Он ждал теперь каких-то моих слов – не мог не ждать, он только потому и преодолел себя и рассказал мне всё это, что хотел, жаждал услышать в ответ мои слова, мою реакцию, мою оценку. А у меня нужные слова никак не подбирались, и я медлил, а руки мои всё лежали на его плечах, и я чувствовал, что они твёрже камня, а дрожь не только не проходит, но даже становится сильнее.
- Вы разволновались, - наконец, проговорил я, и мой голос прозвучал неожиданно хрипло. – Вас трясёт – чувствуете?
- Конечно, чувствую. Ведь я живой...
- Вы никому раньше этого не рассказывали?
Он опустил голову и отрицательно покачал ею.
- Было довольно глупо сжечь письмо. Если получите другое, покажите его мне.
- Да, хорошо...
- Уотсон, мне не нравится ваш голос. Вы сейчас, кажется, или заплачете или закричите.
- Боже мой, Холмс! – сорвался он, наконец. - Умеете же вы найти нужные слова в нужный момент!
- Да, я стараюсь быть точным. Вы натянуты, как пружина. Механизм в таких случаях обыкновенно ломается... Можете выслушать меня спокойно?
- Не знаю...
- Попробуйте, - я принялся медленно и настойчиво разминать его сведённые мышцы. – Расслабьтесь, пожалуйста... Вы преподнесли мне эту историю сейчас, как доказательство своего чудовищного злодейства. Согласен, на первый взгляд она так и выглядит. Сколько, вы говорите, вам было лет?
- Восемнадцать.
- Совсем ещё мальчик... Мальчикам свойственно порой терять контроль над своими порывами – особенно в отсутствие мудрого наставника, а вашего брата к таковым трудно причислить... Что такое? Я больно вам сделал?
- В каком смысле «больно»?
- В любом. Не вздрагивайте, успокойтесь... Итак, едва ли можно считать вашу случайную связь с этой Сибиллой настоящим смертным грехом. Тем более, что, судя по всему, она должного сопротивления вам не оказала... Это ведь, насколько я понял, был ваш первый опыт такого рода?
- Вы правильно поняли.
- Ну, значит, с вас вообще нельзя спрашивать полной мерой – едва ли вы достаточно хорошо представляли себе, что творите.
- Холмс! Я был студент-медик...
- Ну и что? Не мне вам объяснять, что в делах такого рода теория сильно расходится с практикой. А дальше – стечение роковых обстоятельств, как это принято говорить в беллетристических новеллах. Она забеременела, ваш брат решился пойти на преступление, привлёк вас, не особенно спросив, что вы сами об этом думаете, напился, со страху и из-за опьянения, вероятно, напортачил, да так, что девушка умерла, постарался по мере сил свалить вину за это на вас...
- Свалить? Как это вы говорите «свалить»? – возмущённо перебил он.
- А как же? Разве вы имели собственный опыт проведения абортов? Разве вообще пошли бы на это своей волей? Насколько я понял из вашего рассказа, он придавил вас авторитетом старшего брата, да так, что вы и пикнуть не смели. Нет? Впрочем, почти все старшие братья ведут себя так, разве что не всегда дело кончается мёртвым телом.
Уотсон выглядел настолько оторопевшим, что я так и понял: ему ещё ни разу не приходило в голову взглянуть на распределение ролей в рассказанной истории со стороны и трезво.
- Нет... я не могу... вы всё ставите с ног на голову... – наконец, пробормотал он.
- Разве? Я просто следую логике вашего же рассказа. Или вы хотите сказать, что без давления брата сами решились бы на эту операцию? Молчите? Меня, между прочим, ещё многое смущает в этой истории. Но об остальном – в своё время. А пока... Вы рассказали, что Сибилла ожидала вас «холодная и безмолвная». Кажется, это ваше точное выражение? Что же, она так и не произнесла ни слова?
- Ни единого.
- А вам это не показалось странным? Ведь вы, по сути, отец её ребёнка, чья судьба вот-вот решится радикально. Она же не могла знать, как вы отреагировали на известие. Почему она ничего не сказала? Ни о чём не спросила?
- Она была обижена на меня.
- За что?
