(Исторический роман)
Часть четвёртая.
КРАСНЫЕ И БЕЛЫЕ
49
– Эх, ма, – пшеница, – вздыхая, мял в руке горсть колосьев стоявший рядом с Сергеем Мерцаловым в вырытом прямо посередине пшеничного поля, на небольшом бугре, окопе молоденький, с прыщеватым лицом, прапорщик Аранский. – У нас на Смоленщине – куда хуже. Жиденькая какая-то, неказистая. А тут прям литая, вспухшая…
Прапорщик с блаженством взял один из колосьев в рот, захрустел спелыми зёрнами. Сергей Мерцалов, получивший недавно, после взятия Тихорецкой, чин капитана и назначенный командиром взвода, презрительно сморщился.
– Вы, прапорщик, чем разглагольствовать попусту, винтовку лучше бы свою проверили, да бруствер перед собой повыше насыпали. Красные в атаку вот-вот пойдут.
– А слышали, гаспада, – говорил стоявший с правой стороны от капитана Мерцалова чернявый, смуглолицый штабс-капитан Мартиросян Гайк, – армянин из Ростова, – гэнэрал Дэникин запрэтил убиват плэнный балшавиков. Даже, говорят, начал из них формироват пехотный части, ара.
Штабс-капитан произносил русские слова с сильным кавказским акцентом, но всё равно многое было понятно. Мерцалов знал, что так говорят донские (бывшие крымские) и кубанские армяне. Их земляки в Закавказье говорили совсем по-другому.
– А что ж, и правильно, – подал голос пожилой, в потёртой драгунской фуражке на голове, поручик Тарас Войтюк. – Сколько можно нам, господа, – офицерам, в окопах сидеть, вшей кормить, да как нижние чины в атаки с винтовками бегать? Пускай теперь солдатня вместо нас в окопы садится. Им к этому не привыкать.
– Поручик Войтюк, – повернулся к нему побледневший враз от негодования капитан Мерцалов, – вы как давно в Добровольческой армии?
– Под Великокняжеской записался, – в смущении ответил тот.
– А я, – повысил голос Сергей Мерцалов, – ещё с покойным Корниловым под Ростовом начинал, в первый Кубанский поход на Екатеринодар ходил, и вот до сих пор – в строю… Может быть, вам, господин поручик, уже в тёплое местечко захотелось, в штаб какой-нибудь или в интендантское ведомство, в обоз? А Россию от большевиков пусть пятнадцатилетние мальчишки, гимназисты и юнкера, защищают? Так, что ли?..
– Да нет, вы что? – торопливо залепетал поручик, испуганно косясь на разгневанного командира взвода. – Вы, не так меня поняли, господин капитан. Я ведь только про пленных речь вёл. А сражаться я не отказываюсь. Как говориться: война до победного конца!
– Я тоже вмэсте с гэнэрал Корнилов из Ростова ушёл, – вновь заговорил штабс-капитан Мартиросян, обращаясь к Сергею Мерцалову. – А что там сэйчас, гаспадын капитан? Мнэ, каренной нахичэванцу, просто страшна об этом падумат, ара: нэмцы в Ростове! Это просто ужас, гаспада… А новый Донской атаман, гэнэрал Краснов – поистине пахож на уличный шлюха, нэ брэзгующий брат аружие у врагов Отечества… Продал Дон нэмцам, кайзэра Вильгельм называет сваим другом… В то время, когда мы, ара, – настоящие патрыот Родына, с кровью вырываем эта аружие у большевиков… Эта атаман Краснов, как толка разобьём красный бандыт здэс, на Кубани, нужно павэсит на пэрвый же фонарь, как измэнник Россия.
– А Краснов называет нашу Добровольческую армию Бродячими музыкантами, – с улыбкой подал голос молоденький прапорщик Юрий Аранский, – а генерала Антона Ивановича Деникина – правителем без территории и полководцем без армии… Не правда ли, – остроумно?
– Ну, вы, маладой чэловек, повторяете нэлепый шуточка пустозвона Багаевский, – нетерпеливо перебил его армянин Мартиросян. – Нэ следовало бы гаварыт эта гадаст вслух… Армия у нас уже ест, был и будет всэгда. А тэриторий мы скора вазьмём, ара, дай срок. И тогда пасмотрым, как запоёт эта данской салавэй, друг Вильгельма.
– Ну вы решительно всё перепутали, Гайк Амаякович, – поправил его поручик Войтюк. – Насколько мне известно, донским соловьём как раз таки называли покойного Митрофана Богаевского, а не атамана Краснова… Да-да, господин штабс-капитан, не делайте удивлённые глаза, – господина Богаевского давно нет в живых. Ещё в апреле этого года его расстреляли большевики в вашей родной Нахичевани, в Балабановской роще на окраине города.
– Нэ знал, прастите, поручик… Пуст зэмля ему будэт пухом, – стащил с головы форменную офицерскую фуражку Гайк Мартиросян и набожно перекрестился.
– Господа, внимание, – поднял предупредительно руку вверх капитан Мерцалов.
Офицеры насторожились. Схватив винтовки, припали к брустверу. Высокая, почти в пол человеческого роста, пшеница не мешала обзору, потому что окоп был благоразумно вырыт на возвышенности. Далеко впереди, на краю поля, у протянувшихся длинной цепочкой пирамидальных тополей, заклубилась пыль. Послушались отдельные, ещё не ясные приглушённые крики, постепенно переросшие в мощное, многоголосое русское «ура». Красные цепи поднялись в атаку. Сразу же загудела, обрабатывая расположения белых, артиллерия большевиков.
– Огонь! – решительно рявкнул капитан Сергей Мерцалов и первый, приложившись к шероховатому прикладу винтовки, выстрелил во врага. Стали дружно палить, после каждого выстрела передёргивая затворы, и остальные офицеры взвода. С флангов торопливо забили, прорезая воздух звонкими очередями, ротные пулемёты. Снаряды, метко выпущенные с красных батарей, стали рваться вблизи окопов, нащупывая огневые точки противника. Им яростно отвечала артиллерия добровольцев, буквально перемалывая наступающую пехоту красных. Но большевики, не смотря ни на что, неудержимой лавой катились вперёд. В самой гуще наступающих, на тонконогом горячем черкесском аргамаке, в одной шёлковой малиновой рубахе, похожей на трепещущее пламя костра, красовался красный главком Сорокин. Размахивая револьвером, он подбадривал своих атакующих бойцов.
От смертоносного, бьющего прямо в лоб, огня добровольцев передние цепи наступающих ложились почти поголовно, но задние с фанатичным упорством продолжали двигаться вперёд, к позициям марковцев. Вот неожиданно смолкла добровольческая батарея, опасаясь задеть своих. Видно, расчёты меняли позицию. Артиллерия большевиков перенесла огонь вглубь расположения неприятеля.
Под Иваном Сорокиным убило коня, ординарцы сейчас же подали ему другого. С правого крыла офицерских позиций, во фланг наступающим красноармейцам, стала заходить казачья конница генерала Эрдели: 1-й Кубанский (Корниловский) и 1-й Черкесский полки. Казаки и черкесы вихрем врезались в гущу передовых цепей большевиков, разметали их на мелкие группы и одиночек, стали безжалостно рубить и топтать конями. Красные, не выдержав неожиданного удара, в панике бросились назад, под прикрытие своих пулемётов.
Над безжалостно вытоптанным сапогами и копытами коней, бывшим пшеничным полем яростно метался ужасный, нечеловеческий гул от множества голосов бьющихся друг с другом, как дикие звери, потерявших всякий человеческий облик, бывших людей. Красные и белые, сойдясь не на поле Куликовом, а на мирной хлебной ниве, кололи друг друга штыками, рубили по головам шашками, колотили прикладами и душили руками, катаясь по залитой своей и чужой кровью, перемешанной с соломой и растоптанным зерном, плодородной кубанской земле.
Наступающие массы красных войск, под лихим ударом кавалеристов генерала Эрдели, на миг приостановились, попятились. Но уже летел туда во главе с размахивающим шашкой Сорокиным конный Дагестанский полк…
Марковцы из окопов с интересом следили за разворачивавшимся впереди, на поле, грандиозным сражением.
– Господа, – крикнул вдруг, выскочивший на бруствер с винтовкой наперевес, молодцеватый генерал Казанович. – Вперёд, господа офицеры, в атаку! За единую и неделимую нашу мать – Россию!
Последние его слова заглушил мощный патриотический рёв голосов выскочивших из траншеи с винтовками в руках добровольцев. Безжалостно топча сапогами поспевающие, тучные кубанские хлеба, офицеры кинулись навстречу атакующим сорокинцам, порыв которых был так же стремителен и неудержим. Люди бежали друг на друга, яростно разевая пасти, с бешеной скоростью. И те и другие горели желанием тут же, в сию минуту уничтожить, испепелить, стереть в порошок ненавистного врага, из-за которого и навалились на Россию страшные беды. Как это ни странно, и те и другие до самозабвения любили родину, и родина эта была одна. И как поделить её, они не знали. И единственным решением было, как им внушали начальники, – убить тех, других, кто не правильно любит Россию. Вернее, только говорит, что любит, а на самом деле, – губит её. И только они, истинные патриоты родины, спасают её!
Две цепи бегущих навстречу друг другу бойцов, наконец, сшиблись друг с другом в середине поля, в разные стороны буквально полетели тела убитых: поражённых острыми трёхгранными металлическими штырями, в военном обиходе носившими название – штыки, или получивших страшный удар увесистого, окованного железной скобой, приклада прямо в лицо, от которого оно враз превращается во что-то невообразимое и страшное…
Вой. Визг. Крики раненых. Предсмертные стоны убитых… Две обезумевшие от грохота боя толпы людей густо перемешались, бешено заработали штыками, прикладами, саблями. Выбивали из рук врага винтовки, кидались на штыки с голыми руками. Били, душили, зубами рвали друг другу глотки, чтобы победить или умереть. Так им внушили их командиры.
– Ах, мать вашу разэтак! Пид такую… – в архангелов, святителей, в Христа, в Бога и душу – мать! – ревели матерно, врубаясь в плотные, как будто литые, офицерские ряды, хлебнувшие по личному приказу главкома Сорокина по кружке чистого спирту, кубанские красные бойцы. Крушили, рубили, сбивали с ног своей тяжёлой крестьянской массой холёные тела бывших господ. Дрались привычно и умело, по-мужицки размашисто. Как будто в кулачном жестоком бою в станице на Масленицу.
– Мужичьё! Смерды! Земли вам захотелось? Свободы? Равенства? На, получай, борода! – били кулаками по зубам, по глазам, по бородам, прикладами винтовок – по смушковым фронтовым шапчонкам озверевшие офицеры. Стреляли в упор из наганов, пропарывали толстые брюха фамильными прадедовскими кинжалами, полученными лично из рук генерала Ермолова за геройство в Кавказской войне.
Сергей Мерцалов не успевал отскакивать от рушащихся под его ударами, как крепкие, подрубленные дубы, бездыханных тел кряжистых кубанских мужиков, колол до тех пор, пока не сломал об чьё-то ребро штык. Вокруг падали десятками свои и чужие, орали, как резаные, под ногами недобитые, истекающие кровью бойцы. И мелькали тут и там штыки, револьверы, сабли, сапёрные лопатки, кинжалы и просто, увесистые дрыны. Только успевай оглядываться по сторонам, крутиться волчком. Сергей уже получил два штыковых удара: один в ляжку правой ноги, другой в шею. Правда, не глубокий, но довольно чувствительный. Перехватив за ствол винтовку, хлопнул по голове внезапно появившегося сбоку, низенького, в старом выцветшем картузе, солдатика. Услышал специфический хруст лопнувшего под ударом черепа и страшный предсмертный вопль несчастного. Равнодушно перешагнул через мёртвое тело и побежал дальше. Споткнулся, чуть не упал, наткнувшись на чей-то валявшийся под ногами, громоздкий труп в запылённом офицерском обмундировании. Мельком успел рассмотреть: поручик Войтюк. Впереди упал, заорав не своим голосом от боли, проткнутый насквозь красноармейским штыком, молоденький прапорщик Аранский. Падали и другие марковцы: десятками, сотнями, целыми ротами ложились в вытоптанные остатки пшеницы, и больше уже не вставали… И атакующие добровольцы не выдержали безумного напряжения рукопашного боя, повернув назад, торопливо попятились к своим позициям…
50
Татьяна Дубровина, расставшись под Таганрогом с мужем, Самуилом Лазаревичем Нижельским, с остатками разбитых красных частей доехала до Ростова. Здесь пыталась разыскать родителей мужа, но вокруг царила такая неразбериха, суета и паника, что было не до того. К тому же, подходили роды и нужно было как-то определяться. Она пришла в городской военный госпиталь, который спешно готовился к эвакуации в Батайск и дальше, по линии железной дороги, на юг, на Самарское. К Ростову подходили немцы и город защищать было некому.
Уставший до смерти, измотанный бессонными ночами, пожилой главврач взял Татьяну с собой, зачислив в штат как сестру милосердия. Родильного отделения в госпитале, увы, не было. Несмотря на беременность, Татьяна справлялась со своими нехитрыми обязанностями. По пути следования санитарного эшелона, в вагоне ухаживала за ранеными, стирала грязное бельё и окровавленные бинты, которых катастрофически не хватало.
Она ничего не знала о судьбе своего мужа Самуила Нижельского, оставшегося с отрядом на позициях под Таганрогом. Может быть, он даже погиб в том страшном бою… Татьяна старалась не думать о самом худшем, надеялась, что он спасся, хоть выжить в том аду, во что превратили наступающие германские войска позиции красных, было трудно. Тяжёлая кайзеровская артиллерия просто сметала с лица земли всё живое, становившееся у неё на пути.
С тех пор Татьяна Дубровина не получала о муже никаких известий. Да и об остальных бойцах отряда – тоже… Не знала она ничего и об оставленном в армянском селе на попечении местного крестьянина старшем брате Артуре, с которым столкнулась случайно… Которого собственноручно ранила в горячке боя… Всё бы отдала теперь, чтобы он остался жить. Хоть это и – враг, офицер-дроздовец.
Не знала Татьяна и что будет с ней самой, а главное, – с её ребёнком, который должен был явиться на свет со дня на день. Что с ним делать, когда кругом творится такое? Куда девать? И куда деваться самой?
Под Батайском все пути были забиты эшелонами с отступающими из Ростова красноармейскими частями. Весь красный Батайский фронт, сдерживавший германское наступление, оставил позиции и спешно перебрасывался на юг, на Кубань. Там армия главкома Ивана Сорокина готовилась к наступлению против захвативших Тихорецкую деникинцев.
Немцы заняли города Ростов и Нахичевань, станицы Гниловскую, Александровскую, Аксайскую, Ольгинскую, – вошли в Батайск и остановились, наткнувшись на огромное скопление красных. К тому же, их из Новочеркасска предупредили союзники-казаки, что за Доном германские войска могут столкнуться с Добровольческой армией, которая придерживается англо-французской ориентации и стоит за продолжение войны с Германией.
Политическая обстановка на юге была до такой степени запутана, непредсказуема и взрывоопасна, что не могли предсказать наперёд, как будут дальше развиваться события, даже прославленные военачальники, популярные вожди движений, выпускники военной Академии и чины Генерального штаба. Весь прежний, привычный и устоявшийся уклад российской жизни трещал и, как гнилая тряпка, расползался по швам, – взамен, на четырёх лапах, выползало из затхлых недр народных низов что-то страшное, мерзкое и уродливое, похожее на доисторических динозавров. Это был, поистине, Всероссийский апокалипсис, о котором писал в Новом Завете апостол Иоанн Богослов.
51
Грушевская сотня Максима Громова, в составе Сводного донского казачьего полка, который входил теперь в дивизию генерала Голубинцева, окружала станцию Котельниково. Сотня в полнейшей тишине ехала по дну балки, доходившей почти до самой станции, с её южной стороны. Когда впереди замаячили первые станционные постройки, хорунжий Максим Громов выхватил из ножен шашку и громко подал команду атаковать неприятеля. С гиком и свистом ворвались в посёлок казаки, изрубив по пути жиденькую красноармейскую заставу. Из-за бугра с шумом выскочило ещё до двух сотен грушевцев, а с противоположной стороны, от вокзала, на который напирали основные силы дивизии, уже гремели пачками и в одиночку винтовочные и пистолетные выстрелы, звонко лопались гранаты и учащённо перекликались друг с дружкой голосистые казачьи пулемёты.
На улицы повыскакивали из домов и станционных построек полуодетые красноармейцы. В спешке передёргивая затворы, стали палить в разные стороны. Они не знали, откуда наступает противник, где свои, а где чужие? Стреляли больше для острастки, – в белый свет, как в копеечку. Густая лава казачьей конницы заходила на станцию с тыла.
– Вперёд, станичники! – не своим голосом орал Максим Громов и, привстав в стременах, с потягом опускал сверкающий огненной молнией клинок на головы и плечи шарахающихся в разные стороны, испуганных красноармейцев.
– Ура! – ревел сбоку назначенный Громовым командиром взвода Лукьян Родионов, и также с остервенением рубил шашкой большевиков, – своих недавних товарищей.
От него не отставали грушевцы Иван Вязов с Ильёй Астаповым. Юркий в бою Ванька Закладнов, вырвавшись вперёд, с азартом погнался за каким-то одетым в кожанку красным, видимо, – комиссаром. Тот, услышав позади себя топот конских копыт, обернулся и несколько раз выстрелил в молодого казака из нагана. Лицо его искажала гримаса ненависти и животного страха.
Иван схватился за правую руку, пробитую выше локтя пулей. Скривился от острой боли. В глазах у него полыхнуло бешенство и жажда мести. Вынырнувший справа, из-за штабеля чёрных, промасленных шпал, какой-то неказистый, в летах, казачок достал комиссара в кожанке длинной, привезённой ещё с Германской, пикой.
Красные в панике отступали по улице, конные казаки преследовали их, безжалостно рубя и забирая в плен поднимавших руки. Вдруг с чердака ближайшего дома по несущимся вскачь казакам полоснула точная пулемётная очередь. Затем ещё одна и ещё. Передние, мчавшиеся во весь опор, всадники, не успев придержать коней, полетели на землю, как подкошенные. Покатился с коня и казачок-фронтовик, выронив длинную кавалерийскую пику. Упал, пронзённый десятком горячих пуль, вместе с взвившимся на дыбы скакуном, грушевец Ванька Закладнов. Остальные, повернув коней, живо понеслись обратно к вокзалу. Вслед им продолжал методично стучать большевицкий пулемёт с чердака. Из переулка вдруг резво вымахнул на рысях эскадрон красных кавалеристов из 1-го кавалерийского крестьянского полка Бориса Мокеевича Думенко. Приободрённые пехотинцы бросились преследовать отступающего противника.
