Казачий Дон. Книга 2. Часть вторая

Павел Малов-Бойчевский
(Исторический роман)


Часть вторая.
ОСВОБОЖДЕНИЕ НОВОЧЕРКАССКА

14
Пётр Медведев, младший сын грушевского крепкого хозяина Степана Захаровича, лежал на булыжной мостовой у памятника Ермаку Тимофеевичу и ловил на мушку перебегающие в конце Соборной площади фигуры белоказаков, вот уже два часа штурмовавших Новочеркасск. Выстрелил. Один из повстанцев свалился как подкошенный. Рядом затрещали выстрелы других красногвардейцев. Ещё несколько беляков, выронив оружие, грохнулось на мостовую. Остальные залегли. С соборной колокольни по ним ударил красногвардейский пулемёт. Пули роем зацокали по булыжникам, рикошетом разлетаясь во все стороны.
К цепи красных стрелков подбежал командующий войсками Донской республики бывший хорунжий Смирнов. Правая рука – в окровавленной повязке на марлевой перевязи. Ранен.
– Держись, товарищи! В Ростов Подтёлкову уже телеграфировали, скоро прибудет подмога.
Над головой Смирнова зловеще просвистело несколько пуль, одна сбила офицерскую фуражку. Командующего окружили ординарцы, заслоняя своими телами. Посоветовали уйти от греха подальше в укрытие. Смирнов, пригибаясь, подбежал к дереву, прилёг за ствол. Несколько раз выстрелил по белым из нагана, но стрелять левой рукой было непривычно.
Пётр Медведев открыл затвор винтовки, вставил в специальные пазы ствольной коробки последнюю обойму, снаряженную пятью патронами, нажав на верхний патрон вблизи обоймы, выдавил одним движением все пять патронов в магазинную коробку вниз, до упора, стал зорко осматривать площадь. Повстанцы снова зашевелились, чаще стали взвизгивать пули возле красногвардейской цепи. Кто-то застонал, кто-то уткнулся чубатой головой в приклад винтовки. Пётр Медведев долго прицеливался в одного беляка, продвигавшегося короткими перебежками. Тот всё время оглядывался, подбадривая остальных атакующих. По-видимому, это был командир. Пётр выстрелил в него, но промахнулся, с досады торопливо пальнул ещё раз и опять – мимо. Осталось всего три патрона. Парень с опаской покосился по сторонам. Лежавший рядом чубатый усач фронтовик, после выстрела, отбросил с бранью пустую винтовку. Повернув вспять, пополз к коноводам, державшим отрядных лошадей за собором. У остальных красных бойцов так же патроны были на исходе.
– Отходить надо, командир. Патронов ни черта нет. Постреляют ведь беляки, – понеслось со всех сторон. Кто-то смачно, с упоминанием всех святых, выругался.
– Держать оборону, товарищи. Боеприпасы зараз подвезут. И ещё пару пулемётов, кстати… Я распорядился, – крикнул командующий Смирнов, вскакивая с помощью двух ординарцев, на лошадь. – Стоять на смерть! За отступление – расстрел. Я сейчас буду…
Смирнов с ординарцами ускакал куда-то к вокзалу. Командир обороняющегося отряда красногвардейцев, пожилой местный рабочий из железнодорожного депо, приказал прекратить беспорядочную стрельбу.
– Стрелять только по моей команде. Пусть подходят поближе, чтобы бить наверняка. Каждый патрон, чтоб – в беляка, а не в белый свет, как в копеечку.
Вскочил на ноги какой-то необстрелянный желторотый юнец, отчаянно бросился назад, но его тут же настигла казачья пуля. В это время, увидев удобный момент, из боковой улицы на площадь вылетела большая группа всадников. Вскочили и побежали во весь рост, не пригибаясь и не ложась под выстрелами красных пешие повстанцы. Над площадью пронеслось грозное русское «ура». С колокольни опять ударил пулемёт, сбивая на мостовую передних всадников.
– Братцы, без паники, отходи к коновязям, – громко крикнул командир красных, пожилой железнодорожный рабочий, продолжая стрелять из-за дерева, где до этого укрывался командующий Смирнов, по атакующим белоказакам. – Со мной останутся пять человек – добровольцы. Прикрывать отряд. Остальные – по коням! Все патроны отдать мне.
Петька Медведев кинулся было вместе со всеми наутёк, в тыл расположения, но вдруг стыдливо остановился, увидев, что вместе с командиром остался всего один перетянутый пулемётными лентами матрос в бескозырке. Задержалось ещё несколько казаков из расформированных фронтовых полков и солдат-окопник.
– Чего встали, как памятники Ермаку Тимофеевичу? Лягяй живо, – весело прокричал морячок, давая этим понять, что все они – добровольцы, готовые прикрывать отступление основных сил отряда.
Идти на попятный было уже нельзя. Пётр, проклиная себя в душе за то, что замешкался и вовремя не сел на коня, с тоской вернулся на позицию у памятника Ермаку. Вместе с ним залегли и остальные добровольцы. Один из казаков с тоской посмотрел вслед удаляющимся красногвардейцам, среди которых мог бы оказаться и он. Отчаянно объявил, обращаясь к товарищам:
– Что, братья-казаки, смертю примать будем? Сразу и отпоют вон, у церкви.
– Не хорони себя заживо, Филимон. Может, и отобьёмся, – возразил другой казак, отчаянный вояка с двумя Георгиями на гимнастёрке, – уроженец станицы Мелеховской Семён Устякин.
Пётр Медведев, получив от командира несколько запасных обойм, приободрился. Стал ловить на мушку гарцующих по площади всадников и снимать их одного за другим. К тому же стрекотал, не замолкая, пулемёт на колокольне. Конные белоказаки повернули назад, пешая цепь залегла. Повеселевший Медведев с гордостью обвёл взглядом своих пятерых товарищей, решивших ценой собственной жизни задержать белых и дать уйти остальным. Жажда подвига неудержимо обуяла молодого казака.
К повстанцам, между тем, подошли подкрепления от вокзала. Несколько пулемётов стали густыми очередями осыпать открытую всем четырём ветрам колокольню. Красный пулемётчик вначале сердито огрызался, но вскоре затих. Казаки поднялись в очередную атаку. Из переулка вновь показалась конница. Пули по булыжникам защёлкали чаще. Один за другим вскрикивали красногвардейцы, тыкаясь головами в приклады винтовок. Вот их уже осталось трое.
Чубатый фронтовик, с виду, – казак третьей очереди, раненый в ногу, притянул окровавленной рукой Петра поближе к себе. Крикнул после очередного выстрела:
– Всё, пацан, нам крышка. Уходи пока цел, а мы ещё малость постреляем кадетов.
Испуганный до смерти Пётр, дрожа всем телом, начал было отползать в сторону.
– Стой, кужёнок, – пригвоздил его окриком к месту раненый. – Быстро – патроны! Если есть.
Медведев отдал ему свою винтовку и несколько патронов россыпью – из кармана. Пугливо пригнулся от прожужжавшей над головой пули.
– Ну чего ждёшь, молодой? Мотай отсель скорее, ну… – грубо толкнул его в плечо казак. – Коня моего со звёздочкой на лбу, вороного, если будешь когда в Каргинской, Кудеяровым передай. Запомни пацан, Филимон Кудеяров.
Пётр еле расслышал последние слова казака из-за страшного визга и топота несущейся к собору конницы. После того как умер пулемёт большевиков на колокольне, их уже нельзя было ничем остановить. Двое оставшихся красногвардейцев, отстреливаясь, отползали к церковной паперти. Один из них, казак Филимон Кудеяров, ценой своей собственной – подарил жизнь Петру Медведеву.
Пётр, поминутно пригибаясь от свистевших кругом вражеских пуль, быстро подбежал к коновязи, которую никто не охранял. Вскочил на своего жеребца, нашёл коня Кудеярова. Держа его в поводу, поскакал прочь от опасного места. И всё время пока ехал, пришпоривая коня, – слышал за спиной частые выстрелы у церкви и крики атакующих беляков. Через несколько кварталов встретил небольшой разъезд из казаков новочеркасского гарнизона, бывших бойцов Николая Голубова. В одном из них узнал сослуживца Гришку Аксёнова. Тот, держа в правой руке укороченный драгунский карабин, левой нервно теребил повод.
– Как там наши на площади? – спросил у Медведева.
– Держатся, – угрюмо ответил Пётр. Он всё ещё не мог придти в себя от пережитого и был – как пьяный. Его до глубины души поразил благородный поступок Филимона Кудеярова. На глаза навернулись слёзы.
Красногвардейцы проскакали бешенным аллюром несколько улиц и всё ещё слышали позади себя, у собора, приглушённую винтовочную и пулемётную трескотню. Когда показались последние дворы предместья, выстрелы вдруг прекратились и над городом нависла зловещая тишина.
«Конец!» – с горечью подумал Пётр и со злостью стегнул плетью бежавшего рядом ходкой рысью вороного коня Кудеярова…

15
В это время в Ростов-на-Дону из Москвы приехал чрезвычайный комиссар Юга России и уполномоченный ЦК РКП(б) Серго Орджоникидзе. В тот же день в Ростове открылся первый съезд Советов Донской республики.
В президиуме находился весь Военно-революционный комитет. Председатель Фёдор Подтёлков, товарищ председателя, каменский хорунжий Ермилов, секретарь – прапорщик Кривошлыков и члены комитета: Лагутин, Сверчков, Кудинов, сослуживцы Подтёлкова, батарейцы Аким Головачёв и Филипп Медведев и другие. Слово для доклада взял товарищ Орджоникидзе.
Здесь же, на съезде, присутствовали командир отряда Красной гвардии, бывший подполковник медицинской службы, Самуил Нижельский и его жена, пулемётчица Татьяна Дубровина. От Грушевского станичного Совета казачьих и крестьянских депутатов был делегирован бывший вахмистр, полный Георгиевский кавалер Лукьян Родионов. Это был уже второй съезд после Каменского съезда фронтового казачества, в работе которого принимал участие Родионов. За это время Лукьян заметно охладел к большевикам, в душу закрадывались большие сомнения: а правильно ли он поступает, на истинном ли пути стоит? Ведь почти все грушевские казаки как от чумы отшатнулись станичного Совета и в нём, кроме председателя, остались одни иногородние. Правда, он получил землю, но что толку, если сейчас, вместо того, чтобы готовиться к посевной, он разъезжает по съездам. А там, в станице, новая жена Ульяна Вязова, может быть, жалеет, что согласилась связать с ним свою судьбу. Но что же делать? Что? Порвать с большевиками, с совдепом? Да, это был, по-видимому, единственный выход…
Неожиданно съезд прервался. Сосед шепнул Родионову, что в соседний Новочеркасск ворвались недобитые банды белогвардейцев. Сразу же все участники съезда Советов зашевелились. Орджоникидзе объявил, чтобы все разбирали оружие и строились во дворе: нужно выбить белых из Новочеркасска.
Лукьян Родионов вместе со всеми выскочил на улицу, отыскал своего строевого коня. Теперь нужно было как-нибудь отстать от остальных делегатов: идти воевать в Новочеркасск у Лукьяна не было никакого желания. Тут на глаза ему попался небольшой, погнутый гвоздь, валявшийся под ногами. Оглянувшись по сторонам и видя, что все заняты своими делами, Лукьян быстро схватил гвоздь и, подняв переднее копыто своего коня, с силой всадил в него гвоздь. Для верности – прихлопнул каблуком сапога. Конь вздрогнул от боли и вырвал ногу. Родионов, ещё раз оглядевшись, – не заметил ли кто его махинаций? – взял коня за повод и силой потянул по двору. Конь хромал и жалобно косился на хозяина: его умные, живые глаза выражали страдание.
– Вот и ладушки, – с удовлетворением прошептал Лукьян и потащил жеребца к месту построения.
– Вот напасть, конь захромал ни с того, ни с сего, – жаловался он всем по пути. – Как зараз в Новочеркасск на белых ехать и ума не приложу… Везёт как утопленнику.
Начальство Родионову поверило и оставило в покое. Отряд делегатов съезда в походном порядке, под командой Орджоникидзе, двинулся на Новочеркасск. Как только скрылись за поворотом улицы последние ряды, Лукьян завёл коня в подворотню и без труда вытащил гвоздь из копыта. Позади вдруг скрипнула дверь и на пороге квартиры показалась седая, сгорбленная старуха, сильно смахивающая на армянку.
– Синок, – окликнула она Родионова, – что случился, вай? Опят вайна в городе? Куда столка казак поехаль?
Лукьян живо обернулся на голос, весело подмигнул нерусской бабке.
– Ага, мать, – снова война… Прячь поскорее внучку, не то господа офицера из-за Дона придут – снасилуют. Они до баб дюже охочие… Да и тебе перепадёт на старости лет… Чай не отказалась, старая, от мужика-то?
– А ну тебя, шайтан… Что плетёшь? – старуха сердито сплюнула и с силой захлопнула за собой дверь.
Посмеиваясь над своей шуткой, Лукьян достал из подсумка патрон, выкрутил из него пулю, а порох высыпал на ладонь. Схватив пораненное копыто коня, засыпал рану порохом. Чиркнул серниками. Порох в ране вспыхнул и мгновенно сгорел, конь дёрнулся всем телом. Родионов отпустил его ногу, опасаясь, как бы жеребец его сгоряча не покалечил. Но средство – испытанное, ещё деды так врачевали раны лошадей и лечились сами. Конь всё ещё хромал, и Родионов повёл его за собой в поводу.
В Ростове Лукьян был впервые. Однако, понимал: перед тем как пуститься обратно в Грушевскую, нужно купить чего-нибудь съестного на дорогу и покормить коня. Нужно было отыскать рынок. Встречные прохожие, в основном девки да взрослые бабы, в испуге шарахались в стороны, видя его полное вооружение, Георгиевские кресты на гимнастёрке и алые казачьи лампасы на шароварах. Какие-то мальчишки влезли на забор и стали швыряться камнями.
– А вот я вас! – схватился Лукьян за нагайку и сорванцов как ветром сдуло с забора.
Вдруг внимание Родионова привлекли две мужские фигуры, идущие навстречу. Особенно один прохожий: высокий, широкоплечий мужик… Одет он был по-городскому, под рабочего, но Родионов каким-то внутренним чутьём определил в нём сельского жителя и, мало того, – казака. Поравнявшись с ними, Лукьян в последний раз взглянул на высокого и хотел было пройти мимо, но тот вдруг остановился и весело подмигнул Родионову.
– Здорово живёшь, дядька Лукьян. Не узнаёшь?.. Не хорошо мимо земляков проходить, особливо в незнакомом городе.
Лукьян тоже остановился, впился взглядом в говорившего.
– Ну и ну, как чуял… Неужто наш, грушевский?
– Точно, – незнакомец продолжал улыбаться. – Моисея Ефремыча Крутогорова, чай, знаешь? Так я ихний сын старшой, Герасим. А тебя я, дядька Лукьян, сразу узнал, даром, что почитай годков шесть в станице не был.
– Вот так встреча, – обрадовался Лукьян. – Ведь брехали, что тебя, Гераська, на каторгу будто угнали?
– Да ничего, обошлось, – махнул рукой Герасим. – Тута в Ростове был, в местной тюряге парился, на Богатяновке. А как большевики объявились, то и выпустили вместе с другими арестантами.
– Ну а что мы, братва, посреди улицы остановились? Что за шухер-махер? – вмешался в разговор приятель Герасима с повадками закоренелого каторжанина. – Айда, Байбак, куда-нибудь в заведение… там и потолкуем.
– И то верно, – согласился с ним Крутогоров. – Пошли на Новый базар…

* * *   
Родионов с трудом разлепил глаза и удивлённо повёл ими по сторонам. Что за чертовщина! Где он находится? Небогато обставленная комната таила полумрак предутреннего часа. Повсюду были разбросаны какие-то вещи. Лукьян лежал на кровати поверх одеяла. Голова раскалывалась и гудела, как чугунная, сильно, сильно болел правый бок, во рту было так противно, будто бы он до этого ел навоз.
Лукьян помнил из вчерашнего только то, что он встретился с земляком, Герасимом Крутогоровым и они выпили вчера неплохо, – так что до сих пор всё идёт кругом. Родионов поднялся и сел на кровати, в изумлением оглядывая себя. Одна нога была совершенно голая до самого бедра, на другой остался сапог и скомканные грязные шаровары. На плечах – одна нижняя рубашка т крест на гайтане. Под задницей было что-то твёрдое, – Лукьян сунул руку и достал подсумок с позвякивавшими патронами.
Рядом с Родионовым кто-то зашевелился под одеялом. Лукьян быстро откинул край и застыл от неожиданности: под одеялом спала совершенно голая женщина. Она лежала на животе. Он увидел её растрёпанные волосы, ниспадающие на ослепительно белую, лишённую загара спину, сбросил одеяло совсем. Его глазам предстала стройная женская фигурка: узкая точёная талия, пышный холёный зад. Одна нога немного поджата к животу, другая вытянута.
Родионова сразу бросило в жар от одного вида такой красоты. Трепещущей рукой он схватил женщину за плечо и резко перевернул на спину. Она не проснулась. Спереди она была ещё прекрасней. Аккуратные, среднего размера груди с большими коричневыми сосками, гладкий, глянцево поблёскивающий живот, ниже – остальные дамские прелести, от вида которых мутнеет в глазах... Лукьян осторожно навалился сверху, ощущая под собой упругую податливую мягкость женского тела, приник ртом к её полураскрытым горячим губам. Незнакомка, проснувшись, страстно ответила на поцелуй, бёдра её покорно раздвинулись, уступая зову природы…
Окончив, Лукьян поднялся и брезгливо обтёрся какой-то жёлто-зелёной скомканной тряпкой, вытащенной из-под женщины, хотел было швырнуть на пол, но присмотрелся и узнал свою фронтовую гимнастёрку.
– Чтоб тебя!.. твою мать, – смачно выругался Лукьян и принялся одеваться.
Женщина всё ещё продолжала лежать на спине, в истоме раскинув ноги и всё ещё подёргивая ими от пережитого только что наслаждения. Родионов натянул шаровары и гимнастёрку: во всю грудь на ней расплылось мокрое и липкое пятно. Ещё раз выматерившись, Лукьян принялся искать по комнате остальную свою амуницию. Найти удалось только тёплую суконную поддёвку и ремень. Ни фуражки, ни второго сапога, ни оружия, кроме патронташа, нигде не было. У голой спрашивать было неохота, а кроме неё в комнате никого не было и Лукьян решил подождать Герасима Крутогорова, ведь это он, наверное, привёл его в этот притон. Между тем, голая зашевелилась и села на кровати, свесив вниз всё ещё подрагивающие ноги.
– Водка есть? – пересилив отвращение, спросил у неё Лукьян.
– Сейчас поищу-с, – сказала она, проходя мимо Родионова и обдавая запахом потного женского тела.
Лукьян присел к заваленному грязной посудой столу, пошарил по карманам, в надежде отыскать кисет, но не было ни кисета, ни денег. Женщина, как была, то есть – по-прежнему без ничего, принесла и поставила на стол поллитровку водки. Родионов старался на неё не смотреть, блудливо отводя глаза в сторону, но они сами то и дело жадно впивались в голую. Повернувшись спиной и соблазнительно виляя полными округлыми булочками ягодиц, она прошла в дальний угол комнаты, за ширму. Оттуда послышались аппетитный плеск наливаемой воды и позвякивание металла.
Родионов налил себе полный стакан водки, выпив и занюхав сухой хлебной коркой, обернулся. Женщина всё ещё колдовала за ширмой.
– Слышь ты… не знаю как тебя величать, красавица, – обратился к ней Лукьян, зная, однако, твёрдо, что перед ним профессиональная городская проститутка. – Ты бы побанила мне рубаху? Срамота ведь в таком виде на улицу выходить, засмеют…
– За отдельную плату, – пожалуйста-с… А так – я вам, господин казак, не прачка, своих деревенских ищите…

* * *
Герасим Крутогоров пришёл, когда солнце уже стояло высоко в небе. Он был доволен и как всегда пьян, в руках у него была старая вместительная, чем-то под завяз набитая сумка.
– Гераська, чёрт, – обрадовано бросился к нему Родионов, – где пропадал? Я уж и ждать тебя отчаялся
– А что, разве плохо тебе с Виолеттой? – Крутогоров лукаво подмигнул женщине, которая уже оделась и приводила в порядок комнату. – Ты гляди какая шикарная мадам. К тому же – вдова, с ней весь век, как у Бога за пазухой, прожить можно.
– Да не, Герасим, не шуткуй, я сурьёзно, – Лукьян подвинулся на лавке, давая место Крутогорову. – Вот хоть ты убей – ничего не помню, что вчёра было! До сих пор, вишь, в одном сапоге шкандыляю. Фуражки нету, оружия – тоже, а самое главное – коня! Орлик мой пропал, – жалость-то какая… Ведь всю войну, почитай, на нём провоевал.
– Жалость… Орлик, – передразнил его Герасим. – А сам ведь вчера на базаре сам этого Орлика местным казакам из Гниловской продал. И деньги гдей-то посеял, растяпа…
Родионов схватился за голову и чуть ли не взвыл от обиды и горечи:
– Господи, неужели – правда? Да что ж ты меня не остановил, Герасим?.. Пьян я был, небось? Так?
– Неча зараз ныть, – грубо оборвал его Герасим. – Скажи спасибо, что я с тобой был, а то не сносить бы тебе башки непутёвой. Гниловские тебя бить хотели, да я увёл… Винторез я у тебя сразу отобрал, в сенях лежит в целости и сохранности, а шашку с тебя какие-то мастеровые сняли, – ты с нею на них кинулся, порубать хотел. И повели уже тебя, Лукьян, куда следовает, в Чека, да мы с дружком по дороге отбили. Токмо отошли за угол – ты на нас кидаться начал, ну я тебя малость и утихомирил…
– Это, небось, от твоего кулака в боку у меня стреляет, прикоснуться нельзя? – сердито спросил Лукьян.
– Ладно, земляк, это всё чепуха, – отмахнулся Герасим. – До свадьбы заживёть как на собаке… Сапоги вон у Виолетты возьмёшь, от мужика остались, и шляпу она тебе подберёт. Других головных уборов не держим-с, не магазин… И вот что я тебе, брат, предлагаю: айда сёдня же в станицу, в Грушевку! Решил я своих спроведать, ночью на дельце одно сходил с приятелем… Не с пустыми же руками домой вертаться? Ну как, идёшь?
– Это? – кивнул Родионов на стоявшую у ног Крутогорова сумку. – Грабиловкой занимаешься, значит…
– Угадал, а куды денешься, – жить-то надо, – развёл руками Герасим и вдруг, скрипнув зубами и застонав, схватился за левое плечо.
Только сейчас Лукьян заметил, что плечо одностаничника в крови.
– Пуля?
– Угостили суки – товарищи, – простонал Крутогоров. – Виолетта, у тебя бинт есть? Тащи скорее… 