- Боже мой, Холмс! Как вы слушали?! Ведь я же сказал вам, что избегал её, знать не хотел!
- А разве она искала с вами встречи? Хоть одна записка? Пара слов, переданная через подругу?
- Н...нет, но...
- Значит, вы взаимно избегали друг друга. Ваша связь была случайной, ни вы, ни она не хотели продолжения, а стало быть, особых оснований для обиды у неё не было – вы вели себя так, как ей хотелось. И, по-моему, огорошив вас таким известием – пусть через вашего брата – ни одна бы, даже насмерть разобиженная, женщина не обошлась без хоть единого вопроса, хоть единого упрёка...
- Не понимаю... Что вы этим хотите сказать? Что я лгу, что ли?
- Нет, вам я верю. Но поведение этой Сибиллы наводит на определённые размышления. И не притворяйтесь таким ошеломлённым, Уотсон, вас в своё время это тоже навело на размышления, иначе вы не расписались бы перед братом в своей амнезии.
Уотсон дёрнулся так, словно в него попала пуля, и сделал движение, собираясь встать с кресла. Я силой удержал его:
- Не вскидывайтесь, сделайте одолжение. Это простейший вывод – я слишком уважаю вас, чтобы заподозрить в неспособности сделать его самостоятельно... Голова болит?
- Откуда вы знаете?
- Слишком высокий пульс. Здесь, над ключицей, я его очень хорошо чувствую. Вы извелись за последние двое суток, да вдобавок ещё и не выспались... А хотите, я вам скажу, почему вы притворились ничего не помнящим?
- Ну?
- Пожалуйста. Вы подумали, что если вы так не сделаете, ваш брат вторично попытается убить вас.
На этот раз Уотсон вскочил с места. Его лицо пошло багровыми пятнами, он открывал и закрывал рот, как рыба на суше.
Я наклонил голову к плечу и просто смотрел на него, насмешливо подняв брови: «Ну-ну, скажите, что я не прав?».
- Вы... вы... вы...
- Что? Не было такой мысли?
Пятна выцвели. Осталась восковая бледность. Он закрыл лицо руками и снова медленно опустился в кресло. Скорчился в нём.
А я почувствовал, что меня захлёстывает удавка невыносимой жалости – второй раз за последний год, и оба раза в связи с этим типом Уотсоном. Первый был, когда я увидел его полуголым на каменном полу подвала «Голубого Озера» в прошлом году, и потом, когда он всхлипывал, прижимаясь ко мне в моей «берлоге» в Уапинге, второй – вот сейчас.
- Если бы у вас не было такой мысли, Уотсон, - проговорил я медленно, - вы терзались бы виной каждую минуту – уж настолько-то я успел вас изучить. Сейчас вам тяжело и, наверное, страшно, и вы раскаиваетесь в своей юношеской опрометчивости, но вы не чувствуете, что получаете по заслугам. Наоборот. Вы расстроены и очень обижены. Но историю, которую рассказали сейчас мне, больше всё равно никому не расскажете. Сибилла тоже едва ли могла это сделать, раз даже её труп сгорел дотла. Остаётся ваш брат или...
- Или?
- Или сверхъестественные силы вроде мёртвого Виктора Норсера, старающегося с того света достать вас, но пользующегося при этом услугами местного пост-офиса.
- Вы шутите, да? - укоризненно вздохнул он. - А я не могу шутить. Когда этот полицейский, Марсель запер меня в камере, я всё время чувствовал запах гари.
- И хорошо, что он не знал об этом, не то велел бы под дверью камеры костёр разложить. Этот Марсель, похоже, умеет добиваться своего. Он в полиции карьеру сделает.
- А потом – письмо. Знаете, что я почувствовал?
- Что вам пора обратиться к специалисту по нервным болезням?
- Нет. Я ничего не почувствовал, но зато у меня в мозгу словно большими буквами отпечаталось: «Вот оно». И я потом ходил, говорил, оказывал вам медицинскую помощь, что-то даже ел, кажется, но думал только эти два слова: «вот оно», хотя даже что значит это «оно» сам себе не ответил бы. Знаете, что мне приснилось?
- Что?