Сотни грушевцев, выскочив из тесных поселковых улиц на оперативный степной простор, понеслись в обход станции, к вокзалу. Командир полка подъесаул Замятин, бешено нахлёстывая коня, спешил на соединение с главными силами генерала Голубинцева. У вокзала кипела ожесточённая рубка. Белые казаки теснимые яростно врубившимися в их ряды конниками Думенко, медленно отходили в поле. Подъесаул Геннадий Замятин, вырвавшись немного вперёд, повёл грушевцев в тыл наступающего полка Думенко, в котором были, в основном, одни иногородние.
Загудела земля под копытами сотен конских копыт, жалобно задребезжали в ближайших котельниковских хатёнках стёкла. Завидев опасность с тыла, часть красных кавалеристов повернула коней. И вот встретились в яростной сабельной рубке две непримиримые враждебные силы на Тихом дотоле Дону: вольные хозяева этих тучных земель, казаки, и пришлые иногородние мужики, в удали и джигитовке порой не уступающие станичникам. Со стороны вокзала стал подходить на всех порах лёгкий бронепоезд большевиков, отрезая не успевших уйти из посёлка казаков от основных сил. Забили с платформ трёхдюймовки красных, залились бешеным смертоносным лаем пулемёты на бронированных башнях. Повсюду в степи начали рваться снаряды, поражая осколками подходившие к станции резервные сотни белых казаков.
Сводный казачий полк смешался, прекратив атаку на конников Думенко, повернул назад, в степь. Упал с коня с пробитой шальным осколком головой доблестный подъесаул Замятин. Схватившись рукой за окровавленный, простреленный пулей, бок, начал валиться из седла Максим Громов. Антон Мигулинов с одной стороны, а Иван Вязов – с другой, бережно придержали его, не дав упасть. Поскакали втроём прочь от смертоносного огня красного бронепоезда…
* * *
Сводный донской казачий полк, где служило много уроженцев станицы Грушевский, отходил от Котельникова вдоль речки в направлении станицы Нижне-Терновской.
– Эх, мать ихнюю разэтак, – сокрушённо ругался грушевец Пантелей Некрасов, носивший уже погоны сотника. – Здорово черти-мужики дерутся. И, вроде бы, совсем трохи их, а пруть, ироды, как скаженные.
– А видал, Пантюха, и казаки среди них есть, – сказал старший брат, болгарин Христо, ехавший с ним рядом, стермя в стремя. – Я и нашенских в бою, кажись, видал… Точно, – Сизокрылова, сына Никандра Романовича.
– Ну, энто шкура ещё та, – злобно ощерился Пантелей Некрасов. – Попался бы он мне зараз у руки, – живым не ушёл, паскуда… На куски бы рвал, вражину красную. Продал Дон комиссарам-жидам да кацапам с китайцами и радуется.
Пантелей Ушаков, правивший позади сотенного, всё слышал. Укоризненно покачивал головой, встряхивал то и дело поводом. Затем, выехав из колонны, попридержал коня на обочине, пропуская передние ряды. Дождался пока с ним поравняется Сизокрылов.
– Слышь, Никандор, – Обратился к нему, тронув коня, Пантелей, – Твово сынка, бают, в атаке видели… Супротив казачества с мужиками иногородними пошёл. Нет?..
Старик Сизокрылов яростно сверкнул на него бешеными, навыкате, глазищами. Брызжа слюной и захлёбываясь словами, крикнул:
– Не сын ои мне больше, с той самой минуты, как с большевиками снухался! Усё! Отрезанный кусок… Попадись мне на путях, – вот этой самой рукой срублю стерьву, не побачу, что своя кровь!
– Энто как у Тараса Бульбы, значит, – весело скалился, ехавший сбоку и утирающий кровь с рассечённого лба Григорий Закладнов. – Я мальцом книжку такую читывал у станице. Запамятовал, кто написал... Так там тожеть сын супротив папаши попёр, а казаки оба. Как их, эти… запороги, да… Мало того: до ляхов перебежал, – полячишек так в старину называли. Ну, Бульба его подстерёг в одночасье и застрелил. Андрюхой сынка звали, во… Я тебя, толкует, сын мой непутёвый, породил, я же тебя и убью, гадёныша!
– И поделом, сучёнку! – одобрительно воскликнуло несколько станичников. – Не предавай впредь казачество и отца родного!
– Вот зараза, угораздило же меня, – кривился от острой боли, показывая перевязанную окровавленным бинтом кисть левой руки соседу Егору Астапову, Харитон Топорков. – Надо же так вдарить, – мизинец, как не бывало срубил, сучий потрох!
– Добрый уруб, ничего не скажешь, – качал простоволосой головой Егор Васильевич. – Видать, опытный фронтовик действовал, – они это могут, хоть и мужики. Особливо, которые из драгунов. Как их самый главный большевицкий начальник – бывший вахмистр драгунского полка Борис Думенка. Лихой рубака, я тебе скажу, друже Харитон.
– Да мне ещё считай свезло, – продолжал за своё Харитон Топорков. – Мизинец что? Так, мелочёвка… Была бы голова цела! Вон соседа, Ивана Шубина – он через три хаты от меня жил, на крыше у него ещё железный кочет с раскинутыми крыльями – так его навовсе порубили красные товарищи, – сам видел.
– Царство небесное вновь убиенному Христову воину, – торопливо закрестился Егор Астапов.
– А картуз-то твой где? – сочувственно взглянул на Астапова Харитон Степанович. – В бою посеял никак?
– Ага, краснопузым прызент исделал, – скептически хмыкнув, пошутил Егор Васильевич. – Шашкой какой-то байстрюк красный срубил, – пояснил затем серьёзно. – Едва до башки не достал, анчютка… Жалко фуражки. Антилерийская она у меня, чёрная – не как у всех. Ещё с Японской кампании осталася.
В колонну станичников вдруг ворвался, прискакавший из головной сотни Максима Громова, грушевец Антон Мигулинов.
– Казаки, Григория Закладнова не видали? – спрашивал он, крутясь, как вьюн, среди конников. – Закладнов где? Жив чи нет?
– Да вон он, на правом фланге едет, – указали Мигулинову.
– Чего тебе, кугарь? – обернулся к подъезжавшему Антону Гришка Закладнов.
Мигулинов, свесился чуть с седла, полушёпотом заговорил на ухо:
– Крепись, Григорий Устиныч, беда! Братана твово, Ваньку, красные в бою положили. Под пулемётную строчку на станции попал… Так усего и изрешетило: и его самого, и коня.
Сообщив чёрную весть, молодой грушевец сразу же крутнул за повод коня, резко поворотил его и помчался вперёд, к своей, идущей в авангарде сотне. Лицо Григория мгновенно помертвело, он пошатнулся в седле, крепко ухватившись за луку. В голове яркой вспышкой молнии промелькнуло: «Ванька, брат!.. Нету больше! Убили!»
– А-а… У-у-у, – Григорий застонал, завыл чуть ли не по волчьи, заскрежетал от внезапного горя зубами. Яростно сжал рукой, до боли в суставах, эфес старинной, принадлежавшей ещё прадеду, погибшему на Кавказе в войне с горцами, шашки.
– Убили, сволочи, братишку младшего Ваньку. Подлюки красные… У-у, ненавижу!
Казаки попритихли. Сочувственно поглядывая на него, понимающе кивали чубатыми головами: надо выплакаться человеку, излить душу. Горе…
В глазах у Закладнова помутнело, поплыли яркие, светящиеся круги.
– Война, мать её за ногу… – вздохнул бывший батареец Егор Астапов…
В середине войсковой колонные, на санитарной линейке, метался в бреду раненый в бою Максим Громов. Машинально скрёб окровавленными заскорузлыми пальцами простреленный бок. Иван Вязов, сидя возле него, смачивал водой из фляги тряпицу и прикладывал то и дело к горячему лбу одностаничника. С тоской всматривался в помертвевшее, осунувшееся враз лицо несчастного. Думал: «Дотянет ли до тылового лазарета?.. Кровищи-то сколько потерял – страсть».
Ехавший возле линейки Илюха Астапов держал в поводу Ванькиного жеребца. Умело свернув закрутку и закурив, тяжело вздохнул.
– Да… Я что говорю, Иван: ещё один такой наскок, ну б его нагад, – и усе мы до одного так же вот, как Грома, ляжем… А то и завзят, – в деревянный ящик сыграем, односум… Правильно я толкую, чуешь?
– А то нет… – ухмыльнулся, признавая полнейшую правоту Ильи, Иван Вязов.
Приободрённый поддержкой товарища, Илья Астапов продолжил излагать свои соображения:
– Я толкую, слышь, Ванюха: красные дерутся дюже зло и умело. К тому же, командиры у них, говорять, добрые. Из иногородних… Думенко Борис, да Семен Будённый, – оба в драгунских полках царёву службу ломали, фронтовики… А в Котельникове, об которое мы зуб нонче обломали, красными казаками заправляет бывший есаул Фома Текучёв. Лихой рубака, я тебе доложу…
– Зато у нас командиры некудышные, – сплевывал с досады в землю Иван Вязов. – Мыслимое ли дело, в конном строю супротив бронепоездов да пушек с пулемётами переть?.. Вот и всыпали нам товарищи!
– Ничего, ничего, Вязов, скоро и мы им накладём, дай срок, – зловеще пообещал, подъехавший сзади Лукьян Родионов с лычками приказного на погонах. – Токмо всем казакам надо собраться воедино, в железный кулак, и вдарить сообща в самое больное место… А то что же это такое? Каждая станица сама по себе, своим гуртом. Как куркули, право… Так, конечно, толку не будет, ежели делиться будем.
– А что, господин приказный, помимо нашего грушевского полка, есть поблизости и другие? – наивно поинтересовался Иван Вязов.
– Конечно, есть, – высокомерно взглянул на него Родионов. – Ты, Вязов, никак с Луны свалился, чи шо?.. Такие вопросы задаешь… Устояли бы мы одним полком супротив всей Красной Армии?.. У нас тут цельная казачья дивизия, не слыхал? Генерал Голубинцев командует. Правее нас, в районе Большой Мартыновки, действует отряд полковника Топилина, у слободы Большая Орловка дерётся местный казачий отряд войскового старшины Мартынова. А в общем ежели взять, то прозываемся усе мы – Царицынский фронт, под началом генерал-лейтенанта Константина Константиновича Мамонтова. Главные его силы за Доном располагаются, у Цимлы.
– А почто Царицынский? Он же у красных, – не понял Иван.
– Эх ты, казуня неотёсанный, – презрительно передразнил его приказный Родионов. – Не потому Царицынский, что мы город уже взяли, а что – направление нашего наступления таковое. Понял?
– Опять ни хрена не пойму, дядька Лукьян, – продолжая хлопотать над стонущим в повозке Максимом Громовым, признался Вязов. – Какое направление наступления, когда всё время драпаем от красных? То из Романовки, то зараз из Котельникова…
– То временно, дурень, – рассердился приказный Родионов. – Стратегия у господ генералов такая, навроде нашего казацкого «вентеря»: поначалу вроде бы как отступить, чтоб поглубже заманить красные банды, а посля прихлопнуть мышеловку и всех разом добить. Ясно?
– А-а… Ну ежели только так, – покрутил головой Вязов.
– Ваньку Закладнова жалко, – сокрушался Илья Астапов. – Ни за грош сгинул казак. Толком-то и не пожил на белом свете, девок не долюбил…
– С каждым могёт случиться, – невесело протянул Иван Вязов. – Пуля, она ведь, дурёха, не разбирает, кого ей в голову клюнуть.
Казаки ехали, перебрасываясь словами, разбирая детали недавнего налёта на станцию, а кругом колосились, набираясь земных соков, раскинувшиеся во всю ширь ровной, как стол, задонской степи, бескрайние поля ядрёной пшеницы-гарновки. Едут казаки вдоль осыпающихся прямо на дорогу, под копыта коней, тучных донских хлебов и не ведают, что кому-то из них, может быть, уж не доведётся увидеть следующего урожая. А кое-кто не попробует свежеиспечённого хлебушка – и из этого… Скосит его, возможно, очередь большевицкого пулемёта, достанет в бою пулей пришлый интернационалист-красноармеец или безжалостно срубит в конной лихой сшибке отчаянный фронтовик драгун из иногородних, а то и свой же, красный казак.
Разгоралась, подобно раковой опухоли, беспощадная братоубийственная война на Тихом Дону, подобно метастазам, захватывала всё новые и новые очаги. Теснили белые казаки красных к границам области. На севере она была почти вся уже очищена от Советов. В центре, по железнодорожной линии Лихая – Царицын, – тоже. На юге, в Сальском округе, успешно громила большевиков Добровольческая армия. И только на юго-восточном направлении всё ещё держались за железку, медленно откатываясь к Царицыну, кавалерийские и пехотные партизанские отряды красных. Некоторые крупные иногородние сёла, вроде слободы Большая Мартыновка, сражались в полном окружении белоказаков. Здесь и разгорелись основные события лета 1918 года.
52
– Ну говори же, сволочь, говори, – уже не владея собой, войсковой старшина Ковалёв подскочил к пожилому, с тёмно-русыми закрученными усами, красноармейцу, захваченному в недавней кавалерийской стычке, и со всей силы ударил его затянутой в чёрную кожаную перчатку рукой в челюсть. Пленный пошатнулся, как молодое деревце под напором ветра, но на ногах устоял. Выпрямился, харкнув на пол перемешанный с осколками выбитых зубов сгусток крови. С ненависть взглянул в глаза разъярённого Чибисова.
– Зазря, зазря дерётесь, ваше благородие, вам это не к лицу. Вон, холуёв своих лучше покличьте, – кивнул фронтовик на стоявшего в стороне Тимофея Крутогорова с дюжиной младших офицеров и урядников из личного конвоя Ковалёва. – Токмо, один хрен ничего я вам не скажу, – продолжал решительным голосом красноармеец. – Хотите знать, какие у нас силы? Что ж, идите, попробуйте сунуться, – сами узнаете.
– Гад! Сука большевицкая! Предатель, – подскочив к пленному, горячий и несдержанный Тимоха Крутогоров сбил его ударом кулака с ног. Принялся яростно топтать и пинать сапогами.
– Отставить, сотник, – остановил его Митрофан Ковалёв. Приказал находившимся в помещении полкового штаба казакам из своего личного конвоя поднять окровавленного, стонущего фронтовика.
– Послушай, дружище, – переменил обращение войсковой старшина. Ласково заглянул в заплывшие синяками глаза пленного. – Пойми меня правильно: скажешь, сколько у вас в Большой Мартыновке войск, сколько пулемётов, имеются ли орудия? И я отпущу тебя на все четыре стороны. Будешь жить, пойми ты меня… Если же станешь по-прежнему запираться, – мы тебя расстреляем. Подумай хорошенько. Даю тебе на размышление десять минут.
– Стреляй, сука офицерская! Контра недорезанная. Один хрен всех не перестреляешь, – гордо подняв голову, проговорил большевик.
– Ну хорошо, – войсковой старшина Ковалёв повернулся к своим конвойным. – Казаки, ну-ка выведите его во двор, да спустите там с него шкуру нагайками. Может, тогда язык у него развяжется.
Казаки из личного конвоя комполка пинками вытолкали пленного из хаты. Митрофан Ковалёв обратился к собравшимся в штабе офицерам:
– Итак, господа, если этот красный мерзавец ничего не скажет, остаётся два выхода: или, ничего не зная о противнике, так сказать, вслепую атаковать слободу, или же сегодня ночью послать в Большую Мартыновку наших лазутчиков. По моему, нужно поступить именно так.
– Я тоже так думаю, – согласился с Ковалёвым Тимофей Крутогоров. – Могу даже предложить разведчиков. Есть у меня в сотне отчаянные ребята, земляки, к тому жа. Сполнют…
– Хорошо, сотник, – кивнул головой войсковой старшина Ковалёв. – В случае успеха, я в долгу не останусь…
* * *
В штабе объединённого Мартыново-Орловского красноармейского отряда, расположенного в слободе Большая Мартыновка, перед собравшимися командирами подразделений стоял калмык Санчар Каляев. Возбуждённо размахивая руками, доказывал:
– Белый – мала-мала. Мой чэрез их лагер проста так конь ехал… Ни болша полк их там. Посылат гонец на станция Ремонтный, к наша красный войска, остальные партызан здэс бит белый банда, – пабеда наш будет. Верьте мне, дарагой товарищ.
– Я думаю, товарищ Герасимчук, рискнуть можно, – обратился к командиру объёдинённого отряда комиссар Тарас Зыгин. – Сегодня же нужно послать опытного бойца, разведчика, на станцию Ремонтная для установления связи с командованием 1-й Донской стрелковой дивизии. Как только установим контакт, – договоримся с командиром дивизии товарищем Шевкоплясовым о совместных действиях по прорыву белоказачьей блокады. Действовать трэба смело и решительно. Нащупаем в обороне беляков самое слабое место и, как только подойдут нам на подмогу войска Шевкоплясова, совместно с ними внезапно ударим всей конницей. Для прикрытия пустим пехоту с пулемётами – это твоя задача, товарищ Ситников, – повернулся комиссар к одному из командиров. – Неожиданность удара, вечерние сумерки, – всё это гарантирует почти стопроцентный успех операции. В случае неудачи, конница отойдёт в село, а пехота пулемётами остановит контратаку противника… Впрочем, это исключено.
– Я тожеть так маракую, – поддержал Зыгина командир Больше-Орловского партизанского отряда, простой крестьянин, фронтовик Иван Ситников. – Пробиваться из котла надо, и чем скорее, тем лучше. Покель нам казаки навовсе петлю на шее не затянули.
Командир объединённого отряда Федос Герасимчук обвёл умным взглядом склонившихся над картой округа красных командиров, остановился на Серафиме Грачёве, который, заменял тяжело раненого в бою Булаткина, командуя конным дивизионом.
– Как твои кавалеристы, товарищ Грачёв? Не подкачают?
– Будьте покойны, товарищ Герасимчук, – решительно тряхнул густым, ниспадающим на левую бровь, чубом лихой каменнобродский казак, бывший атаманец Серафим Грачёв. – Вложим белякам как следовает, чтоб надолго запомнили. По всем правилам сабельной науки.
– Ну что ж, – хлопнул по столу широкой ладонью, подводя итог совещанию, Федос Харитонович. – Дело ясное, – идём на прорыв… Товарищ Зыгин, подберите разведчика для установления связи с комдивом Шевкоплясовым. Желательно не одного, а двух – трёх, для подстраховки. И лучше – из больше-мартыновских сельчан, чтоб хорошо местность знали, пробрались бы незаметно через казачьи расположения… На этом всё. Руководить операцией буду лично.
* * *
Из трёх, посланных к основным силам красных, больше-мартыновских разведчиков только одному, молодому парню, удалось дойти до своих. Второго гонца казаки подстрелили у хутора Арбузова, третьего, – пожилого фронтовика, – взяли в плен.
Молодого бойца, вырвавшегося из блокадной Мартыновки, сейчас же доставили в штаб, который находился в посёлке Дубовское при станции Ремонтная. Как раз в это время в расположение дивизии прибыл командующий 10-ой красной армией Климент Ефремович Ворошилов. Он созвал на совещание руководящий состав подразделений и политработников. Были: командир 1-й Донской советской стрелковой дивизии Шевкоплясов, начальник штаба Фёдор Крутей, командир1-го социалистического кавалерийского карательного полка, который – после объединения с отрядом Будённого – насчитывал уже около 1000 сабель, Борис Думенко, его заместитель Семён Будённый, командиры кавалерийских дивизионов Баранников, Городовиков, Маслаков и другие.