16
Бой в Новочеркасске закончился. Подоспевшие из Ростова делегаты 1-го съезда Советов Донской республики во главе с Орджоникидзе совместно с остатками новочеркасского гарнизона выбили из города казачьи повстанческие отряды войскового старшины Фетисова и генерала Полякова.
По пустынной улице, где – то там, то тут – лежали мёртвые тела казаков и красногвардейцев, медленно ехали Пётр и Филипп Медведевы.
– Вовремя вы подоспели, – говорил Пётр брату, – ещё бы немного и нас совсем тут смяли кадеты.
Филипп сидел молча, угрюмо понурив голову: одолевали невесёлые мысли о доме, о молодой жене Лукерье. И пожил-то он с ней перед действительной службой немного, и вот сейчас до дому рукой подать, а съездить никак нельзя. Он – член Донского казачьего революционного комитета, депутат 1-го съезда Советов Дона, и должен, не думая о себе, устанавливать Советскую власть в области. А домой хотелось страшно: каких-нибудь шесть вёрст – и он в станице. Но как уедешь, если Новочеркасск – на военном положении.
Рядом с Петром Медведевым трусил конь каргинского казака Кудеярова. Пётр машинально правил к месту его гибели. Вот, наконец, и обширная площадь с собором посередине, где произошёл тот памятный бой. У памятника Ермаку, в том месте, где занимала оборону цепь красногвардейцев, отстреливаясь от белоказаков, Пётр придержал коня.
– Ты что? – спросил Филипп, удивлённо взглянув на брата.
– Ты поезжай, не жди меня, я сейчас, – откликнулся тот.
Филипп тронул коня к собору, где, спешившись, совещалась о чём-то группа делегатов ростовского съезда вперемежку с местными красногвардейцами. Ждали прибытия гужевых повозок. У ног делегатов, прямо на булыжной мостовой рядами лежали убитые в бою за город большевики. Их было много: человек сорок – пятьдесят. Многие с головой накрыты белыми простынями или простыми мешками, сквозь которые, в районе головы, густо просачивалась кровь. Вероятно, – были обезображены шашками до неузнаваемости. Многих опознали только по документам. Всё это были делегаты съезда, среди которых попадались и казаки. Их можно было определить по синим шароварам с алыми лампасами, которые они продолжали носить, не смотря на все запреты новых властей.
Пётр Медведев, в стороне от собора, слез с коня, привязал к сучку развесистой акации вместе с вороным строевиком Кудеярова. Задумчиво походил взад-вперёд по тому месту, где лежали прикрывавшие отход основного отряда красногвардейцы. Их, конечно же, всех побили повстанцы, потому что пленных они не брали. Трупы, возможно, отвезли за город и сбросили в какую-нибудь балку – теперь не найдёшь. А их бы похоронить с почестями, как героев, и после поставить на их могиле памятник. Но где там… Живые никому не нужны, не то что мёртвые!
«Вот и отгулял ты своё, лихой донской казак из станицы Каргинской Филимон Кудеяров, – горько подумал Пётр Медведев. – Спас ты меня от неминучей погибели – спаси Христос! А еде сам лежишь, – Богу одному ведомо…»
Отвязав от дерева коней, пошёл, ведя их в поводу, к собору. Отыскал там брата Филиппа. Подъехало несколько повозок и красногвардейцы стали укладывать в них тела погибших.
– А где наши казаки-голубовцы, коих мятежники побили третьего дня, при занятии Новочеркасска? – спросил Пётр у Филиппа.
– А кто тебе нужен? – поинтересовался Филипп. – Если те, что на площади оборонялись, то все тут, в общей куче. Их бандиты так и оставили у собора, порубленных…
– Стой! – бешено вскрикнул вдруг Пётр, бросаясь к повозкам с мёртвыми красными бойцами. – Тут полчанин мой должен быть. Погодьте трохи, братцы, пособите отыскать.
Красногвардейцы молча расступились, пропуская Петра вперёд. Он стал внимательно рассматривать покойников, разыскивая Филимона Кудеярова. Медведеву повезло, вскоре он наткнулся на его изуродованный, исполосованный шашками труп. Тут же было и тело казака Семёна Устякина с пулевым отверстием во лбу. Его Пётр узнал по двум Георгиевским крестам на защитной гимнастёрке. Кудеяров же был до такой степени обезображен, что страшно было смотреть. Лицо его было накрыто простынёю, и Пётр Медведев долго всматривался в него, прежде чем понял, что перед ним – именно тот, кого он ищет.
– Товарищи, – обратился он к собравшимся, – этот казак мне жизнь спас. Сам хочу его схоронить, давай его – на коня поперёк седла. Это его вороной.
Красногвардейцы равнодушно переложили труп Кудеярова на коня. Присутствующие отворачивались, зажимая носы пальцами: от трупа уже чувствительно несло мертвечиной.
– И надо тебе это? – укоризненно покачал головой старший Филипп, стараясь держаться подальше от покойника. – Закопали бы и без тебя, куда он денется…
– Это геройский казак, Филипп, как ты не понимаешь?! – упрекнул брата Пётр. – Сам погиб, а товарища выручил… Много ты видал таких?
Остальную дорогу до Краснокутской рощи, вблизи которой располагалось городское кладбище, проделали молча. Там могильщики уже копали огромную братскую могилу для погибших в Новочеркасске красногвардейцев. Местных родственники хоронили в отдельных могилах, уроженцев Черкасского округа увозили на станичные погосты.
Пётр с Филиппом раздобыли две лопаты и принялись копать невдалеке отдельную могилу для Кудеярова. Изрядно попотев с непривычки, вскоре справились с делом. Осторожно опустили в яму тело смелого каргинского казака, начали засыпать. Когда над могилой вырос небольшой земляной холмик, Пётр воткнул в ногах сбитый на скорую руку из досок православный восьмиконечный крест. Криво нацарапал карандашом в серёдке: «Филимон Кудеяров, казак станицы Каргинской. 1918 г. апреля 1-го дня». Затем, сняв с плеча винтовку и передёрнув затвор, выстрелил в воздух. Отсалютовал вслед за ним и брат Филипп. Потом многоголосым эхом откликнулся залп красногвардейцев над братской могилой…

* * *
Из Новочеркасска в Ростов делегаты вернулись к вечеру и снова собрались в здании Клуба приказчиков, на Казанской улице, 88, где перед тем проходил 1-й съезд Советов Донской республики. Съезд продолжил свою работу. Пётр Медведев сидел рядом с братом Филиппом, слушая ораторов, и всё больше и больше убеждаясь, под влиянием их горячих речей, в правильности выбранного пути. Стоя на трибуне, говорил секретарь Донского Военно-революционного комитета Михаил Васильевич Кривошлыков.
– Товарищи делегаты, положение слаживается тяжёлое и явно не в нашу пользу. С Украины к границам Донской советской республики подходят германские войска, на Ставрополье собирается с силами приемник Корнилова царский генерал Деникин, возглавивший после его смерти белую Добровольческую армию. В Сальских степях орудуют банды атамана Попова, бежавшие из Новочеркасска. Фактически, весь Сальский округ и всё Задонье находятся у них в руках. Из-за обильного таяния снегов и начавшегося ледохода по Дону левобережье отрезано от основных сил, и мы не можем послать им подмоги. На среднем Дону так же неспокойно, то и дело восстаёт то одна, то другая станица. А что делается у нас в центре, – вы видели собственными глазами. Белобандиты обнаглели до того, что попытались захватить Новочеркасск… Товарищи, нужно смотреть правде в глаза: кто поддерживает белогвардейских офицеров и атаманов, кто поднимает восстания против Советской власти? Сами же казаки, фронтовики. Те самые фронтовые казаки, которые вначале устанавливали власть трудящихся на Дону, теперь поднимаются против неё. Это, в основном, низовое зажиточное казачество. Здесь много богатеев и огромная кулацко-середняцкая масса, издавна слывшая верной опорой царю и атаманам. А вот в верховых округах положение совсем иное, там казаки горой стоят за советскую власть. Там можно найти достаточно сил для борьбы с поднимающей голову контрреволюцией на среднем и нижнем Дону. И потому, товарищи делегаты съезда, я предлагаю послать в северные округа области военную экспедицию с целью создания там крепких казачьих отрядов для борьбы с контрреволюцией на юге. У меня всё…

* * *
Татьяна Дубровина – сестра милосердия, а теперь ещё и пулемётчица в красногвардейском отряде своего мужа, Самуила Нижельского, медленно шла вдоль железнодорожного состава. До отправления поезда было ещё полчаса и Татьяне хотелось побыть одной, обдумать своё положение. Сейчас девушке стало уже совершенно ясно, что у неё будет ребёнок, а скоро, возможно, снова предстоит будет, и не один… Их отряд из Ростова перебрасывался к западным границам области, на которые с Украины накатывались германские полчища. И Татьяне было страшно… Нет, не за себя, а за то маленькое, беспомощное существо, которое погибнет, если умрёт – она! Прекратит жить, так и не увидев солнечного света, этого прекрасного – хоть и погрязшего в грехах – мира… Что же делать? Рассказать обо всём Самуилу? Но он тогда, наверняка, оставит её в Ростове у своих родителей, а покинуть мужа в такой критический момент она не могла.
Так, размышляя о своём, Татьяна Дубровина прошла порядочное расстояние вдоль эшелона, как вдруг увидела фигуру грязного, оборванного мальчишки, выскользнувшего с внушительным узлом из-под вагона. В вагоне находились припасы красногвардейского отряда, и Таня заподозрила неладное. Не раздумывая, она в три прыжка очутилась возле подозрительного оборванца и крепко схватила его за руку.
– Стой, ни с места! Ты что тут делаешь?
Мальчишка от неожиданности выронил узел и весь сжался в ожидании удара. Материя развязалась и на шпалы вывалились консервные банки, сухари, чёрный хлеб, куски сала, кусковой сахар, махорка в пачках. Воришка сделал отчаянную попытку вырваться из рук Татьяны, но та уцепилась в его лохмотья мёртвой хваткой.
– Ах ты негодник… Не убежишь! Сейчас отведу тебя к командиру и будем решать, что с тобой делать, – без злобы проговорила Татьяна Дубровина и потащила беспризорника назад, к станции.
– Тётенька, пусти, ради Христа! Сирота я, – жалобно захныкал оборванец, упираясь что есть силы и вырывая руки. – Пусти, меня братишка ждёт. Он маленький совсем, два дня уже ничего не ел, – помрёт с голоду, ежели вы меня заарестуете.
Татьяна в нерешительности остановилась. Уже другими глазами посмотрела на мальчишку.
– А отец с матерью где ваши?
– Корниловцы их расстреляли. Они тожеть как вы, большевиками были, – продолжал плакать мальчишка. – Тётенька, пусти, не зови милицию, Христом Богом прошу.
– Ну ладно, – Татьяна отпустила его руку. – Идём за мной, не бойся, никого звать не буду.
Подойдя к рассыпанным на шпалах продуктам, Дубровина собрала их снова в узел, завязала покрепче концы, сунула беспризорнику.
– Возьми, отнесёшь своему брату… Погоди, – остановила собравшегося было задать стрекача мальчишку. Достав из внутреннего кармана кожаной куртки все имеющиеся в наличии деньги, – красногвардейское жалованье за последний месяц, – тоже сунула сироте. – Возьми и это, на первое время хватит, а после смотри сам… Братишку  в приют надо определить. Поспрашивай, может, где – есть… Обратись в Совнарком Донской республики, в комиссариат государственного призрения. У военных спроси, где находится. Может, там чем помогут. Но только больше не воруй! По законам военного времени запросто могут расстрелять, не посмотрят, что несовершеннолетний.
– Огромное спасибо, Тётенька! – мальчишка с благодарностью взглянул в добрые глаза Татьяны Дубровиной и опять чуть не расплакался. – Дай Бог вам здоровья!
Крепко прижав заветный узел к груди, мышью юркнул под соседний вагон. Оглянувшись по сторонам – не видел ли кто её самоуправства – Татьяна направилась в голову состава, к теплушкам с личным составом отряда. Там её уже разыскивал запыхавшийся, раскрасневшийся муж, бывший подполковник медслужбы Самуил Лазаревич Нижельский.
– Таня, где ты ходишь? Я с ног сбился, пока тебя искал. Вот-вот поезд тронется, а тебя всё нету.
– Я по своим делам, Самуил, – грустно ответила Татьяна, влезая вслед за ним в товарный вагон.
Поезд лязгнул буферами и тронулся, медленно набирая ход. Звонко просигналил паровозный гудок. Привокзальный семафор, похожий на многокрылого херувима, промелькнул в проёме двери и скрылся. Потянулась высокая гора застроенная убогими рабочими хибарами, – так называемое Затемерницкое поселение…
В это время бывший военный комиссар Ростова, авантюрист Мотек Пушкаревский и его приятель Фельдман садились на другой поезд, идущий на Новочеркасск и дальше в центральную Россию. После разгрома в гостинице «Палас-отель» они долго скрывались на Богатяновке, и сейчас, подсобирав ночными грабежами денег, решили покинуть неприветливый город.
Куда направить путь Пушкаревский и сам не знал, просто такая уж у него была бродячая, цыганская натура. Не мог он долго задерживаться на одном месте, – всё влекло куда-то, как Вечного Жида… Родом Пушкаревский, как уже говорилось выше, был из Варшавы. Перед войной, за революционную деятельность был осуждён на сибирскую каторгу, и с тех пор не видел родного дома. Каторгу Мотек Аронович отбывал в далёком и холодном Анадыре. Через год, когда началась война с немцами, бежал и долгое время скрывался в бурятских улусах. Услышав о восстании в Казахстане, стал пробираться туда, но был схвачен и отправлен на уральские рудники. После свержения царя вышел на свободу и уехал в Москву. Там сошёлся с анархистами и вскоре вступил в их партию. По поручению руководителей московских анархистов Барона поехал в Ростов-на-Дону. Здесь познакомился со своим теперешним приятелем, левым эсером с дореволюционным стажем Хаимом Фельдманом – террористом из бывших уголовников. На одном неудачном деле засыпались и вместе попали за решётку. Вышли только после того, как Ростов был занят большевиками.
И вот сейчас снова несло куда-то неугомонного авантюриста Мотека Пушкаревского. За окном вагона уныло тянулись однообразные донские степи. Возле хуторов виднелись сгорбленные фигуры пахарей. Зевнув, Пушкаревский стал осматривать сидящих рядом соседей. Вот солдат с забинтованной головой. На фуражке – красная пятиконечная звезда. Недавно и Мотек Пушкаревский носил такую же и даже был комиссаром Ростова. Но и эта авантюра с треском провалилась, как все предыдущие. Вот дальше расположился на лавке с узлами на коленях седобородый, с серебряной серьгой в ухе, казак. Какая-то миловидная, по городскому одетая дама пристроилась с девчонкой у окна. Напротив – парень в старом, потрёпанном пиджаке и картузе, возле него – спутник Пушкаревского Хаим Фельдман. Порядочная сволочь, конечно, но что поделаешь, без напарника сейчас трудно, да и привязался к нему Мотек Аронович за время совместных похождений.
– Я к сыну своему в Ростов приезжал, – рассказывал бородач казак с серьгой сидящему по соседству забинтованному солдату. Пушкаревский прислушался.
– Он у меня, Ларион-то, у Подтёлкова в отряде состоит. Как ушёл, чертяка, в четырнадцатом на Ерманскую, так до сей поры и не показывается. Ну, разузнал я от дружков его, что в хутор поприходили, где он сам – и поехал. Старуха ещё строго-настрого  наказала: привези, мол, его обратно, истосковалась, скажи, вся об ём. Ежели, скажи, не приедет до дому, так помру от горя. Мыслимое ли дело: уж четвёртый годок почитай не виделись. Ну и тронул я, значит, в Ростов, разыскал там его, сына-то, Лариона, и всё как есть ему передал, наказ материн… А он похлопал меня по плечу и говорит: не обижайся, батя, но зараз с тобой не поеду, так матери и передай… Но, грит, скоро Подтёлков думает перебираться с отрядом в верховья Дона, на Хопёр, тамошних казаков против контрреволюции подымать, вот и я тогда с ними и заявлюсь. А сейчас извиняй, – никак не можно…
– Верно, дед, – закивал раненой головой солдат. – Я сам на том съезде был, где это решение принимали. Кривошлыков это надумал, – голова… Низовские казаки, говорит, против Советской власти сабли вострят, ну а мы тогда, толкует, пойдём верхнедонских собирать. Они наша надёжа и опора, – так и с казал.
– А ты где это на пулю наскочил? – спросил у него Мотек Пушкаревский. – Не в Ростове, случаем?
– Там, – утвердительно кивнул солдат. – Гостиницу одну в Ростове громили, где всякая сволочь, примазавшаяся к Советской власти, кутила… Какой-то Пушкаревский, комиссар, у них ещё главарём был. Ну и задело меня малость. Сейчас еду домой, на поправку. Из Александровска-Грушевского я, шахтёр.
Пушкаревский сразу же потерял к солдату всякий интерес и, отвернувшись, уставился в окно. Опасался, как бы тот не узнал его. Быть тогда беде…

17
Лукьян Родионов с Крутогоровым, дойдя до станицы Александровской, украли там ночью лодку и плыли сейчас вверх по течению реки Аксай, намереваясь засветло ещё добраться до Новочеркасска. Водный путь, по мнению Герасима, был самым безопасным. В степи же обязательно могли повстречаться либо большевики, либо казаки, – от встречи с теми и с другими приятели не ждали ничего хорошего. К тому же, в случае внезапной опасности можно было легко укрыться в камышах, стеной поднимавшихся у левого, пологого берега.
Гребли по очереди: пока один работал, другой, лёжа на дне лодки, отдыхал.
– Эх, жаль, нет ни крючка, ни лески, – поминутно сокрушался Родионов, то и дело с тоской замечая всплески от рыбьих хвостов. – Ты погляди, Герасим, погляди сколько рыбы. Прям таки кишмя кишит.
– А-а, – от скуки зевал на дне лодки Герасим, лениво посасывая картонный мундштук дорогой папиросы. – Я, Лукьян, уже отвык от сельской жизни, – наскрозь городским человеком заделался.
– А утро-то какое, – снова вздыхал Лукьян. – Ты погляди, Герасим, какой воздух? Да рази ж в твоём поганом Ростове такой? Тьфу – пылюка одна, да дым из фабричных труб, да дерьмом несёт из сточных канав.
Мимо, на правом берегу реки Аксай, проплывал мимо них небольшой, весь утопающий в зелени, хуторок.
– Чуешь, Герасим, – весна! – не унимался возбуждённый Родионов. Вдруг, что-то заметив на том берегу, весело толкнул Крутогорова. – Глякося, Герасим, вот потеха…
Герасим поднял голову и посмотрел по направлению протянутой руки Родионова. На противоположном берегу, в камышах, чётко вырисовывалась, стоявшая по колено в воде, обнажённая баба. Она то наклонялась к воде, то выпрямлялась, по-видимому, что-то полоская. Потом стала забредать глубже.
– Ну, как, Герасим? – подмигнул Крутогорову Родионов. – Мож, завернём к берегу, окунёмся с жалмерочкой на пару? Га-га-га…
– А ну её, – отмахнулся как от мухи Крутогоров. – Ты, Луктян, чи голой бабы никогда не видал? Гогочешь, как жеребец стоялый… Надысь ведь в Ростове с Виолеттой всю ночь кувыркался.
– И что это ты, Гераська, хмурый нынче такой? – проворчал Лукьян. – Ничем его не удивишь, ни на что не смотрит… Дымит себе куревом вонючим… С виду по одёже глянешь, – всё равно что кацап. Тьфу ты, пропасть!
– Думаю я, Лукьян, – Крутогоров заложил руки за голову. – О жизни своей пропащей размышляю… Ведь, всё уже испытал, всё спознал. Такое видывал, Лукьян, что тебе и во сне не приведётся увидеть, а всё равно, чую – не то… Не так у меня жизнь сложилася, не я ею правлю, а она сама меня несёт... Вон, видишь, Лукьян, – щепка по воде плывёт: куды течение, туды и она… Так же вот и я, навроде энтой щепки.
– У каждого человека, Герасим, своя судьбина, – проговорил задумчиво Родионов. – У тебя не так жизня сложилася, а у меня – и подавно… Накося, погреби малость, я покурю покель.
Герасим взялся за бабайки, а Лукьян, сев на его место, закурил из лежавшей на скамейке коробки асмоловскую папиросу. С наслаждением выпустив облако дыма, заговорил:
– Вот видишь, Герасим, – палю это зелье проклятое, а ведь раньше, до войны и нюхать не нюхал… Родом я из старообрядцев, из станицы Глазуновской. В роду у нас отродясь никто не курил, и водку не употребляли… Так вот, жили мы, значится, и горя не ведали. У отца с матерью нас двое братьев было и сестрёнка младшая ещё, Надюха. Ну и как-то раз батя сцепился со станичным атаманом, не помню, что у них там за сыр бор вышел. Короче, дело чуть до кулаков не дошло. Атаман на следующий день сход собрал, ну и порешили старики выселить нас, значится, из станицы. Что поделаешь, уехали… А куды?.. Батя потянул на низы, там, говорит, земли – пропасть. Прибыли, значится, в Грушевскую, у купца Ковалёва земли в аренду взяли и начали спину гнуть от зари до зари. И ничего, встали на ноги, Бог помог… Ещё кой у кого землицы призаняли, я женился. С хутора Каменнобродского Прасковью Егорову взял, – добрую бабёнку… Батя и старшему брату, Макею, невесту подыскивал, да куды там… Тот больше по жалмеркам таскался, о женитьбе и слухать не хотел. Ну, прожили мы этак годков шесть, значится, и началась война с япошками. Старшего Макея угнали в Маньчжурию, в армию генерала Куропаткина, слыхал, может. Ну, а мы продолжали жить, богатеть помаленьку. Только богатство-то это впрок не пошло, – боком посля нам вышло. Уже дошло до того, что работников нанимать стали, зерно в Ростов гнать – обозами… И поехал как-то раз батя мой покойный, царство ему небесное, в Новочеркасск. Зимой дело было. Я в те поры – сиденочником наряд в правлении отбывал... Отправился мой папашка, Гордей Николаевич, с работником, татарином Галимджаном, и как в воду канул. Под ярмарку дело было, субботу. Стали искать и только к четвергу, где Пятибратов курган, – на труп его застывший наткнулись. Ни лошадей, естественно при нём, ни денег. Сам в бурьянах, в балке, лежит с головой, топором на две части разваленной… Татарин, видать его, Галимджан… В полицию заявили, да всё без толку: где ж его найдёшь, лешего? Широка Россия-матушка, есть куды утечь лихому человеку… Ну, погоревал я, конечно, а тут и приказ мне – на действительную… На Японскую я уж не попал, в Малороссию, хохлов усмирять отправили. Революция, вишь, приключилась, а я злющий-презлющий… Тут батю угробили ни за понюх табаку, а тут в хозяйстве разор полнейший. Быков пришлось перед службой продать, чтоб были деньги на справу военную. И то на всё не хватило, коня мне на общественные станичные средства покупали. Ну и посылают как-то наш полк в Одессу, – восстанию усмирять. Тут флот Черноморский бунтует, на кораблях – буча, а тут ещё студенты усякие с мастеровыми да с евреями – баррикады строят… Ох, и полютовал же я там, страсти господние! За всю жизнь свою несладкую на забастовщиках отыгрался. За то, – что после службы со мной случилось, когда на льготу пошёл… Но об этом, – в свой черёд… Вместе со мной во взводе Евстигней Вязов служил, старший сынок деда Аникея. Помнишь, может его, Герасим?.. Так вот, в Одессе той Евстигнея и убили. Пулей из окна, – навылет. Зараз я с его жинкой живу, с Ульяной… Ну, за Одессу, за подавление бунтовщиков, я чин урядника получил. Со службы и вовсе старшим урядником заявился. Пришёл, а дома – беда! Старшего братана Макея в Маньчжурии военный трибунал к расстрелу приговорил за какую-то агитацию и покушение на жизнь офицера. Так жинка Прасковья объяснила. Станичный писарь приказ об этом деле зачитывал… Он же у нас взгальный был, Макей, чуть что и – сразу как порох вспыхивает. Ну и там, в Маньчжурии, не поладил он с командиром сотни. Какой-то спор у них вышел, Макей за шашку и едва не срубил офицеру башку… Не застал я в доме и Надьки, сестрёнки своей младшей. Выскочила она замуж за Мирона Вязова, левшу. А посля женитьбы стали его в Новосёловке прозывать на улице Полипонышем. Я уж говорил, что братана его старшего почитай на моих глазах в Одессе революционеры ухандокали… У нас из-за Макея тоже всё наперекосяк пошло. Как токмо прознала маманя об его беде, – тут сразу и слегла, а вскоре и отошла с миром. Землю нашу арендованную – всю подчистую отобрали, так что вернулся я, как говорится, к пустому порогу. Вот так-то, друг Герасим… Что тут оставалось робить? Пошёл я поначалу батрачить на станичных куркулей, запил с горя. Жинка Прасковья сколько раз с пацанёнком малым на руках, с сыном, значится, моим, Петькой, в одном исподнем из хаты сбегала. Я ведь как напьюсь, – давай гонять её… Дальше – больше, в Новочеркасск подался, на заработки. С полгода на купцов спину гнул, да на буржуев усяких. Кой-какого капиталу скопил, а в станицу возвернулся – хата заколочена. Соседи сказывали: ушла жена к своим в хутор Каменнобродский, бросив малого Петьку сеструхе. Я напился – и в хутор! Шибко с братьями её подрался. Да куды мне против троих устоять? Отделали как Бог черепаху, – насилу ноги унёс. Неделю посля кровью отхаркивался, за малым не помер… Не вернулась, в общем, ко мне Прасковья. За сыном Петькой токмо приезжала, но тут уж я упёрся – назло не отдал… Ну и что дальше? Опять же – в батраки! Нанялся конюхом к Прохору Громе, атаманскому помощнику. Знаешь его… По бабам, помню, тогда ещё шибко приударил: кровь дурная играет… И вот какой однажды случай вышел. Батрачили у Громовых иногородние из России, Дубовы: мужик с бабой да двое ребят. А баба, я тебе доложу, Герасим, видная из себя была, – даром что кацапка. И вот как-то под вечер пошёл я к Дону освежиться. Кальсонов не имел, конечно, и по такому случаю завсегда в самые что ни наесть кушери забирался, чтоб, значится, никто не увидел. Ну скинул это рубаху, шаровары стянул и только хотел в воду зайтить, как слышу – шелест какой- в камышах, вроде как шаги. – Лукьян, сделав последнюю глубокую затяжку, выбросил окурок в воду. Весело посмотрел на Герасима. – Ну, я, значится, присел на карачки и гляжу, кого же энто нелёгкая несёт? Раздвигаются тут заросли и выходит отель баба энта, жинка кацапа Дубова. Я ещё ниже присел, смотрю. Бросает она тяпку, что на плече несла, – с поля, видать, возвращалась, – и давай раздеваться при мне. Она-то, конечно, меня не видит, а я её, всю, – как на ладони!.. Смотрю, а сам весь так и загорелся. Так и подмывает меня броситься на неё… Растелешилась она, значит, до гола и в воду пошла. Хвигура, я тебе скажу, Гераська, – пальчики оближешь. Спинка нежная, выгнутая немножко, талия, – что тебе у русалки, бёдра так и светятся, задница – как две булки сдобные, скусные… Ну сидел я в кушерях и страдал, глядючи на неё, пока она плескалась да обмывалась. А как вышла на берег и снова предстала передо мною во всей своей прелести, – тут уж я не выдержал… Рожу я допреж того грязюкой обмазал, чтоб не узнала. Ну, выскочил я, значится, голый с такой харей страшной, как чёрт, и – на неё! Она как заорёт благим матом, – шибко, видать, бабёнка спужалась, и – бряк на землю без чувств. Ну, я давай над ней, бесчувственной, трудиться… Семь потов с меня за энтим делом сошло, а встану да взгляну на неё лежачую, и снова хочется… В общем, часа два мучал её бедную. Пока ещё без сознательности была, я ей глаза завязал, да кляп в рот засунул. Она очнулась и ну вырываться да царапать меня когтями… Я как занят был, внимания не обращал, а как кончил дело, – злость взяла. Хворостину выломал и давай её по чём попадя стегать. По сиськам особенно антиресно было: врежешь этак, – поначалу белая полоса появляется, а посля кровь как брызнет… В общем, отходил её таким образом. Она возьми и по новой чувствительности лишись по конец. Я её там, в камышах, и бросил, в чём есть, и убёг от греха подальше в станицу. Посля этого она дочку родила… Может быть, и не от меня, токмо я специально подсчитал: месяцев восемь прошло после этого… Разродилась она, значится, и вскорости померла. А дочка до сей поры жива обретается… Потом – с германцами война. Забрали мово сына Петьку на фронт, да и меня вскорости. Я вот вернулся, сам видишь, а его, Петьки-то моего – нету. Сёмка Топорков сказывал, что или убили его, или в плен забрали германцы в Румынии. И дружок мой, Яшка Берёза тоже с Петром вместях сгинул. Живы ли, нет – Бог один знает…

