мой кореш и шутник из долины Наска, перевёл стрелки моих часов на час вперёд, пока я объяснял чёрному лабуху, как ему добраться до Украины.
Since I met you baby
I`m a happy man
Since I met you baby
I`m a happy man
I`m gonna try to please you
In every way I can
Кода.
Фото из инета.