Ворошилов поставил вопрос ребром о немедленном деблокировании Мартыново-Орловского партизанского отряда Герасимчука. Стали разрабатывать и уточнять детали предстоящей операции.
– Я думаю, товарищи командиры, что одного кавалерийского полка будет вполне достаточно, чтобы пробить брешь в обороне белых, – заговорил Климент Ефремович. – Социалистический карательный полк товарища Думенко прорвёт фронт и глубоким обходным рейдом зайдёт в тыл белоказачьей группировке, которая окружает слободу Большая Мартыновка. По условленному сигналу, партизаны из села нанесут встречный фронтовой удар и выйдут из окружения… Я слышал, там много раненых и больных… Так что вы, товарищ Шевкоплясов, не забудьте отправить с полком Думенко достаточное количество санитарных линеек для вывоза раненых и медикаменты.
– Будет сделано, товарищ командарм, – с готовностью ответил комдив Шевкоплясов, так и пожиравший преданными глазами столь высокое большевицкое начальство.
– Дивизию выдвинете вдоль железной дороги к станции Зимовники и займёте оборону по правобережью реки Малая Куберле, – продолжал давать наставления Ворошилов. – После рейда на Большую Мартыновку, кавполк Думенко со всеми партизанами, обозами и беженцами выйдет через станицу Иловайскую и село Кутейниково на вас. Стрелковые части обеспечат боевое прикрытие выходящих из окружения партизан.
– Товарищ Ворошилов, разрешите вопрос, – обратился вдруг Борис Думенко к командующему.
– Что ещё? – недовольно глянул на смелого кавалериста большой большевицкий начальник. Он не привык, когда его бесцеремонно прерывали.
– А дополнительный запас боеприпасов нам дадут? – напрямки ляпнул Думенко. – Рейд ведь предстоит дальний, в отрыве от наших тылов и баз снабжения. Боевые действия могут затянуться и нам до зарезу нужны будут боеприпасы. А где взять?
– С этими вопросами обратитесь к командиру дивизии, это всё в частном порядке, – нетерпеливо отфутболил навязчивого кавалериста Климент Ворошилов. – Мы сейчас решаем общие стратегические моменты… И мало того, даже, можно сказать, – политические, потому что, как говорит член Реввоенсовета Южного фронта товарищ Иосиф Виссарионович Сталин: стратегия – это та же политика, а политика – та же стратегия…
«Красный генерал» Ворошилов, не любивший, да и не умевший говорить, быстро устал от своих высокопарных разглагольствований и, вытащив из кармана золотые купеческие часы на цепочке, демонстративно щёлкнул крышкой.
– Однако, мы заговорились, товарищи, а солнце-то к обеду клонится…
Шевкоплясов понял тонкий намёк и тут же послал расторопного ординарца на кухню распорядится насчёт угощения для важной персоны. Сам же подвёл итог:
– Всё остальное – в рабочем порядке, товарищи красные командиры. Все свободны.
Борис Думенко вышел из штаба дивизии в окружении своих боевых соратников: Будённого, Маслакова, Баранникова, калмыка Городовикова. Тут же, едва поспевая за командиром, вышагивал в развевающейся черкеске верный адъютант Семён Листопад. Вскочив у коновязи на коней, в сопровождении десятка кавалеристов охраны, они рысью поскакали в село Ильинка, расположенное в нескольких верстах от станции Ремонтная. Там стоял Первый крестьянский кавалерийский карательный полк.
Несмотря на столь устрашающее название, служили в нём вовсе не какие-то сорвиголовы, каты и разбойники с большой дороги, а обыкновенные крестьяне Сальского и первого Донского округов, в основном фронтовики, дравшиеся на Германской в кавалерии. Бывшие доблестные драгуны, гусары и уланы царской армии. К 1914 г. в армейской кавалерии имелось 20 драгунских, 18 гусарских и 17 уланских полков. Кавалерийская дивизия старой императорской армии включала две бригады: в первую входили драгунский и уланский, а во вторую – гусарский и казачий полки. Полки с одним номером составляли одну дивизию. Кроме того, была цельная драгунская дивизия в составе Кавказской армии – Кавказская кавалерийская. Кстати, в этой самой дивизии, в 18-м Северном драгунском полку, воевал и старший унтер-офицер Семён Будённый.
Отъехав на достаточное расстояние от станции, Думенко вдруг на всём скаку придержал коня, который носил причудливую кличку «Панорама», и обратился к сопровождавшим его командирам:
– Что, хлопцы, сварганим зараз свой собственный военный совет? А ну слезай с коней, ходи до кучи.
Кавалерийские начальники быстро спрыгнули на землю, отдав лошадей красноармейцам и вестовым, сгрудились вокруг своего любимого «батьки» Думенко. Борис Мокеевич шагнул в центр круга, обнажённой шашкой принялся мастерски вычерчивать карту местности.
– Ну что, похоже, товарищи командиры? – с улыбкой спросил комполка, как бы извиняясь за своё неумелое художество.
– Вполне, Борис Мокеевич. Просто картина Сурикова, – пошутили сподвижники.
– Ну так вот, – продолжил разрабатывать план предстоящей операции Думенко. – На прорыв пойдём ночью. Перед тем хорошо разведаем линию белого фронта и пошлём гонцов в Большую Мартыновку, чтобы были готовы к контратаке. Выдвинемся из расположения двумя полковыми колоннами: одну поведу я сам, другую, ты, Семён Михайлович, – повернулся он к Будённому. – Дивизион Баранникова будет выполнять самостоятельную задачу. Пойдёт по правому берегу реки Сал в направлении хутора Рубашкин, чтобы вдарить по казакам, обложившим Мартыновку, с северу. Мы с тобой, Семён, через Кутейниково и станицу Иловайскую, ломанём на хутора Кегичев и Арбузов… Вот они, южнее малость слободы... Зайдём белякам с тыла и внезапно атакуем в конном строю. Они поворотят против нас с Баранниковым, а тут партизаны из Большой Мартыновки, по сигналу, саданут им в спину своей конницей и пехотой. И гузырь кадетам. Побегуть как миленькие… Такова диспозиция, хлопцы. Вопросы есть?
– Всё ясно, Борис Мокеевич, – ответили красные командиры.
– Тогда по коням и айда в полк. Сутки на подготовку и выступаем, – приказал Борис Думенко, вскакивая на свою «Панораму»…
* * *
В полной ночной тишине вывел в степь из Большой Мартыновки свои четыре сотни всадников Серафим Грачёв. Рядом, покачиваясь в седле, невозмутимый, как буддийский истукан, ехал Санчар Каляев. Флегматично, даже не поворачивая головы, спросил у Серафима:
– Слушай, командыр, твой фамилия Грачёв… Мой, когда царский фронт воевал, была в наш сотна Никита Грачёв, не знал?
– Вот те на, – оживился Серафим, с удивлением глядя на Каляева. – То ж батька мой родный. Жаль, – погиб, царство ему небесное…
– О, да, да, – закивал головой калмык, – в Румыния балшой була бой, многа-многа наш казак – австриец побил… Бульна многа, собака, ранил и плэн взяла… Пропала там твой отец Никита… Пусть дух его на небо встретится с духами предков.
Впереди, в ночной сумрачной степи, замаячили трепещущие огоньки костров в белоказачьем лагере. Дивизион Серафима Грачёва остановился на исходных позициях. Сзади, от рассыпавшихся в левадах пехотных партизанских цепей, подлетел, резко осаживая коня, Федос Герасимчук. Вытащив из ножен саблю, обратился к Серафиму:
– Товарищ Грачёв, без моей команды атаку не начинать. Ждём сигнала с той стороны. По сведениям нашей разведки, конница Думенко уже в хуторе Рубашкине.
– Ясно, товарищ командир, – кивнул головой Серафим Грачёв.
Ждать пришлось недолго. Примерно через четверть часа с юга, со стороны хуторов Кегичева и Арбузова, тишину ночи прорезала длинная пулемётная очередь. Сразу же затарахтел пулемёт в Рубашкине. Это был сигнал к общему наступлению на белых.
– Ну что, брат Грачёв, пийшлы, – по будничному сказал командир мартыновских партизан Федос Герасимчук.
– Пошли, Федос Харитонович, – выхватив клинок, зычно крикнул каменнобродский казак Серафим Грачёв. – Вперёд, красные бойцы! За власть Советов!
– Ура! – дружный боевой кличь потряс поле за слободой. Рванулись в бешеном порыве с места в галоп сотни красных кавалеристов.
– Ур-ра-а-а-а! – как мгновенно отражённое эхо, ревела, катилась навстречу мартыновским партизанам многоголосая перекличка с севера, где со стороны хутора Рубашкина стремительно атаковал белоказаков красный дивизион Николая Баранникова.
И белым почудилось, что не четыре сотни измотанных долгой осадой бойцов, а огромное конное войско, может быть, вся Красная Армия, по тайному подземному ходу проникла в Большую Мартыновку и с яростным рёвом храбро ринулась на их позиции. Казаки заметались между двух наступающих конных лав. Ещё несколько стремительных минут и – всё смешалось в невообразимую кучу-малу. Кони, люди… И пошло, понеслось, поехало… Стоны, вопли, металлический визг шашек.
Белоказаки, оставив окопы, в панике вскакивали на коней. Кое-как отбиваясь от налетевших со всех сторон красных кавалеристов, галопом уносились в мрачную ночную степь. Пластуны прыгали на ходу в повозки, бешено нахлёстывали коней.
– За отца, старого Мергена, за Байчаху, за детей! Вот вам, получай! – рубил калмык Санчар Каляев белоказаков, почти не оказывавших сопротивления.
– За брата Тита, за командира Булаткина, всех товарищей! – не отставал от него Серафим Грачёв.
* * *
Фёдор Громов с Семёном Топорковым, – мокрые, без сапог, в одних гимнастёрках и шароварах, с заткнутыми за пояс револьверами, – крадучись выходили из реки Сал на берег. Они были посланы на разведку в Большую Мартыновку. Как раз в это время в степи за селом, вначале на юге, а после и на севере, у хутора Рубашкина, застрочили навязчиво пулемёты. Со стороны казачьих позиций тут же вспыхнула беспорядочная винтовочная трескотня. На околице слободы тоже всё загрохотало, послышался громкий гул множества конских копыт, – вероятно, пошла на прорыв партизанская кавалерия. Навстречу им из степи, от Рубашкина, понеслось многоголосое русское «ура» и такой же яростный конских топот. Рванулась в атаку ещё одна конная лава. Только вот чья?
– Что там, чуешь? – в испуге повернулся к Фёдору Топорков. – Бой, кажись, Федька. Слышь: выстрелы, суматоха…
– Нехай, – с досадой оборвал его Громов. – Наше дело разведать силы красных. Пошли.
– А как мы их в такой темнотище разведаем? – заволновался Семён. – Гляди, – сами на патруль ихний напоремся.
– Ничего, нам это и надо, – Фёдор вытащил из-за ремня револьвер и лёгким щелчком взвёл курок. Предупредил: – Стрелять только в крайнем случае, на нож главное надейся… Возьмём языка, желательно командира, и – домой. Как на Германском, помнишь?
– Ещё бы, – сказал Топорков.
Нырнув в траву, поползли по пологому, поросшему кустарником, берегу реки к крайним сельским домам. Впереди всё было тихо, только на северной и южной окраине грохотали, разгораясь, сражения.
– Да нема тут никого, – вполголоса шепнул односуму Семён и, не таясь, встал на ноги. – Чё на брюхе, как гады ползучие, ёрзать? Пойдём так. Красные, видать, на прорыв рванули.
– Должно быть, так, – согласился, тоже поднимаясь в полный рост, Фёдор.
Не успели они пройти и пяти саженей, как впереди, из-за кустов вдруг зловеще загремело:
– Стой, кто идёть? Павроль?
В предутренних сумерках отчётливо щёлкнули передёрнутые винтовочные затворы, и из кустов во весь рост поднялось несколько фигур красноармейцев.
– Скажем, что перебежчики, от белых, – шепнул Топоркову, поднимая руки, Фёдор.
К ним с опаской приблизились, со штыковыми винтовками наперевес, трое дозорных.
– Кто такие? Беляки? – злобно выкрикнул, по-видимому, старший, – усатый, в старой фронтовой папахе на голове, в ботинках с обмотками на ногах, партизан. – Оружие есть? Бросай наземь.
– Не стреляй, братцы, мы к вам, – первым торопливо и убедительно заговорил Фёдор Громов, швыряя под ноги партизанам револьвер. – Сдаёмся мы добровольно. От белых только что ушли, по реке. До вас хотим, в Красную Армию. За Советы…
Старший из красноармейцев, сделав шаг к Громову, замахнулся штыком.
– А ну замолчь, казуня. Ишь, сдаваться удумали, сволочи… Вот возьмём сейчас вас, и безо всякого суда и следствия укокошим. Обыскать! – кивнул он своим бойцам.
– Ой, товарищи, да за что же вы нас? – испуганно, плачущим голосом, залепетал Топорков и сделал вид, как будто собирается рухнуть на колени. – Мы ведь сами сдалися, пощадите...
Склонившись почти до самой земли, он вдруг выхватил из-за пазухи нож. Мигом выпрямившись, как будто пружина, казак бросился на одного из красноармейцев, не успевшего ничего сообразить, и поразил его ножом в сердце.
– Молодец, Сёмка! – выкрикнул Фёдор, навалившись на командира партизанского дозора, которого отвлёк Топорков. Громов ловко выбил из его рук винтовку и, повалив наземь, начал душить.
Семён, быстро разделавшись с одним большевиком, тут же, с разворота накинулся на другого. Вскоре и он уже предсмертно хрипел на земле в луже собственной крови, с глубоком колотой раной в боку. Топорков поспешил на помощь односуму.
– Убери нож, Семён, этого живьём возьмём, – страшным голосом закричал Фёдор, выкручивая вырывающемуся большевику руки.
Вдвоём казаки быстро утихомирили красного командира, засунули ему кляп в рот, связали назад руки. Тяжело дыша, огляделись по сторонам: не услышал ли кто шума борьбы? На берегу было по-прежнему всё тихо. Только в дальних полях за слободой всё ещё продолжали бухать винтовочные выстрелы, да слышалось приглушённое расстоянием конское ржанием да топот копыт. Там всё ещё сражались красные партизаны с казаками.
– Что, потащили борова до своих? – вопросительно взглянул на командира Сёмка Топорков.
Пленный, поняв, что с ним хотят делать, ухитрился выплюнуть кляп и громко заорал, зовя на помощь.
– У, гад, молчи! – Фёдор со злостью ударил красноармейца рукояткой револьвера по голове. Снова плотно заткнул рот.
Пленный большевик потерял сознание. Волосы на его голове намокли от крови. Тонкими ручейками кровь по виску стекала за ворот солдатской гимнастёрки.
– Убил языка, Федька? – испугался Семён Топорков. – Что будем робыть?
– Ничего, очухается, мужик крепкий, – успокоил друга Фёдор Громов. – Как придёть в себя, допросим тут и – в расход. Всё одно до своих мы его такого через реку не дотащим. Потонет, сука красная…
– Это дело, – согласился с решением командира Семён. – А не будет отвечать, – пытать станем большевицкого змеёныша… Я видал, как это господа ахвицера делають. Ножичком масонские звёзды на лбу у товарищей режут, да раскалённый шомпол у задний проход вставляют, чтоб лучше на двор ходили. Каково?..
* * *
Белоказаки были опрокинуты и в панике бежали прочь от Большой Мартыновки. Партизанские кавалеристы с радостной вестью возвращались обратно в слободу. Победа! Вместе с ними ехал и красный дивизион Николая Баранникова. С юга, со стороны хутора Арбузова, в деблокированное село вступали основные силы Первого крестьянского кавалерийского полка Бориса Думенко.
– Жанна, – Борька Дубов, сияющий и крайне возбуждённый, подбежал к девушке, которая на санитарной линейке перевязывала раненого красноармейца. Протянул подаренный ею маленький вороненый пистолет. – На, возьми, Жанна. И – спаси Бог тебя за всё!
Взглянув на парня, сестра милосердия заметила за его плечами короткий кавалерийский карабин, а у пояса, – поблёскивавшую чеканным серебром, – казачью шашку в старинных ножнах. Взяла из его рук свой пистолет. Дубов, перехватив её заинтересованный взгляд, смущённо и в то же время не скрывая радости, тронул темляк шашки.
– Это я снял с убитого беляка… Я убил. Сам… Я теперь ничего не боюсь, Жанна.
Борис, отвернувшись, поспешно побежал догонять свой отряд.
53
W-cкий Донской казачий полк войскового старшины Ковалёва, разбитый под Большой Мартыновкой, спешно пополнили свежими маршевыми сотнями и вновь бросили на фронт. С пополнением прибыл хорунжий Михаил Замятин со своими людьми. Войсковой старшина Ковалёв, радостно узнав земляка, назначил его командиром своего личного конвойного взвода.
Так, грушевец, сын бедняка-кузнеца, Илья Лопатин оказался в привилегированном белом подразделении. Он постепенно перестал уже думать о переходе к красным, о чём мечтал вначале своей службы. Что он найдёт у большевиков? Равноправие? Свободу? Но это пустые слова. Он хорошо отдавал себе отчёт, что придётся точно так же, как и у белых, под пулями ходить в гибельные сабельные атаки. Терпеть нужду, холод и голод, поминутно рискуя жизнью… У него действительно, будет свобода… Свобода умереть в бою за интересы пришлых из России, непонятных большевиков-комиссаров… Но зачем, когда всё это у него уже позади? Когда он, служа во взводе хорунжего Замятина, всё время находится при штабе полка. Не испытывает ни в чём недостатка и не подвергается никакой опасности. Нет уж, с переходом нужно подождать, а то и отложить его вовсе…
После спешного отступления от Большой Мартыновки, на первой же дневной стоянке, войсковой старшина Ковалёв вызвал сотника Крутогорова.
– Ну и где ваши разведчики, господин Крутогоров? Не явились ещё?
– Никак нет, ваше благородие, – лихо щёлкнул серебряными шпорами Тимофей Крутогоров. Преданно воззрился в глаза полкового командира.
– А вдруг они вообще не придут? – с сомнением в голосе проговорил Митрофан Никифорович Ковалёв. – Вы, сотник, хорошо их знаете? Вдруг они перебежали на сторону большевиков?
– Исключено, господин войсковой старшина, – бурно запротестовал Крутогоров. – Казаки добрые, наши земляки, из Грушевки. Громов – старший урядник, сын нынешнего станичного атамана. Я его с малолетства знаю… Да и Топорков Семён ничего, хороший служака… Я так разумею, ваше благородие, – доверительно сообщил сотник, – что их могли убить в горячке боя. Красные… А насчёт всего остального, – будьте уверены. Я за них, как за отца родного, – головой поручусь…
* * *
– Чу, идёт кто-то, – осторожно шепнул Фёдор Топоркову, прижимаясь всем телом к деревянному частоколу крайнего двора.