18
Фёдор Громов с Николаем Медведевым и Сёмкой Топорковым, пустившись в погоню за отрядом украинских анархистов Петра Корзюка, чуть не напоролись в темноте на их разъезд. Постреляв немного в темноту, стали уводить погоню в степь подальше от станицы, в сторону Донского Колоса. Оторвавшись вскоре от преследователей, решили заночевать в глухой, заросшей бурьяном и терновником, небольшой степной балке. Утром Фёдор первым открыл глаза. Солнце уже возвышалось над горизонтом, обдавая своими лучами всю, напоённую утренней морозной прохладой, природу. Невдалеке стояли стреноженные кони под сёдлами. Лениво перебирали копытами, помахивали хвостами. Пощипывали пробившуюся из-под слежавшейся прошлогодней прели первую зелёную траву. В воздухе, мелькая крыльями, как аэропланы, жужжали стремительные майские жуки.
Фёдор несколько минут ещё лежал, не вставая, любуясь оживающей после холодной беспросветной ночи жизнью. Затем, поднявшись, разбудил Николая с Семёном.
– Подъём, хлопцы, хорош отдыхать.
– Чо будем делать, Федот? – уставился на него мутными, ещё не отошедшими ото сна глазами, Топорков. – В станицу пойдём или, может, по степу прошвырнёмся?
– Точно, – поддержал его Николай, – айда, Федька к большаку, мож, какого красного комиссара и подкараулим, а то у меня душа не угомонится, покель какой-нибудь заразе кровя не пущу.
Решили править к дороге, что тянется по ровной, кое-где чуть всхолмлённой, местности из Ростова в Новочеркасск. Едва выбрались по узкой тропинке наверх, как в нескольких десятках саженей от себя увидели вооружённых всадников.
– Вот тебе на, мать вашу за ногу, – красные никак? – с досадой выругался Фёдор, срывая с плеча винтовку. – Хотел ты, Николай, кровя коммунистам пустить, ан как бы они нам самим зараз не пустили. Приготовиться к бою!
Николай с Сёмкой тоже поснимали винтовки, звучно заклацали затворами, досылая патрон в патронник. Медведев внимательно, из-под ладони, всматривался в приближающихся верховых, стараясь рассмотреть на шапках красные звёзды. Но ни звёзд, ни алых ленточек, к великой радости Николая, на шапках у незнакомых кавалеристов не было. На казачьей фуражке переднего блеснула овальная белогвардейская кокарда.
– Наши! – с уверенностью крикнул Николай, опуская к земле ствол винтовки. – Гляди, Федька, на переднем – офицерские погоны.
– Да это никак Крутогоровых – Тимофей, – узнал офицера Семён Топорков.
Сотник Тимофей Крутогоров тоже узнал земляков. Приказал своим людям, чтобы спрятали оружие, пришпорив коня, подлетел к станичникам. После недавнего неудачного штурма Новочеркасска, в котором он тоже принимал участие, Тимоха с несколькими казаками скитался по отдалённым глухим хуторам, прячась от чекистов. Ночевал, где придётся, ел, как степной волк-шатун, – что попадалось в пути. Люди в его небольшом летучем отряде иной раз голодали по несколько дней к ряду, мокли под холодным дождём в степи, стремительно уходили от погони. Это были партизаны до мозга костей, – суровые и беспощадные…
В том, что перед ним не красногвардейцы, у Тимохи нет ни малейшего сомнения. Из станицы в степь теперь уходят только не согласные с новой мужицкой властью. Так же вот однажды встретился ему на дороге Никола Фролов, – надёжный, опытный партизан, горевший желанием бороться с большевиками. Сейчас он едет рядом с Тимофеем. Дальше – три десятка казаков разных станиц, прибившихся к Крутогорову в степях. Меж всадниками – трое босых, исполосованных нагайками, задыхающихся пленников со связанными арканами руками – большевики из иногородних, взятые в районе Большого Лога. Двое мужчин и одна женщина.
Довольный Тимоха, спрыгнув с коня, обнимается с Фёдором и Семёном. На Николая Медведева косится подозрительно: наслышан о его службе в отрядах Подтёлкова.
– Тимофей, ты насчёт моих односумов сомнению из головы выкинь, – вступился за Николая Фёдор. – Мы все – за одно и с красными нам ходу нет… Ты не гляди, что Колька поначалу якшался с большевиками. Кто из фронтовиков без греха? Воевать надоело, вот и поддались на ихнюю удочку насчёт замирения с немцами. А зараз – шабаш! Разошлись наши с ними пути-дороги.
– Ну раз так, – давай руку, Медведев, – потянулся к нему Тимофей Крутогоров. – Будем, значит, вместе красную сволочь изничтожать. Я, признаюсь, после расстрела папаши, здорово на них сердитый, – зубами бы рвал гадов ползучих!
Подошёл Никола Фролов, тоже с кокардой на фуражке и лычками старшего урядника на выцветших тёмно-синих погонах. Поздоровался с казаками, задержав руку Николая Медведева в своей большой узловатой ладони.
– Что, Медведев, понял теперь, что она за власть энта – мужицкая? Я ведь помню, как ты с красными в станицу заявился. Вместях с самой, что ни наесть рванью подзаборной: Лукьяшкой Родионовым, Ушаковым Игнатом, да сыном кузнеца Лопатина – Кузей. Им – самое место у большевиков, у них, у голодранцев, сроду на базу ничего не было кроме собак бродячих, а от тебя я никак такого не ожидал… Вы ж справные хозяева в Новосёловке, зачем тебе это нужно?
– Во, а я тебя, никак видел с ними в бою под Глубокой, помнишь? – услышав о Лукьяне Родионове и остальных, обрадовался Тимофей Крутогоров. – Тогда мы ещё еле ноги от вас унесли с господами офицерами, а полковник Чернецов попал в плен в балке. С ним ещё мальчишки-юнкера были. Их, говорят, всех Подтёлков с китайцами порубали.
– Было, Тимоха, всё было, – вздохнул Николай Медведев, – да быльём поросло. Сейчас дело другое… Я зараз сам ох как зол на большевиков.
– А кто старое вспомянет, тому глаз – долой! – примиряющее заулыбался Семён Топорков. – У нас ведь, Тимоха, посля того, как вы ушли, многое в станице переменилось. Почитай все казаки от Совета откололись, остались одни мужики, да рвань, вроде Родионова, которых и казаками-то совестно называть.
– Мои-то как? – спросил Тимофей. – Живы, аль нет?
– Кроме папаши, Моисея Ефремовича, царство ему небесное, все целы-невредимы, – охотно ответил Семён. – И матушка твоя, Лукерья Тихоновна, и брат Афанасий, и бабы с ребятишками.
Тимофей Крутогоров, вдруг вспомнив, повернулся к Фролову.
– А ну-ка, Никола, давай сюды пленных большевиков,  зараз суд чинить будем.
Фролов охотно бросился исполнять приказ командира. Вскоре несколько казаков пригнали трёх избитых, оборванных иногородних: двоих бывших солдат-фронтовиков и женщину.
– Ну, Медведев, – внимательно впился взглядом в глаза атаманца Тимоха, – коли, говоришь, зуб имеешь на большевиков, так и быть, – отдаю тебе одного. На расправу.
– Дай лучше бабу, – скрипнул зубами от злости Николай, но, поняв, что сморозил глупость, стушевался.
– А у тебя губа не дура, – весело выскалился Тимофей Крутогоров. Вслед за ним заржали и остальные казаки. – Ишь, чего захотел: бабу ему подавай! Нет. Я комиссарскую подстилку своим орлам на утеху отдаю… Они по степу сколько уже шляются со мною – и всё без баб.
– Да они же, сволочи красные, над жинкой моей надругались, – взревел от негодования Николай Медведев, и перетянул вдруг что есть силы нагайкой через всю спину захваченную в плен большевичку. Ситцевая старенькая кофта на ней лопнула, через всю спину прошёл багровый рубец. Женщина, вскрикнув от острой боли, в испуге подалась назад.
– Что, больно, твою мать? – вскричал в гневе Медведев. Глаза его налились кровью. – А мне, думаешь, не больно за жену Полину?
Спрыгнув с коня, он схватил винтовку за ствол, как дубину, подбежал к первому иногороднему.
– Получай, сука краснопузая! – на голову несчастного обрушился страшный удар приклада. Пленный с громким криком повалился под копыта лошадей. Николай, что есть силы, ударил и второго фронтовика – прикладом в лицо. Пока они барахтались на земле, Медведев уже передёргивал затвор винтовки.
– А ну вставай, сволота красная, – ухватил он за рукав второго большевика, закрывавшего окровавленными руками разбитое кованым прикладом лицо. Поставив на ноги, повёл его за бугор.
В это время Никола Фролов в свою очередь огрел сзади плёткой дрожащую от ужаса женщину.
– Раздевайся, стерва! Живее… Господин сотник, можно? – вопросительно глянул он на Крутогорова.
– Давай, земляк… Токмо отведите её в сторону, – махнул рукой Крутогоров.
Гогочущая орава казаков ударами нагаек погнала женщину к густым зарослям прошлогоднего бурьяна. Было видно как она торопливо сбрасывает с себя кофту и юбку и первый из охотников валит её на брошенную в бурьяны бурку.
Остальные партизаны стали ожесточённо пинать сапогами лежавшего на земле без чувств пленника. Воздух наполнился их остервенелыми выкриками, сопением и звуков глухих ударов. Земля под несчастным вскоре почернела от крови. Очнувшись, он пронзительно стонал и силился закрывать от ударов лицо, но руки слушались плохо.
Тимофей Крутогоров, лукаво подмигнув Фёдору Громову и Топоркову, указал в сторону группы партизан, забавлявшихся с большевичкой.
– А вы что же скучаете? Не хотите спробовать комиссарочку?
– Не, Тимоха, мы до такого дела не охотники, – отказался за двоих Фёдор.
– Ну как знаете. Хозяин барин…
Невдалеке за бугром чётко прогремел винтовочный выстрел и через несколько минут появился с винтовкой в руках Медведев.
– Отправил большевика в штаб генерала Духонина, – сказал, употребив известное тогда всей стране образное выражение, обозначавшее расстрел.
Фёдор Громов согласно кивнул головой и, не выдержав, подошёл к группе казаков, избивавших ногами другого пленника.
– Ну что мучаете человека зазря, изверги? – укоризненно крикнул он и, растолкав партизан, выхватил из ножен шашку. Молниеносно блеснуло на солнце лезвие, и лежавший на земле большевик затих с разрубленной до самой ключицы шеей.
– Неплохой уруб, – тоном знатока похвалил Фёдора кто-то из казаков. – Сразу видать – добрый вояка.
Казаки, насиловавшие женщину, только начали входить в раж, как к ним подошёл Тимофей Крутогоров.
– Всё, закрывай бордель, господа казаки. Ехать треба.
– Господин сотник, ещё чуток!.. – похабно улыбаясь, принялись просить партизаны.
– Я сказал – всё! По коням, – гневно крикнул Тимофей и потянулся за револьвером.
Станичники, недовольно бурча, потянулись к своим лошадям, которых держали в поводу коноводы. Возле женщины, лежавшей в чём мать родила прямо на голой земле, остался один Никола Фролов.
– Ты-то хоть успел?.. – ухмыльнулся сотник, глядя на подчинённого.
– А как же, Тимофей Моисеич, – самый первый… – самодовольно похвалился Фролов.
Женщина, затравлено следя за своими мучителями, села. Схватив в охапку одежду, пыталась прикрыть свою наготу. Молча ждала решения своей участи.
– Мож, отпустим её, ваше благородие? – раздался неуверенный голос одного из казаков. – Попользовались бабёнкой, да и Бог с ней… Пущай катится на все четыре стороны.
– Чтобы она на нас всю свою большевицкую банду навела? – гневно взглянул на говорившего Тимофей Крутогоров. Засунул наган в кобуру и решительно потянул из ножен шашку. – Патрон ещё на неё тратить…
Женщина, все поняв, вскочила вдруг на ноги и, теряя по пути одежду, стремглав бросилась в степь. Волосы её за спиной развевались на ветру, как чёрное знамя. Мелькала соблазняющей зимней белизной в бурьянах голая спина и спелые пухлые ягодицы. Казаки вскочили на коней и, с азартом покрикивая и свистя, бросились ей вдогонку. Рассыпавшись веером по степи, они стали охватывать беглянку с флангов. Оставшиеся на месте криками подбадривали преследователей. Вскоре передние догнали женщину и начали сгоряча пороть её нагайками по спине. То и дело вскрикивая от острых, обжигающих ударов, она продолжала затравленно метаться то туда, то сюда, но везде неизменно натыкалась на конские оскаленные морды и удары плёток. Большевичка, споткнувшись о корень, упала и трое казаков, не слезая с коней, стали безжалостно сечь её нагайками по чём попало. Голое тело женщины всё покрылось фиолетовыми кровоточащими рубцами. Она кричала, катаясь по земле, не своим голосом. Казачьи кони испуганно ржали и шарахались от неё в стороны, станичники с трудом удерживались в сёдлах. Тогда они спрыгнули на землю и принялись остервенело пинать её ногами. Один, выхватив шашку, стал плашмя бить женщину по голой, окровавленной спине. Вид крови как будто помутил их разум, и казаки озверели, как степные хищники. Женщина кричала не своим голосом, умоляя о пощаде, чувствуя, что её убивают, и крик этот наводил жуткую тоску на окружающих.
Наблюдавший эту неприглядную сцену издали Фёдор Громов в конце концов не выдержал, схватил Тимофея Крутогорова за рукав гимнастёрки.
– Кончай энто грязное дело, Тимоха! Не гоже казакам катами быть… Отпусти бабу, либо добей сразу, чтоб не мучилась.
Крутогоров презрительно глянул на Фёдора.
– Что, Грома, кишка тонка? Большевицкую шлюху пожалел? Жалей… А они б тебя, коммунисты с жидами, китайцами да латышами, не пожалели. Нет… К стенке бы поставили, как моего батьку в Новочеркасске, у тюрьме… Мы как в город недавно ворвались, первым делом тюрьму у красных отбили. Был и я там. Кого успели – освободили, а остальных – чёрта с два! Комиссары и чекисты их сотнями каждый день в расход пускали. Трупы ночами на автомобилях по балкам окрестным развозили и там под откос сбрасывали – на корм собакам, волкам и лисицам…
– То они, нехристи, а то мы, – угрюмо проронил Громов, снял с плеча винтовку и поехал шагом к группе избивавших большевичку казаков. Вскоре там прогремел винтовочный выстрел и все, вскочив на коней, двинулись обратно.
– А добрая кацапка была, скусная… – плотоядно улыбаясь, хвалился Никола Фролов Крутогорову. – Тело мягкое, мягкое, прям, как вата. Так бы и спал весь век.
– Некогда спать, Никола, – печально взглянул на него Тимофей. – Нужно Дон от большевицкой нечисти очищать, спать после войны будем.
– Опять война! – горько посетовал Никола Фролов и огрел коня по крупу нагайкой.
Отряд медленно потянулся по бездорожью в сторону большака…   

* * *
В доме у Громовых, несмотря на поздний час, оживление. В просторной горнице толпится больше десятка вооружённых винтовками и шашками станичников. Кроме хозяев, здесь – Егор Астапов с сыном Ильёй, Васька Некрасов, Степан Захарович Медведев, Афанасий Крутогоров и многие другие. Сам Прохор Иванович, тоже вооружённый, тихо беседует с каким-то незнакомым, по всей видимости не здешним казаком.
– Вот, братья станичники, – Прохор Громов указывает на своего собеседника, – поднялась против Советов Кривянская станица под Новочеркасском, а следом Бессергеневская и Заплавская. Прибыл гонец оттуда, просит поддержать… А нам аль лучше живётся при коммунистах? Сколько же можно терпеть этих разбойников на своей шее? Сельсовет этот проклятый в станице? Али мы не донские казаки?.. Надо восставать сёдня же. А завтра, вот поглядите – полыхнёт весь округ. С Сала уже идут сюда войска Походного атамана Попова, там уже совдеповской властью и не воняет. А мы всё ещё чухаемся, чего-то ждём. Будя. За шашки, казаки!
– Верно! – послышалось со всех сторон. – Веди нас, Прохор Иванович, на Совет, – ты теперь у нас атаман.
Незнакомый казак, посланец станицы Кривянской, вдруг заплакал.
– Сынка мово сказнили, супостаты красные… Старшой-то на фронте был, а посля к этим самым большевикам прибился. Так и не вернулся до сей поры в станицу. Так мы у двох с младшим всё лето спину гнули, сена на зиму заготовляли, хлеб по зёрнышку собирали, семечку на току просеивали. А пришли большевики: латыши с мадьярами, да китайцы, – и весь хлебушек – под гребло!.. И коня в добавок с база свели. Сынок, Митька, – за вилы, ну они его и застрелили, окаянные...
– Ничего, казак, – встряхнул его за плечо Прохор Иванович, – отольются иродам наши слёзы. Кровавыми плакать будут и юшкой красной умываться.
– Батя, надо бы в Каменнобродский хутор до сватов Бойчевских человека послать, – подсказал Максим. – Что б и там вместе с нами поднимались.
– Дело говоришь, – охотно согласился Прохор Иванович. – Вот ты, сынок, сам и поезжай скликать каменнобродских. В хуторе, помимо сватов, много добрых казаков... Утром, на заре, приведёшь их по берегу Тузловки к станице. Оставишь на берегу, у кладки, а сам – ко мне, сообщишь, что прибыл. Будем решать, как станицу от врагов освобождать…

* * *
В дом Тараса Пивченко постучали, когда хозяева укладывались спать. Тарас пошёл открывать. На пороге стоял Олег Куприянов.
– Что стряслось, Олег Ильич? – с тревогой в голосе спросил Тарас.
– Поганые новости, брат, – Куприянов понизил голос до шёпота. – Восстала станица Кривянская, а от неё до Новочеркасска, по прямой, – три версты, не больше.
Тарас Пивченко побледнел.
– Трэба собирать дружину, товарищ секретарь, да быть наготове в случае чего… Вдруг срочно в Новочеркасск вызовут?
– Это одно, Тарас, – посмотрел на него Куприянов. – А вдруг наши в станице восстанут? Могут ведь кривянцев поддержать? Могут. От Кривянской до нас – рукой подать. Так что этой ночью нужно быть на чеку… Вон на днях Фёдор Громов, с Топорковым и Медведевым Николаем скрылись куда-то, мне сообщили верные люди… Ещё раньше – Фролов… Так что ты, товарищ Пивченко, ступай отряд собирать, а семейство твоё и старший сын Остап в том числе пусть в дорогу готовятся. Я уже Евлампия Сизокрылова послал по дворам, скоро все соберутся здесь, у вашего дома. Решил я, пока не поздно, отправить семьи в Ростов, а то как бы не вышло несчастья с ними, как с моей Раисой… – на секунду голос Куприянова дрогнул, на глаза навернулись непрошенные слёзы. Но, быстро подавив в себе минутную слабость, Олег Куприянов продолжил. – Там, в Ростове, и красногвардейских отрядов побольше, и поезда в другие города ходят, в случае чего… Не то, что – Новочеркасск. Как в мышеловке… Так вот, обоз с гражданскими лицами поведёт Михаил Дубов, для охраны выделим ему пять милиционеров из отряда. Твой Остап – тоже с ними. Ну а мы пока останемся в станице, посмотрим, что будет дальше.
– Гарно, – кивнул головой Тарас. – Цэ правильно, цэ дило нужное: баб тай детишек малых отправить. Тильки зачем на ночь глядючи? Можэ, завтра со свитанку?
– Нет, Тарас, нужно сейчас. Завтра, может быть, будет поздно, – твёрдо проговорил Куприянов.