- Что вы и есть Виктор Норсер. Что вы нарочно следили за мной все эти годы. Подкарауливали. И вот, наконец, дождались своего часа.
Он проговорил это с чуть вопросительной интонацией, над которой в другое время я бы посмеялся. Но сейчас смеяться не стоило, да, сказать по правде, и не хотелось.
- Вы же сами сказали, - мягко напомнил я. - Виктор умер.
- Ну, во сне-то это не имело особого значения.
- Сны вообще любопытная область, - задумчиво проговорил я, снова сзади кладя руки ему на плечи и продолжая прерванный было массаж. – Со временем, полагаю, сомнология, как наука, получит широкое распространение, и люди научатся познавать свой внутренний мир, толкуя сновидения, куда успешнее и полнее, чем это могут сейчас. Проблема в том, что сны очень причудливы, и причинно-следственные связи в них перепутываются так, что распутать совсем не просто.
Вот вы, например... Вы, вероятно, полагаете, что смерть Виктора – не достоверный факт, так как вы не видели его мёртвого тела, да и знаете о самом его существовании лишь со слов Сибиллы. Видимо, полученное письмо заставило вас – пусть на подсознательном уровне - предположить возможность того, что Виктор, действительно, что называется, имеет место быть, и вы стали – тоже подсознательно – искать в своём окружении подходящий персонаж на роль таинственного мстителя. А кто я? Довольно близко расположенный и не особенно изученный объект с сомнительным прошлым и странными привычками. Первые шаги к сближению – моя инициатива. Кто знает, что на самом деле у меня на уме, а? Вот только я по возрасту не подхожу – я младше вас почти на два года, а Сибилла, помнится, говорила вам, что Виктор был её старшим братом.
- Я ведь вашей метрики-то не видел, - хмыкнул он – впрочем, похоже, что всё-таки не всерьёз.
- И самое существенное: если даже Виктор жив, он об этой истории тоже мог узнать только от вас или вашего брата.
- А вы были знакомы с моим братом, - сказал Уотсон. – Сами говорили...
Я оставил в покое его плечи и зарыл пальцы в волосы.
- Хотите, сниму вашу головную боль?
Он согласно прикрыл глаза. У меня была сейчас прекрасная возможность точно определить, насколько он дурачится, а насколько, в самом деле, засомневался во мне. Я немного поерошил его волосы, чтобы он расслабился, а потом скользнул пальцами к углам челюсти и прижал потихоньку обе сонные артерии.
- Не надо, - вяло воспротивился он, - зачем вы?
Ничего не отвечая, я чуть усилил нажим. Его рот приоткрылся, потому что, сдавливая артерии, я выдвинул вперёд нижнюю челюсть. Он не напрягся, руки оставались лежать, как лежали – левая на подлокотнике, правая – на колене. А между тем, я чувствовал, что стоит мне ещё добавить усилие – и он потеряет сознание. Я дал ему время осознать это, но всё равно не почувствовал ни малейшего сопротивления, ни тени тревоги. Он не затрепыхался в моих руках, не попытался оттолкнуть – просто сидел, расслабившись, и покорно позволял мне лишать его мозг притока крови настолько, насколько мне это будет угодно.
Убедившись в его полной пассивности, я оставил его шею и снова вернулся к волосам.
- Я же сейчас усну, - пробормотал он через минуту. - Не хочу... не надо, Холмс...
- Хотите, и очень, - я бесцеремонно растрепал его шевелюру, снова пригладил и снова растрепал. – Разговор был нелёгким, а теперь у вас камень с плеч свалился, и вы чувствуете опустошение и огромную усталость. Вот что: до утра далеко. Идите-ка, прилягте на диван. И не бойтесь ваших сновидений. Я от вас на шаг не отойду, глаз не спущу, никаким кошмарам тревожить вас не позволю.
Он расслабленно рассмеялся, не открывая глаз:
- Надо же, слово в слово... Запомнили... А ведь спали совсем тогда...
- Запомнил. И не забуду, - серьёзно сказал я. – Прилягте, Уотсон, прилягте. Вы так устали. И если вам и есть, в чём винить себя, то там, в подвале горящего дома, вас за эту вину наказали сполна.