Одеты разведчики были, поверх своей, казачьей, – в снятую с побитых красноармейцев форму (раненого командира партизанского дозора тоже пришлось добить). В руках сжимали винтовки.
Впереди, на перекрёстке, дробно застучали копыта коней, послышались громкие мужские голоса, смех.
– Конница, – прошептал Топорков, с опаской выглядывая из-за угла забора. – Коней, видно, поить ведут. Как бы на трупы не наткнулись.
– Ни черта, тута берег осклизлый, не пойдут сюда, – отрицательно качнул головой Фёдор.
Оторвавшись от забора, быстро пошли в противоположную сторону, свернули в другой проулок.
– Штаб будем шукать, – решительно проговорил Громов. – Больше делать нечего. Не с пустыми же руками в полк вертаться.
– Зайдём в любой баз да спросим, – предложил Топорков. – Чего зря по селу блуждать, ноги бить. Чай, – не казённые…
– А вдруг красные на постое стоят, что тогда? – спросил, поправляя на плече непривычно тяжёлую штыковую пехотную винтовку Фёдор.
– Отбрешемся, – беззаботно усмехнулся Топорков и, осторожно, стараясь не скрипеть, отворив калитку, зашёл в первый попавшийся двор…
* * *
В одной хате с Борисом Дубовым стояло на постое ещё трое партизан из Большой Орловки. Сразу после прорыва блокады, захватив горилки, они направились к своим землякам, думенковцам, обмывать победу над беляками. Борька, оставшись один, усталый после недавнего боя, чаёвничал с хозяйкой, – старой, шестидесятилетней бабкой. Она попросила молодого, крепкого постояльца поставить самовар, сама уже не в силах была даже сдвинуть его с места. Говорила с заметным хохляцким акцентом. «Балакала», как выражаются на Дону. Рассказывала про своего, погибшего на Германской, сына. Второй сложил голову уже здесь, во время обороны слободы от белоказаков.
Неожиданно в дверь кто-то с улицы постучал. Дубов обрадовался, решив, что это вернулись с гулянки больше-орловцы. Сорвавшись с лавки, опрометью кинулся открывать…
Семён Топорков вздрогнул от неожиданности и отшатнулся, увидев на пороге ветхой, давно не ремонтированной хатёнки земляка Борьку Дубова. Парень тоже узнал грушевского казака, жившего по соседству с его хозяином, Прохором Громовым. Растерянно поздоровкался. Ещё более удивился, когда вслед за Топорковым явился и старший сын Прохора Ивановича Фёдор.
Тот, мгновенно оценив критическую ситуацию, весело заулыбался.
– Борис? Дубов? Вот те на… Вымахал-то как! Давно не видались... Мы, вишь, тоже с красными. Зараз квартеру шукаем… У вас тут много народу?
– Здорово ночевали, дядька Фёдор, – пролепетал слабым голосом Борис, с подозрением оглядывая помятое, с пятнами крови на гимнастёрках, пехотное обмундирование грушевцев. – Вместе со мной, четверо душ нас тут стоит… Вы лучше в соседнюю хату идите, там есть место.
– Вот и хорошо, – продолжал наигранно улыбаться Громов. – А ты зараз не сильно затятый? Что делаете с партизанами? Самогонку, небось, хлещете?
– Не угадал, дядька Фёдор, – отрицательно качнул головой Борька. – Я чаи с бабкой-хозяйкой гоняю, а остальные пошли до земляков, к думенковцам. Победу над кадетами обмывать.
Парень чувствовал себя всё также неловко, сомнения не оставляли его, и он специально тянул время, не зная что предпринять. Фёдор чему-то обрадовался, поманил земляка из дома.
– Выйди на час, Борька, что-то сказать надо.
Топорков, зайдя сзади, грубо подтолкнул Дубова в спину.
– Не бойсь, паря. Мы от твово батьки пришли… Привет тебе передавал большущий.
– Правда? – обрадовался Борис.
Прошли в дальний угол двора, и Фёдор, резко обернувшись, схватил вдруг парня за шиворот. Зловеще зашептал в самое лицо:
– Ну вот что, Дубов-младший, вы****ок большевицкий, слухай сюда. Так-то ты за наш хлеб платишь! Забыл, что мой батька вас всех, кацапов тамбовских, нищих, у себя приютил. Работу дал, жильё… Погано вам у нас жилося? Обнаглели, суки, земли нашей казачьей захотелось? – Фёдор задохнулся от ярости.
Семён Топорков больно сунул Дубову в бок кулаком.
– Ой, дяденька Фёдор, пропал я, – у Бориса мгновенно душа ушла в пятки, из глаз брызнули слёзы. – Виноватый я, сознаю. Не надо, не бейте.
– А мы и убить могём, – зловеще прошипел сбоку Топорков и снова ткнул литым кулаком парня в рыхлый, расслабленный живот.
– Значит, вот что, Борька, – потянул на себя трепещущего, с текущими по щекам слёзами, Дубова Фёдор Громов. – Мы прибегли с той стороны, от казаков. Человек тут у нас есть свой, у Мартыновке, и не один. Сведения нам передал, так перепроверить надо. Говори, гадёныш, сколько у красных в селе войск, сколько пулемётов и пушек? Ежели сойдётся с тем, что наш агент доносил, – оставим в живых. Но работать посля тоже будешь на нас… Ну, к коли сбрешешь, – не жить тебе больше на белом свете. Всё понял, щенок?
– Ой, всё скажу, дяденьки казаки, как на духу, токмо не убивайте, – пролепетал весь трясущийся от страха, как в лихоманке, Борька и торопливо зачастил: – Пушек – целых четыре штуки, батарея. Сам видел. У белых сёдня ночью отбили. Пулемётов, кажись, три десятка, или чуть больше. Бойцов тыщи полторы, да сабель четыреста конницы. Это всё наши, из Мартыново-Орловского партизанского отряда товарища Герасимчука…
– А что, есть и другие? – допытывался Фёдор Громов.
– Конечно есть, а то вы не знаете, – наивно посмотрел на Фёдора Борька Дубов. – Вечор конный полк красного партизана Бориса Думенко в Мартыновку прорвался. Ваши казаки отступили, а Думенко – в слободе.
– Всё? – сурово спросил у парня Фёдор и с силой встряхнул, так что у того свалилась с головы фуражка.
– Конницы у Думенки с тысячу сабель будет, и тачанки пулемётные есть, – плаксиво захныкал Дубов, робко пробуя освободится от цепких рук Громова. – Я всё вам рассказал, что знаю, дяденька Фёдор. И впредь секретные сведения передавать буду через вашего человека, токмо не убивайте… Я всё, что хотите для вас сделаю. Хотите, землю исть буду?
– Ну гляди у меня, Борька! – Фёдор ещё раз с силой встряхнул парня, нахлобучил на голову потерянную фуражку с пятиконечной красной звездой. – У нас тут кругом сплошь свои люди, тайные агенты… Ежели выдашь нас краснопузым, зараз пулю в лоб получишь из-за угла. Али ночью во сне наш разведчик глотку тебе вострым кинжалом перережет, как поросёнку… А зараз говори, гад, какой у вас пароль для прохода через посты, и показывай дорогу, как нам из села можно выбраться, да поживее… Все сведения собирай и тайно на бумажку записывай, наш человек скоро тебя разыщет…
54
По главной улице Грушевки со стороны хутора Каменнобродского, еле выворачивая колёса из грязи, тащился интендантский обоз. На обывательских подводах сидели грушевские старики, наряженные станичным атаманом на перевозку грузов. Дарья Берёза равнодушно следила из окна хаты за проезжавшими мимо обозниками. Вспоминала недавнюю сладостную ночку… Ушлый офицерик попался. Так же вот, на обывательских прибыл. Сам – из окружного интендантского ведомства... Поначалу воды напиться попросил, потом – туда-сюда – в хате уже расположился, водки принёс. Ну и пошло-поехало… Вдовье дело нехитрое. Малолетнюю дочь Ленку – в спальню, а сами в горнице, на кровати… Офицерик, – на правах хозяина, то есть Якова, сгинувшего без всяких вестей в Румынии, – на ночь расположился.
У Дарьи до сих пор – радостные впечатления от той сумасшедшей ночки. Темпераментный мужик попался, даже, кажись, не русский, с кавказским акцентом балалкал. Огнём весь так и горел… Как костёр – горячий. Дарью увидел голую – на руках до кровати нёс, старался. Сдобное её тело ласкал, холил… Так за всю ночь глаз и не дал сомкнуть, ненасытный. Всё любил и любил, как бешеный… Аж кровать ходуном ходила и Ленка за перегородкой ворочалась, проснувшись. Должно быть, всё слышала, стерьва. Понимает ведь, поди, что к чему… Взрослая уже. Сколько раз перед тем заставала матерь с казаками. То на сеновале, то в саду… Один раз в хату не вовремя вбежала, а Дарья – вся растелешенная и мужик – рядом. Тоже во всём адамовом естестве… Им то что, кобелям? Сделал своё дело и поминай как звали, а ей – глазами бессовестными перед дочкою блымать. Соображает уже, откель дети берутся… Не маленькая.
«Хорошо, что муж, Яша, этой стыдобищи не видит, – с грустью подумала Дарья и вдруг, спохватившись, отогнала неуместные мысли: – Ой, что это я?.. Да если б мужик был живой, рази позволила б такое? Ни в жисть!»
– Мамка, мамка, – запыхавшись, вихрем влетела вдруг в хату Ленка. – Там папаня идёть, я его зараз узнала. С бородой… Ты говорила, что его на войне убило, а он воротился. Побегли встречать.
– Ты что, Ленка, очумела? – вскочив с лавки, Дарья прижала руки к груди. С ужасом зыркнула на дочь помертвевшими враз глазами. – Ты не шуткуй так, не надо…
* * *
Безрукий Мирон Вязов, сидя на своей повозке рядом с жинкой Надеждой, правил лошадьми и азартно затягивал пьяным, заплетающимся голосом – старинную казачью:
Ой, у нас было, братцы, на Дону,
Во Черкасском было, братцы, городу,
Ой, да, народился да он, удалец,
Стенька Разин, а сам – молодец.
– У, злыдень, когда ты уже нажрёшься? – зло шпыняла его то и дело жена, закутанная почти до самых глаз чёрной шалью. Испуганно косилась по сторонам. – Люди слухають, Мирон... Не позорь меня и детей. О, Господи, за что такое наказание…
Навстречу, прижимаясь к невысокой ракушечной кладке казачьего двора, шёл человек. Казак – не казак?.. Заросший бородой, без оружия. В затасканной кавалерийской шинели без погон и петлиц, подпоясанной немецким брезентовым ремнём, в солдатских ботинках и обмотках на ногах. На голове – старенькая папаха со свалявшейся овчинной шерстью, за плечом тощенький вещмешок.
Мирон, приглядевшись, узнал в прохожем грушевца Якова Берёзу. От удивления чуть не свалился с повозки. Свернув с дороги, остановил лошадей.
– Яшка?! Какими путями? Тебя же усе убитым считают! В церкви поп Евдоким в поминальной молитве по бумажке гудит…
– А я вот жив, как видишь, – смущённо улыбнулся Яков. – Год с лишком в германском плену промаялся, да пока через нэзалэжну Вкраину пробирался… В общем, натерпелся всякого, горюшка хлебанул через край.
– А Петьку Родионова, племяша мово не встречал? – встрепенулась Надежда. – Казаки гутарили, – он полчок твой был, в одном бою в Румынии сгинули… И Семён Топорков сказывал.
– Нет, не видал, – отрицательно качнул головой Яков Берёза. – Убили его, знать, тогда австрияки... Царство небесное преставленному рабу Божьему, Петру. Пущай земля ему будет пухом, – Яков, скинув папаху, печально перекрестился.
– Что крестишься-то, может, живой? – с нотками надежды в голосе остановила его казачка. – Живым не видел – ладно… А мёртвым?
– Тела тоже не бачил, брехать не буду, соседка, – согласился с её доводами казак. – Оно ведь, война, такое дело…
– Ладно, брось, – нетерпеливо остановил его Мирон Вязов. – Ну её к псу под хвост, энту войну. Толковать об ней… У меня вон, на усю жисть от неё, войны той пакостной, – память! – Мирон кивнул на заткнутый за пояс пустой рукав рубахи. – Вишь, как укоротили меня германы. Зато зараз – лучшие друзьяки новому Войсковому атаману. Краснов кажный божий день с ихними енералами у Новочеркасске ручкается. Донскую нашу пашеничку кайзеру Вильгельму ешелонами шуруеть через Хохляндию. А тот нам – оружию, чтоб с большевиками сражаться. А на кой хрен, спрашивается?..
– Но-но, дурень безмозглый, замолч, – предостерегающе одёрнула его жена Надежда. – Догутаришься зараз до каталажки… Думай, что плетёшь! На атамана-то… Вечно, зальёть зенки и начинает языком молоть, что не попадя. Гляди, укоротят тебе язык господа офицеры. Руку-то вон немцы уже укоротили.
– Ты её не слухай, односум, – пренебрежительно отмахнулся от жинки Мирон Вязов. – Баба есть баба… Ясное дело, что не человек. А так… недоразумение в платье. Давай-ка мы лучше на вечор встренемся где-либо… Да хоть бы я до тебя наведаюсь, лады? Казаков-то в станице, раз два и обчёлся, – всех на войну угнали. Даже отставников… Ты, Яков, должно быть не слыхал, – друг с дружкой у нас зараз грызня идёть. Это навроде как раньше бывало, – на кулачиках: мужики супротив казаков. Так и ноне, токмо убивают не шутейно, а как на Германской – всурьёз.
– Да малость слыхал, покуда до дому топал, – сказал Яков Берёза. – В Малороссии, слышь, такая же кутерьма: гетман Скоропадский, германцы, добровольцы, петлюровцы, махновцы, красные, поляки, – и все промеж себя воюют. Кто с кем… То же самое и у кацапов в России. Кругом восстания, кругом белые генералы. Вся Сибирь – под Колчаком. Откуда-то чехословаки явились, – свои порядки на Волге устанавливают, Советы громят. Одно слово: война граждан с господами. Потому и – Гражданская, значит…
* * *
9 октября, в день Иоанна Богослова, в одноимённом храме, построенном в 1901 году на месте молитвенного дома, отец Евдоким служил молебен о даровании победы доблестному белому воинству. Он был в новом, расшитом золотом и серебром, – специально для таких торжественных случаев надеваемом, – облачении. Храм тоже к этому знаменательному дню подновили, замазали следы от пуль, кое-где видневшиеся на фасаде, подкрасили и побелили. Он представлял из себя величественное зрелище, так что, заезжие люди, никогда до этого не видевшие грушевского храма апостола Иоанна Богослова, поражались его красотой.
Он был украшен по углам парными «ширинками» – вертикальными поясками с квадратиками ниш, наличниками в виде узорчатых «теремков», зубчатым карнизом вдоль всего здания, полуколоннами при входах, перекрытыми сверху ребристыми каменными полукружиями. Архитектор Куликов, по проекту которого было сооружено здание, придумал весьма оригинальное решение для главной башни. Увенчанная пирамидальной крышей с маковкой на верху, она имела форму правильного квадрата с небольшими четырёхугольными окнами под самым карнизом, – по три с каждой стороны. Вследствие чего, – сильно смахивала на старинную древнерусскую крепость. Не очень высокая колокольня с четырьмя полуовальными проёмами завершалась декоративными кокошниками.
– Да возблагодарим, братия и сестры, светлейшего, милостивого, всеблагого спасителя наша, сына Божьего Иисуса Христа за Его бесконечную жертву во искупление грехи наша, – стоя на амвоне, читал проповедь отец Евдоким, – и, преклонив колена, смиренно попросим о даровании славному белому воинству великой победы над супостатами и христопродавцами, исчадиями ада, слугами диавола, большевиками! Да падёт праведный, испепеляющий гнев Его на головы нечестивых, посягнувших на святая-святых, Православную Веру наша, и верных слуг Ея... Анафема этим разбойникам-комиссарам! Всему ихнему сатанинскому Совнаркому, и лично Янкелю Свердлову, Лейбе Бронштейну-Троцкому и Володимиру Ульянову-Бланк – анафема вечная! Пусть свершится над ними и всеми, кто, поддавшись дьявольскому искушению, последовал за ними, – справедливая кара Божья и великий суд праведный. И пусть отделится в последний день пшеница от плевел, и сгорят плевелы в огне всепожирающем. И сыны диавола пусть будут поедать плоть свою, аки змеи, – с хвоста. И плоть первенцев своих… Да свершится во всём воля Божья, во славу праведного православного народа, стогнущего под пятой заморских супостатов, этих зверей во образе человеческом. Ибо задолго сказано в Священном Писании: «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их…»
Станичный атаман Прохор Иванович Громов, расчувствовавшись, всхлипнул и прослезился. С умилением взирал на разошедшегося, с молитвенно поднятыми вверх руками, батюшку. В конце службы к отцу Евдокиму стали подходить старухи и молодые женщины со свёрнутыми в трубочку поминальными записками. Некоторые, крестясь, опускали в кружку, которую держал состоявший при церкви звонарём дед Архип Некрасов, медные пятаки и копейки.
Робко приблизилась к батюшке закутанная в траурный чёрный платок, рыдающая Анастасия Закладнова, потерявшая недавно младшего сына Ивана. Тут же была и Агафья Топоркова, поминавшая деда Степана, и Лукерья Крутогорова с поминальником о муже Моисее Ефремовиче, и Анна Фролова, и Полина Медведева, и ещё дюжина новосёловских баб. Многие грушевские семьи лишились уже этим летом своих кормильцев, многие матери потеряли своих сыновей. А войне не видно было ни конца, ни краю… И со страхом просыпались каждое утро казачки: что он принесёт им, этот новый день? Может быть, – страшное известие о гибели мужа, отца, сына?..
«Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?», –
писал ещё в 1916 году поэт Александр Блок.
А батюшка, отец Евдоким Лунь, читал уже поминальную молитву, перечисляя многочисленные имена умерших и убитых грушевцев:
– Царствие небесное вновь преставленным и убиенным воинам: Ивану, Степану, Василию, Фоме, Григорию, Тимофею, Тихону, Матвею, Поликарпу… – голос отца Евдокима дрогнул, на секунду запнулся, но он тут же взял себя в руки, – Димитрию, Ивану, Савелию, Луке, Осипу, Никону, Григорию, Ананию, Николаю…
Выходя из церкви, бабы крестились на купола, вытирали концами платков заплаканные глаза. Судачили промеж себя:
– Хорошо служил сегодня батюшка, от души. Дай ему Бог здоровья!
Дарья Берёза шла из церкви с тяжёлым чувством: дома дожидался вернувшийся вчера в станицу муж. В церковь он не пошёл. Сославшись на усталость, остался в хате. На коленях у него мигом примостилась дочь Ленка.