19
Григорий Закладнов строил себе дом на юго-западном краю Новосёловки, что ближе к горе. Начал, когда жив был ещё Устин Никитович, а как его арестовали и вскоре расстреляли в Новочеркасске, – поздно уже было бросать. Все четыре стены были уже выведены, балки под крышу заготовлены, двери и окна с рамами – навешены. Смерть отца на неделю выбила Григория из колеи. Он семь дён мрачно хлестал самогонку, в одиночестве, запершись в сарае на осиротевшем отцовском базу. На седьмой день, утром, выскочил на улицу с шашкой – весь заросший недельной щетиной, всклокоченный, пьяный, страшный. Соседские казаки с братом Ванькой едва успели остановить, отобрав шашку, скрутили кушаками, отнесли на сеновал отсыпаться.
Перед арестом Устин Никитович всё ещё дулся на старшего сына, но, как бы то ни было, – со строительством помогал: то деньжат подкинет, то материалу пришлёт подводу, то нужных работников. Понимал: дуйся, не дуйся, а всё-таки свой сын, родная кровь. Ну что тут поделаешь, коли такой народился – взгальный! Братан младший Ванька тоже шибко подсоблял, днями не слазил с лесов вместе со станичными плотниками из иногородних.
Помянув отца, переболев, Григорий, по внушению матери и тестя, Харитона Степановича Топоркова, вновь взялся за строительство дома. Он был уже почти готов, осталась – крыша, да всякая мелочёвка внутри. Пока шли работы, Григорий с женой Ольгой и дочкой жили у Топорковых. Хоть мать Анастасия Филимоновна и звала сына обратно в отчий дом, Григорий решил – как отрезал: к прежнему возврата нет!
Как-то к Топорковым после полудня зашёл в гости сосед Прохор Иванович с младшим сыном Максимом. Принесли с собой полуведёрный кувшин самогонки. Хозяйка Агафья Макаровна с дочкой Ольгой накрыли в кухне на стол. Усадили дорогих гостей, зятя Григория, за руки привели еле передвигавшего ноги от старости деда Степана. Он, хлебнув полстаканчика, осоловел, начал петь песни старческим надрывным дребезжащим голосом. Потом поднялся, кряхтя, с лавки и пошёл спать.
Застолье затянулось до вечера. Хозяйка Агафья Макаровна то и дело подносила всё новые и новые закуски, жена Семёна Варвара деятельно ей помогала, прислушиваясь к пьяным разговорам мужчин.
– Вот увидишь, сосед, возвернутся они, – пьяно доказывал Прохор Иванович Топоркову. – Федька у меня – орёл! Он с собой цельную сотню казаков приведёт. Они враз всех комитетчиков голозадых порубают.
Харитон Топорков подталкивал локтем Закладнова.
– Затёк, Гришка, мать их разетак… Восстаём нынче же. К чёрту мужиковскую власть!
– Верно, батя, – Григорий бил себя в грудь кулаком. – Хоть зараз шашку возьму и пойду энтот весь совдеп порубаю. Кто они мне и что доброго сделали? Папашу, суки ползучие, расстреляли? Я им за отца, паскудам, оплачу. Красные звёзды на лбу буду резать, в землю нашу казацкую живьём зарою… Им земли захотелося? Вот и получат вдосталь!
Максим Громов пил молча, угрюмо склонив чубатую голову и понуро ссутулив спину. То и дело опрокидывал в себя стакан за стаканом, чтобы поскорее забыться и ни о чём уже не думать и не рассуждать. Ему горько было и погано на душе от всего происходящего, но ничего поделать он не мог, – события стремительно катились, как снежный ком с горы, увлекая его за собой.
В дверь вдруг кто-то требовательно постучал.
– Варька, сбегай открой, – встрепенулся Харитон Степанович. – Кого ещё нелёгкая на ночь глядя принесла?
– Уж не Сёмка ли возвернулся? – с затаённой радостью и надеждой посмотрела на дверь Агафья Макаровна.
Варвара пришла и смущённо обратилась к Максиму:
– Там какой-то дядечка Максима Прохорыча спрашивает. Вас…
– Тебя, сынок, – подтолкнул его сидящий рядом Прохор Иванович. – Должно быть из правления кто-то прибёг.
Максим, тяжело поднявшись из-за стола, направился к выходу. В дверях его встретил председатель станичного совета Евлампий Сизокрылов. Громов сразу отметил, что тот одет по-походному, – с шашкой через правое плечо и винтовкой.
– Так что, товарищ Громов, – обратился пришедший к Максиму, – одевайся живее, бери оружию и айда за мной. Срочно собираем отряд станичной Красной гвардии. Порохом, парень, пахнет… Чуешь?
– Знаешь что, Евлампий, – Максим, покачнувшись, дыхнул не него водочным перегаром, – никуда я с вами не пойду.
– Как так не пойдёшь? – Сизокрылов удивлённо поднял брови. – Ты пьян, Грома, или всурьёз решил на попятную?
– Я, станичник, всё сказал. Или, повторять два раза не буду. Мне с вашей поганой властью не по пути! – Максим, повернувшись спиной, шагнул обратно в горницу.
– Кто прибегал? – поинтересовался отец Прохор Иванович.
Максим только устало махнул рукой и взялся за кувшин с самогонкой…

* * *
А в это время у двора Тараса Пивченко, стоящего почти на самом краю станицы, как раз возле строящегося дома Гришки Закладнова, собралось уже штук десять подвод с нехитрым домашним хозяйственным скарбом, который может пригодиться в дальней дороге. На самом верху возов, на мешках и узлах, укутанная тулупами и конскими попонами, жалась малая детвора. Дети постарше носились вокруг обоза и на базу Пивченко, играли в снежки. Несколько мальчишек лазили по стропилам недостроенной Гришкиной хаты. В основном это были семьи иногородних, казачьих – раз-два и обчёлся. Среди них и – Лопатины. Долго уговаривал Олег Куприянов старшего Кузьму, прежде чем тот согласился отправить родных в Ростов.
Кузьма Лопатин, после размолвки с Куприяновым, долго размышлял над случившимся, в душе переживал обиду. Но, в конце концов, не отомщённая ещё смерть отца и горе матери перевесили. Кузьма, трезво взглянув на вещи, понял, что погорячился: всё-таки с беляками, убийцами отца, ему было не по дороге.
Он стоял возле повозки и прощался с матерью и женой, на ворохе вещей примостились младшая сестрёнка Пелагея и четырёхлетний сын Сергей. Олег Куприянов давал последние наставления уже севшему в седло командиру красногвардейского отряда Михаилу Добову. Вынырнул из темноты, резко осадив коня, помощник Дубова Тарас Пивченко. Доложил по-военному:
– Товарищ Куприянов, отряд сгуртовали, усего сорок два хлопца, не считая охраны обоза. Некоторые, – Максим Громов, Ушаков и ещё кое-кто вообще не прийшлы. А шо робыть? Нэ силком же йих тянуть на верёвке. Чай, не телята годовалые, должны розумиты…
– Где люди? – спросил Олег Куприянов, поворачиваясь к Тарасу.
– В управе вси, окромя трёх человек. Я их на гору в сторону Новочеркасска направил. В дозор… Вдруг кривянские повстанцы оттуда налетят?
– Хорошо, Тарас, – одобрительно кивнул головой Куприянов, – подбери ещё человек шесть доброконных из фронтовиков, распредели дежурство на горе на всю ночь. Чтоб смена была через каждые два часа, как в армии. – Затем повернулся к Дубову. – Ну всё, Михаил, трогай с Богом! Если худо в станице будет, то и мы вслед за вами двинем – на Ростов.
Повозки затарахтели по неровной станичной дороге, Михаил Дубов, хлестнув коня нагайкой, рванул в голову обоза.
– Эх, нужно было ещё засветло отправить, – посетовал Олег Куприянов.
При последних его словах тревожную тишину ночи вдруг разорвали захлопавшие где-то в центре станицы частые винтовочные выстрелы.
– Вот оно, началось! – с болью в голосе прошептал Олег Ильич и, вскочив на коня, выхватил пистолет.
От вытянувшегося уже по переулку на гору, в степь, обоза к ним скакал Михаил Дубов.
– Товарищ Дубов, – голос Куприянова срывался на крик, – давай быстрее уводи семьи – это восстание! Мы вас прикроем.
Огрев коня плёткой, он поскакал а станичному Совету, за ним, снимая на ходу винтовки, Тарас Пивченко и Кузьма Лопатин. На колокольне церкви апостола Иоанна Богослова вдруг ударил в ночи набатный колокол. Ему тут же ответил колокол на восточном краю Грушевки, в храме Святой Великомученицы Варвары. Одновременно ударил набат и в хуторе Каменнобродском. Восстание в станице Грушевской началось.
Повстанцы с трёх сторон окружали правление: от церкви, со стороны Кочевании и с западного края, от Новосёловки. С первыми же выстрелами, как и было условлено заранее, почти со всех дворов повыскакивали вооружённые чем попало казаки и, вскочив на коней, у кого был, бросились громить сельсовет. Метнулся на улицу, услышав сполох и разгорячённый выпивкой Гришка Закладнов. Он чуть было не попал под копыта трёх, несущихся во весь опор, всадников. Это, явно, были повстанцы. Отскочив к плетню, Григорий проследил как они скрылись во мраке, в направлении главной станичной улицы, ведущей на плац. Вновь ворвался на баз Топорковых, ища какое-нибудь оружие...
Услыхав стрельбу у себя за спиной, поспешил в станицу и дозор, в котором были два фронтовика и средний сын Михаила Дубова, Борис. Какая-то неясная тень пересекла улицу впереди и скрылась в развалинах сожжённого дома купца Ковалёва. Из зияющего проёма окна грянул винтовочный выстрел.
– Братцы, берегись, засада! – крикнул один из фронтовиков, средних лет иногородний из Новосёловки, и повернул коня обратно, на гору. Двое товарищей последовали его примеру, не желая рисковать и ехать через всю восставшую станицу. Куда безопаснее было идти по горе, бездорожьем.
Между тем, у Совета бой был в самом разгаре. Казаки, – оставив лошадей коноводам, которые отвели их подальше, в сады, – пешие перебегали по площади, стреляли по вспышкам неприятельских выстрелов. Ими никто не руководил, – не было ещё единого командования. Как только огонь большевиков усиливался, повстанцы дружно залегали у плетней и на огородах. Сами стреляли не так часто, – берегли патроны, которых и без того было немного.
Красногвардейцы, несмотря на огромное численное превосходство атакующих, отбивались отчаянно. С патронами проблем у них не было, и залпы у сельсовета гремели, не умолкая. Кое-кто среди атакующих уже катался по пахоте, задетый большевицкими пулями, а то и навеки затих.
Евлампий Сизокрылов, подбадривая своих красногвардейцев во дворе правления, перебегал от группы к группе. То и дело с тоской оглядывался по сторонам: не покажется ли где Олег Куприянов?
В это время Олег Ильич с Тарасом Пивченко и Лопатиным вылетели на разгорячённых лошадях на площадь. Сразу же по ним затрещали выстрелы атакующих казаков. Пивченко, громко вскрикнув, стал валиться на бок, Кузьма Лопатин, подскочив, удержал его в седле, свободной рукой повернул своего коня в переулок. Олег Куприянов, выстрелив из револьвера два раза в сторону нападавших, поскакал следом.
Положением красногвардейской станичной дружины у Совета с каждой минутой ухудшалось. Уже и с тыла, из садов, со стороны Тузловки, гулко забили выстрелы казаков. Из неполных сорока человек десять было уже убито или ранено, Куприянова с подмогой не было, и Евлампий Сизокрылов отдал команду отходить. Вскочив на коней и придерживая раненых, отряд по садам стал уходить к Тузловке. Часть восставших казаков бросилась их догонять, остальные рассыпались по станице – громить дома большевиков. На плацу, где лежало несколько убитых в стычке казаков, появилось несколько робких женских фигур. С ними были и пожилые станичники – отставники. Пришедшие искали своих родственников. К ним навстречу, вёл в поводу двух коней Христофор Некрасов – Болгарин. На одном, поперёк седла лежал без движения человек. По щекам казака текли горькие слёзы, которых было не видно в темноте.
– Кого везёшь, Христо? – сочувственно спросил один седобородый дед, ковылявший с клюкой по плацу.
– Брата, Василия, – всхлипывая, ответил Некрасов.
– Ранен брат-то?
– Убит, пусть земля ему будет пухом…

20
Весь нижний и средний Дон захлестнула яростная волна казачьего восстания. По станицам и хуторам Советы были сметены в одночасье. Только в крестьянских сёлах они ещё удерживали свои позиции. Из Сальских степей напирала на Советы возросшая уже до нескольких тысяч Донская армия Походного атамана Попова. На Среднем Дону генерал-майор Константин Мамонтов захватывал одну станицу за другой. В Ставрополье и на границах Сальского округа собиралась с силами окрепшая после «Ледового похода» Добровольческая армия Деникина. Кубанские добровольцы генерала Покровского подступали к Екетеринодару. С Украины, к Таганрогу и Ростову-на-Дону, подходили кайзеровские дивизии. Отступающие под их напором с Украины красногвардейские отряды вступили на территорию Донской области. Не было пропитания, не было корма лошадям, не было денег, чтобы всё это купить, а казаки ничего даром не давали. Тогда красногвардейцы, брали силой. Были среди них и отряды никому не подчиняющихся анархистов, и банды зелёных. Грабежом и насилием они ещё больше настраивали казачество против Советской власти.
Подтёлков с Кривошлыковым и некоторыми членами Донского правительства, в сопровождении неполной сотни казаков-красногвардейцев, покинув Ростов, шли поднимать против контрреволюции казаков северных округов. Со всего Сальского округа, захваченного белогвардейцами, шли и ехали беженцы и мелкие красногвардейские отряды к железнодорожному полотну, идущему на Царицын, где ещё твёрдо стояла большевицкая власть. На станции Гашун иногородний из станицы Платовской Семён Михайлович Будённый создавал из мелких партизанских отрядов кавалерийский полк. Обстановка на юге явно складывалась не в пользу Советов…

21
Анфиса Лунь, пошатываясь, вышла со двора. Вытащив папиросу, закурила. Одета она была в юбку цвета хаки и солдатскую гимнастёрку, на рукаве которой была белая повязка с красным крестом. После гибели полковника Неженцева, Анфиса пристроилась в полевой лазарет сестрой милосердия. Добровольческая армия отдыхала и набиралась сил в районе станиц Егорлыкской и Мечетинской. Красные оставили её в покое, повернув фронт против немцев. Измотанная непрерывными боями на Кубани, армия наконец-то получила временную передышку. Добровольцы залечивали раны, набирались сил и готовились к новым сражениям, а Анфиса Лунь затосковала. Лазарет находился в станице Егорлыкской, в помещении бывшего трёхклассного училища. Анфиса бывала там изредка, – большую часть времени кутила по офицерским квартирам.
Сейчас голова у неё гудела после вчерашнего, сильно болела поясница, и вид у неё был измятый и потрёпанный. Анфиса направилась в лазарет, в кабинет главврача. Вместо него за столом скучала дежурная сестра милосердия Полина. Анфиса, стараясь не дышать на неё винным перегаром, спросила:
– Где спирт, Полина? Голова чертовски болит. Нужно опохмелиться, не то помру.
Та жалостливо взглянула на неё, укоризненно покачала головой в белой косынке.
– Анфиса, и что это с тобой делается последнее время? Как перед пропастью разошлася?
– Не твой дело, дура! Один раз на свете живём, – всё надо успеть вдосталь, – осерчала Анфиса. – Ну, где спирт?
– Вон, возьми в шкафу… В пузырьке осталось немного.
Проглотив граммов пятьдесят спирта, Анфиса повеселела.
– Где главврач?
– В перевязочной, раненных осматривает, – ответила Полина.
Анфиса, слегка пошатываясь, вышла из кабинета. По коридору взад и вперёд сновали ходячие раненные. На носилках и под руки санитары вели тех, кто не мог ходить. У перевязочной скопилась внушительная очередь. Анфиса смело стала протискиваться туда, не обращая внимания на язвительные замечания и шуточки добровольцев. Кто-то сзади из озорства хлопнул её пониже спины… Чьи-то шаловливые пальцы ущипнули за бок. Отбившись кое-как от пристающих офицеров, Анфиса вошла в перевязочную. Там, над операционным, забрызганным кровью, столом, на котором лежал раненный доброволец, вовсю орудовал главврач. Ему помогало несколько санитаров и сестёр милосердия. Они осторожно снимали грязные повязки, обрабатывали раны.
Анфиса накинула белый халат и тоже начала помогать перевязывать покалеченных в недавних боях белых воинов. Её уже не шокировали ни кровь, ни гноящиеся рваные раны, ни ампутированные конечности. С циничным интересом рассматривала в морге голые мужские тела… Ко всему привыкла за время Ледового похода: к виду смерти и к ужасам войны. И всё, всё ей уже опротивело. Анфиса потеряла интерес к жизни, и сама жизнь стала ей в тягость. Только водкой, да ночной развратной любовью спасалась Анфиса от охватившей её дикой тоски.
Вот мелькнула знакомая фигура штабс-капитана Мерцалова. С него всё когда-то и началось… Анфиса холодно поздоровалась и принялась разматывать пропитанный засохшей кровью бинт на его голове. Марля на ране ссохлась коркой и не поддавалась. Девушка разрезала её ножницами, небрежно швырнула в ведро для мусора.
У Сергея Мерцалова тоже в душе творилось, видно, что-то неладное. Сидел, понуро опустив голову, скрестив на коленях грязные руки с давно не стриженными ногтями. Лицо – какое-то серое, не бритое. Под глазами мешки. Ей стало немного жаль этого человека.
– Серж, – Анфиса тронула его за плечо. – Как твои дела? Что голову повесил?
Штабс-капитан Мерцалов поднял на неё невидящие глаза, устало улыбнулся.
– Всё в порядке, мадам Лунь. Я – жив, ты – тоже, а это главное… Ты-то сама, – как?
– Как видишь. Служу… – уклончиво ответила Анфиса. Если хочешь, приходи вечером ко мне… отметим твоё выздоровление. Я живу недалеко отсюда: третий дом от церкви.
– Что ж, приду, если не шутишь, – согласился сразу Мерцалов.
– А мне, Серж, сейчас не до шуток. Устала я… Вся жизнь кувырком пошла, – ну бы её к лешему!.. Приходи в гости, да не пустой смотри: водки прихвати. Выпьем за нашу победу…
– Это уж как водится, – согласно кивнул Мерцалов…
Напротив перевязочной, в палате лежал с гипсом на правой руке хорунжий Евгений Ермолов. Рука, перебитая в нескольких местах конским копытом, плохо срасталась и болела, пальцами пошевелить было невозможно, и Евгений с ужасом думал, что руку могут ампутировать. На душе было тоскливо и гадко, на глаза наворачивались слёзы. Вот и всё, – отвоевался! Скорей бы уже, что ли всё кончалось и – домой, в родную Грушевку! Там отец, мать, молодая жена, Горислава. Ещё до поступления в Новочеркасское юнкерское училище женился на ней Евгений. Не по своей воле, конечно, – отец, в то время ещё сотник, был по делам службы в Новочеркасске. Там и сосватал у местного казака Федоса Рябухина дочку. Привёз после свадьбы в Грушевскую Евгений молодую жену, пожил немного, а осенью, поступил в юнкерское училище. Потом началась война. В пятнадцатом году, после окончания училища, в чине хорунжего отправился на фронт и Евгений. Попал в лейб-гвардии Атаманский полк. Ермолову повезло, в боях он почти не участвовал. Полк как раз был на переформировании после изнурительных маневренных сражений лета и осени четырнадцатого. Потом – долгая позиционна война, – февраль семнадцатого, революция. Атанамский полк перебрасывают в Петроград – громить Советы. Затем – попытка Корниловского переворота: Евгений вместе с полком в составе войск генерала Крымова сражается под Питером с рабочими дружинами. Но переворот не удался, сам Корнилов – арестован. Атаманский полк отзывают на Дон. Затем – большевицкий переворот в октябре, и опять Евгений Ермолов у Корнилова, в его Добровольческой армии. Вместе со всеми проделывает легендарный Ледовый поход и под Екатеринодаром падает с убитой лошади под копыта мчащихся сзади всадников. И вот теперь – больничная койка, стоны раненных и невесёлые мысли.
В палату вдруг ветром врывается сосед Евгения, раненый в обе руки драгунский ротмистр.
– Господа, приятная новость: немцы взяли Таганрог и подходят к Ростову, а Новочеркасск окружён казачьими войсками Походного атамана Попова. Ура, господа!