«Расскажет ведь, поди, всё малая, – с тоской думала, идя по людной улице, Дарья. – Выболтает, дурочка, об материных «подвигах» на любовном фронте, как пить дать…» И тогда… тогда ночью, а, может, и прямо зараз, Яков будет её бить. А бьёт он крепко… Содрогнувшись, вспомнила Дарья нашумевший в своё время по Новосёловке случай с Ефросиньей Некрасовой. Как отдала та Богу душу под тяжёлыми кулачищами Пантюхи. Гулящая была, вот и догулялась… То же самое, может быть, ждало и Дарью.
Но дома было всё тихо. Яков, весёлый, ходил по хате или выбегал на баз. Смеялся, шутковал. Всё разглядывал, ощупывал каждый предмет, расспрашивал обо всём жинку. Как будто только что выписался из больницы после продолжительной тяжёлой болезни, и всё ему было на родном подворье – внове. Дарья, тая запавшую в душу тревогу, сдержанно отвечала.
Вечером, уложив в спальне Ленку, принялась с собачьей покорностью раздевать мужа. Грязную, завшивевшую в дороге, одежду кинула в угол под печку, в стирку.
– Эх, ба – голова садовая, – Яков смущённо взглянул на Дарью. – Весь день провозился по хозяйству, а обмыться то и забыл. Всё недосуг было… А на речку итить – холодно уже.
– Ничего, Яша, – завтра… Я воды в котле с утра на печке нагрею. – Дарья, уже раздевшись сама, нагая, – мышью юркнула под одеяло к мужу. – Иди до меня, родный мой, стосковалась я вся, – женщина стала осыпать мужа частыми горячими поцелуями.
– Ну, ну, Дашка, будет тебе, – смущённо отстранял её, отвыкший за время плена от подобных излияний, казак.
– Чево? Не нравится? – подозрительно уставилась на него счастливая Дарья. Наигранно возмутилась: – Небось, не больно-то скучал без законной?.. Покель по Хохляндии шёл, приобвык, знамо, к жалмеркам? А ну сказывай, кобель, миловался с хохлушками, аль нет?
– Дура ты, Дашка, пустое мелешь, – Яков с блаженством вытянулся на кровати, самозабвенно припав к мягкому, пышущему внутренним жаром, обнажённому телу жены, как будто к живительному источнику.
Казачка, захлебнувшись последним словом, не договорила, испустив страстный полустон-полукрик… Крепко-накрепко обхватив сильную, загорелую до черноты шею мужа, забилась под ним часто и неистово, как птица, попавшаяся в силок. Больше не надо было ни о чём говорить, не было необходимости думать и что-либо планировать. Всё происходило естественно и закономерно, как это протекает в природе. И не важно было, что где-то бушует страшная, братоубийственная Гражданская война, что каждую минуту умирают на поле сражения люди… Подчиняясь непреложным законам продолжения жизни, двое свершали таинственный священный обряд зачатия. И не было больше никого на целой планете: только он и она. И Бог. И – двое были Богами…
55
Не только из плена возвращались в Грушевку казаки. Как-то появился Дмитрий Кузьмич Ермолов. Был он участником знаменитого «Степного» похода. Храбро сражался в Сальском округе с большевиками в отрядах знаменитого атамана Петра Харитоновича Попова. Брал Новочеркасск. После занятия донской столицы и избрания нового Войскового атамана Петра Краснова, рассчитывал подъесаул Ермолов малость отдохнуть от боёв и походов. Ведь всё это время чуть ли не рядовым рубился в стремительных сабельных атаках, – в войске Походного атамана Попова и без того все были офицеры. Сотнями порой чуть ли не полковники Генерального штаба командовали.
Но не суждено было сбыться чаяниям Дмитрия Кузьмича. Дали ему сборный взвод казаков разных станиц и возрастов и направили в составе Северной группы войск Донской армии под Александровск-Грушевский, усмирять шахтёров. К тому же, новый начальник штаба Донской армии генерал Поляков несколько предвзято относился к участником «Степного» похода, считая их выскочками и карьеристами. Во время занятия угольного бассейна подъесаул Ермолов сильно простудился, слёг в полевой лазарет, а вскоре был переведён в тыловой госпиталь, в Новочеркасск. Здесь, ссылаясь на болезнь, а главное, –преклонный возраст, подал по начальству рапорт об отставке, который и был вскоре удовлетворён. Болезнь дала осложнение, открылись другие болячки, и Дмитрий Кузьмич провалялся в госпитале несколько месяцев. Выписавшись, уехал в Грушевскую.
Дома его встретили только женщины: супруга Глафира, да сноха Ксения, жена не известно куда девшегося сына, Жени. Поговаривали, что ушёл он ещё в начале зимы в Ростов, в Добровольческую армию генерала Корнилова, и с тех пор как в воду канул, – ни слуху, ни духу. Жив ли, нет – Бог один знает…
То же самое было в каждом Новосёловском дворе. У соседей Сизокрыловых воевали и хозяин и сын. Причём по разные стороны баррикады. Непримиримыми врагами сделались на всю оставшуюся жизнь. Но бабы ничего, ладили промежду собой. Им-то делить нечего…
– Ромка, ты иде? Отзовись, паршивец окаянный, – кричала на всю улицу, выйдя на баз, горластая Лидия Сизокрылова, жинка сражавшегося за белых Никандра. Разгневанная, бурей ворвалась в сад, хлопнув пошатнувшейся скрипучей калиткой. – Вот я тебе покажу, как мать не слухать. Порки давно не пробовал?
Тринадцатилетний подросток Роман, сидя на пеньке под раскидистой яблоней, с тоской захлопнул потрёпанную книгу. Виновато отозвался:
– Да тута я, ма, не ори… Иду.
Лидия Харитоновна, взметая длинной, шатрообразной юбкой пыль с дрожки сада, подлетела к сыну.
– Ты оглох, поди? Не слышишь, что мать зовёт, разрывается?
– Ну чего тебе ещё? – недовольно протянул казачок. – Уж и почитать нельзя…
– Ах ты, грамотей сраный, – сердито накинулась на него, острая на язык, Лидия Харитоновна. – Читарь нашёлся… Птица с утра не поенная, не кормленная, а он, вишь, книжки читает. Развлечению себе нашёл. – Казачка в изумлении всплеснула руками. – Мать на части разрывается, ничего не успевает, тётка Оксана скотину погнала в стадо, а он, видите ли, баклуши бьёт… А ну живо марш на баз, там Марфутка с птицей управляется. Поможешь ей воды натаскать, да проса принесёшь из амбара. А вернётся тётка Оксана, пойдёшь вместях с ней картошку копать. И не дай Бог сбежишь, – выпорю посля как сидорову козу!
Роман, уткнув голову под ноги, тяжело вздохнул и поплёлся через сад к курятнику на заднем дворе. Помог младшей сестрёнке Марфе накормить курей и уток. С нескрываемой любовью и жалостью полюбовался на копошащиеся кучей-малой жёлтые пушистые клубочки новорождённых цыплят. Осторожно взял один невесомый, живой шарик на ладонь, подул на него ласково.
– Ромка, – позвала его с огорода жена старшего брата Евлампия, воевавшего у красных, тётка Оксана. – Поди быстрее сюда, мешки подавать будешь.
Подросток, бережно опустив на землю цыплёнка, взял у марая ржавую совковую лопату и покорно направился в огород.
– А, явился, прохвесор, – пошутила, завидев его, молодая казачка. – Ну давай, начинай робыть. Я уж с утра цельных пять грядок прошла, покуда ты прохлаждался… А картошка нонешний год крупная уродилась. Во, гляди какие клубни. С кулак величиною…
Роман, всё так же уныло, воткнул в землю лопату, надавил на неё ногой, выкапывая картофельный куст. Ухватил за ботву и стал выбирать, отряхивая от прилипшей земли, действительно большие, увесистые клубни. Высыпал их в цибарку. При этом горько размышлял:
«Эх, жизнь настала пакостная, до войны куда лучше было. Ни тебе забот, ни хлопот. Накупил за медяки дюжину книжек у книготорговца, наезжавшего временами из Новочеркасска, и читай себе на речке, сколько душа пожелает, запоем. Надоело, – ополоснулся в Тузловке, и опять за книжку. Вечером, на полатях схоронишься от домашних, огарок свечки запалишь, и снова читай хоть до самой зари. Красота!.. А зараз не дюже почитаешь, – хозяйство, будь оно неладное… Да ещё эту войну зачем-то казаки выдумали… Старший братан с батей гдей-то в степях шашками рубятся. Очумели, что ли?.. А тут на тебе – самый разгар работ: то сенокос, то уборка пшеницы, то подсолнухов, то картошки. Батя весной как нарочно столько всего понасеял, как будто знал, что не ему убирать. Мало того, что своей земли – поля неоглядные, так ещё у иногородних, которые с большевиками ушли, нахапал. Всё мало ему, куркулю. Как на пропасть… Попробуй, с одними бабами справься с такими посевами! Всю уборку, чисто каторжные, в поле загибались, в шалаше так и жили. Насилу управились. А зараз овощи пошли: картошка, огурцы, помидоры, капуста, лук… И всё – целыми десятинами, большими делянками. Что – на продажу на базар, что на зиму, на купорку. А перед тем – фрукта была… кавуны на бахче, в саду – яблоки…»
Роман выпрямился, смахнув со лба горячий пот. Опёрся о лопату, подумав: «А интересно, что в книжке будет дальше? Узнает священник Овода или нет?» Молодой казак увлекался сейчас творчеством английской писательницы Этель Лилиан Войнич, зачитываясь её романами «Овод» и «Овод в изгнании». Поражался судьбой вымышленного итальянского революционера, не замечая, что революция давно уже постучалась в его собственный дом. С тоской вспоминая недочитанную книгу, он со злостью вонзил в землю возле очередного картофельного куста. «Эх, на самом интересном месте прервали!..»
С раннего детства, как только начал ходить в церковно-приходскую школу и научился читать, пристрастился Ромка Сизокрылов к книгам. Не хватало времени днём, забившись на чердак или в сарай, – читал при тусклом свете припрятанной свечки ночью. Прижимистый, скупой отец, Никандр Романович, никогда не покупал среднему сыну книги, считая чтение пустой забавой. Приходилось, откладывая по грошику, покупать на свои сбережения. Особенно хорошо перепадало медяков и серебра на станичных свадьбах. Правда, приходилось изрядно попотеть, шныряя под ногами взрослых, а то и – отбиваться от назойливых новосёловских казачат-сверстников. После свадеб Ромка всегда вприпрыжку бежал, позвякивая в кармане мелочью, в лавку торгового казака Крутогорова или в магазин Ковалёва, где иногда продавались дешёвые лубочные книжицы с картинками, для детей. Повзрослев, парень брал почитать книги у станичного учителя Олега Крутогорова, у которого была небольшая домашняя библиотека. Теперь настали плохие времена: магазин и лавки в станице позакрывались, торговец из Новочеркасска больше не приезжал, и книжки доставать было неоткуда. И всё это из-за проклятых большевиков, которые невесть откуда нагрянули в Грушевку и перевернули весь устоявшийся, привычный уклад жизни. А брат Евлампий почему-то ушёл с ними… Да он, честно говоря, и раньше был какой-то непонятный, со странностями, – себе на уме…
Под вечер к плетню подбежал сосед, сын безрукого Мирона, Митька Вязов, который был года на два младше Сизокрылова. Заложив четыре пальца в рот, пронзительно свистнул.
– Ромка, айда погуляем!
Оглянувшись с опаской на копавшую картошку далеко впереди тётку Оксану, Роман с отвращением бросил лопату на грядку и перемахнул через плетень.
– Побегли, что-то покажу, – таинственно подмигнул Митька и запылил босыми пятками через свой двор на улицу.
Ромка Сизокрылов, в чириках и, заправленных в белые шерстяные чулки, синих казачьих шароварах с лампасами – чем несказанно гордился – бросился вслед за приятелем. Зашли в чей-то заброшенный, не огороженный сад и Митька, с опаской оглянувшись по сторонам, торжественно вытащил из-под рубахи, из-за пояса, старый, поблёскивающий поцарапанной сталью, револьвер Смит-Вессона.
– Где взял? – вскрикнул от зависти Роман и умоляюще протянул обе руки к Вязову. – Дай подержать, Митька.
– На горе нашёл, в бурьянах, – самодовольно ответил парнишка, не скрывая гордости и превосходства. – И патроны в барабанчике есть, целых шесть штук.
– Айда стрельнём, – схватил его за руку Ромка.
– Погоди, – освободился от его цепкой хватки Вязов. – Зараз Жорка Громов прибечь должен, мы уговорились на Тузловку идтить, лягушек стрелять. Вот на них и спробуем бой. Но только по одному патрону, – больше нема и узять негде.
– А если на бугре пошукать? – предложил Ромка.
– Ага, так они там и валяются ящиками, – скептически хмыкнул казачонок. Он снова засунул револьвер под рубашку и уселся под тютину.
– А что если на той стороне Тузловки побродить? – спросил Сизокрылов. – Помнишь, как-то банда на станицу налетела? Туда наших большевиков гнали, за речку… Может, оружию кто обронил, или патроны?
– Иди, поищи, коли делать нечего, – ответил Митька. – Там давно уже всё новосёловскими ребятами хожено-перехожено… Нету там ни шиша, за речкой.
Вскоре прибежали запыхавшиеся Жорка Громов и восьмилетний крепыш Маркел Крутогоров.
– А этот ещё зачем? – враждебно взглянул на него Митька Вязов. Упрекнул Громова: – Мы, Жорка, так не договаривались. Я токмо одного тебя кликал.
– Да вот, увязался следом, чисто репей, – оправдывался Егорка. – Канючит: возьми, да возьми… Возьмём, пацаны? Пущай хоть просто так постоит, посмотрит.
– Ладно, пусть смотрит, – сменил гнев на милость Вязов. – Токмо стрелять не дам. Стану я на мелюзгу цельный патрон тратить! – недовольно пробурчал, вставая из-под тютины.
Малолетний Маркел и этому был рад-радёшенек. Вчетвером вышли из сада и пошли по проулку до видневшегося впереди перекрёстка.
– Митька, а Митька, а мне дашь разок из нагана пальнуть? – захныкал, забегая поперёд Вязова, Жорка Громов.
– Да куды тебе наган? У тя и силёнок-то не хватит поднять его, – пошутил Митька Вязов.
– Хватит, Митька, вот те крест, – серьёзно божился Егорка. – А я за то тебе махры отсыплю, – у папашки вчёра спёр. Хорошая махорка…
– А ну покажь, – заинтересовался враз Вязов.
Казачок вытащил из кармана штанишек добрую жменю серого мелколистого табака. Сразу же завоняло махоркой.
– Идёт, – согласно кивнул Митька, забирая табак. – Стреляешь, Егор, первым. Я за тобой, потом – Ромка.
– А я? – заплакал вдруг Маркел Крутогоров.
– Тебе нельзя, ты маленький, – категорически отшил его хозяин пистолета, Митька Вязов.
– А вот и не маленький, не маленький, – заупрямился настырный Маркел. Дядька Афанасий говорит, что уже большой и балованный…
– Что балованный – это точно, – согласился Дмитрий.
– Если не дашь пальнуть из нагана, – всё дядьке Прохору Громову расскажу, – пригрозил вдруг, остановившись, маленький шантажист. – Я знаю, он зараз у правлении сидит, атаманит… Вот побегу и всё, всё за вас расскажу. И за тебя тожеть, – Егор. Как ты махру у него стащил. Будет тогда тебе от отца порка.
Казачата остановились.
– Фискалить не хорошо, Маркел, – нравоучительно изрёк грамотей Ромка Сизокрылов.
– Это большой грех, – добавил растерянно Митька Вязов.
– Взгрею посля по первое число, – не нашёлся ничего сказать, кроме ответной угрозы Жорка Громов.
– Дадите пальнуть по жабам, не скажу, – стоял на своём Маркел Крутогоров.
Митька проделал в уме несложные математические подсчёты: «Шесть патронов минус три, будет три. Три патрона минус ещё один, остаётся два…»
– Ладно, пошли, там увидим, – неопределённо буркнул Вязов, продолжая путь на край станицы.
Казачата гурьбой устремились за своим верховодом. Миновав последний новосёловский двор, свернули на тропинку, круто уходившую вниз, к речке. Стали спускаться, скользя голыми пятками по пыли и цепляясь, чтобы не упасть, за длинные, крепкие, как канат, травяные будылья. Со смехом собрались у неширокой деревянной кладки, переброшенной на другой берег.
Солнце, неуклонно клонясь к закату, обжигало казачат последними, слабыми уже предвечерними лучами. Это было, наверное, последнее солнечное тепло уходящей осени. Заканчивалось бабье лето и светлые октябрьские деньки. Задуют скоро с севера суровые промозглые ветры, сорвут и осыпят наземь золотую и багряную листву с деревьев. Улетят на юг кочевые стаи теплолюбивых птиц и пожалует на Донщину со своими верными слугами – морозами и снежными метелями – ледяная царица северных гиблых стран, её величество – Зима.
Казачата перешли по скрипучей, качающейся кладке на левый берег Тузловки, пошли вдоль густых зарослей камышей в сторону хутора Каменнобродского. Вскоре скрылись из виду, раскинувшиеся на небольшой возвышенности, крайние дворы Грушевки. Митька Вязов решительно остановился.
– Что, робя, давайте тут? – полез он за пазуху за револьвером.
Ромка, уткнув глаза в землю, побрёл, как лунатик, к раскинувшимся неподалёку кустам тёрна, – искал оружие. Маркел Крутогоров придвинулся к Вязову.
– Ну что, Митька, дашь пальнуть раза?
– Ладно, дам, не ной, – согласно кивнул головой Митька Вязов. Повернулся к Егору Громову. – Жорка бери наган, ты первый, как уговаривались.
Тот жадно схватил оружие, ласково погладил холодную ребристую рукоятку.
– Пацаны, сюды, – вскрикнул вдруг Ромка Сизокрылов и, как ошпаренный, выскочил из зарослей терновника, где лазил до этого. – Ребята, там в кустах – человек. Ранетый… Кажись, красный.
– А ну пошли поглядим, – Митька Вязов, с револьвером в вытянутой руке, боязливо ступил в заросли.
Остальные казачата, опасливо оглядываясь по сторонам, гуськом потянулись следом. Из колючих, густо разросшихся кустов тёрна на них испуганно глянуло худое, морщинистое лицо бородача лет сорока. Он был в выгоревшей на солнце до белизны, солдатской фуражке, с тёмным овалом на околыше на месте кокарды. В такой же полинявшей, потёртой форме без погон. Лежал, распластавшись, на животе, вытянув ноги, одна из которых была без сапога, замотанная грязной, окровавленной тряпкой. Раненый сделал попытку приподняться. Сбоку него пацаны увидели короткий кавалерийский карабин.
– Отскочь, он стрельнёт! – предостерегающе вскрикнул Ромка и, пригнувшись, проворно плюхнулся в траву. Пополз, отчаянно работая руками и ногами, в сторону от опасного места.
Вслед за ним бросился и малолетний Маркел Крутогоров. На месте остались только Митька с револьвером в руке и не робкий Егорка Громов.