22
Самуил Нижельский, запылённый до самых очков, подскочив, оттолкнул Татьяну от пулемёта. Кругом свистели пули, рвались, вздымая в воздух комья земли, артиллерийские снаряды.
– Таня, – голос Нижельского дрожал и ломался, – я тебе приказываю: уходи отсюда в обоз, к раненным, ты же видишь, что тут творится!
– Я не могу, Самуил, – Татьяна плакала, хватаясь за руки мужа. – Я без тебя не уйду. Умирать – так вместе.
Невдалеке воздух потряс новый оглушительный взрыв. Попал точно угодил в самую середину красногвардейской цепи. Вместе с комьями земли вверх полетели обрывки обмундирования и куски разорванных человеческих тел. По железной дороге, от занятого уже немцами Таганрога, шли на всех парах три германских бронепоезда, похожих на стальные чудовища. Один единственный бронепоезд красных, весь изрешечённый осколками, медленно отходил к Морской. На жиденькую большевицкую цепь, лежащую в неглубоких, наспех вырытых окопчиках, ревя мощными моторами, надвигались немецкие бронемашины. Густые колонны германской пехоты еле поспевали за ними. Из-за бугров рявкала дальнобойная немецкая артиллерия. За красными позициями, в сторону станции Морской вытянулся огромный обоз беженцев из Таганрога и близлежащих русских и армянских сёл. На повозках было много раненных в боях красногвардейцев.
Немцев сдерживали остатки нескольких измотанных и обескровленных непрерывными боями красногвардейских отрядов, в том числе и отряд Самуила Нижельского.
– Татьяна, – Нижельский с мольбой посмотрел в заплаканные глаза жены, – Танюша, не ради меня, ради нашего будущего ребёнка уходи отсюда. Мы будем держаться, пока хватит сил. Уходи с обозом.
Оттолкнув её, Самуил Лазаревич бросился в наполовину осыпавшийся, разбитый окоп, подобрал винтовку убитого красногвардейца. Татьяна, последний раз взглянув на затянутую в кожанку фигуру мужа, побежала прочь от передовой. Она всхлипывала, растирая кулаком слёзы, и поминутно пригибалась под пулями, свистевшими вокруг. В голове билась мысль: «Да, Самуил прав, – даже если его убьют, ей нужно жить для того, чтобы жил их ребёнок. Умирать ей никак нельзя!»
Догнав обоз, Татьяна пошла тише, тяжело ступая и держась рукой за край повозки. Сердобольная, закутанная по самые глаза платком, женщина, примостившаяся сбоку от возницы, посадила Татьяну рядом. В армянском посёлке, лежавшем на пути отступления, наткнулись на каких-то вооружённых людей с поблёскивавшими на плечах офицерскими погонами. Тут же загремели выстрелы с той и другой стороны. Офицеры, засев за заборами, осыпали двигавшийся по улице обоз красных градом пуль. С повозок стали спрыгивать бородатые мужики-возницы, вытаскивая из-под козел винтовки. Послезали, взявшись за оружие, легкораненые. Какой-то шустрый матрос с висячей на перевязи забинтованной правой рукой, пробежав несколько саженей в сторону неприятеля, здоровой рукой выхватил из-за пояса бомбу. Широко размахнувшись, швырнул её в видневшихся невдалеке офицеров. Трескуче лопнул взрыв, осыпая всю улицу смертельно жалящими осколками.
Татьяна Дубровина, превозмогая острую боль в животе, спрыгнула с повозки. Выхватив из кобуры наган, метнулась к месту уличного боя. Офицеры из отряда, прорывавшегося на Дон из Румынии (это был отряд полковника Дроздовского), ещё немного постреляв, стали уходить из посёлка в степь. Татьяна, ворвавшись вслед за красногвардейцем во двор, услышала вдруг близкий выстрел. Боец, запрокинувшись, стал валиться на бок. Обернувшись на выстрел, Татьяна увидела бегущего на неё молодого офицера со штыковой винтовкой наперевес, – не задумываясь, выстрелила в поблёскивающую офицерскую кокарду. Дроздовец, выронив оружие, схватился за лицо. Сделав по инерции ещё несколько шагов, завалился навзничь. Из-под пальцев его рук густо текла алая кровь. Белогвардеец ещё шевелился, и Татьяна подняла наган, чтобы добить его, но вдруг отпрянула как ужаленная. Офицер оторвал руки от лица, и Татьяна с ужасом узнала в нём своего родного брата Артура. Сразу же позабыв обо всём на свете, она подбежала к нему и, сорвав с головы фуражку, стала перевязывать рану. Артур стонал, яростно скрипел зубами. Залитые кровью глаза были закрыты…
Между тем, бой с немцами разгорался с новой силой. Бронепоезд красных, получив ещё несколько попаданий в паровоз, остановился, не в силах больше сдвинуться с места. Но уцелевшие орудия и пулемёты продолжали безжалостно разить врага. В окопах, оставшиеся в живых красногвардейцы, отчаянно отбивались от наседающего со всех сторон противника. Самуил Нижельский, простоволосый, с простреленным плечом, метался из одного конца окопа в другой. Личным примером подбадривал изнемогающих от непосильной борьбы бойцов. Слабые и трусы давно уже покинули позиции, – оставались герои, готовые отдать жизнь за дело трудового народа. Бронепоезд, стоявший невдалеке на путях, буквально весь сотрясался от попадавших в него снарядов. Экипаж – матросы Черноморского флота – продолжал отстреливаться от немцев из винтовок и револьверов, – все пушки и пулемёты были уже разбиты.
Самуил Нижельский, расстреляв из пистолета последние патроны, с досадой отбросил его в сторону и оглянулся назад. Там, до самого горизонта, тянулась ровная, местами всхолмлённая приазовская степь. Слева поднималось к небу огромное пламя пожарища от подожжённого дроздовцами армянского посёлка.
«Только бы успела уйти…» – с горечью подумал Нижельский о жене. Отодвинув от «максима» убитого пулемётчика, прилёг за щиток. Огляделся по сторонам. Из бронепоезда всё ещё продолжали греметь выстрелы бьющихся насмерть матросов. В окопе несколько израненных красногвардейцев, одуревших от беспрерывного грохота, прикладывались к винтовкам и часто стреляли в атакующих германских солдат. Те накатывались сплошными, ощетинившимися штыками, серыми волнами. Нижельский, прицелившись, ожесточённо нажал на гашетку. Пулемёт дал несколько длинных смертоносных очередей, уложив с десяток немцев, и замолчал, подавившись пустой лентой. Кончились патроны. Красные бойцы, воодушевлённые было его огнём, снова впали в уныние. Самуил Лазаревич подобрал валявшуюся рядом штыковую винтовку.
– Товарищи бойцы, – крикнул он, вскакивая с винтовкой наперевес на бруствер окопа, – за мной, в атаку!.. Это есть наш последний…
Он шёл с винтовкой вперёд и, как пьяный, как в бреду, выкрикивал охрипшим, рвущимся от возбуждения голосом какие-то слова и лозунги, подбадривая красногвардейцев, пытался что-то петь революционное, а потом вдруг переходил на солёный матросский мат. Всё перемешалось в его простоволосой голове, очки свалились на землю, но он этого даже не заметил, шагая с поблёскивавшим на солнце гранённым штыком навстречу приближавшимся германским солдатам.
– Ура! – нестройно закричали выскочившие вслед за своим командиром красногвардейцы, которых оставалось совсем мало для контратаки. Вернее, это была даже не контратака, а самоубийство, потому что немцы, задержав своё стремительное наступление, просто расстреливали идущих навстречу им красных бойцов, как мишени в тире.
Нижельский тоже кричал «ура» и, до боли в суставах сжимая винтовку, шёл навстречу своей смерти. Редкая цепь красногвардейцев, покачиваясь и ломаясь, двигалась вслед за ним. Там тоже кто-то пытался петь «Интернационал», кто-то извергал проклятия на головы кайзеровских оккупантов, кто угрюмо молчал. Вот какой-то молодой парень, по виду фабричный мастеровой, хорошо поставленным голосом затянул всем известную, народную, пролетарскую:
Слушай, рабочий,
Война началася:
Бросай своё дело,
В поход собирайся!
Рабочие из отряда сейчас же подхватили слова припева, и песня повела их дальше в бой, – в последний и решительный.
Увидев их отчаянный бросок, вышли из бронепоезда оставшиеся в живых моряки. Сбросив бушлаты, они в одних тельняшках храбро бросились на врага. До Самуила Лазаревича долетел, заглушаемый грохотом выстрелов, отчаянный матросский кличь: «Полундра, братва!»
Немцы на минуту опешили: горстка людей со штыковыми винтовками наперевес шла с песнями на верную гибель. Какой-то находчивый обер-лейтенант в остроконечной, затянутой в серую материю, каске выскочил вперёд с фотоаппаратом и принялся торопливо щёлкать кадр за кадром. Зрелище и вправду было не виданное. Затем, опомнившись, немцы стали хладнокровно расстреливать красногвардейцев и матросов из пулемётов. Затарахтели пулемёты и на броневиках, забили часто винтовочные залпы. А красные герои всё шли и шли, без выстрела, падая один за другим, и продолжало греметь над полем, сливаясь в одно целое, лихое матросское «полундра!» и революционная песня городских рабочих окраин:
Смело мы в бой пойдём
За власть Советов
И, как один умрём
В борьбе за это.
Уже мало оставалось в редких цепях красных бойцов, выкосили их безжалостные германские пулемёты. Полегли все как один в полосатых тельняшках матросы, срезало на вдохе голосистого парнишку-певца из фабричных, упали солдаты-фронтовики из таганрогских рабочих, прошедшие всю войну без единой царапины. Потом люди стали падать один за другим, как бы торопясь опередить друг друга, – настолько плотным был вражеский огонь. Последним рухнул на изрытую осколками и пулями землю, скошенный пулемётной строчкой, бывший подполковник медицинской службы царской армии, большевик Самуил Нижельский…

23
Доплыв до устья реки Тузловки, Лукьян Родионов с Герасимом Крутогоровым решили пристать к берегу и дальше идти пешком, благо – недалеко была дорога на Новочеркасск. Лодку, чтобы никому не досталась, затопили в камышах. На всякий случай: вдруг когда-нибудь ещё понадобится. К тому же нужно было купить провизии – их запасы уже заканчивались.
– Да и святой водицы… достать надобно, – лукаво подмигнул Крутогоров Лукьяну и весело рассмеялся. – Или ты, брат, посля того, что в Ростове учудил, – зарок трезвости узял? Водки – ни на понюх табаку…
– Да трохи можно пропустить, для аппетиту, – в ответ заулыбался при слове «водка» Родионов. Выпить он был не дурак. Все в станице об том знали.
Не успели причалить к берегу и управиться с лодкой, как откуда ни возьмись к ним подлетело трое конных вооружённых станичников.
– Кто такие? Почто здеся бродишь, стерва? – грозно крикнул старший и замахнулся на Крутогорова, одетого в гражданское, плетью. – Отвечай, мать твою… пока не перетянул поперёк глаз!
– Да мы, товарищи, из Ростова со съезду, – стал было объяснять Родионов и вдруг осёкся, прикусив язык. Сзади его дёрнул за рукав Герасим.
Только сейчас Лукьян разглядел на папахе у одного – кокарду.
– Что? Товарищи? – взвизгнул от злости старший и врезал что есть силы Родионова нагайкой вдоль спины. – Попались, большевики-коммунисты!.. А ну, ребята, вяжи их, вражьих детей, – погоним в станицу, пущай начальство с ними разбирается.
– Да что, Денис Агафонович, возиться, – откликнулся один из казаков, как раз тот, у которого Лукьян заметил кокарду. – Порубать их на месте, да и дело с концом. Охота тебе вожжаться с ими…
– Э-э, станичники, вы чево? – видя, что дело принимает нежелательный оборот, встрял в разговор Крутогоров. – Вы глядите, как бы отвечать посля не пришлося… Я сын станичного атамана из Грушевской, слыхали?
– Ну и чё?.. – недоверчиво глянул на него бородатый Денис Агафонович, – ну слыхали, как грушевские бугаи колоколами трезвонили… Фамилия твоя как?
– Крутогоров я, сын Моисея Ефремовича, – ответил Герасим.
Старший обвёл вопросительным взглядом своих казаков.
– Не, впервой слухаем, – категорически ответили оба, не сговариваясь. – Брешет, вражина. Небось, лазутчик красный. А одет, гляди, как?.. В станице так не ходют.
– Да я ж в городе последнее время проживал, – пытался втолковать им Герасим. – В городах по иному не одеваются, фасон там другой…
– Хвасон? – многозначительно протянул Денис Агафонович. – А вот срублю зараз тебе башку безо всяких хвасонов, что тогда?..
– Постой, постой, дядька, – вмешался молчавший до этого Родионов. Он всё ещё почёсывал ужаленное плёткой место на спине. – Ну чего ты собачишься, не разобравшись? Нагайкой машешь… Срубить башку – дело не хитрое: сам не одну на Германской отчекрыжил у немчуры. Полный Георгиевский кавалер, за что – есть... Не веришь, вот кресты, в кармане. Снял от греха, чтобы не обокрали в Ростове, – Лукьян бережно извлёк тряпицу с наградами.
Взглянув, станичники малость подобрели, особенно Денис Агафонович, – сам, видать, бывший фронтовик.
– Как бы-то ни было, а в штаб вас всё одно доставить треба, – заключил он и приказал свои казакам. – Энтого, что атаманским сыном назвался, – вяжи, ребята, а кавалера Георгиевского гони так. Уважение имею…
Пленников разоружили. Герасиму Крутогорову быстро связали руки за спину, молодой казак с кокардой на папахе взял конец верёвки в руку.
– Давай, топай живее, гад, – ощеряясь, крикнул на арестованного.
Лукьян Родионов пошёл сам, сопровождаемый справа и слева двумя казаками.
– А вы из какой станицы, односумы? – довольный, что его не связали, спросил Лукьян.
– Кривянские, – сухо ответил Денис Агафонович.
– Седлайте каюки, кривянцы: рак морской угнал табун донской, – усмехнувшись, вспомнил старинную казачью прибаутку насчёт кривянских жителей Лукьян Родионов.
– Что лыбишься, дядя, – обиделся за своих средних лет кривянской казак, ехавший по левую руку. – Вот всыплю плетюганом по сидячему месту, – не погляжу, что герой…
– Сердитый ты, как погляжу, сосед, – опасливо покосился на него Родионов. – Наши грушевские с кривянцами завсегда в мире жили.
– Осерчаешь тут, ежели большевики, суки, всю душу вымотали своими порядками, – недовольно буркнул казак. – Каждый день то реквизиция, то обыск… Да комиссары с Новочеркасску лютують.
Захваченных грушевцев пригнали в станицу Кривянскую, которая вся была как потревоженный муравейник. По улицам сновали конные и пешие казаки, – все вооружённые, в форме, с урядниками и вахмистрами во главе. Мелькали кое-где и золотые погоны офицеров. На позиции за станицу ехали, дребезжа на ухабах, подводы со стоявшими на них пулемётами. Где-то недалеко на западе, за околицей, трещали частые винтовочные выстрелы и резали воздух пулемётные очереди. Там, вероятно, был фронт и шёл нешуточный бой. У всех на устах было одно слово: «восстание!»
На улицах и на базах то и дело рвались снаряды – красные обстреливали станицу из Новочеркасска. Жители прятались в подполье и погребах на улице. Мальчишки, кто посмелее, тащили к передовой патроны и провизию защитникам. Оттуда то и дело несли раненных казаков, которых тут же, во дворах, подхватывали казачки и делали перевязки. Тяжёлых заносили в хаты.
– Да у вас тута война всамделишная, – удивлённо присвистнул Родионов, то и дело с опаской кланяясь жужжавшим вокруг шальным пулям. Когда невдалеке разрывался снаряд, взметая в небо остатки плетня и всяких хозяйственных построек, – и вовсе падал на землю.
– Ну, пшёл, стерва, – прикрикивали на него казаки-конвоиры и подталкивали мордами коней дальше по узкому проулку.
Пригибался от пуль и осколков и Герасим Крутогоров: для него, не бывавшего на фронте, – всё здесь было в диковинку.
Пленников пригнали к дому, в котором размещался штаб повстанцев. Там, на коньке крыши, был закреплён трёхцветный казачий флаг. На крыльце стояло двое часовых с винтовками. У коновязи пугливо жались одна к другой несколько осёдланных штабных лошадей. Конвоиры спешились, привязав коней. Провели задержанных в штаб.
– Вот те на… Какая встреча! – обрадовался Лукьян, увидев в горнице земляка, подъесаула Ермолова. – Дмитрий Кузьмич, это ты у них за главного? Прикажи, сделай милость, чтобы отпустили нас. Вишь, уже порубать хотели, да я насилу уговорил, чтоб отвели у штаб.
– За что взяли? – строго спросил Ермолов у старшего казачьего дозора.
– Так что, господин подъесаул, – подозрительные личности, – щёлкнув каблуками, по военному вытянулся перед начальником Денис Агафонович. – Товарищами отозвались, и вообще…
– Ваше воинское звание, казак? – продолжал допытываться Ермолов.
– Так что, господин подъесаул, – старшие урядники мы… я, то ись, – уточнил бородатый кривянец и виновато кашлянул в кулак.
– Где знаки различия? Вы что, в Красной гвардии, урядник? Разболтались тут при большевиках? – набросился на него Дмитрий Ермолов. – Не стыдно было в тылу отсиживаться, когда лучшие сыны тихого Дона гибли в калмыцких степях во время легендарного Степного похода?.. Почему не откликнулись на призывы Войскового атамана Назарова? Не ушли с Донской армией Походного атамана Попова?
– Виноватые, господин подъесаул… Ваше благородие, – признаём, – понуро склонил чубатую голову старший урядник Денис Агафонович.
– Против красных сражаться – кишка тонка? Зато над пленными измываться – только дай порвать! – упрекнул подъесаул Ермолов. – Задержанных немедленно освободить и не чинить никаких препятствий… Захотят, пускай остаются здесь и вливаются в казачье подразделение, а нет – отпустить на все четыре стороны. Мы не с казаками воюем, а с Москвой. И не будем от нас москалям пощады!
– Вот спасибочко, господин подъесаул, – в один голос стали благодарить грушевцы. – Век вашей доброты и справедливости не забудем.
– Ну ладно, идите. Оружие у вас было?
– Так точно.
– Урядник, – повернулся Ермолов к застывшему в нескольких шагах старшему конвоиру, – верните им оружие и проводите до околицы станицы. Всё. Выполняйте…

24
Не сумев пробиться вслед за Олегом Куприяновым, грушевская дружина Евлампия Сизокрылова повернула в сторону хутора Каменнобродского. Но там тоже кишмя кишели поднявшие восстание казаки. У Сизокрылова было всего человек тридцать ушедших с ним из Грушевки, да ещё человек пятнадцать присоединилось из хутора Каменнобродского и других хуторов – помельче. Здесь же, в отряде был и Кондрат Берёза, сын грушевского батрака, пропавшего где-то на Румынском фронте. Ушёл Кондрат вместе с отрядом, а вот закадычный дружок Борька Дубов остался. Послал его Сизокрылов с двумя красногвардейцами в дозор за станицу, на гору, а тут – восстание. И сгинул куда-то Борька
О матери ещё своей думал Кондрат, что как казнят её станичники за него? Уговаривал её уезжать из Грушевки с другими беженцами, да она наотрез отказалась. «Что, как отец с фронту вернётся, – сказала. – Куды я пойду от хаты?»
Евлампий Сизокрылов вёл свой небольшой отряд к станице Аксайской. Там, по слухам, стояли крупные силы красных, на соединение с ними и вёл своих людей Сизокрылов. Недолго прожил Евлампий в родном станице, после возвращения из Петрограда. Недолго наслаждался долгожданным миром, после трёх лет фронта. Снова приходится брать в руки оружие. Но ничего, теперь-то Евлампий твёрдо знает за что он идёт воевать. Не за буржуев и атаманов, не за помещиков с генералами, а за простой люд, за батраков. За то, чтобы на родной донской земле восторжествовала, наконец, справедливость. Ещё в шестнадцатом году, в окопах на Северном фронте, понял Сизокрылов большевицкую правду. И твёрдо пошёл с нею по жизни. Выгнал его из дома отец, узнав, что сын его стал большевиком, отвернулась от него и жена. И старый друг Ванька Вязов перестал даже здоровкаться, проходя мимо. Всё перенёс Евлампий, ничто уже не могло сбить с выбранного однажды пути. То, что понял он, не поняло большинство станичных казаков-фронтовиков. Поддались, по его мнению, кулацкой агитации, – всадили нож в спину его родной Советской власти, подняли бессмысленное кровавое восстание... Что ж, – они дорого заплатят за свою ошибку, правда всё равно восторжествует. К старому возврата уже нет.
– Беляки, – крикнул вдруг один из красногвардейцев, указывая в степь.
Там, на фоне чистого горизонта, вырисовывался внушительный отряд всадников. Грушевцы повернули коней обратно, пришпорили их нагайками. Сзади загремели винтовочные выстрелы. Приостановившись на немного, дали нестройный ответный залп в надвигающихся преследователей и снова, распустив поводья, понеслись по степи. Только ветер свистел в ушах, да жужжали над головами сердитые пули. Да копыта коней мяли дикий степной ковыль. Погоня отстала. Видно, не захотели запаливать коней.
Проскакав ещё версты три, увидели вздымающийся впереди огромный курган – Караульный. Сизокрылов, резко осадив коня, повернулся к отряду.
– Сворачивай, ребята, к кургану. Передохнём здесь малость, а то кони притомились.
Грушевцы устроили привал у подножия степного исполина. На самый верх командир отправил дозорного – наблюдать за окрестностями. Люди, сойдя с коней, буквально попадали от усталости в молодую траву. Коней не рассёдлывали, чтобы в случае чего сразу вскочить и – ходу. Сизокрылов назначил коноводов, ещё двух дозорных на смену караула. Сняв с потной головы фуражку, подставил волосы под струю прохладного ветра.
Кругом, на десятки вёрст, раскинулась величественная и дикая панорама донского правобережья. Первозданные целинные степи да балки, стелющиеся к земле, как море, ковыли да густые кустарники по берегам небольших, теряющихся в камышовых зарослях, небольших речушек. Сколько веков уже лежит так степь в своей нетронутой, девственно-чистой красе? Не знавшая плуга, ждущая пахаря, жирная как масло земля… Вдоль и поперек истоптана донская степь копытами коней многочисленных древних азиатских племён, даже названий которых уже не осталось в памяти живущих. Полита она кровью чужих воинов, удобрена щедро человеческой мёртвой плотью и костями погибших завоевателей. Целые полчища врагов легли в этих степях, уничтоженные донскими удальцами в прежние века. Много погибло и самих казаков. Да что много – бессчётно… Оттого, наверное, и плодороден донской чернозём, и густы пшеничные нивы.
Но вот, снова пришла в эти степи война, и рядом с костями древних витязей, удальцов Святослава и Дмитрия Донского уже лежат в ковылях кое-где порубленные казаки и иногородние. И всей разницы между ними – ленточки на папахах: у одних они кроваво-красные, у других – белые, как первый декабрьский снег. И те, и другие – истинные сыны тихого Дона, и у каждого своя правда, и своя обида: попробуй разберись, чья правда краше, а обида – горше… Рядом с седыми половецкими курганами вырастут вскоре братские могилы красных и белых бойцов. А где бились когда-то с царскими войсками и умирали за волю казаки Стеньки Разина и Кондратия Булавина, будут биться не на жизнь, а на смерть белые казаки атамана Краснова и генерала Мамонтова с красными казаками и иногородними комкоров Бориса Думенко и Филиппа Миронова. Снова обильно польются на донскую землю вдовьи слёзы и густая казачья кровь. Снова затянут по станицам старинную казачью песню: «Всколыхнулся, взволновался православный тихий Дон…» Но не будет теперь Дон «тихим», – зашумит и забурлит в нём водоворот междоусобной гражданской войны. Как в весеннее половодье разольются во все стороны потоки стремительной казачьей конницы. Не будет больше покоя на тихом Дону ставленникам московских властей, как не было его во времена Степана Разина и Кондратия Булавина. Да и намного раньше, – при кровавых татарских набегах и погромах царских карательных войск. Нелегко расшевелить русских ленивых людей, как зимой – спящего в берлоге медведя. Но уж если раздразнил – берегись, и пеняй тогда только на самого себя! Поднимется русский медведь – не остановишь. Быть беде…
   
25
К полудню в лазарет, располагавшийся в помещении бывшего Егорлыкского трёхклассного училища, пачками стали поступать раненые добровольцы. Деникин, воспользовавшись тем, что Красная Армия занята боями с немцами, бросил на лежащую невдалеке станцию Торговую лучшие свои части: Корниловский и Марковский полки, конницу Улагая и недавно присоединившийся к армии офицерский отряд полковника Михаила Дроздовского. Стремительным и внезапным ударом добровольцы выбили красных из Торговой и захватили огромное количество снарядов, патронов, оружия и снаряжения…
Анфиса Лунь, намучившись с приёмом раненых, усталая направилась к палате, в которой лежал штабс-капитан Мерцалов. Ещё в коридоре услышала доносившиеся оттуда слова песни:
Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари…
Анфиса отворила дверь: в палате столбом клубился сизый табачный дым, не смотря на то, что все окна были распахнуты настежь.
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачется – на душе светло, –
плавно, под гитару, лилась из угла палаты песня. Пел молоденький, почти мальчишка, – корнет с ампутированной по самое колено правой ногой. В центре палаты, сдвинув койки и расставив на устроенном между ними большом чемодане бутылки и закуски, располагались трое выздоравливающих офицеров.
Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,
Сядем в копны свежие под соседний стог, –
печально, жалобным голосом пел корнет. Анфиса подошла к лежавшему на кровати лицом вверх Сергею Мерцалову. Взглянув на него, – удивлённо подняла брови: на глазах у штабс-капитана блестели маленькими изумрудами слёзы…
Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
Хмельному от радости пересуду нет, –
лился из угла красивый мальчишеский голос.
– Ты что, Серж? – Анфиса осторожно присела на угол кровати, провела рукой по его жёстким, спутанным волосам.
– Так, ничего… Родные места вспомнил, – смущённо проговорил Мерцалов.
К ним, пошатываясь, подошёл один из трёх выздоравливающих добровольцев. В руках у него расплёскивался бокал с красным вином.
– Сестричка, выпейте за компанию… За нашу сегодняшнюю великую победу, за генерала Антона Ивановича Деникина!
Анфиса, взяв у офицера вино, молча выпила. Поблагодарила, возвращая бокал.
Ты сама под ласками сбросишь шёлк фаты,
Унесу я пьяную до утра в кусты, –
продолжал проникновенно выводить мелодию корнет. 
– Корнет, перестаньте вы грусть на людей нагонять, – обернулся к нему офицер, угостивший вином Анфису. – У нас сегодня победа, давайте что-нибудь весёлое.
– Боже, царя храни, – затянул один из пьяных добровольцев.
Штабс-капитан Мерцалов, побледнев, вскочил с кровати.
– Поручик, приказываю вам прекратить, или я за себя не ручаюсь…
Затянувший было старый императорский гимн офицер сейчас же осёкся и замолчал. Тупо уставился на Мерцалова.
И пускай со звонами плачут глухари.
Есть тоска весёлая в алостях зари, –
пел мальчишка-корнет, не обращая внимания на перепалку господ офицеров. Казалось, он ничего не видит и не слышит, как будто находится в другом, далёком отсюда мире.
Анфисе, под влиянием выпитого вина и печального пения раненого юноши, вспомнилась родная станица, отец с матерью, Максим…
И пускай со звонами плачут глухари.
Есть тоска весёлая в алостях зари.
мягко повторил последние строки рефрена корнет.
– И пускай со звонами плачут глухари… – машинально повторила за ним, чуть слышно шевеля губами, Анфиса. Почувствовала, что и у неё на глазах наворачиваются непрошенные слёзы.
Переборы гитары смолкли. Сергей Мерцалов снова лёг на спину, подложив под голову руки. На душе – грусть и тоска. Сквозь кровь и грязь, сквозь страдания и огонь непрерывных боёв прошёл Сергей с сознанием правоты своего дела. А вот сейчас, на больничной койке, снова как когда-то в Питере, перед большевицким переворотом, нахлынула дикая грусть и тоска, запало в душу сомнение…
– Хорошая песня, трогательная. Наша, деревенская, – похвалила девушка. – Серж, ты не знаешь, кто автор слов?
– Известный питерский поэт Сергей Есенин, – хмуро буркнул Мерцалов. – Ты разве не знала?
– Откуда… Я же из-под Новочеркасска, – пожала плечами девушка.
– Его пол-России знает, – ухмыльнулся штабс-капитан. – Он из Рязанской губернии, из села…
 – Анфиса Лунь встала. – Я пойду, Серж, дела…
В приёмной сняв белый халат, она вышла из лазарета на улицу.
«К чёрту всё. И Мерцалова, и Добровольческую армию! Домой, в Грушевскую…»
Анфиса решительно зашагала по пыльной станичной улице. На площади у церкви, где было полно местных донских казаков и казачек, а также праздно шатающихся добровольцев, её вдруг кто-то окликнул из толпы. Обернувшись, Анфиса увидела подъезжающего на коне хана Магомеда Хаджиева. Смуглое лицо текинца расплывалось в широкой улыбке. Немного позади него ехали два худощавых текинца в лохматых бараньих папахах.
– Здрасте, Анфиса, – остановил коня ротмистр Хаджиев. – Сколка мы с вам уже не виделся? Многа дэнь, да… Вы куда-то спешит?
– Да нет, господин Хаджиев, – качнула головой Анфиса, смело глядя на хана. – А почему вы спрашиваете?
Ротмистр неуловимым движением подал знак одному из текинцев. Тот, соскочив с коня, услужливо подвёл его Анфисе.
– Поедэм тогда с нам, – Хаджиев указал на лошадь. – Тут нэ далеко… В дом станичный поп офицеры устраиват банкет в честь наш сегодняшний крупный побед, да… Едэм…
В поповском доме на Анфису пахнуло родным, грушевским. Как-никак, отец её тоже был священником. В просторной горнице за столами, уставленными всякими яствами и напитками, сидели весёлые, уже подвыпившие офицеры вперемежку с разнаряженными донскими казачками. Слышались беззаботный смех, рукоплескания. Из стоявшего на тумбочке граммофона лились звуки старинного романса: «Я встретил вас и всё былое…» Несколько пар кружилось в центре зала. Анфиса сидела рядом с вовсю разошедшимся ротмистром Хаджиевым.
– К шайтану романсы, – хан вытащил из деревянной коробки маузер и выстрелил несколько раз в потолок.
Сейчас же в помещение из другой комнаты ворвалось несколько джигитов из Черкесского полка, обвешанных саблями, кавказскими кинжалами и пистолетами. Выскочив из-за стола, Магомед Хаджиев остановил пластинку граммофона, гортанно крикнул черкесам:
– Лезгинку давайте! Знаете, надеюсь?
– Э-э, началнык, кто у нас на Кавказе не знает лэзгинку? – удивлённо покачал головой в косматой папахе один из горцев.
У другого сейчас же появился в руках небольшой кавказский барабан. Остальные принялись ритмично хлопать в ладоши и что-то кричать на своём непонятном гортанном языке.
– Асса! Асса! – подбадривали они танцующего.
Молодой стройный, как кубанский тополь, черкес стремительно понёсся по кругу. В такт мелодии мелькали только его руки, которые он вытягивал то в одну, то в другую сторону. За ногами, обутыми в мягкие кожаные сапоги без каблуков, вообще невозможно было уследить, – настолько быстро он ими перебирал. Словно чёрные крылья коршуна, летали по залу длинные полы его черкески.
– Быстрей, ещё быстрей. Асса! – взвизгнул Магомед Хаджиев и, не удержав свою горячую туркменскую кровь, и сам бросился в центр горницы, образовав второй круг.
Третьим выскочил из-за стола какой-то черноусый моложавый кубанский полковник в яркой, малинового цвета, черкеске и зелёном бешмете.
– Асса! Асса! – непрерывно взвизгивали хлопавшие в ладоши черкесы. Барабан продолжал рокотать, всё убыстряя и убыстряя темп танца. Мелькали в бешеном круговороте фигуры черкеса, хана Хаджиева и кубанского казачьего полковника.
– Асса! Асса! Баракалла, – визжали от восторга черкесы и сами уже были готовы присоединиться к танцующим.
– Кто это? – спросила Анфиса сидящего рядом капитана, указывая на кубанца в центре зала.
– Полковник Шкуро, мадам. Интереснейшая личность, между прочим. Герой, партизан. К тому же, несусветный бабник… Рекомендую, – подмигнул ей многозначительно капитан и крепко обвил рукой за талию.
Подошёл раскрасневшийся, тяжело дышащий Хаджиев. Схватив со стола бокал шампанского, даже не глядя – чей, залпом опрокинул его в себя, как воду. Затем наклонился к Анфисе, интимно зашептал на ухо:
– Пайдём, дарагой гаспажа Лунь, в другой комната… Атдэлный кабинэт хочу. Моя устал.
Поняв в чём дело, Анфиса покорно поднялась и пошла вслед за ним к выходу. Хаджиев завёл Анфису в небольшую спальню и, оставив у порога на часах верного текинца, прикрыл дверь. Анфиса уже привычно раздевалась, в спешке путаясь в белье, не глядя на ротмистра. Через несколько минут она уже забыла обо всём на свете, ощущая на своём теле сладкую тяжесть обнажённой мужской плоти. Горячий азиатский темперамент очередного партнёра поверг её в трепет. Не подвластное уже ей её собственное тело дико извивалось и корчилось в конвульсиях, сильно напоминавших предсмертные, когда душа вот-вот должна покинуть бренные телесные останки. Последние короткие судороги обнажённой плоти – и она отлетит на небо… 

26
Борис Дубов и двое фронтовиков, бывших с ним в дозоре, чуть не попали в лапы восставших станичников. В перестрелке одного красногвардейца казаки убили. Только быстрые кони да сгустившиеся тучи, закрывшие луну, помогли им уйти от погони. Ехали, не разбирая дороги, куда глаза глядят, лишь бы отъехать подальше от бурлящей станицы. К утру встретили в степи беженцев из соседнего хутора Каменнобродского, в котором тоже вспыхнуло восстание. Их вёл председатель хуторского Совета атаманец Серафим Грачёв. Он только недавно встал на ноги после полученной в бою с калединцами сабельной раны. Ещё туго была перебинтована грудь под защитной гимнастёркой, и тут на тебе – восстание! Пришлось спешно уходить из хутора, спасать свою жизнь.
Рядом с Серафимом верхом правил младший брат Тит. Ещё трое хуторских большевиков из иногородних, с семьями, тряслись по ухабам на подводах. Борька Дубов со своим спутником с радостью присоединились к их маленькому отряду. Проехали ещё несколько вёрст и увидели вдруг на небольшой степном кургане одинокую фигуру всадника. Попридержав коней, мужчины опасливо поснимали с плеч винтовки, бабы с ребятишками испуганно попритихли на повозках.
– Эй, кто таков? Отзовись, не то палить учнём, – предупредительно крикнул Серафим Грачёв и, передёрнув затвор, дослал патрон в патронник.
Конный, без опасения, молча съехал с кургана. Шагом направился навстречу беженцам. Одет он был в потрёпанную казачью форму без погон и кокарды, вооружён винтовкой и саблей. Лицом сильно смахивал на жителя Сальских степей, калмыка. Подъехав к настороженным, с пальцами на курке винтовок, беженцам, заговорил на плохом русском языке:
– Вы красный? Тама, мала-мала, – вёрст пят назад – многа-многа беляк, яман… Мая толка оттуда. Сапсем пилахой дела. Еле ноги унёс, вот.
– А наши где? – с тревогой спросил Серафим Грачёв, вглядываясь в непроницаемое, неподвижное лицо калмыка.
– Наша в город на станция, – махнул калмык плёткой в сторону Новочеркасска. – Очен минога наша. Мой отрад красный казаки была там – разбежался, мала-мала, – домой. Я один шол в свой станица Салский округ: казаки восстал! Поезд не ходить, телеграф сапсем резат… Никарош дела… Ваш – в город нада. Толка туда не прайдёт даже мышь, мала-мала. Оченно кудой дела… – зацокал языком калмык.
– И куда ж ты теперь? – поинтересовался атаманец Грачёв.
Красный калмык флегматично пожал плечами.
– Смерт мой пришол. Умират буду.
– Зачем же смерть? – усмехнулся Серафим. – От своих отбился, так и мы, чай, не чужие – давай вместях пробиваться. Нам люди нужны. Каждая винтовка на вес золота.
– Нет, – калмык отрицательно качнул головой. – В Новочеркасск балшой красный началнык сама пустил дом… Моя Санчар Каляев бежит отомстит за свой дети и жена Байчаха. Убил их богач, кудой полковник Шонхоров. Моя идёт убит собак Эрдени Шонхоров и сыновья… Всех убит до один. Всё.
– Пропадёшь ведь один, братуня, – посочувствовал Серафим Грачёв. – Да и где искать-то его будешь Шонхорова своего? Сам ведь он к тебе не придёт и лоб под пулю не подставит. А с ним, чую я, банда немалая. Сыновья…
– Найду! – калмык решительно потянул повод. – Байартай урагш, – крикнул он на прощание на своём языке.
Вскоре силуэт одинокого всадника растворился в степной дали.
– Да, у них, у калмычья-то, – задумчиво проговорил грушевский фронтовик иногородний, – всё равно, что у кавказских абреков – кровная месть. Где кого ни встретит – ежели из враждебного роду – убьёт, и глазом не сморгнёт. Иначе, ежели не он, – самого жизни лишат… И так из поколения в поколение. Иной раз забудут даже из-за чего у них весь сыр-бор начался, а всё режутся, окаянные… Я как-то на Кубани работал, так сам видал, – в кабаке дело было. Сидят этак трое адыгейцев – так на Кубани местных черкесов кличут – выпивают свою кавказскую выпивку. Бузу, чи как её… И тут, значится, откуда не возьмись – ещё один влетает. Как увидал тех троих, так весь и затрясся от злости, кровь горячая кавказская в нём, видать, взыграла. Кинжал вострый выхватывает и на них. И пошла у них резня, аж смотреть страшно. Здоровый чёрт попался – двох насмерть уложил и третьего сильно поранил. Но и тот, конечно, зацепил его. Кровищи натекло на пол, что тебе на фронте, на Германской… Ну, конечно, казаки кубанские, что в кабаке были, разборонять их кинулись, так он, чертяка, адыгеец энтот, как сиганёт в окно – только его и видели! Вот она и кровная месть. Так-то…
– Что там на Кубани, – встрял молодой парень из хутора Камышеваха. – У нас вон на масленицу казаки такой мордобой устроили с новосёловскими, что куда до них тем черкесюкам с калмыками… И кулаками, и колами, и чем ни попадя мутузили друг дружку. Так один грушевский сразу Богу душу отдал, на подводе в Новосёловку увезли, а наш, каменнобродский, немного погодя, дома окочурился.
– Эт Филька, Григорьев, – подсказал младший брат Серафима Грачёва, Тит. – Точно – он… Жаль парня, токмо что с фронту возвернулся и – на тебе! Ни за что, ни про что сгинул, бедняга.
– Эх, времена пошли! – тяжело вздохнул кто-то. – Лили, лили на Германской кровушку, ан теперича опять лить придётся: друг супротив дружки пошли.
– А что будешь делать, в зубы им заглядывать? – зло ощерился грушевский фронтовик. – Кадетам, атаманам да куркулям станичным? Офицерью золотопогонному, кои снова хотят царя на нашы вязы посадить? Будя!.. Гнули всю жизнь на них спину, а теперя: отойди-подвинься! Всё равны, и никто никому не должен… Разве ж это по справедливости, что я весь век свой работал, а земли и пол-аршина не имею, а иной куркуль сроду палец о палец не ударил – другие на него горбили, и землицы у него – завались. Хоть, понимаешь, задницей ешь… Где правда?.. Хватит, теперича – раз пришла нашенская, народная справедливая власть – держаться надо за неё зубами! Не то вырвут её у нас мироеды с мясой…

27
 Чуть свет прибегла к Громовым поповна Евдокия Мироновна. Хозяева только поснедали, Матрёна Степановна с дочкой Улитой прибирали со стола. Прохор Иванович навешивал на парадный, синего сукна, мундир с погонами хорунжего кресты и медали – собирался на майдан.
– Здорово ночевали, хозяева, – с порога затараторила поповна. – Как живёте-тужите?
– Да ничего, всё нормально, Господь милует… Живём помаленьку, – ответил Прохор Громов.
– Ты, Прохор Иванович, чай, опять в начальство выбился? – спросила поповна, подсаживаясь к столу.
– Считай что так, Евдокия Мироновна. Выбрали меня наши старики на станичном сборе атаманом, – Прохор, гордо задрав голову и приглаживая ладонью пышную бороду, вышел из хаты.
– Слышь, Матрёна, – поповна схватилась за голову. – Прости меня, Господи, грешную, – такой сон ноне приснился, что не приведи господь. И говорить-то совестно…
– Ну-ну, – отложив полотенце, подсела к ней Матрёна Степановна. – Сказывай, Евдокия, что за сон такой?
– Да вот, – начала поповна, – приснилось, будто бы церква наша, апостола Иоанна Богослова, – сгорела! Подожгли её супостаты-большевики… И будто бы батюшка, Евдоким Ильич, обедню в горящем пламени служит, а я рядом стою. Народу кругом полно, даже на клиросе люди… На коленях все будто стоят, – в пламени, и вдруг входит в церкву сынок наш покойный, Митя. А следом – дочка, Анфиса. Подходют это они к батюшке, а Митя-то и говорит: «Вот, мол, отец, – это жена моя, и на Анфису указывает. Обвенчай нас, пожалуйста, она согласная… Ох, Боже ж ты мой… С родной-то сестрой!.. Сраму-то от людей… Тут я, Матрёна, и проснулася. И аж обрадовалась, что сон это был, не наяву греховное дело случилось.
– Это не к добру, – покачала головой Матрёна Степановна, – ой, не к добру…
– Да уж куда нам ещё добра-то, – итак полна хата, – горько съязвила Евдокия Мироновна. – Столько горя, сколько мы с отцом Евдокимом перевидели, почитай, – ни у кого в станице нет.
– А Ковалёвы, купцы? – соболезнующее напомнила Матрёна Степановна. С укором взглянула на поповну. – Одна малая дочка, Зинка, от семьи и осталась. Ни родителей, – ни кола, ни двора… Средняя Полинка замужем, а Митрофан Никифорыч, старший сынок купца, – неизвестно где… На Германской сгинул… Да мало ли горя у людей? Вон нашему Максиму тожеть чай не сладко. Осенью ещё, как Федькину свадьбу отгуляли, поехал он Анфису искать аж в самый Петенбург, а там и случись о ту пору бунт. В октябре-то месяце… Так, сказывал, – не нашёл Анфисы. Самого его там ранили, шрам вон на шее остался.
– Ох, пропали наши деточки родимые, – запричитала, залившись слезами, поповна.
– Ну-ну, Евдокия, окстись, – стала успокаивать её Матрёна Степановна. – Что заживо-то Анфису хоронишь? Митька, ладно… а вот Анфиса, может быть, ещё объявится.
Из спальни в горницу вышла жена Фёдора, Тамара, с грудным ребёнком на руках. Поповна вытерла слёзы.
– А-а, Тома… Здорово живёшь, родная, – поздоровалась, вставая с лавки. – Как сыночек-то, ничего, не хворает? Назвали как?
– Терентием, – лицо Тамары залилось счастливой улыбкой. Она ласково потрепала сына за пухлую щёчку. – Ух ты, мой хороший. Пузыри пускаешь? На мамку кулачки крутишь?..
– Это в честь моего деда Терентия, – объяснила Матрёна Степановна, – что в Крымскую войну в Севастополе сгинул. – Затем, что-то вспомнив, оживилась.
– Слышь, Евдокия, перед Томкой и Варвара Топоркова, соседка, разродилась. Тоже – сын. Митькой назвали, как вашего.
Услыхав, поповна снова зарыдала, уткнувшись лицом в плечо Матрёны Степановны.
– Ох уж эта война, – покачала головой Тамара. – Сколько воевали казаки – всё им мало, вдругорядь зачинають. Вон, Фёдор когда ещё уехал и всё нет и нет. Не дай Бог, что случится…

* * *
Максим Громов объезжал в степи возле Грушевской пикеты своей сотни. Рядом с ним ехали Игнат Ушаков и ещё один молодой казак приготовительного разряда. После свержения в станице Советской власти в Грушевскую пришёл из-под Новочеркасска, окружённого войсками Походного атамана Попова, отряд есаула Фетисова. Сразу же был сформирован Грушевский кавалерийский казачий полк, командиром которого стал, пришедший вместе с Фетисовым, подъесаул Замятин. Кто не желал добровольно записываться в подразделение – заставляли силой. Под влиянием отца пошёл в казаки и Максим Громов. Как офицера, Замятин поставил его сотенным командиром.
И вот, снова у Максима на плечах погоны хорунжего. Вместе с казаками едет он проверять посты в сгущающихся ночных сумерках. Игнат Ушаков трясся в седле, понуро склонив голову: по всем соображениям нужно было бы ему уходить из станицы в месте с большевиками. Всей душой чувствовал Игнат справедливость их дела, да вот одна беда: полюбилась ему соседка Анна Фролова. Как же тут было уйти, если ночи не спал Игнат, не пил, не ел, – сыт был от одного вида любимой. Да и она была к нему не равнодушна. Может, и правда, как говорит отец: мужиков и большевицкие Советы навсегда вышибут с Дона? Вон, все казаки поднялись, как один. И не только в Грушевке, но и в Кривянке, в Бессергеневской, Заплавской станицах, – даже в самом Новочеркасске… Нет уж, лучше быть со своими – дома, чем уходить неизвестно куда и зачем.
– Стой, кто такие? – остановил вдруг их грозный окрик, и из неглубокой рытвины заблестели направленные на них стволы винтовок.
– Свои, чёрт… Тю на вас, леших, – остановил Максим коня, сильно натянув повод. – Хорунжий Громов, командир первой сотни.
– А-а, ты, Макся, – из вымоины показалась чубатая, в папахе, голова Ивана Вязова. – Давай до нашего табора, господин хорунжий. Коней вон в ту балочку прикажи отвесть, там и наши стоят.
Максим с Ушаковым, спрыгнув с коней, отдали их молодому казаку и спустились в вымоину. На небольшом земляном бруствере, насыпанном загодя, дулом в степь, стоял пулемёт. Внизу, возле Вязова, на корточках расположились Илья Астапов и Антон Мигулинов. Вязов, весело подмигнув Максиму, вытащил из-за спины кувшин, в котором булькнула какая-то жидкость. Мигулинов живо расставил на земле несколько кружек.
– Служба-службой Максим Прохорыч, – Вязов, налив в кружку жидкости из кувшина, протянул Громову, – а выпить казаку не грех. Тем более, что нынче праздничек светлый – Христова Пасха, вот… В станице, в церквах – всенощная. Ну и у нас – тоже… Пьём до утра, так сказать. Усю ночь…
– Эх, Ванька, – Максим укоризненно покачал головой, – нажрётесь, да спать попадаете, а красные подкрадутся и всех вас перережут сонных, как котят. Что тогда?
– Не, Макся, мы ведь тоже с понятием, – заверил его Вязов. – Я одного молодого вперёд послал, – пущай наблюдает. Так что, ежели сполох, – сумнительство отбрось, живо спознаем.
– Ну ладно, чёрт с тобой, – давай, – Максим, взяв у него кружку, залпом вылил в себя содержимое. Почувствовал как обжёг всё внутри огненный казацкий первач, поспешно схватил протянутый Астаповым солёный огурец.
Вязов плеснул самогонки и Ушакову.
– Давай, Игнат, за Пасху, да за нашу победу над мужиками. Дуй.
– Из пулемёта кто-нибудь стрелять умеет, или так, для блезиру стоить? – спросил Максим, аппетитно похрустывая огурцом.
– А-а, об своём тёзке беспокоишься, – пошутил Вязов. – А как жа, вон, Антоша у нас заправский пулемётчик. – Иван дружелюбно хлопнул Мигулинова по плечу.
– Скажешь тоже, дядька Иван, – смущённо замялся Антон. – Всего-то и довелось пару раз стрельнуть.
– И в кого же палил? – поинтересовался Максим Громов.
– В кадетов, когда у Голубова в отряде был.
– Это что же, у красных? – удивился Максим.
– Остынь, Макся, кто у них не был? – вступился за своего казака Иван Вязов.
Максим вспомнил свою собственную историю и благоразумно притих, не желая ворошить былое. Сам он тоже приехал на Дон из революционного Питера с поручением большевицкого Совнаркома.
Вдруг раздался шелест осыпавшейся глины и в рытвину сверху скатился Ванька Закладнов.
– Казаки, – красные!
Все сразу же замолчали, схватившись за оружие, стали опасливо оглядываться по сторонам.
– Мигулинов, – к пулемёту, – шёпотом приказал Максим. Подполз к Ивану Закладнову.
– Сколько их?
– Не разглядел, дядька Максим, тёмно было, – шёпотом же ответил тот. – Слышу токмо – голоса людские, да кони уздечками позвякивают, копытами перебирают… С опаской идуть, видать, – разведка.
Максим осторожно выглянул из-за края искусственно насыпанного бруствера. Правее, на фоне светлевшего неба, то исчезали, то опять появлялись неясные очертания всадников. В душе Громова взыграл охотничий азарт. После стольких бед и разочарований он уже стал проще смотреть на жизнь.
– Мигулинов остаётся на позиции, остальные за мной, – скомандовал он и, как кошка, выскользнул из рытвины.
Четверо вооружённых казаков бесшумно последовали за ним. Доползли до раскидистого куста татарника и затаились. Фигуры конных отпечатались на фоне ночного неба отчётливее. Максим, вытащив из кобуры пистолет, стал считать: семь человек против пятерых, плюс – внезапность нападения, плюс подстраховка пулемётом, – шансы на победу есть! Казаки также приготовились к бою, осторожно, стараясь не клацать затворами, дослали патроны в патронники.
– Ни одну подлюку живьём не выпускать, – прошептал Максим последние наставления. – По возможности, одного взять в плен.
Лошадиные морды неприятельского разъезда выросли почти над самыми колючками татарника.
– Руки вверх! Перед вами донской офицер, – крикнул Максим, выскакивая из-за куста и направляя ствол пистолета на переднего всадника. За ним вскочили на ноги с винтовками наперевес остальные казаки.
– Белые! – вскрикнул от неожиданности передний всадник и тут же свалился с коня от меткого выстрела Максима Громова.
В унисон с ним дружно грохнули и четыре казачьи винтовки. Ещё трое красных попадало на землю. Их кони, яростно заржав, рванули в разные стороны. Казаки бросились на уцелевших красноармейцев. Максим, выстрелом из пистолета, свалил ещё одного. Со стороны уцелевшего противника раздались ответные выстрелы. Кто-то из казаков, глухо застонав, опрокинулся навзничь. Вскинув винтовку Иван Вязов метко сразил ещё одного из двух оставшихся в живых вражеских кавалеристов. Последний, нахлёстывая лошадь, стал уходить в степь. Максим Громов долго целился в него, несколько раз выстрелил ему в спину, но промахнулся.
Под ногами кто-то зашевелился, застонал от боли.
– А ну, станичники, – один кажись раненый, – обрадовано воскликнул Максим, склонившись над лежащим.
Из темноты, чертыхаясь, вынырнул Иван Вязов. С досадой выбросил из затвора пустую гильзу.
– Ушёл, гад! Темень… никак не попасть.
– Наши все целы? – спросил Максим, снимая с раненого красноармейца оружие. – Слыхать было, как у нас упал кто-то…
– Ушакова задело, – послышался голос Илья Астапова. – Прямо в грудь пуля клюнула, навылет…