– Ребята, не бойтесь, я вам худого не сделаю. Я из… – глухо выдавил незнакомец, пытаясь что-то объяснить. Но тут, весь дрожащий от внутреннего возбуждения, Митька Вязов со страху нажал на курок. Грянул раскатистый, громкий выстрел. Раненый солдат, так и не успев закончить фразу, вскрикнул и, передёрнувшись всем телом в предсмертных судорогах, ткнулся лицом в траву.
Казачата робко приблизились к застреленному человеку. Вдвоём, поднатужившись, перевернули тело на спину.
– Прямо у лоб попал, гляди какая дырка, – с восторгом похвастался Митька Вязов, указывая стволом револьвера на пулевоё отверстие в голове убитого. – А ведь, ей Богу, первый раз стрелял. Не веришь?
Жорка Громов поспешно поднял с земли карабин солдата, деловито повертел в руках.
– Чур, моё ружьё. Я первый взял, – сказал он, закидывая оружие через плечо. Внимательно пригляделся к убитому. – А я его знаю, слышь, Митька. Это же сын казначея Фомы Андреича, Коська Будяков… Дезертировал знать из войска. Его весною казаки на войну угнали…
* * *
Оксана Сизокрылова, освежившись у колодца после огорода, бодрая вбежала в хату.
– Уж и заработалась-то, – ворчливо встретила её свекровь Лидия Харитоновна. – Аль солнце не видишь иде?.. Мы с Марфуткой давно уже повечеряли. Ты будешь?
– Буду, мама.
– Марфа, собери на стол, – велела Лидия Харитоновна дочери.
Оксана, пройдя в горницу, раскрыла тяжёлый комод у стены. Скинула с себя будничный сарафан и пропотелое, нечистое бельё, наклонилась на кучей одежды, выбирая замену.
– А где Ромка? Опять, небось, книжку в саду читает, – спросила свекровь, появляясь в горнице. Озабоченно уставилась на широкую, голую спину невестки.
– Ты чего это, Ксана? Куды собираешься?
– А на игрища… Нельзя, что ли? – Прикидывая прямо к голому телу праздничную, с кружевными оборками, цветастую юбку, озорно ответила молодая казачка.
– На игрища, в твои-то лета… – укоризненно протянула свекруха. – Тю, что удумала. А муж как жа? Чай не девка, – есть свой законный…
– А что мне муж, – надевая чистую, хрустящую от крахмала исподнюю рубашку, беззаботно отмахнулась Оксана. – Папенька, Никандр Романович, сами же нас и развели с Евлампием. Не его рази слова, что отрекается он от сына? А коль Евлампию путь в родную хату заказан, то какая же я ему жена, сами посудите? – сверкнула казачка карими, огненными очами. – Ежели я с ним не пошла, а у вас осталася, – знать я теперича вольная птица. Куда хочу, туда и лечу.
– И то верно, – пожала растерянно плечами Лидия Харитоновна. – Токмо, всё одно не по-людски это… Не по Божески.
– А по Божески, сына из дому выгонять на все четыре стороны? – кольнула в ответ невестка, надевая шёлковые чулки и продолжая примеривать перед зеркалом наряды.
– Прикройся, бесстыдница, неровен час Ромка с улицы забежит, увидит, – пристыдила её свекровь.
– А пущай смотрит, чай не маленький уже, – четырнадцатый год парню пошёл, – многозначительно усмехнулась Оксана, соблазнительно выгибая стройный, плотно обтянутый белой материей, откормленный стан. – Самый возраст казачонку за девками бегать…
– Тьфу ты, пропасть! Прости, Господи, что скажешь, – сплюнула с досады Лидия Харитоновна и направилась в кухню. В сенях кто-то громко хлопнул дверью. Послышался неразборчивый, дребезжащий голос и старческое кряхтение.
Марфа, метнувшись быстро туда, широко распахнула дверь, приглашая войти пришедшего.
– Маменька, встречайте гостя.
В кухню, опираясь на старый, потрескавшийся костыль, грузно вступал безрукий хорунжий Платон Мигулинов.
– Мир дому сему, – набожно перекрестился тот на образа, сняв вылинявшую, с офицерской оранжево-черно-белой кокардой, казачью фуражку. Смущённо кашлянув в кулак, обратился с порога к Лидии Сизокрыловой:
– А я к вам, хозяева дорогие, по делу, от самого станичного атаману. Велел Прохор Иваныч, чтоб на завтра сынок ваш, Ромка, явился с утра в правление. Он у вас шибко грамотный, справный хлопчик… Так что атаман берёт его к себе в писаря. Жалованию хорошую положить, не обидит… Радуйся, Лидия Харитоновна, счастье-то привалило: с этаких малых лет и – в писаря к атаману.
– Что ж ладно, пришлю, – для вида вздохнув, согласилась хозяйка. – Хучь и работы по хозяйству – край непочатый, а делать нечего, атаману видней.
– На том и порешим, соседка, – обрадовался безрукий Платон. – Завтра чтоб как штык в канцелярии был. Дело не шутейное…
Хорунжий Мигулинов, надев фуражку, заторопился к выходу.
– Да ты бы присел, Платон Михайлович, повечерял с нами, – хлебосольно пригласила Лидия Харитоновна. – У нас водочка для особых случаев припасена… Пропустили бы с тобой по рюмашке, поговорили про жисть горькую… Мой-то старик воюет. А куда ему-то на коне с молодыми тягаться? Того и гляди, сам в полку Богу душу отдаст.
Заинтригованный обещанным угощением, дед Платон вновь скинул свою фуражку, которую тут же унесла и повесила на стену на гвоздь одиннадцатилетняя Марфа. Мигулинов скромно пристроился на краешек стола, обратился к хозяйке:
– Твоя правда, Лидия Харитоновна, молодые взрослеют, мы, старики, стареем… Не успеешь, слышь, и глазом сморгнуть, как в землю ложиться приспичит.
Лидия Сизокрылова присела на лавку рядом с безруким Платоном, велела Марфе принести бутылочку и накрывать на стол.
– Проходит наша жизня, Михалыч, всё одно как метевор по небу, – пожаловалась пожилая казачка собеседнику.
Тот с интересом наблюдал, как на столе появлялись многочисленные миски, тарелки и чугунки со всевозможными холодными и горячими закусками. Под конец всё увенчала аппетитная бутылка казённой водки, купленная хозяйкой по случаю в Новочеркасске. Лидия Сизокрылова, по-казацки, умело откупорила поллитровку, налила светлой, зеленоватой жидкости в поданные Марфушей стаканы.
– Ну, как говорил надысь в церкви батюшка: за нашу победу, – провозгласил Платон Мишулиной, беря единственной рукой стакан с водкой. Чокнувшись с хозяйкой, с удовольствием опорожнил его весь, до капли. Поспешно захрустел кислой капустой, закусывая.
– И когда же она, победа-то наша, будет? – поинтересовалась Лидия Харитоновна. – Доживут ли до неё, любушки, наши аники-воины?
– Ты так не говори, Лидка, – погрозил ей пальцем быстро захмелевший дед Платон. – Аники, не аники, а япошек узкоглазых в Маньчжурии в тысяча девятьсот пятом году били, как Сидоровых коз!.. Энто я зараз такой немощный, что и шашку не вытяну, приржавела уже, небось, к ножнам. Да оно и несподручно одной-то граблей… А в Русско-Японскую кампанию под знамёнами славного генерала Куропаткина макак ажник до самого седла разваливал, – во как рубал! Казак был – хоть куды, не то, что зараз, – развалина…
– Давай по второй, сосед, – подливала маньчжурскому герою водочки Лидия Сизокрылова. Не забывала и себя. – Мой-то Никандр тоже в Японскую воевал, рассказывал, как ихнего важного офицера в полон взял. Мудрёное у него ещё название было, дай Бог памяти... То ли «сарай», то ли «умирай», – совсем из головы вылетело.
– Самурай, – подсказал не по летам догадливый дед Платон Мигулинов.
– Во, точно – самурай! – обрадовалась хозяйка. – Я всё прикидывала: до чего ж на наше русское смахивает. Тут тебе и «сам», тут тебе и «рай». «Сам в раю», что ли?
– А энто, соседка, самые свирепые из всех япошек – самураи, – принялся объяснять заплетающимся языком хорунжий Мигулинов. – В атаку когда идуть на наши позиции, – по-своему кричат…
– И как? – поинтересовалась Сизокрылова.
– Банзай… Это навроде нашего русского «ура».
– Чудно, – улыбнулась Лидия.
Вышла из горницы принарядившаяся, нарумяненная Оксана. Поздоровавшись с дедом Платоном, прошла к выходу.
– Ксанка, а вечерять с нами? – окликнула сноху Лидия Харитоновна.
– Не хочу, мама, ешьте. Я потом, – отмахнулась та.
Ночь уже вступила в свои права, заволокла сумерками все станичные улицы, – пустынные и неуютные. Лишь на станичной, обширной, кое-где увенчанной по краям бурьяном и жердёлами, площади слышались голоса парней, шутки и весёлый девичий смех. Оксана убыстрила шаг, направляясь в ту сторону. Вскоре впереди показались очертания величественной в темноте церкви апостола Иоанна Богослова. Казачка ступила на ровный, кое-где поросший низкой травой, станичный плац, где обычно проводятся занятия по джигитовке с молодыми, Приготовительного разряда, казаками. Ночные сборища молодёжи проходили в самом дальнем конце плаца, у группы бесхозных деревьев, на поваленной старой жердёле, служившей лавочкой для девчат.
Игрища были уже в полном разгаре. Парни, выкаблучиваясь перед девками, гонялись друг за другом между деревьями, шутейно мутузились кулаками. Юные казачки, разбившись на кучки, лузгали подсолнухи, судачили промеж себя о всякой-всячине. Самые боевые кокетливо заигрывали с парнями. Было здесь и несколько замужних казачек-жалмерок, были молодые вдовы.
– Что, Оксанка, тожеть дома не сидится? – заулыбалась, увидев подходившую Сизокрылову, жена Семёна Топоркова, Варвара. – Аль со свёкрухой не в ладах?
– Вышла вот проветриться перед сном, – виновато оправдывалась Оксана. – Весь день на огороде картоху копала, умаялась. Пойду, думаю, подружек спроведаю.
Какой-то бойкий симпатичный казачок, пробегая мимо Варвары, как бы шутейно и в то же время на полном серьёзе, – звонко припечатал ей всею ладонью по широкому, так и заходившему под юбкой, заду.
– Догони, длинноногая!
Казачка со смехом бросилась вслед за парнем.
Оксана Сизокрылова покачала осуждающе головой, подивилась подобным вольностям. Её тут же отвлекли разговорами подошедшие девки. Поболтав малость с ними, Оксана заметила в толпе молодых казачат Ромку. Подойдя, отозвала в сторону.
– Чего тебе, тётка Оксана? – испуганно спросил Роман, не без основания опасаясь взбучки за недавний побег с огорода, но невестка заговорила не о том.
Отведя его на порядочное расстояние от весело гомонящей у жердёл молодёжи, почти вплотную прижалась к парню. Сердце у него тревожно ёкнуло и учащённо забилось, когда он почувствовал лёгкое касание её острой молодой груди к своему телу.
– Ну, Ромка, готовься, завтра идти тебе писарем до самого атамана, – торжественно объявила Оксана. – Культяпый Платон надысь набегал, сказывал.
Молодой казачок, млея от прикосновений её мягкого, податливо-упругого тела, не знал, куда девать глаза. То стыдливо опускал их вниз и видел соблазнительные бугры её качающихся при малейшем движении грудей, то задирал кверху, встречаясь с её горящим внутренним огнём, откровенно призывным взглядом.
– Нехай так… пойду, – с трудом выдавил он из себя, не в силах пошевелиться, чтобы не прервать сладостного, дурманящего очарования.
– Большой уже, Ромка… Ишь вымахал. Скоро тётку догонит, – смеясь, потрепала его по щеке казачка.
Роман, боясь, что она уйдёт, и наваждение исчезнет, несмело положил ей на крутую, чётко очерченную талию дрожащие руки. Казачка испуганно от него отпрянула.
– Ещё чего удумал, сопляк! К взрослой бабе приставать… Девок молодых ему мало.
– Ты красивше, – еле выдавил он из себя, краснея от стыда до корней волос. Но в темноте конфуз его не было видно.
– Угомонись, Роман, я мужняя женщина. Брата твоего жена, – смущаясь сама от его смущения, проговорила Оксана.
– Вот и давай… по-родственному… – напрямки брякнул вдруг с чужих слов казачок. Но он и сам не отдавал себе отчёта в том, что говорит. Слышал от пацанов, что такие речи ведут взрослые казаки с бабами.
Оксана заливисто, от всей души расхохоталась.
– Ой, умора, не можу… Нашёл честную давалку! А сам-то хоть знаешь, что это такое?..
Казачка откровенно заигрывала и в то же время жестоко измывалась над зелёным несмышлёнышем.
– Старшие ребята рассказывали, – пролепетал он, сгорая от стыда. – Это когда – казак с казачкой… одни…
– Ага, а посля того им аист на крышу ребятёнка в клюве приносит, – понимающе кивнула Оксана. – Глупенький ты ишо у меня, Ромка! Подрасти трохи, тогда…
Казачок от пьянящих, необычных её речей ошалел, от запаха её бабьего, дурманящего… Смело обхватил вдруг за плечи и чмокнул по-детски, не серьёзно, в самые губы. Оксана испугалась, как бы кто не увидел, отшвырнув его резко от себя. Ромка чуть не упал, испугавшись своей безумной выходки не меньше невестки. Тут же задал стрекача в темноту, подальше от томительного соблазна. Но первый небольшой урок он уже получил…
Казачка, поправляя на ходу юбку и кофточку, приблизилась к шумной толпе парней и девчат. Игрища были уже в самом разгаре. Её отсутствия никто не заметил, Ромки тоже нигде не было видать, и женщина успокоилась.
– А ну, поберегись! – разнёсся вдруг над площадью визгливый, пьяный мужской крик. Застучали тяжёлые конские копыта.
Девки с казачатами бросились врассыпную, пропуская несущихся бешеный аллюром двух всадников.
– Кто это, шальной какой-то? – негодующе спросила Оксана у соседки.
– Да Афоня Крутогоров, али не признала, – ответила та.
– Темно больно, куды ж тут признать.
Между тем, Афанасий Крутогоров и верный дружок его, молодой казачок Кирюха Дундуков, промчавшись по станичной площади, свернули в боковой переулок. Проскакав ещё несколько десятков саженей, остановили тяжело дышащих лошадей перед домом Степана Захаровича Медведева.
– Боже мой, Афанасий, – радостно всплеснула руками, выбежавшая навстречу Зинка Ковалёва. После убийства родителей, она жила у Медведевых, вместе со своей старшей сестрой, Полиной, бывшей замужем за Николаем.
– Зина, я держу своё слово, – соскакивая с коня, подбежал к ней Афоня. – Почитай тридцать вёрст из полка, из Персияновских казачьих лагерей, отмахал… У нас там покель затишье, отпросился на пару дней у начальства… Собирайся, поехали зараз до нас, а завтра поутру обвенчаемся!
– Ой, правдоть?! – захлопала в ладоши Зинка, завизжав и запрыгав от радости. – Я зараз. – Чуть не сбив с ног появившуюся в дверях сестру Полину, опрометью кинулась в хату.
– Вот дура-девка, – ехидно хихикнул, понимающе подмигивая Крутогорову и незаметно толкая локтем в бок, его полчок Кирюха. – Обрадовалась… Как будто ты, Афоня, и впрямь с нею жить будешь…
– Это не важно, – досадливо отмахнулся казак. – Слово давал жениться, значит надо сполнять. А там, что Бог даст… Иде наша не пропадала?
Наутро отец Евдоким по быстрому обвенчал их в церкви, поздравив с законным браком. Пожелал православному воину, Афанасию, скорейшей победы над проклятыми большевиками. Мать Лукерья Тихоновна рассердилась, не одобряя выбор младшего сына.
– Куды ты лезешь, Афанасий? Нищенку бесприданную берёшь, Христа ради… Кабы родитель её, купец Ковалёв, живой был, – ещё куды ни шло, а так… – Лукерья Крутогорова безнадёжно махнула рукой. – Какой, скажи, пожалуйста, нам прок от неё, от его одинокой дочки?
– Ничего, маманя, лишняя работница в хозяйстве будет, – смеясь, отшучивался Афоня.
56
Снова пополнилась семья Ермоловых: из госпиталя, уволенный под чистую из Добровольческой армии, возвратился хорунжий Евгений Ермолов. Он зашёл, прихрамывая, в правление отметить документы. Правая рука, с перебитыми осколком сухожилиями, висела неподвижно, как плеть. Тут он и столкнулся неожиданно с отцом, Дмитрием Кузьмичом, исполнявшим сейчас обязанности помощника станичного атамана. Евгений не чаял его здесь увидеть, думая, что он воюет где-нибудь на востоке, на Царицынском фронте, и очень удивился. Подивился и в то же время обрадовался встрече и отец.
– Сынок? Женя?! – не в силах сдержать охвативших его разом бурных отцовских чувств, Дмитрий Ермолов обхватил и крепко прижал к себе Евгения. – Сынок… Живой.
– Папенька! – едва не разрыдался в объятиях родного человека молодой офицер.
– Вот радость какая, – не уставал повторять помощник атамана, разглядывая сына. – С рукою-то что? Серьёзно?..
– Серьёзней не бывает, – кивнул Евгений. Горько вздохнув, добавил: – Нет больше руки, отец… Суки красные постарались… Так, видимость одна, не рука.
– Крепись, ты же офицер Его Императорского величества лейб-гвардии Атаманского полка… Природный казак, – попробовал утешить его Дмитрий Ермолов, но у него это плохо получалось.
– Да я, отец, не в обиде. Сам судьбу свою выбрал, в Добровольческую армию пошёл, – проговорил раздумчиво Евгений. – Жалею только, что мало комиссаров красных на Кубани порубал. Не дал Бог… Хотелось побольше.
– Ты долг свой перед Родиной сполна отдал, Женя. Ни о чём не жалей, – с пафосом сказал отец, положив руку на плечо сына, на золотой, с одним просветом и двумя маленькими пятиконечными звёздочками, погон. – Россия не забудет своих героев.
– Какая Россия, отец? – скептически хмыкнул Евгений. – Та, которую Войсковой атаман Краснов на Дону устраивает? На немецких штыках?
– Ах да, ты же у меня за единую, неделимую… За верность союзникам, – стушевался, задумчиво сев в кресло, Дмитрий Кузьмич. – Что ж, сынок, воля твоя, думай как хочешь… Я святому делу генерала Антона Ивановича Деникина не супротивник. Но присягал, пойми меня правильно, Всевеликому Войску Донскому и лично атаману Петру Николаевичу Краснову. И буду верен присяге до конца.
– А как же враги Отечества, германцы, которые топчут родную землю? – вопросительно взглянул на него Евгений. – Неужели зазря русская и казацкая кровь почти четыре года на фронте лилась? Как же Вторая Отечественная?.. Великая освободительная война, о которой все газеты взахлёб трубили? За что воевали, отец?
– Всё правильно, сын, – вздохнул Дмитрий Ермолов. – За Россию сражались русские солдаты, потомки суворовских чудо-богатырей… И чудеса храбрости на фронтах совершали. И казаки были в первых рядах, чтя заветы Платова и Бакланова… И не случись в столице предательства, кое окаянные жидо-масоны против государя-императора учинили, быть бы России в числе победителей. Поили бы казаки коней своих в Средиземном море, развевался бы военно-морской Андреевский флаг над турецкими проливами Босфор и Дарданеллы, маршировала бы доблестная российская гвардия по площадям Берлина и Вены… Было бы так, Женя, поверь мне. Но ударили нам в спину враги. Ударили подло, исподтишка... И всё изменилось. И нет у нас зараз врага страшнее, чем большевики! А немцы что… Даже помогают оружием и боеприпасами.
– Слышал, – согласно кивнул Евгений. – Наши добровольцы во всю клеймят донцов за связь с кайзером, а как только в снарядах и патронах нужда случается, – просят у атамана. И принципы сразу куда деваются…
– Ладно, сынок, Бог с ней, с политикой. Пойдём-ка лучше домой, мать обрадуем, – предложил, вставая, Дмитрий Кузьмич. – Ты с дороги, никак? Притомился… Пошли, пошли, – отдохнём, встречу вспрыснем.
В кабинет без стука вошёл новый атаманский писарь, малолетка Роман Сизокрылов. В руке держал какую-то бумагу на подпись.
– Ну чего тебе? – недовольно глянул на паренька подъесаул Ермолов.
– Вот, срочное предписание пришло из округа, – протянул лист писарь.
– Кинь на стол, завтра прочитаю, – небрежно сказал Дмитрий Кузьмич. – Всё, Роман, свободен. Ступай с Богом, не до тебя… Вишь, сын из госпиталя возвратился.
– С возвращением вас, дяденька, – склонил голову казачок и поспешно вышел из канцелярии.
Отец с сыном с улыбкой, понимающе переглянулись.
– Дожились, Евгений, – посетовал Дмитрий Кузьмич. – В станице доброго секретаря не найдёшь. Мальчишек желторотых на должностя ставим. Во как! А ты мне толкуешь, немцы…
* * *
Глухой поздней ночью, когда разошлось шумное, хмельное застолье, устроенное Дмитрием Ермоловым по случаю приезда сына, и домашние в хате угомонились, Евгений наконец-то остался наедине с женой Ксенией.
Быстро скинув праздничный наряд и исподнее, молодая казачка стала осторожно раздевать мужа. Евгению было самому несподручно. С затаённым страхом и жалостью дотронулась она до его изуродованной ранением правой руки, провела пальцами по зарубцевавшемуся, бугристому шву.
– Не больно, Женя?
– Нет, всё зажило. Ничего не чувствую рукой, хоть пальцы цыганской иголкой коли. Как будто нету её вовсе. Усохла…
– Бедненький мой, – стала жарко целовать рану казачка. Повалив его на перину, легла сверху. Упёрлась огромными белыми шарами грудей в его лицо.
Евгений задохнулся от пряного, молочно-травяного запаха её тела, стал неистово целовать груди, – большие, расплывшиеся пятна коричневых сосков, пупырчатые их окончания. Единственной, здоровой левой рукой провёл по обнажённому, упругому бедру Ксении, вздрогнувшему при его осторожном прикосновении. Скользнул лодочкой ладони между мягкими округлыми ягодицами… Казачка протяжно, с придыханием, застонала. Обвила его шею смуглыми, загорелыми руками. Распущенные русалочьи волосы её, длинные и мягкие, словно шёлк, – упали на подушку, образовав своеобразный шатёр. Евгений целовал эти волосы и чувствовал, что пьянеет от присутствия рядом родного, любимого человека.
Ксения, прикрыв от удовольствия глаза, припала влажным ртом к горячим губам мужа. Стала целовать неистово, рывками, глубоко погружая язык, как будто стараясь слиться с любимым. Их нагие, трепещущие тела крепко переплелись в единое целое, и нельзя уже было понять, где заканчивается он и начинается она. Для офицера уже не существовало ничего на свете, кроме её податливо мягкого, приятного до одурения, покорного тела, с которым он мог делать в эту минуту всё, что хотел. Никакая земная власть никакого великого кесаря древности, фараона, падишаха, хана, современного императора или народного комиссара не могла сравниться с этой безмерной властью мужчины над женским телом в священный момент соития…
Никто не учит этому в церковно-приходской школе, где только заученно твердит малым казачатам отец Евдоким из года в год, что «Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его…» Приходит оно само, это чувство. И неудержимо повлечёт вдруг молодого казачьего подростка к женщине. Впервые за свои недолгие тринадцать-четырнадцать лет прикоснётся он в тайный ночных мечтах к прекрасному и романтическому, навеянному первозданной матерью-природой или самим Богом. Приоткроется перед ним обнажённое женское естество, и затрепещет враз ответно, – как струна на прикосновение музыканта, – его молодое, полыхнувшее жаром любви, тело…
Евгений Ермолов потерял счёт времени, с головой окунувшись в сладостный омут безудержного наслаждения и восторга. Под конец подкатило такое сильное, разлившееся по всем клеточкам тела, сладостное ощущение, что молодой человек, не в силах сдержаться, задёргался, забился на Ксении, сминая одеяло и простынь. Он чувствовал, что и она ответно содрогается раз за разом в конвульсиях радости. И, не в силах сдержать себя, потеряв всякий контроль и ощущение реальности, испускает громкий победный стон. Евгений зажимает ей рот поцелуем. Сцепившись неразрывно телами, они падают вместе с одеялом на пол, но и там не отпускают друг друга. И такое неземное чувство завладевает обоими, что будто бы они улетают. Невесомыми и невидимыми становятся их нагие тела. И нет больше ничего вокруг: только небо, луна и звёзды… И две их бестелесных души в безвоздушном пространстве…
* * *
В доме у Крутогоровых вовсю идёт подготовка к свадьбе. В кухне мать Лукерья Тихоновна со снохами Анной, Людмилой и несколькими родственницами спешно готовили свадебный обед. Стали постепенно сходиться гости, в основном бабы, да немногие, оставшиеся в Грушевке старики. Пришли безрукий Платон Мигулинов с супругой Клавдией Серафимовной, дед Архип Некрасов с невесткой Таей, женой его приёмного сына, болгарина Христо, Медведевы: Степан Захарович с Надеждой Парамоновной и две снохи, – Полина и Лукерья, уважаемый член станичного суда Аникей Назарович Вязов со своей половиной Таисией Яковлевной. Следом, запыхавшись, прибёг, почуяв дурницу, заядлый выпивоха, – культяпый Мирон Вязов. Явился и недавно вернувшийся из плена, принарядившийся Яков Берёза с жинкой Дарьей.
В просторной, хоть на коне объезжай, горнице столы составлены буквой «п». Они буквально ломятся от жаренного и пареного, не говоря уже о всевозможных салатах, грибах, соленьях и прочих холодных закусках. Стоит с дюжина четвертей умело выгнанного, чистого, как слеза ребёнка, первача. Снохи то и дело заносят из погреба тяжёлые кувшины с домашним виноградным вином, в кухне разливают его по графинам и бутылкам. Тут и тёмно-красное, почти чёрное вино, и розовое, приятное на глаз, и светло-жёлтое, так называемое «белое».
– Вот это да, – восхищённо вздыхал уже примостившийся за столом, хоть его никто не приглашал, запойный алкаш Мирошка Вязов. – Прямо море выпивки, хоть залейся… В три горла пить придётся.
Стали чинно рассаживаться за столами и остальные гости, в основном бабы. Старики нещадно дымили на базу самосадом, дожидаясь особого приглашения. Афанасий, в походном казачьем обмундировании, скинув только шашку с винтовкой, вывел из другой комнаты под руку, принаряженную девками в свадебное, румяную сияющую Зинаиду. Уселся с нею в центре стола, у окна, как раз напротив входа. Рядом –его дружок Кирилл Дундуков.
Все окна в горнице с улицы облепила малолетняя детвора. Прилипнув носами к стёклам, казачата и девчонки восторженно наблюдали за происходящим. Они уже насобирали на улице мелочи, которую разбрасывал, вернувшийся из церкви с невестой, Афанасий Крутогоров, набили карманы и пазухи пряниками и конфетами, – их щедро раздавали на базу невестки хозяйки. Без этого не обходилась ни одна станичная свадьба. Ждали, когда подвыпившие гости закричат «горько» и жених будет при всех целовать невесту. Это был самый захватывающий момент свадьбы, особенно для девчонок.
Торжество ещё не начиналось. Лукерья Крутогорова с двумя невестками как угорелые носились из дома во двор, в летнюю кухню, и обратно. Притащили пару целиком зажаренных поросят, ещё какую-то живность на противнях. Пылала печка и в доме, на кухне. Там, на жарко раскалённой плите, в чугунках и на сковородках, тоже аппетитно скворчало и потрескивало. Здесь, как и в летней кухне, управлялись родственницы и соседки, помогая хозяевам.
– Ну что, маманя, не пора ли начинать, – то и дело затрагивал пробегавшую мимо Лукерью Тихоновну, нетерпеливо ёрзавший на стуле, истомившийся в ожидании жених.
Остальные гости тоже всё чаше с вожделением поглядывали на дымящиеся на столе блюда, сглатывая голодную слюну. Кое-кто нет-нет, да и отщипнёт что-нибудь… Незаметно кинет в рот.
– Куда спешишь, Афанасий? – укоризненно глянула на него Зинаида. – Люди ещё не все подошли, да и на столы ещё не накрыли.
– Да некогда мне, Зина, рассиживаться, – не унимался Афанасий. – Наш полк из Персияновских лагерей должны под Царицын вот-вот перебросить, на соединение с генералом Мамонтовым. Меня с Кирюхой всего на двое дён в Грушевку отпустили, да и то пришлось полкового командира подмаслить, сунуть узятку… Боюсь, что сполох в Персияновке вдарят, – свадьбу не дадут догулять…
Гуляли в доме Крутогоровых до самого позднего вечера. Пили, ели наготовленные хозяевами яства и донские деликатесы, плясали посреди горницу под гармошку, а кому не хватало места, то и на базу. Пели протяжные и заунывные, как сама бескрайняя донская степь, старинные казачьи песни. А то вдруг, когда надоедало грустить, меняли репертуар и заказывали гармонисту весёлую разухабистую мелодию. Под неё молодые разбитные жалмерки, в несколько голосов, выдавали такие забористые частушки, что бабы постарше и старухи сердито отплёвывались от подобного «сраму», а седобородые деды, ощерив беззубые рты, просто покатывались от смеха.
У Мирона Вязова под конец заболела единственная рука от беспрерывных тостов и возлияний. Как верный служитель Бахуса, он не пропускал ни одного тоста, так что несколько раз падал под лавку. Перепившихся вдрызг стариков казаки выносили на баз и складывали под навес у коровника. За плетнём шумела, смеялась и буйствовала тоже порядочно хлебнувшая «горькой» толпа ребятишек. Маркел Крутогоров то и дело появлялся там, среди соседских казачат, с наполненной до краёв самогонкой жестяной кружкой. Выпивку ему под шумок наливал в горнице сам жених, дядька Афанасий. Митька Вязов выхватывал у приятеля кружку, дурашливо хохотал, храбро глотал обжигающий горло первач. Морщась и отплёвываясь, со слезами на глазах, передавал её Жорке Громову. Тот пил в свой черёд и совал кружку грамотею Ромке Сизокрылову.
Роман, не смотря на возраст, был на выпивку послабее своих малолетних дружков. Всего после нескольких глотков, он почувствовал сильное головокружение. Парня сильно качнуло сначала в одну, потом в другую сторону. Он забалансировал, расставив в стороны руки, как на палубе попавшего в сильный шторм корабля. Земля вдруг стремительно ушла у него из-под ног, перевернулась, и Ромка с громким смехом полетел на землю, сверкнув голыми пятками.
Гыгыкая, скалил зубы пьяный в дымину Митька Вязов и гонялся в саду за девками.
– Вот я вас ужо споймаю, длиннохвостых!
Обхватив цепко за шею двенадцатилетнюю Ленку Берёзу, повалился с нею в бурьяны. Девчонка, притворно завизжав, выскользнула из под него, как ужиха. К ней на помощь подскочило несколько длинноногих шустрых товарок. Вываляв хмельного Митьку в земле и коровьем навозе, бойкие девки веером разлетелись в разные стороны.
Ромка Сизокрылов кое-как поднялся на ноги, перелез через плетень во двор Крутогоровых и, ничего не соображая, пошатываясь, побрёл в хату, где грохотала свадьба. На крыльце ему встретилась овдовевшая в этом году Лушка Медведева, жена расстрелянного казаками подтёлковца Филиппа.
– Лукерья, ты? – тупо уставился подросток на улыбающуюся молодую казачку.
– Я, али не признал, писарь? – подбоченясь, снисходительно взглянула на малолетку тоже подвыпившая Лушка.
– Пойдём на сеновал, девка, – беспомощно повис на ней, обхватив двумя руками крепкую шею, хмельной подросток. – Зараз же пошли. Даш… – пробормотал, засыпая.
– Вот те на… Тоже мне жених нашёлся, – небрежно стряхнула его на пол Лукерья. – И кто это мальца так накачал?
Кликнув на помощь невестку Полину, вдвоём оттащили бесчувственное тело Ромки под навес, где на мягкой соломенной подстилке, укрытые ватными одеялами, похрапывали перепившиеся старики.
В доме, за свадебным столом всё ещё продолжалась безудержная гулянка.
Ой, у нас было, братцы, на Дону,
Во Черкасском было, братцы, городу, –
диким голосом пытался петь Мирон Вязов, в очередной раз выбравшись из-под стола, где до этого лежал в отключке. Сидящий рядом дружок жениха Кирилл Дундуков совал ему, расплёскивая, стакан самогонки. Пьяным баритоном, невпопад подпевал. Платон Мигулинов, которого кидало, во все стороны, как осиновый листок под ветром, вышел во двор и направился в сад. Он то и дело на что-нибудь натыкался и падал. У сарая наступил на грабли, которые с размаху, сильно треснули его в лоб. Безрукий Платон, ничего не поняв, упал навзничь, да так и заснул. На лбу у него красовалась огромная, с куриное яйцо, шишка.
Людка Крутогорова, жинка среднего Тимофея, направилась за конюшню, в приткнувшийся сбок огорода нужник. Машинально рванула на себя дверь и ойкнула: в помещении на корточках сладостно покряхтывал церковный звонарь, Архип Некрасов. В руках он держал клочок газеты, но козью ножку крутить из неё вовсе не собирался…
– Ой, деда, звиняйте, – сконфузилась казачка и поспешила захлопнуть раззявленную дверь. – Я не нарошно.
– Заходь, заходь, милая, уместимся вдвох, – хихикнул из нужника, шелестя бумагой, дед Архип.
– Нет уж, покорно благодарю, – отказалась Людка. Приплясывая от нетерпения, шмыганула стрелой под ближайшую яблоню. Высоко подобрав подол, присела на корточки…
– Гуляй, станичники! Пей до усерачки, народ, – орал во дворе пьяный уже в дымину Афоня, обнимая дружка, однополчанина Кирилла Дундукова. – Всё одно пропадать скоро. Красножопые со всех сторон навалились. Вся Расея на Дон войною пошла… Эх, гори оно всё ясным пламенем, казаки. Помирать, так с музыкой!.. Кирюха, горилки давай, ну. Гулять хочу!
Дундуков, оставив на базу Крутогорова, поспешил в дом за водкой. Афоня, цепляясь, как утопающий за соломинку, за плетень, подобрался к воротам. На улице, несмотря на поздний час, было полно народу. Все были возбуждены свадьбой. Некоторые недавно вышли из-за стола и весело тараторили с соседями. Мальчишки гурьбой прилипли к воротам по другую сторону.
– Гляди, жених пьяный вышел, – крикнул один. – Шатается.
– Жених и невеста, тили-тили тесто, – стал передразнивать Афанасия другой пострел.
– А ну кыш, мелюзга! – шуганул детвору Афоня.
Кирилл принёс из дома начатую бутылку самогонки. Отхлебнув прямо из горлышка и даже не покривившись, как будто выпил простую воду, передал бутылку односуму. Афанасий приложился к горлышку и опорожнил посудину почти на половину.
– Дяденька Афанасий, дай пряника, – попросила подбежавшая к плетню Саша Вязова, дочка культяпого Мирона, – девчонка лет четырнадцати.
Тот, не понимающего взглянув на неё, протянул недопитую бутылку.
– И на том спасибочки, – быстро схватила самогонку шустрая деваха. Сорвав с головы косынку, укрыла ею бутылку. Побежала к парням. – Митька, Егор, глякось, что у меня есть…
В доме все уже были вповалку. Яков Берёза, потеряв жену, обнимал Бог весть откуда взявшуюся рядом невесту, Зинаиду. Глядел на неё ничего не видящими, затуманенными самогонкой глазами.
– Дарья, умаялся, спать хочу. Пошли до хаты. – И рукой норовил нырнуть воображаемой супружнице под подол кружевного белого свадебного платья.
– Ой, что это вы, дядька Яша, бородой-то колючей… – слабо отбивалась от него невеста, поминутно хихикая и зовя Афоню.
– Ах, куды нам прикажуть отцы-командиры, мы туды идём: колим, рубим, бьём, – жалобным голосом, с текущими по седым усам и бороде слезами, пел захмелевший дед Архип Некрасов. Всхлипывая, пытался облобызать тоже пьяного Аникея Вязова, но то и дело промахивался, чмокая то в бороду, то в лоб.
– Ты чего это, Архип Демидыч? – недоумённо вопрошал его старик Вязов. – У лоб токмо покойников цалуют, а я ведь ишо не помер.
Кирюха Дундуков, поймав на базу за хатой пробегавшую мимо Варьку Топоркову, прижал её к белёной стене.
– Пусти, скаженный, платью выпачкаешь, – пробовала вырваться та, но казак её не пускал. Тяжело дыша в белое, красивое лицо сивушным перегаром, тянул на задний двор, в терны.
– Пойдём, дурёха! Усего делов-то на час… Казаку-воину грех отказывать.
Держа молодую, статную казачку одной рукой, чтобы не убежала, – другой жадно лапал её за упругие, не кормившие ещё ребёнка, груди. Ощупывал мягкий, – под тонкой тканью ситцевого платьица, – податливый зад. Лез под подол, скользя по гладкой поверхности ноги вверх...
– Ой, что ты, Кирилл, маманя не дай Бог увидит, – со свету сживёт, – испуганно забилась в его руках Варвара. – Пусти зараз же, людей позову.
– А в терны придёшь? – настаивал на своём Кирюха.
– Приду, вот только выпивки принесу, – слукавила молодая казачка, чтобы отвязаться от пьяного.