28
Мобилизационная комиссия Подтёлкова и Кривошлыкова шла по хуторам и станицам среднего Дона. В пути их догоняли ошеломляющие известия: Таганрог и Ростов взятии германскими войсками, Новочеркасск захвачен белоказаками Походного атамана Попова, весь нижний Дон объят контрреволюционным восстанием.
– Токмо бы успеть, – скрипел зубами Фёдор Подтёлков, – покель волна казачьего мятежа не дохлестнулась до северных округов.
Впереди замаячил какой-то хутор. К Подтёлкову подскакал на коне Михаил Кривошлыков.
– Фёдор Григорьевич, надо бы здесь отдохнуть, – люди устали, да и лошади изнемогают.
– Лошадей поменяем и двинем дальше. Нельзя нам зараз отдыхать, Михаил, поспешать надобно, – жёстко отрубил Подтёлков.
В хуторе – ни души. Филипп Медведев с братом Петром долго стучали в дверь крайнего куреня, пока какой-то перепуганный древний старик, крестясь и причитая, не открыл им.
– Дед, что у вас тут такое? – напустился на него злой Филипп. – Куды все люди подевались?
– Ой, родимые пожалейте, – странный дедок с воплем рухнул на колени. – Помилуйте старого, не убивайте. Ну на что я вам нужен? Я, чай, и сам скоро помру… Дайте ж хоть остатние денёчки на свет белый поглядеть.
Братья опешили.
– Ты что, старик, рехнулся, чи что? – стал его поднимать с земли Петька. – За на кой чёрт ты нам сдался, убивать тебя? Где всё население хутора у тебя спрашивают?
– Что ты гутаришь? – приложил дед ладонь к уху. – Иде народ?.. Ой, не знаю, родимые. Грехи наши тяжкие… – Старый казак ещё пуще запричитал, закрестился.
– Набежали чуть свет какие-то верхоконные и гутарют: идуть, де на хутор большаки с рогами да с хвостами, на сатану похожие, и всех режут и бьют. Не разбирают: старый, чи малый, – всех под одну гребёнку. И курени жгут, как когда-то татаровья поганые… Вот казаки и убегли. А мне куды бечь, – еле до нужника доползаю.
– А лошади у тебя есть? – спросил Филипп, похлопывая себя нагайкой по голенищу.
Петька еле сдерживал смех, глядя на бестолкового, растерянного старика.
– Да какие лошади? – покачал головой дед. – Наши как уходили, – весь табун с собою угнали. По хутору, чай, ни одной коняги справной зараз не сыщешь.
– Ну ладно, отец, прощевай. – Филипп сурово глянул на Петра. – Чего скалишься, как будто целковый нашёл, пойдём.
На улице, вскакивая на коня, Филипп упрекнул брата:
– Смешно тебе, Петька, а ты посчитай, какой уже хутор нас так встречает? Чует моё сердце – добром всё это не кончится. Соберутся казаки в однорядь и перебьют нас всех до единого. Как думаешь?
– Ничего, – у нас пулемёты. Пущай только сунуться! – пригрозил Пётр, беря за повод стоявшего рядом коня каргинского казака Кудеярова, которого всё время таскал за собой, чтобы вернуть родственникам погибшего. Правда, удобный случай всё не подворачивался.
Поскакали к центру хутора, куда стекался весь отряд, насчитывавший 117 человек при пяти пулемётах. Фёдор Подтёлков ходил мрачнее тучи, – обстановка кругом складывалась не в пользу большевиков. Соратники ему советовали:
– Отдохнуть надо здесь, а завтра поворачивать к железке, – там Щаденко с крупным отрядом. Поможет.
– Нет, надо идти, – упрямо стоял на своём Подтёлков. – Во что бы то ни стало нужно пробиться на север, поднять хоперцев против белогвардейщины!
И снова потянулись пыльные степные вёрсты, древние курганы сбок дороги, покинутые жителями хутора и слободы.
– Казаков явно настраивает против нас офицерьё, – говорил Михаил Кривошлыков. – Нужно обходить казачьи хутора стороной, держаться больше крестьянских сёл.
– А что те сёла, – безнадёжно махнул рукой член мобилизационной комиссии, каменский казак Лагутин. – Вон, тута есть тавричанские сёла, – так сплошь кулацкие. С казаками заодно стоят.
К Филиппу Медведеву подъехал сослуживец по батарее Аким Головачёв. Проговорил, наклонившись:
– Дело дрянь, Филька, надо сматываться, покель нам туточки казаки решку не навели.
– Ты что, сволочь! – побледнел Филипп, зло уставившись на друга. – Беляков спужался? В кусты захотел? Я с Подтёлковым – до конца…
– Так ведь четвёртый годок с седла не слезаю, Филька! – голос Акима дрогнул. – Резону нет, – родного куреня не повидав в землю сырую ложиться.
– Что ж ты себя заживо хоронишь, дуралей? Мы покель ещё живы, – Филипп, схватив Головачёва за плечо, с силой встряхнул. – Бодрись, Аким, где наша не пропадала!
Позади Пётр Медведев затянул приятным чистым голосом старинную донскую:
Чем-то наша славная славная землюшка распахана?
Не сохами-то славная землюшка наша распахана, не плугами…
Несколько человек, ехавших рядом, подхватили:
Распахана наша землюшка лошадиными копытами
А засеяна славная землюшка казацкими головами…

29
Отряд сотника Крутогорова влетел в небольшой посёлок, расположенный недалеко от станции Мишкино.
– Эх ма, бей красных! – орал пьяный Тимоха и стрелял вверх из карабина.
Отряд тут же рассыпался по двум единственным улицам. Из посёлка в степь, нахлёстывая лошадей, уходило несколько всадников.
– Догнать! – Крутогоров схватил за руку Николу Фролова. – Живо вдогон… Не дай Бог уйдут.
Никола Фролов, а с ним ещё человек десять казаков, стреляя на ходу из винтовок, понеслись вслед за убегавшими. Те, то и дело оборачиваясь, отстреливались.
– За мной, хлопцы, – Крутогоров и ещё несколько казаков ворвались в первый попавшийся двор, стали барабанить в дверь.
Открыл пожилой, неказистый мужичок.
– Говори, сволочь, где тут у вас большевики? – Тимофей со всего размаху огрел хозяина нагайкой по спине…
Фёдор Громов с односумами так же вломились в хату. Там была хозяйка, пожилая, огрубевшая в работе женщина и парень лет шестнадцати. На печи, в самый угол забилась перепуганная малышня.
– Где муж? – сурово подступился к ней Фёдор.
Семён Топорков юркнул в горницу, зашарил там в шкафу по полкам.
– Да где ж ему быть-то, мужу, – смело глянула на Фёдора женщина. – Так же, как и вы, воюет где-то…
– За красных? – Николай Медведев грубо схватил её за подбородок. Глаза его налились яростью.
– Не тронь мамку, – решительно подскочил к нему парень.
– Пошёл прочь, стерьва! – Медведев резко ткнул паренька в скулу. Тот, отлетев в сторону, упал на лавку. Из носа и рта хлынула кровь.
– Что делаешь, казак? За что над дитём измываешься? – всплеснула руками хозяйка. На печи испуганно заверещали дети.
Николай замахнулся было и на неё, но Фёдор остановил.
– Хватит, Колька, неча над бабами геройствовать. Пойдём, ну их…
Выскочил из горницы Семён Топорков, пряча что-то в карман. В другой руке держал три гранённых стакана.
– Хозяйка, а ну сознавайся, где ты горилку ховаешь? А то я всё перерыл, не нашёл. Вот – только посуду…
Тем временем Тимофей Крутогоров со своими казаками тащили к центру посёлка двоих схваченных большевиков: бородатого солдата-фронтовика с одной левой рукой, которой он, – когда его брали, – ловко сбил с ног одного из казаков, да так, что тот до сих пор не мог встать, и – молодого, в изодранной исподней рубашке, парня – его сына. Остальные станичники их отряда, рассыпавшись по дворам, сгоняли жителей к центру.
Крутогоров, возбуждённый самогонкой, к фляге с которой то и дело подолгу прикладывался, решил наглядно показать свою силу. Когда всё население посёлка собралось возле бывшей управы, Тимоха вышел вперёд и поднял руку.
– Ша, гражданы мирные селяне, отныне ревкомовскую власть в селе объявляю свергнутой раз и навсегда! Будя терпеть кацапские безобразия, наелися досыта… Наигрались в большевиков и всяких революционеров, насмотрелися на жидовскую демократию… Да здравствует наше самостийное Всевеликое Войско Донское! Да здравствует Походный атаман Попов! Ура, гражданы!
Крестьяне, угрюмо потупясь, молчали. Только мужичок, к которому первому ворвались казаки и который указал сельских большевиков, подкинув вверх рваный треух, дурашливо заголосил:
– Вура!
Тимоха Крутогоров помрачнел.
– Так-так, значит, – не радые… – он подал условленный знак окружавшим толпу селян конным своим бойцам. Те, хлестнув коней, решительно ринулись на толпу.
В воздухе засвистели нагайки и шашки, которыми – плашмя – казаки били людей по спинам и головам.
– Ой, что же это деется, – в ужасе заголосили бабы, думая, что крутогоровские орлы рубят селян остриями шашек. Толпа шарахнулась в сторону испуганным стадом. Все вразнобой закричали:
– Да радые мы, радые, не губи ваше благородие. Ура!
Крутогоров махнул казакам, чтобы те прекратили бить людей, и продолжил:
– Супротив простых селян мы зла не держим: жили ваши предки на Дону рядом с казаками и – дай Бог. Но большевиков и тех прихвостней красных, кто им подсобляет, – будем беспощадно карать! И никаких… Вот перед вами двое ваших односельчан: отец и сын…
К Крутогорову сзади подъехал Фёдор Громов, тронул за рукав.
– Кончай комедию ломать, Тимоха, уходить надо. Чего доброго – красные наскочут…
– Зараз, – отмахнулся Крутогоров. – Так вот, за то, что продался с потрохами врагам трудового казачества – большевикам, старый мерин приговаривается мною к смертной казни… Давай, ребята, – подал он команду двум спешенным казакам-конвоирам, стоявшим возле арестованных.
Они схватили безрукого фронтовика, оттащив немного в сторону, выхватили шашки.
– Ой, Господи, неужто порубят? – снова заволновались, закрестились в толпе бабы.
Сверкнули на солнце отточенные, как бритва, лезвия клинков, и безрукий фронтовик с разрубленной головой и плечом свалился, как куль, на землю.
– Так вот, гражданы свободного Дона, – повернулся сотник Крутогоров к народу на площади, – так же будет со всяким, кто пойдёт с большевиками против казачества!.. Теперь, что касаемо сына… Мы, конечно, можем и должны его предать справедливой, заслуженной казни, так же как и вражину-отца. Но, беря во вниманию его молодые годы и, конечно, моё великодушие, мы даруем ему жизнь…
Глаза парня засветились неподдельной радостью.
– Но примерно наказать заблудшую душу, ясный хрен, надо, – Тимофей Крутогоров заулыбался в пшеничные, подкрученные усы. – Полсотни горяченьких ему по мягкому месту… Ну что стоишь, как истукан? – повернулся сотник к пареньку. – Обалдел от радости, что ли? Растелешивайся, да поживее, а то гляди – передумаю.
Под устремлённые взгляды притихшей толпы селян и казаков юнец трясущимися руками, потупясь от стыда, снял рубаху и штаны, покорно лёг животом вниз на истоптанную копытами коней и людскими ногами землю. К нему подошли двое казаков, исполнявших сегодня роль палачей, и ухмыляющийся Сёмка Топорков с тяжёлой плетью в руках.
– Держите-ка ему руки и ноги, – сказал он казакам.
Те сели: один на шею осуждённому, другой – на вытянутые ноги повыше колен. Взмахнув плетью, Семён с потягом опустил её на голую, молочно белую спину парня. Тот дико вскрикнул и дёрнулся всем телом. На коже сейчас же проступил кровавый рубец. Бабы в толпе закрестились…

30
Грушевские беженцы, которых в степи догнали вырвавшиеся из станицы Олег Куприянов, Лопатин и раненный в бок Тарас Пивченко, по целине приближались к хутору Мишкин. Олег Куприянов ехал впереди отряда вместе с Михаилом Дубовым и Остапом Пивченко. Позади, внимательно всматриваясь в окрестности, замыкал обоз Кузьма Лопатин и четверо грушевских иногородних на лошадях.
Тарас Пивченко метался в бреду на дне повозки, над ним склонилась, поправляя повязку, заплаканная жена Оксана. Пятилетний сынишка Вовка ревел рядом, дёргая мать за рукав кофты, просил есть.
– Да погодь ты, бисова детина, не бачишь – батьке погано, – беззлобно прикрикнула на него мать.
Средний сын Дёмка правил лошадью. С соседней повозки окликнула её жинка погибшего кузнеца Дениса Лопатина Варвара:
– Да что ж ты убиваешься, Оксана? Живой ведь мужик-то… А рана что… до свадьбы заживёт… Это мово Дениса ужо не воскресишь, царство ему небесное.
– Дохтора ему надо, Варвара Алексевна, – живо отозвалась Оксана, – да где в степу взять? Доходит, бачь, чоловик-то.
Лопатинской конягой управлялась жена атаманца Кузьмы, Зойка. Рядом примостилась Пелагея – младшая дочка Варвары Алексеевны, баюкавшая на руках малолетнего племянника – сына Кузьмы – Сергея. С ними ехала и дочка Михаила Дубова, Наташа.
– А ну-ка, Пелагея, – обратилась Варвара Алексеевна к дочке, – мигом слётай к учителю Куприянову, скажи Тарас Пивченок помирает. Нехай что-нибудь сделает.
Пелагея, осторожно передав ребёнка подруге Наташке, спрыгнула на землю. Шустро помчалась по бурьянам, мелькая полными белыми икрами из-под юбки, в голову растянувшейся по степи колонны.
– Та шо ж воны з тобою зробылы, сэрдэчко мое? – причитала над мужиком Оксана. – Ты ж з фронту прийшов вись израненный и – на тоби, опять!
Тарас хрипел и скрёб рукой волосатую грудь. На губах у него была красная пена. Подъехал Олег Куприянов.
– Остановите лошадь.
Дёмка послушно натянул вожжи, конь стал, потянувшись сейчас же губами к траве под копытами. Куприянов спрыгнул на землю, вытащил из переметной сумы позади седла медицинскую сумку своей погибшей жена. Порывшись в медикаментах, достал шприц и флакон с какой-то прозрачной жидкостью, воткнул через резиновую пробку иголку. Набрал в шприц жидкости.
– Демид, шумни дядьке Михаилу Дубову, чтоб шёл сюда, – обратился он к младшему Пивченко. Тот послушно сбегал за Дубовым.
– Михаил, огонь есть? – спросил у него Олег Куприянов.
– Найдётся, товарищ Куприянов, – кивнул тот, доставая коробок серников.
– А самогонка?
– И этого добра имеется.
– Поджигай, – протянул Куприянов ему клок ваты, вырванной из старого матраца на телеге.
Михаил чиркнул серниками, пламя быстро облизало зачадившую враз, вонючую вату. Олег Куприянов подставил кончик иголки шприца под огонь, повертел им в разные стороны. Когда тот обуглился, – сказал:
– Довольно. Давай самогонку.
Смочил ею другую ватку, протёр аккуратно иголку, выпустив вверх небольшую струйку лекарства с воздухом, сделал Тарасу укол. Окружающие с интересом, затая дыхание, наблюдали за всеми его манипуляциями. Раненый после укола перестал метаться и мотать головой, постепенно затих, уснул.
– Это единственное, что я могу пока сделать, – с сожалением, как бы оправдываясь, сказал учитель Куприянов. – Прибудем в Ростов, обязательно определим его в госпиталь.
Спрятав медикаменты в сумку, Олег Ильич хотел уже садиться на коня.
– Товарищ Куприянов, – робко тронула его за плечо Оксана Пивченко. – А шо воно цэ таке? Шо за микстура?
– Морфий, – Олег Куприянов вскочил на коня.
К нему вдруг подлетел Кузьма Лопатин, указал нагайкой в степь.
– Олег Ильич, тамо в степу кто-то к нам бегит на конях... Уж очень шибко скачут, – как бы не гнался за ними кто.
Куприянов, пришпорив скакуна, помчался в голову обоза. К ним и правда скакали во весь опор со стороны Мишкино четыре всадника. За ними – ещё человек десять. Видимо, погоня. Загремели выстрелы преследователей.
– Белые! – крикнул подъехавший Михаил Дубов. – За этими четырьмя гонятся.
– А что, если – наоборот? – усомнился учитель Куприянов. – А ну-ка долой с повозок на землю, – зычно скомандовал затем своим людям. Сам, спрыгнув с коня и кинув повод ближайшему подростку, вытащил пистолет.
Грушевские красногвардейцы последовали его примеру, поснимав винтовки, залегли в степной бурьян. Каждый старался найти себе какое-нибудь укрытие.
– Товарищи, пропускаем четверых первых – это кажется наши, и – огонь! – подал зычно команду Олег Куприянов.
Всадники, между тем, приближались. Уже можно было разглядеть, что передние четыре человека одеты в защитные гимнастёрки и штаны, видно, солдаты-фронтовики. На тёмно-синих шароварах преследователей кровянели алые лампасы. Это, ясное дело, – казаки. Вот беглецы уже рядом, кричат грушевским красногвардейцам, что свои, – чтобы не стреляли. Стремительно проносятся мимо небольшой, залёгшей у повозок цепи. Грушевцы дают дружный залп в преследовавших беглецов казаков. Взвиваются на дыбы подстреленные казачьи лошади, всадники, выпуская из рук клинки, валятся на землю. Открывают огонь и четверо спасшихся от погони солдат-фронтовиков. Оставшиеся в живых казаки, повернув коней, поспешно уносятся прочь. Постреляв ещё немного им вслед и свалив с коня ещё одного беляка, красногвардейцы поднимаются на ноги и медленно идут вперёд, посмотреть на результаты боя.
В степи, в разных местах, – пять неподвижных тел. Двое казаков ещё шевелятся, рядом бьётся в агонии раненная лошадь. Её добивают выстрелом в ухо. Достреливают и шевелившихся казаков.
– А энто никак нашенский? – Михаил Дубов останавливается перед распростёртым в траве, дюжим старшим урядником. – Никола Фролов, кажись?
Подходят остальные.
– Точно, – утвердительно кивает головой один из грушевских иногородних, фронтовик в прожжённой у костра шинели. – Помню ишо, как-то прошлым летом мы с ним подралися в кабаке у Крутогорова… Шкура, одним словом. Туда ему и дорога.
Подходят и четверо солдат, спасшихся от преследования.
– Кто у вас тута за главного? – спрашивает, обводя взглядом грушевцев, пожилой бородатый фронтовик с красной звездой на фуражке.
– Я заместитель председателя Грушевского станичного Совета крестьянских и казачьих депутатов Дубов, – представился, подошедший к ним Михаил.
– Так что, принимайте до себя, – проговорил пожилой фронтовик, устало облокотясь на винтовку. – На наш посёлок нынче белая банда налетела, – мы насилу ушли. Вам спасибо – помогли вовремя. Двоих наших беляки по дороге подстрелили.
– Добро, – кивнул Михаил Дубов. – Поехали.
Остап Пивченко приблизился к повозке Лопатиных, смущённо взглянул на Пелагею.
– Пелагея, иды до мэнэ на минуточку, что-то казаты трэба.
Девчонка, метнув косой взгляд на улыбнувшуюся одним уголком рта мать, смущённо сказала: – Ма, я на час, – соскочила на землю. Остап отъехал в сторону от обоза.
– Ну вот, я за тобой бечь, наверно, буду… Надо мне больно. – Молодая казачка обиженно остановилась.
– Пелагея, ну иди сюда, – Остап слез с коня и повёл его в поводу.
– Сказывай, чего хотел? – спросила девчонка, поравнявшись с парубком.
Остап, сунув руку в переметную суму у седла, вытащил мятую, пробитую посередине околыша у самой кокарды пулей, казачью фуражку.
– Во, бачишь, Пелагея, – сам лично пидстрелил бандюгу билого за батька твово, тай и за моего тожеть. – И со злостью швырнул фуражку под ноги коню.
– Я ж тоби обещал, Пелагея, шо поквитаюсь с кадетами за тоби. Цэ вже шостый чи сёдьмый биляк вбитый, и ще будэ. Покель живу, – биты их буду бизо всякой пощады.
Казачка с уважением взглянула на парубка.
– Спаси Бог тебя, Остап, ты в общем – молодец. – И, крутнувшись, побежала догонять свою повозку.