– Ну гляди мне… Обманешь – пеняй на себя! – пригрозил Кирилл Дундуков, отпуская.
За плетнём на пустыре продолжали забавляться молодые казачата. Маркел Крутогоров принёс очередную кружку самогонки, но пить уже никто не хотел. Ребята вместе с девчатами – весёлой кучей-малой – возились у его ног. Все были пьяны, как маленькие чертенята. Некоторые уже не могли стоять на ногах. Маркел с отвращением, через силу вытянул треть кружки, презрительно взглянул на барахтавшихся на земле дружков и начал медленно лить на них самогонку.
– Очумел, Маркелка, – взвизгнула, вскакивая на ноги и отряхиваясь, Сашка Вязова.
Её младшему брату Митьке самогонка попала прямо в лицо. Он лежал на спине, беспомощно открывая рот, как рыба, выброшенная из воды на берег, и никак не мог отдышаться. Жорка Громов встал было на ноги, но сейчас же свалился, как подкошенный. Катаясь по земле, он вдруг стал заливисто хохотать, словно его щекотали под мышками. Глядя на него, рассмеялся и Маркел Крутогоров.
Афанасий вернулся в дом за своей невестой. Увидев возле неё чужого казака, удивлённо присвистнул:
– А ты, я гляжу, времени зазря не теряешь… Энто кто такой?
– Сосед, не видишь что ли? – пояснила невеста. – Дарьи Берёзы мужик. Из австрийского плену возвернулся.
– Сосед, давай выпьем, – пристал к нему Афоня, протягивая стакан.
Яков покорно выпил самогонку и упал навзничь, больно ударившись головой о стену.
– Слабак, а ещё станичник, – презрительно хмыкнул Крутогоров и налил себе ещё первача. – Ну а ты-то со мной выпьешь, моя радость? – спросил у Зины.
– Афоня, – Зинаида Ковалёва ласково прильнула к красному, растрёпанному супругу, забрав у него водку, выплеснула под стол. – Пойдём у спальню, родный, будя тебе уже пить её, окаянную. Пошли, отдохнёшь малость.
– К чёрту! Мне в полк на службу надо, – заупрямился пьяный вусмерть Афоня. – Я за бабьими юбками ховаться не привык. Я казак донской, а не кацап воронежский.
На что-то решившись, он вдруг вскочил из-за стола, резко оттолкнул Зинаиду, так что та кувырком полетела с лавки. Мать, Лукерья Тихоновна, пыталась его удержать, но Афанасий оттолкнул и её.
– Прочь с дороги!
Выскочив на улицу, он побежал в конюшню и через минуту уже вылетел оттуда на своём строевом коне.
– Эх, ма, поберегись, честной народ! – На всём скаку Афоня пронёсся по двору мимо снующих повсюду группами и в одиночку баб и казаков. Поддав коню коленками под бока, направил его на невысокий плетень и с ходу, как на учениях, преодолел препятствие.
– Сполох, казаки, сполох! – заметался он по улице среди брызжущего врассыпную народа. – Кирюха, на конь, в ружьё. Красные наступають, – орал он с азартом.
Со двора, так же перемахнув через плетень, вымахнул на коне его полчок Кирилл Дундуков. Он был при оружии, с круглыми от возбуждения глазами.
– Где красные, Афоня? Кого рубать?
– Дай сюды шашку, – потребовал Крутогоров и, ловко поймав на лету клинок, брошенный Кириллом, принялся с остервенением рубить чей-то плетень.
– Окстись, бешеный, людей порубаешь, – кричали ему из дворов бабы.
– Эх, суки красные… Ненавижу! – страшно заскрипел зубами Афоня, с силой вонзил клинок в землю и, вновь перескочив через плетень к себе во двор, спрыгнул с коня.
– Кирюха, отбой… ложная тревога.
Бросив повод подоспевшему Дундукову, вновь поднялся на крыльцо дома…
57
Первый крестьянский кавалерийский полк Бориса Думенко, погрузив всех раненых и больных партизан на санитарные линейки, вместе с беженцами и бойцами Мартыново-Орловского отряда Герасимчука, отошёл, как и было уловлено по плану операции, в район станции Зимовники. Сюда же выдвинулись и остальные части 1-й Донской стрелковой дивизии Шевкоплясова. Сразу же по приходу в Зимовники Мартыново-Орловского партизанского отряда, комдив срочно вызвал в штаб Федоса Герасимчука.
– Ну что, Федос, удержали вы свою самостийную Большую Мартыновку от белоказаков? – спросил он строго у знаменитого красного партизана, отличавшегося своеволием и строптивым характером. К тому же, по слухам, Герасимчук был из анархистов.
– Удержали бы, товарищ Шевкоплясов, – ответил командир большемартыновцев. – А нет, – усе бы на порогах своих хат полегли, как один… Лучше помереть с революционной честью, чем по чужим катухам ховаться. Не к лицу это красным бойцам.
– Опять ты за своё, товарищ Герасимчук, – раздражённо выкрикнул командир дивизии. – Мало того, что тебя загодя все командиры партизанских отрядов предупреждали об опасности белого окружения и рекомендовали отойти на станцию Куберле или в Зимовники. Но ты не внял голосу разума, а поддался своим эгоистичным местническим интересам, наплевал на революционную большевицкую дисциплину и остался в Большой Мартыновке. И вот тебе результат: белоказаки несколько месяцев держали тебя в осаде…
– Вот и гарно, товарищ комдив, – подал голос в свою защиту Герасимчук. – Мои орлы оттягивали на себя с фронта крупную группировку противника. Вам же легче сражаться было.
– А ведаешь ли ты, местный лихой батька, – открыл последний свой козырь командир дивизии, – что сам товарищ Климент Ефремович Ворошилов приезжал из Царицына, по поручению самого Сталина, – Шевкоплясов, округлив подобострастно глаза, поднял вверх указательный палец, – чуешь, Федос, – самого народного комиссара Иосифа Виссарионовича!.. И поставил нам задачу, в кратчайший срок деблокировать твою окружённую группировку.
– Спаси Бог, товарища Сталина. Но токмо Большую Мартыновку мы у беляков всё одно в обрат отобьём, – упрямо подвёл черту разговору Федос Герасимчук. – Разрешите идтить, товарищ командир дивизии.
– Иди с глаз моих долой, Герасимчук, – сердито махнул рукой Шевкоплясов. – А отряды твои, учти, мы переформируем. Конницу отдадим Думенке, а с пехотой посмотрим…
Вскоре, как и обещал комдив, произошла реорганизация вышедших из окружения красных частей. Отряд Герасимчука был реорганизован в Мартыново-Орловский стрелковый полк, уже шестой по счёту, и влит в состав дивизии. Конный дивизион Грачёва перебросили в полк Бориса Думенко, который развернули в 1-ю Донскую советскую кавалерийскую бригаду. Комбригом остался сам Думенко, его заместителем – Семён Будённый. Бригада включала в себя 1-й полк Оки Городовикова, 2-й полк Григория Маслакова, особый резервный кавалерийский дивизион Николая Баранникова и четырёхорудийную батарею.
Белоказаки, тем временем перегруппировали свои потрёпанные в ожесточённых летних боях полки, пополнили их свежими резервами из состава Молодой армии, и снова перешли в наступление. Форсировав Дон южнее станицы Курмоярской, они устремились на восток и захватили станцию Ремонтная. Этим глубоким обходным манёвром белые напрочь отрезали первую Донскую стрелковую дивизию Шевкоплясова от основных сил 10-й армии. Таким образом, дивизия, вызволявшая недавно из котла Мартыново-Орловский партизанский отряд Герасимчука, сама оказалась в окружении. На вновь сформированную кавалерийскую бригаду Думенко была возложена задача по прорыву кольца.
Оставив Зимовники, 1-я Донская стрелковая дивизия, отягощённая огромными обозами и массами беженцев, которых, по грубым подсчётам, было около восьмидесяти тысяч, неповоротливым цыганским табором двинулась на северо-восток, к Царицыну, вдоль Владикавказской железной дороги. Сальские крестьяне, спасавшиеся от преследования казаков, грузили на подводы всё своё скудное имущество, угоняли скот. В степи стоял невообразимый рёв от тысяч коров, понуро брели вдоль дороги быки, жалобно блеяли непоеные с утра овцы. Пыль из-под копыт огромными чёрными тучами застилала небо. В авангарде всей этой неорганизованной людской и животной массы неизменно шла конница Бориса Думенко, прокладывая путь через степные кордоны белых.
В этом время десятая красная армия Климента Ворошилова, пополненная отступившими с Украины, разрозненными красными частями и отрядами анархистов, в упорных боях сдерживала рвавшихся к Царицыну белоказаков. Город на Волге был камнем преткновения для антибольшевицких движений на Северном Кавказе и в Сибири. Заняв Царицын, Донская и Добровольческая армии соединились бы единым фронтом с войсками Верховного правителя России адмирала Колчака. И падение большевицкой Москвы было бы неминуемым. Вот почему так ожесточённо цеплялись красные за этот город, бросив сюда лучшие свои войска, создавая массовую красную кавалерию, чтобы противостоять казачьей, направляя опытных командиров и военачальников во главе с членом Совнаркома Иосифом Сталиным.
Сталин отдал жёсткий приказ: «Ни шагу назад!» И войска десятой, стояли на подступах к Царицыну, как железные, отбивая одну яростную атаку казаков за другой. Красные бойцы и сами переходили в стремительные контратаки, опрокидывая неприятеля и гоня его вспять, к Дону. Ожесточение боёв достигло критического накала и напоминало былые массовые сражения Второй Отечественной. А ещё ситуация под Царицыным походила на аналогичные операции на Западном фронте, когда в упорных боях гибли десятки тысяч солдат с той и другой стороны, не продвинувшись ни на шаг. Царицын вскоре так и прозвали «Красным Верденом», хотя мало кто из рядовых бойцов десятой армии знал о существовании этой неприступной французской крепости.
Белоказаки подавляли красных массами своей многочисленной конницы, позволявшей им умело маневрировать и быстро перебрасывать войска в нужное место. Используя каждую балку, любую складку местности, станичники просачивались в тылы большевиков, внезапно появлялись на флангах красных дивизий. Как монголо-татары, с дикими свистом и визгом, сеяли смятение и панику.
Бригада Бориса Думенко в составе, отрезанной от остальных сил армии, первой Донской дивизии Шевкоплясова изнемогала в неравной борьбе. Каждый день следовали жестокие конные стычки, контратаки, заманивание в засаду противника. Ежедневно бригада теряла в схватках лучших своих бойцов.
– Они ведь супротив одной моей бригады – десяток всякий раз выставляют! – стучал в штабе дивизии кулаком по столу Борис Мокеевич Думенко, оплакивавший, как родного сына, каждого своего погибшего бойца. – Не дело это, товарищ Шевкоплясов. Так у меня скоро ни одного хлопца не останется. С чем Царицын защищать будем?
– Вот соединимся с главными силами армии, тогда и пополним твою бригаду свежими резервами, – убеждал Бориса Мокеевича комдив Шевкоплясов, – а покуда потерпи, товарищ Думенко… Не одному тебе – всей республике зараз тяжело.
С боями дивизия дошла до станции Ремонтной, расположенной на правом берегу реки Сал. Отсюда она, совсем недавно, начала своё победное наступление на запад, во время деблокирования Мартыново-Орловской группировки. И вот – снова очутилась на исходных позициях. Многочисленные отряды и полки белых казаков не оставляли намерения разгромить окружённую дивизию Шевкоплясова, но все их планы срывала кавалерийская бригада Думенко. Как вихрь, носилась она по занятому красными плацдарму, появляясь в самых опасных местах и на голову громила атакующего противника.
Форсировав вброд реку Сал, Думенко с тыла сходу овладел посёлком Дубовское на станции Ремонтная, выбил оттуда белоказаков и погнал их на северо-запад. Те поспешно отступили на левый берег Сала и успели взорвать за собой железнодорожный мост. Основные силы подходившей с запада дивизии Шевкоплясова оказались отрезанными от кавалерийской бригады. Пришлось спешно восстанавливать мост, причём в работах принимали участие не только красные бойцы, но и многие беженцы. Даже бабы и малые ребята пришли на помощь своим мужьям и отцам.
Прочно закрепившись в Ремонтной, части 1-й Донской стрелковой дивизии стали продолжать наступление на север. Как всегда на острие удара находилась кавалерийская бригада Думенко. После ожесточённых боёв, она, наконец, соединилась с наступавшей от Царицына Котельниковской дивизией красных и разомкнула кольцо окружения белоказаков.
Воспользовавшись временным затишьем на фронте, Борис Мокеевич Думенко стал посылать в Реввоенсовет 10-й армии один рапорт за другим, в которых убедительно доказывал, что для успешной борьбы с Донской армией атамана Краснова необходимо сформировать более крупные конные соединения: дивизии и даже корпуса, чего ещё не было в Красной Армии. В частности, в качестве первого пробного шага, он предлагал развернуть в дивизию свою кавалерийскую бригаду…
* * *
В селе Абганерово, где находился штаб 1-й Донской стрелковой дивизии, располагалась на постой кавалерийская бригада Думенко. Это был основной стратегический резерв дивизии, и Шевкоплясов берёг её как зеницу ока. До него стали доходить неясные слухи о том, что Борис Мокеевич якобы заваливает рапортами Реввоенсовет армии, в которых предлагает развернуть свою бригаду в кавалерийскую дивизию. А следовательно – хочет выйти из его подчинения. Шевкоплясов почувствовал, что пригрел на груди змею, которая хочет ужалить его в самое сердце. Он тут же вызвал в штаб комиссара дивизии Баруха Гендлера и, без обиняков, изложил ему свои соображения:
– Товарищ Гендлер, мне стали известны сведения, что командир кавалерийской бригады Думенко хочет выйти из нашего оперативного подчинения и, мало того, – лишить дивизию всей конницы. Об этом он уже послал несколько рапортов в Царицын, в Реввоенсовет десятой армии. Что вы на это скажете?
– Но это не допустимо, товарищ Шевкоплясов, – возмутился комиссар Гендлер. При этом его лицо не выразило никаких эмоций, а большие, несколько навыкате, чёрные еврейские глаза оставались совершенно спокойными. – Мы с самого начала собирали конницу по одному всаднику, по седлу, по уздечке… Мы затратили столько сил на её создание, и вдруг – отдать её какому-то… бывшему драгунскому вахмистру?
– Только не волнуйтесь, Барух Семёнович. Вы только не волнуйтесь, – почему-то начал успокаивать комиссара, как профессиональный врач-психиатр – пациента, комдив Шевкоплясов. – Мы должны иметь, как говорит уважаемый мной лично товарищ Дзержинсмкий, холодный ум… и горячее сердце.
– И очень правильно говорит, я вам доложу, – согласно кивнул Барух Гендлер.
– Кстати, товарищ Гендлер, у вас, случайно, нет знакомств в аппарате Всероссийской чрезвычайно комиссии? – спросил неожиданно Шевкоплясов. – Нет? Очень жаль… А то бы мы этого Думенку быстро приструнили. Как шёлковый бы сразу стал. По струнке бы ходил… Ниже травы, тише воды…
– Можно написать в Народный комиссариат военных и морских дел товарищу Троцкому, – предложил комиссар Гендлер. – Изложим, что комбриг Думенко пьяница и скрытый анархист, сознательно разваливает Сальскую группу войск 10-й армии. Путём отнятия у неё конницы, пытается ослабить группировку и тем помочь красновским белоказачьим бандам с юга овладеть Царицыным.
– Замечательно, Барух Семёнович, – похвалил Шевкоплясов. – Вот только: пьяница и скрытый анархист?.. Не перегнём ли, так сказать, палку?
– А что, не правда скажете? – удивился дивизионный комиссар. – Вы поглядите, какие у этого самостийного батьки сподвижники. Отпетые головорезы. Будённый – бывший старший унтер-офицер драгунского полка, Городовиков – казак из калмыков, Баранников – тоже, кажется казак, причём, из зажиточных, Маслаков – казачий вахмистр… А вы говорите, не анархист? Да у него же в бригаде порядки – почти как в бывшей Запорожской Сечи. Командиров чуть ли не на кругу общим голосованием выбирают… Ну, а что касается пьянства, товарищ Шевкоплясов, так можете сами убедиться. Я мимо их штаба только что проезжал, видел: водку хлещут каждый день, – конскими вёдрами.
Командир дивизии сейчас же вызвал из сеней вестового.
– Комбрига Думенко до меня! Немедля...
* * *
В штабе кавалерийской бригады в это время и правда протекала весёлая попойка. Командиры обмывали блестящую победу над группировкой белоказачьих войск генерала Александрина. Вспоминали былые сражения. Тогда беляками в этих местах командовал генерал Попов. Тот самый, бывшый Походный атаман, с отрядами которого дрались ещё зимой в сальских степях, во время его знаменитого «Степного» похода.
– Что нам тот атаман Попов, – презрительно кривился командир второго полка Григорий Маслаков, и шумно чокался кружкой с адъютантом Думенко Симоном Листопадом. – Ты, хлопче, тогда ещё под стол пёхом ходил, не пригибаясь, когда мы, козаки ставропольские, с покойным Голубовым, энту белую контру – Попова, с его байстрюками, под станицей Великокняжеской рубили.
Борис Думенко объяснял Будённому, Баранникову и Грачёву:
– Трэба, братцы, создавать свою красную конницу. Чтоб мы могли на равных противостоять на Дону казакам. Иначе нам победы над ними не видать.
– Вот за это и выпьем, Борис Мокеевич, – поддержал комбрига верный соратник Семён Будённый. – За победу над беляками.
Сёмка Листопад быстро налил самогонки в кружки красным командирам. Всё дружно выпили и снова принялись слушать своего батьку.
– Я вот что скажу, верные мои товарищи, – продолжал Думенко. – У нас, в первой Донской дивизии, – цельная кавалерийская бригада. Мелкие конные части есть и в других подразделениях десятой армии. В пехоте, знаю, сидит в окопах масса опытных кавалеристов из царских драгун и уланов, – нема коней… В тыловых лагерях за Саратовом много военнопленных казаков томится. А взять, да и собрать всех воедино: это ж какая силища выйдет? За Волгой, у казахов, – целые табуны коней… Реквизировать их для нужд армии, посадить на них бойцов. Ведь этак крупную кавалерийскую часть сформировать можно: корпус, а то и бери выше, – кадровую армию.
– Даёшь первую конную! – подхватил слова комбрига Семён Будённый и вновь поднял кружку. – Пьём, хлопцы, за Бориса Мокеевича Думенко, – будущего командующего первой Конной армии.
– Поглядим тогда, чья шашка крепче, а рука – сильнее, – не слушая пьяных выкриков заместителя, закончил свою мысль Думенко, и крепко сжал эфес висевшей на боку казачьей шашки.
Как раз в это время в хату вошёл посыльный командира дивизии.
– Товарищ комбриг, вас до себя, у штаб дивизии, товарищ Шевкоплясов кличут, – сказал он, вытянувшись в струнку и сильно робея перед знаменитым на всю Сальскую группировку, лихим красным рубакой…
1972 – 2010 гг.