31
Белоказачьи отряды Походного атамана генерал-майора Попова, прорвавшиеся из-за Дона, из Сальского округа, совместно с отрядами, состоявшими из казаков-повстанцев Кривянской, Бессергеневской, Заплавской, Мелеховской, Старочеркасской и Богаевской станиц под общим командованием генерал-майора Денисова, во второй раз в этом году захватили Новочеркасск. Бой был отчаянный и кровопролитный, и ещё неизвестно на чьей бы стороне оказалась победа, как вдруг на помощь казакам подоспел из Ростова добровольческий отряд полковника Дроздовского. Добровольцы врезались в самую гущу наступающих колонн красных и совместно с приободрёнными внезапной поддержкой казаками вышибли их из Новочеркасска...
Взвод хорунжего Михаила Замятина располагался на западной окраине донской столицы, как раз у дороги, ведущей в Ростов. Казаков заставили рыть окопы и держать оборону. Они недовольно переговаривались. Один немолодой атаманец сокрушался:
– Эх ма, опять ахвицерьё прижимать стало, как при царском режиме… Нас на позиции кинули, а калмычьё неумытое по городу разъезжает на кониках, баб да девок нашенских портит.
Долбивший заступом землю сосед выпрямился, утёр пот со лба. Поддержал атаманца:
– Злые они, главное, братуни-то, как волки… Из сальских степей с атаманом Поповым на Дон понаехали. Никого не признают: старый, малый, – им одна разница. Башка – долой и вся недолга!
Михаил Замятин, после взятия Новочеркасска так и не успевший ещё побывать в имении отца, Донском Колосе, яростно затоптал недокуренную папиросу. Встал с патронного ящика, на котором сидел.
– Лопатин, Никифоров, – за мной! Заместо меня остаётся урядник Аникин. Я скоро буду.
В сопровождении двух названных казаков, решительно зашагал к коновязям. Грушевец Илья Лопатин с удовольствием следовал за взводным командиром, ему не хотелось оставаться на переднем крае казачьей обороны, где в любую минуту мог вновь разгореться бой. Не успели доехать до первого перекрёстка, как встретили толпу оборванных, окровавленных красноармейцев, окружённых плотным кольцом калмыков. Те, яростно взвизгивая, то и дело стегали пленных нагайками, топтали конями. Процессия потянулась за город, в степь.
– На распыл повели, – вздохнул тяжело Илья Лопатин.
– Жалко тебе, что ли? – глянул на него казак Никифоров. – Я б их сам вот этими руками всех передушил.
Замятин презрительно поморщился.
– Пленных убивать – последнее дело. В своём взводе этого не допущу.
Проехали ещё несколько улиц, по которым взад и вперёд шныряли возбуждённые, хлебнувшие своего любимого кумыса, калмыки. Они тоже гнали за город пленных красногвардейцев и заподозренных в большевизме жителей. Минуя один частный двор, казаки услышали доносившиеся из дома мольбы о помощи. У распахнутой настежь калитки был привязан осёдланный конь.
– А ну пошли узнаем, в чём дело, – Замятин свернул на баз, за ним – его спутники.
Во дворе кривоногий пожилой калмык гонялся за раскрасневшейся, полногрудой девкой.
– Эй косоглазый, а ну ходь сюда, – грозно окликнул его хорунжий Замятин.
Степняк, оставив молодуху, с волчьим оскалом зубов, нехотя подошёл к казакам.
– А ну-ка марш отсель, да поживее, – повысил голос Замятин. – Коль не даётся девка тебе, старому дураку, так и неча нахрапом лезть, куды не просют.
Калмык торопливо закивал головой и, косясь на офицерские погоны на плечах Замятина, проворно вскочил на лошадь. Михаил Замятин подошёл к задыхающейся, красной как рак, девахе, потрепал её за подбородок.
– Молодец, землячка, не далась-таки нехристю.
– Тю, да не в жисть бы он меня не словил, – заулыбалась девка. – Эт я так, в прятки с им игралася.
– Ну так я нынче приду, – Замятин с подбородка переложил руку на пышное плечо девки.
Та смущённо зарделась, игриво повела плечом.
– Что ж, приходи, барин, – чайком побалуемся. Я ватрушек напеку… Повеселимся.
– Люблю повеселиться, особенно – пожрать, – в тон ей с улыбкой проговорил Михаил Замятин. Ещё раз взглянув на номер дома, вышел на улицу.
– А ну, казаки, по коням, – приказал своим орлам.
Втроём снова поскакали по взбаламученным городским улицам. Хорунжий Замятин искал штаб казачьих повстанческих формирований, так называемой Южной группы войск, которой командовал генерал Денисов. Начальником штаба, как слышал Замятин, был прославленный полковник Поляков, принимавший участие и в первом захвате Новочеркасска, когда войсками командовал войсковой старшина Фетисов. Но в неразберихе первого дня освобождения донской столицы ничего нельзя было отыскать. Замятин плюнул, наконец, на эту затею и обратился к сопровождавшим его казакам:
– Смотаемся по быстрому за город в имение моего отца Донской Колос. Тут недалече, по прямой – вёрст десять, не больше. До темна должны успеть.
– Как бы сотенный не хватился? – забеспокоился старочеркасский казак Никифоров.
Хорунжий властно взмахнув плёткой, прерывая его речь.
– Давай, Никифоров, – в сотню. Скажешь, что граф Замятин в имение своего отца отбыл, скоро будет. Всё. Выполняй приказ.
На перекрёстке казаки разъехались: Никифоров поскакал на позиции их подразделения, Замятин с Ильёй Лопатиным, прямиком – дальше, к выезду. Миновав окраины Новочеркасска, вымахнули за город. Пошли шибким намётом мерить дорожные вёрсты, только ветер свистел в ушах.
– Господин хорунжий, на засаду бы по пути не нарваться? – предостерёг Лопатин. – Степью-то лучше было бы...
– Не учи меня, казак, – направляя коня по большаку, недовольно поморщился Замятин. Но голосу разума внял.
Он стал то и дело оглядываться по сторонам, – тоже опасался, как бы не напороться на красных, отступивших из Новочеркасска. Но всё было тихо. До самого Донского Колоса им не встретилось ни одного неприятельского солдата. Должно быть, выбитые из донской столицы большевики в панике драпанули до самого Ростова. То и дело встречались шумные таборы правивших в Новочеркасск восставших казаков из хуторов Мишкин, Каменный Брод, из станиц Ольгинской и Аксайской. Прогрохотала на ухабах батарея из двух стареньких, фронтовых трёхдюймовок. Скакавший следом за ней краснорожий пьяный вахмистр помахал им рукой и весело проорал заплетающимся языком:
– Эгей!.. Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон…
Илья Лопатин, вторя вахмистру, гордо закончил:
– И мгновенно отозвался на призыв монарха он.
Михаил Замятин недовольно поморщился.
– Прекрати, Лопатин, приводить неумные примеры своей лояльности старому Николаевскому прошлому. Оно ушло и никогда уже не вернётся. Гораздо занятнее было бы поглядеть, каких дров наломали большевики в вашей Грушевке.
– Я, господин хорунжий, завсегда рад стараться служить Всевеликому Войску Донскому, – как заводной зачастил Лопатин, опасаясь, что, упоминая о большевиках, Замятин его проверяет. Пытается выведать его тайные мысли.
А они, как раз таки и были направлены по этому руслу… Большевики – это его отец Денис Лопатин, зарубленный белыми партизанами, учитель Олег Куприянов, Михаил Дубов. Большевики – это все те, против кого вынужден воевать сейчас он, станичный пролетарий Илья Лопатин. Воевать за своё голодное, невесёлое детство, за землю, которую он пахал, батрача у станичных куркулей. За коня и всю казачью амуницию, которую справил ему станичный сбор на общественные средства, для того, чтобы он, Илюха Лопатин, убивал таких же, как сам, бедняков-пролетариев. Чтобы стрелял в своего старшего брата, Кузьму, в учителя Куприянова, в председателя станичного Совета Евлампия Сизокрылова и других большевиков… Невесёлые мысли теснились в голове Лопатина, но что делать, он не знал. Молча ехал навстречу своей судьбе.
В имении Замятиных было всё тихо. Дом – разграблен, хозяйство порушено и разорено. В покосившемся старом саманном флигельке во дворе, где раньше жила прислуга, Михаил нашёл одну только хворую мать Ксению Елизаровну и присматривавшую за ней бывшую экономку Алевтину Беловскую. Больше никого не было. Мать несказанно обрадовалась при виде младшего сына.
– Миша, наконец-то… хоть одна живая душа! – разрыдалась она на его груди. – Отца забрали, – о нём нет никаких известий. Геннадий тоже неизвестно где… У нас всё-всё отняли. В доме крошки хлеба не осталось. Спасибо Алевтине, – не бросила. Умудрилась припрятать во время обыска кое-какие вещи, сейчас ходит по хуторам, на продукты меняет. Я в ужасе… Как жить дальше?
– Ну что вы, мама, не плачьте, успокойтесь, – утешал её, как мог, сам чуть не плачущий Михаил. – Всё образуется… Новочеркасск наши войска отбили у большевиков. Я сегодня же, по приезде в город, начну поиски отца… Я найду его, – обещаю.
– Ох, Михаил, чует моё сердце, – не найдёшь, – вновь залилась горькими слезами Ксения Елизаровна. – Ты бы видел этих извергов, которые сюда к нам приезжали…
– Найду, маменька, – стоял на своём младший Замятин.
– Ты надолго к нам, сынок?
– К сожалению, скоро отбуду обратно в свою часть, – сказал Михаил. – Но стоим мы недалеко, почти у самого сворота на Грушевскую окопы нашей сотни. Буду теперь наведываться.
– Ты воюешь, Миша? – сняв офицерскую фуражку, взлохматила его волосы Ксения Замятина.
– Освобождаю Дон от большевиков, – кивнул простоволосой головой Михаил.
– Мой мальчик… А мне тебя и угостить нечем…
– Что вы, мама… – смутился Замятин. Порывшись в кармане защитного френча, вытащил увесистую пачку царских денег вперемежку с керенками. – Вот, возьмите пожалуйста. Всё, что есть… На первое время хватит, а потом ещё привезу.
– Что ты, сынок? – испуганно отпрянула графиня Замятина. – Спрячь деньги сейчас же! Тебе они самому пригодятся, а мы уж с Алевтиной как-нибудь перебьёмся.
– Возьмите, мама, не обижайте меня, – настаивал на своём Михаил. – Я, как-никак – на службе, обо мне начальство позаботится, а о вас – кто?
– Хорошо, – сдалась Ксения Елизаровна, взяла деньги и передала их Алевтине. – Береги себя, сынок.
– И вы себя, мама.
Ксения Елизаровна вместе с Алевтиной Беловской, которая бережно поддерживала её за руку, вышли провожать Михаила Замятина на крыльцо. На дворе скучал у коновязи Илья Лопатин.
– Ну как тут, всё спокойно? – спросил хорунжий у подчинённого.
– Всё тихо, ваше благородие, – блеснул перед женщинами старорежимным обращением молодой казак. – Красные, видать, токмо в Ростове очухаются.
– Дай-то Бог, – перекрестился хорунжий Замятин.
– А что, Миша, я не расслышала… правда – Новочеркасск освобождён? – переспросила Ксения Елизаровна.
– Я же вам целый час втолковывал, мама, – беззлобно всплеснул руками Михаил. – Походный атамана Попов со своей Северной группировкой Донской армии совместно с генералом Денисовым, возглавляющим Южную группу войск, сегодня на рассвете освободили от большевиков-коммунистов столицу Области Войска Донского… Всё, победа! Долой Советскую власть! Да здравствует атаман Попов!
– Внял Господь нашим молитвам, – тоже набожно осенила себя крестным знамением Ксения Елизаровна. – Жаль, – Викентий не дождался светлого праздника… – вновь поднесла она к красным, заплаканным глазам скомканный, мокрый от слёз платочек.
Михаил укоризненно на неё глянул.
– Мама, вы опять за своё?..
– Ну всё, дорогой мой, – больше не буду.
Обняв напоследок мать, Михаил Замятин проворно вскочил на коня, поданного Лопатиным. Гортанно, как заправский казак, гикнув, он с места пустил скакуна в карьер. Илья, не отставая, – за ним. Ксения Елизаровна ещё немного постояла на крыльце, глядя им в спину. Перекрестила, пошептала молитву. С тяжёлым вздохом вернулась во флигель – теперь постоянное своё обиталище, после учинённого большевиками погрома. Бывшая экономка Алевтина Беловская готовила у печи нехитрый вдовий ужин для госпожи…

32
Герасим Крутогоров с Родионовым подходили к Грушевской. Перед тем, в Новочеркасске на базаре Герасим купил себе ношенные казачьи шаровары и атаманскую, с голубым верхом, фуражку, чтобы предстать перед домашними в подобающем природному казаку виде. Там же на базаре и переоделся, оставив только свой модный, зелёного сукна, пиджак в жёлтую крапинку и шёлковую малиновую рубаху. К поясу привесил цепочку с золотыми часами. Из кармана пиджака выглядывал угол белоснежной утирки. Как-никак, за сколько времени возвращался домой Герасим, – нужно показаться землякам во всём городском шике.
Лукьян также приобрёл себе старенькую казачью фуражку взамен потерянной в Ростове. В штабе какого-то местного повстанческого отряда выпросил царскую трёхцветную кокарду и погоны. Оторвав узкую полоску белой нижней рубашки, прицепил к погонам лычки вахмистра, на гимнастёрку навесил кресты. Коль переменилась власть в Новочеркасске, нужно не попасть впросак. Да и не шибко горевал об сгинувшей Советской власти Лукьян Родионов. Раз не пришлась она ко двору казакам, что ж… он против своих не пойдёт. Слишком сильна ещё была в Лукьяне прежняя казачья закваска. Да и служба воинская старая нравилась ему, – с чинами и наградами. Смущало только недавнее прошлое: ведь все в станице видели, что он состоял в Совете, был командиром местной красногвардейской дружины. Знали, что два раза ездил на большевицкие съезды. И главное, – брат Герасима, Тимоха Крутогоров, никогда не простит ему участие в разгроме и пленении партизанского отряда полковника Чернецова. Видел его тогда среди красных казаков Тимофей и, наверняка, затаил лютую злобу. Так и разъехались они в тот раз, не осилив друг друга, в разные стороны.
«Эх, хоть бы убили где-нибудь этого Тимоху, – вздохнув, с тоской подумал Родионов. – И надо же было его тогда, под Глубокой, живым выпустить!»
Вот и станица. Раскинулась в низине, вдоль извилистого, как змея, русла реки Тузловки, на много вёрст к западу. Сразу под горой, на крутом склоне – купола церкви во имя святой великомученицы Варвары. Небольшая площадь возле неё. Увидев правящую в Кочевань подводу, Лукьян Родионов напросился в попутчики. Быстро сторговавшись с пожилым седым дедком, сидевшим на козлах, – бросил оружие и вещи в кузов, уселся сам сверху.
– Сидай, Герасим, что ноги зазря бить, – предложил Крутогорову.
– Не, Лукьяша, я пешком по станице пройдуся, погляжу, – отказался Герасим. – Столько лет не видал родных мест… Душа взыграла.
– Давай, – кивнул Родионов. – А я трохи проеду. Умаялся в дороге, отдохну…
– Ну бывай, брат Лукьян, не пропадай, – протянул Крутогоров большую, узловатую руку.
Родионов крепко её пожал. Осторожно спросил:
– Лодку-то, слышь, как делить будем? Мож, того… я её себе заберу? Идёт?
– Да бери, жалко, что ли, – пожал плечами Герасим. – Мороки с ней больше, – возиться… И вот ещё что, – Крутогоров, сунув руку в карман пиджака, достал толстую пачку денег. Аккуратно отделив половину, протянул Родионову.
– Держи, Лукьян, пригодятся.
– Спаси Бог, – поблагодарил Родионов, торопливо пряча купюры.
Герасим с силой хлопнул лошадь по гладкому, холёному крупу, как по обнажённому заду казачки.
– Бывай, казак, не прощаемся… Я тебя разыщу. Пошёл.
– С Богом, – откликнулся дед возница и огрел конягу кнутом. – Но, пошла, родимая…
 
* * *
Дед Аникей Назарович Вязов, отворив незапертую дверь Родионовского дома, переступил порог. На него пахнуло прогретым парным воздухом, как из бани. В кухоньке клубился сизый туман, сквозь клочья которого виднелся неясно очерченный силуэт женского тела.
– Ой, ктось там? Погодь! – вдовая Ульяна, ушедшая к Лукьяну Родионову, испуганно вскрикнула, прикрывая мочалкой груди. Она сидела голая в корыте с намыленной головой. – Ой, не входите, добрые люди, я зараз…
Привстав на колени, она проворно задёрнула ситцевую занавеску, разделявшую кухню на две части. У Аникея перехватило дух при виде обнажённой, не старой ещё казачки. Давненько он даже в стариковских снах не видал ничего подобного.
– Не шуми, Ульяна, это я, – смущённо кашлянул в кулак дед Вязов и, кряхтя, уселся на лавку. При этом он не отрывал вспыхнувшего враз похотливым огнём взгляда от занавески.
– Пришёл побалакать кой о чём, слухаешь, Ульяна?.. Чай, не чужие мы с тобою, а считай что родня. Свёкром я тебе довожуся…
– Всё так, батя, да не вовремя вы пришли, – фыркала, обливаясь горячей водой из корца, казачка. – Только по хозяйству управилась и обмыться решила, а тут – вы…
– Ничего, дочка, меня нечего совеститься, – умиротворённо доказывал Аникей Назарович, – я человек старый, век свой отживший… Должна ты это в соображение взять. К тому же, на моих харчах телесами такими добрыми округлость имеешь…
– А вы не таращьтесь, батя, куды не след, – хихикнула за занавеской Ульяна.
– И радый бы, да как от красоты такой зрение отвесть? – извиняющимся тоном, льстиво говорил старик. – А пришёл я, Ульянушка, вот зачем: неча тебе тут огинаться по чужим углам. Возвращайся-ка ты снова до нас, Лукьяшку-то свово один хрен не дождёшься. Он, видать, полоумный, – с мужиками-кацапами в армию до большаков подался, и возврату ему в станицу уж нет. Красных-то казаки по всему округу отогнали, аж за Дон, знающие люди сказывают… А скоро я, дочка, в Новочеркасск поеду, как посланец станицы, с атаманом Прохором Громовым на пару. Донского атамана будем выбирать, – во какие пироги… Так что, Ульяна, собирай-ка ты свои вещички и – давай домой отседова. Вот старуха моя обрадуется…
– Никак работница дармовая вам занадобилась? – Женщина, без стеснения поднявшись во весь рост в корыте, начала вытираться.
– Что плетёшь-то, дурёха, – не на шутку осерчал Аникей Назарович. – От чистого сердца зову, да и мать, Таисия Яковлевна, – тоже. Обиды не держим, – возвращайся, дочка… Ванька вон вымахал здоровый, – сам уж себе хозяин…
– А ежели вернётся Лукьян Гордеевич? – с тревогой спросила Ульяна, выйдя из корыта и одеваясь за занавеской.
– Что Лукьян… Мы тебе не такого муженька сосватаем, – убеждённо говорил Аникей Вязов. – Справного хозяина. Вдовца… А об Лукьяшке и думать забудь. Это так: шалтай-болтай… Перекати-поле… На базу кошки драной не сыщешь. Всего богатства, –клопов и тараканов полна хата, как у москалей-кацапов… Не чета он тебе, так и знай.
Ульяна, румяная после купания, уже одетая вышла из-за занавески.
– Нет, папаня, никуды я отсель не пойду. Вернётся Лукьян, нет ли… буду ждать. Люблю я его, понимаете?
– Ну гляди, дело хозяйское, – обиделся старик Вязов, вставая с места. – Собака тоже палку любит, покель по спине ею не перетянешь… Не хочешь до нас возвертаться – силком тянуть не буду. Но гляди, Ульяна, посля хоть и надумаешь, – ходу тебе к нам больше нет. Всё!
Старик вышел на улицу, хлопнув сердито дверью…

* * *
– Герасим! – всплеснула руками мать Лукерья Тихоновна при виде вошедшего в дом старшего сына. – Анна, Людмила, идите скорей сюда, Герасим к нам вернулся.
Бросившись на шею блудному сыну, она забилась в судорожных, не сдерживаемых рыданиях. Но это были слёзы счастья. В горницу вбежала жена Герасима, Анна с семилетним сынишкой и жена Тимофея Люда. Тоже бросились к нему, плача от радости. Особенно Анна. Герасим не знал куда деться от нахлынувших на него добрых чувств: снова за столько времени – дома, снова рядом мать, жена с детьми, семейный незатейливый уют. Казак обалдел в жарких объятиях Анны.
Жинка среднего брата Тимохи Людка завистливо отворачивается, вздыхает. Сын Герасима, пострелёнок Маркел умчался на задний баз за Афанасием, которого из-за ранения не взяли в полк. Пока мать с понимающе вздыхающей Людмилой собирали торопливо на стол, Герасим заперся с женой в спальне. Не дожидаясь ночи, он жадно мял и ласкал её податливо-мягкое, совсем ещё не старое обнажённое тело. На полу возле кровати горой лежала одежда – его и жены, – сброшенная второпях куда попало. Анна, несколько лет не видевшая мужа, отвыкшая от мужских ласк, просто одурела от нахлынувшего на неё вдруг счастья. Билась и страстно стонала под жаждущим любви телом мужа. Он ласково зажимал ей рот ладонью, чтобы не услышали домочадцы, и целовал, целовал, целовал...
Примчались запыхавшиеся Афоня с малолетним Маркелом. Людмила, приложив палец к губам, другой рукой погрозила Афанасию, чтоб не шумел. Многозначительно кивнула на запертую дверь спальни. Молодой казак всё понял, отвесил несильно подзатыльник не вовремя хихикнувшему Маркелу.
Когда Герасим, смущённо улыбаясь, вышел с женой из спальни, стол в кухне уже был накрыт по праздничному: как-никак – пасхальная неделя. Подбежал улыбающийся во все тридцать два, всё ещё заметно прихрамывающий на левую ногу, младший брат Афанасий.
– Гераська, брательник!..
Братья крепко, по-мужски, троекратно обнялись. У Лукерьи Тихоновны навернулись на глаза непрошенные слёзы.
– Жаль, Моисей Ефремович не дождался светлого праздничка, сердечный…
Герасим, услышав горькие слова матери, враз встрепенулся.
– Что с отцом? Где он?
Лукерья Тихоновна, ничего не ответив, навзрыд заголосила за столом, как по покойнику. Её бросилась утешать Людка. Афанасий сухо сказал брату:
– Заарестовали его ещё зимой комитетчики… С тех пор – ни слуху, ни духу… Баста!
Герасим побледнел. Судорожно схватившись за ворот рубашки, рванул пуговицы. Ему не хватало воздуха. Анна, всё ещё ощущая во всём теле сладостную истому, с испугом прильнула к мужу.
– Успокойся, милый.
– Да я спокоен, – отстранил её от себя казак. – Судорожно лапнул в боковом кармане пиджака вороненую рукоять нагана.
Этот жест не укрылся от присутствующих. Афоня похлопал старшего брата по плечу, шепнул на ухо:
– Отольются злыдням казацкие слёзы… Слыхал: большевиков со всех станиц округа погнали аж за Дон, за Батайск. Я вот оклемаюсь малость с ногой, – тоже воевать пойду. За батю мстить «сипе» пришлой.
Герасим угрюмо кивнул чубатой головой, взялся за бутылку с самогонкой, заткнутую бумажной пробкой.
– И верно, что ж мы сидим, скучаем? – встрепенулась Лукерья Тихоновна, незаметно утирая предательскую слезу. – Пейте, ешьте... Наливай, Афанасий. Радость-то какая пришла в наш дом, – Герасим целый и невредимый вернулся… Гляди, Бог даст, и хозяин объявится.
За столом зашумели, загомонили. После первой рюмки пробежало заметное оживление. Каждый разговаривал с соседом, не слушая остальных. Афоня не успевал наполнять рюмки. Пили все: и мужчины, и женщины. Даже малолетнему Маркелу перепало под шумок «пять капель». Он быстро по детски опьянел и лез с вопросами к отцу, навязчиво тянулся в карман его пиджака к нагану. Герасим ловко хлопал его ладонью по руке и, смеясь, выпроваживал из-за стола, но тот прилип, как репейник.
Жена Тимофея, Людка, – раскрасневшаяся от водочки, весёлая, – игриво подталкивала плечом рядом сидевшую Анну.
– Что, Анютка, сладко посля мужниных ласк-то? Дождалась светлых денёчков… Чай, не чаяла и увидеть?
Анна только смущённо улыбнулась на её речи. Что поделаешь, мол, коль такие дела… Дождалась.
– Папанька, покаж оружию, – лез, не отставал от Герасима приставучий Маркел. – Ну дай хоть в руках потрогать, одним глазком глянуть.
– Гляди, – не выдержал Крутогоров, вытаскивая из пиджака наган, с которым частенько ходил в Ростове на воровское дело. – Посмотрел? Всё, больше не увидишь… Беги, играйся.
– Папаня, ну дай разик стрельнуть, – снова заныл плаксивым голосом сынишка. – Я пойду до кацапов на базы и хучь одного за дедуню порешу… Ну дай стрельнуть.
– Я тебе стрельну, башибузук малый! – пригрозил ему отец, сердито ссаживая с коленей. – Ты погляди, Афанасий, какой герой выискался: я, грит, по кацапам стрельну за деда… Каков глас?
– С этого станет, – одобрительно кивнул головой уже заметно подвыпивший Афона. – Чертяка! Казак… Сразу видать, Гераська, – в нашу, Крутогоровскую породу…

1972 – 2010 гг.


                (ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)