Петрович проснулся рано. Сквозь марево утра свет еле пробивался в комнату. В доме было тепло и тихо. Весна.
Давно уже не надо было просыпаться так рано. Скотину он уже не держал, кур тоже. Не надо было и на работу спешить. А привычка осталась. Что с ней делать? Он лежал и прислушивался к себе. Вчера чистил снег. Лопата была тяжелая от набухшего водой снега. Как-то неудобно повернулся и в спине в знакомом месте что-то щелкнуло. Когда появились эти периодические боли в спине – он уже и не помнил. Молодой ещё был. Так всю жизнь с ними и живет. Они то уйдут, то вернутся. Как-то уже даже привык к ним.
Настроение было – «неважнецкое». Так говорил отец. Все, что было безрадостным, отец называл – «неважнецким». Петрович уже забыл это слово, а тут как-то недавно на вопрос соседа – «Как дела?» вдруг ни с того, ни с сего ответил словами отца: «Неважнецкие дела у всех. С чего у кого-то хорошо будет?» Дядя Витя тогда долго смотрел на него, словно вглядываясь, а потом сказал: «Никогда раньше не замечал, Ленька, как ты на Петьку походишь. Копия отца. Или уж стал теперь таким? Или у меня «смотрево» изменилось. Вылитый отец!» Петровичу было приятно. Отец был уважаемым человеком в селе.
Петрович помнил, как он любил с отцом и мамой идти в клуб. Надевали все праздничное, выходили на главную улицу и медленно шли к нему.
Лет уж десять, как клуба нет. Кто-то купил его, разобрал на кирпичи и увез. Куда? Мужики тогда неплохо заработали. Владелец платил по полтиннику за кирпич. Петрович тогда не стал «калымить». Даже к клубу не подходил. Пришел уже тогда, когда остался лишь фундамент. Нарвал «Иван-Чаю» букет и положил на то место, где была сцена. Быстро клуб разобрали. Строили года два – разобрали и месяца не прошло.
…Вчера звонила Наташка – младшая дочка. Настёна – почтальон забежала, запыхавшись, села, достала телефон, положила его на стол: «Наташка сейчас звонить будет. Подождем». Позвонила. Что сказала?.. Попросила прислать куклу, что стояла в буфете – надо ей. Вспомнила и попросила.
…Эту куклу он купил в городе, когда Наташке было годика два. Может чуть побольше, может чуть поменьше. Их тогда в город на награждение возили. «Победитель соцсоревнования» вручали и год там стоял. Если бы был один знак, то можно было бы посчитать. А так – их вон сколько в коробке. И два ордена. Ордена отдельно. В коробочках.
Да. Любила она эту куклу. Маша. Машей куклу назвала. А внучку –Верочкой… Наташка в декабре родилась, а Верочка в январе. Уже два с лишним годика. …Любила она куклу-то. Даже в лес с собой брала. Потом Маша как-то перебралась в буфет за стекло, а потом все разъехались и старшие и Наташка… А потом жена умерла. Как-то сразу, вдруг. Ничего вроде и не болело у неё. А вот… Умерла.
…Попросила прислать Машу. А и то – Верочке уже больше двух годиков. Конечно, как девчонке и без куклы… расти.
Петрович посмотрел на буфет. Маша стояла на средней полке, прижавшись спиной к большой хрустальной вазе. На правой ножке был один башмачок. Теперь уже розовый. А был красным. Выцвел. Где потеряли и когда второй? «Золушка» – так иногда про себя её называл Петрович. А вслух – нет. Вслух только – Маша.
Красный сарафанчик с белой кофточкой были ей очень к лицу. Голубые глаза и длинная русая коса тоже нравились Петровичу.
«Пришли в бандероли», – говорит. – «Надо! Скучаю!»
Оно конечно, хоть и обжилась в городе, да город ещё долго домом-то не будет. Хотя тоже – живут же люди и там.
...Лежи – не лежи, а вставать надо.
Петрович сел, потрогал рукой спину. Вроде и не очень-то и больно, раз сел. Он опять посмотрел на буфет, потом на стол.
На столе с вечера осталась коробка, которую он приготовил для пересылки Маши.
Сидел, сидел, делал, делал коробку, чтоб той было удобно добираться до нового дома, а потом сшил из занавески матрасик, одеяло, подушечку…
Шил и думал: «Вот ведь руки все никак не доходили. Надо же… Чтоб что-то сделать для кого-то надо… Вот ведь, если бы не позвонила…» Хорошие получились и подушечка, и матрасик, и одеяльце. Хорошие. Теплые и легкие. Удобные. Вспомнил, как смеялась Наташка, когда он тормошил её маленькую:
«Тили-тили балалайка,
На печи сидит бабайка,
Бабайка семечки грызет,
А Наташке не дает…»
Смеялась. Маленькая смешливая была.
Он прошел к плите и поставил чайник.
Разлетелись – кто куда. Птицы вот завсегда домой возвращаются. А… Птицы – они и есть птицы. Человеку надо развиваться. С людьми быть человек должен. С людьми. Как без этого?
Во дворе залаял Дик. Наверняка просто так залаял. А может сказать хочет, что жив еще. Совсем ничего не слышит и видит плохо. Старый уже. Хоть бы до лета дожил. Там теплее будет. Оклематься-то уже не оклемается, а на солнышко посмотрит. Да, старость… Петрович сел за стол, налил чаю.
…Настёна забежала около полудня. Дик даже не вылез из конуры и она пробежала сразу в дом: «Петрович! Давай куклу-то сегодня и отошлю».
Петрович сидел за столом и смотрел на стоящую около коробки Машу. Он ничего не ответил и Настя присела около порога на табуретку.
– Давай чаю попьем. А, Настёна?.. – спросил Петрович, не поворачиваясь.
– Некогда. Надо на почту. Ещё твою куклу надо отправить Наташке… – тихо ответила та.
– Надо, – сказал Петрович. – Так для внучки, чай, Верочки, поди надо-то…
– А фотка-то внучки есть? Дай посмотреть, – встрепенулась Настя.
– Нет. Надо с компьютера как-то делать. Долго. Да и некогда им, поди, в городе-то. Дела. Город все-таки. Это у нас тут тихо да полого.
Петрович встал и стал укладывать Машу в коробку.
– Нет, Петрович. Коробку не возьму. У нас там свои упаковки. Не положено, – Настя встала и подошла к столу.
– Хоть одеяльце и подушку-то возьми в дорогу девке, – Петрович вынул Машу из коробки.
– Их возьму, – Настя взяла из рук Петровича куклу и стала смотреть на неё. – А у меня такая же была. Только сарафанчик был голубой. И башмачки были голубые. Или синие?.. Где-то лежит. Должна быть где-то. Наверняка на чердаке где-нибудь.
Настена положила куклу на сгиб руки, сидела смотрела в окно.
– Ладно Петрович, идти надо.
Она взяла со стола одеяльце, подушечку, матрасик положила их в сумку. Сверху усадила куклу и закрыла её.
– Пойду, провожу тебя, а то собака во дворе, – сказал Петрович и пошел вслед за Настёной.
Настена уже закрыла калитку, когда Дик вышел из конуры. Он стоял подрагивая, низко опустив голову.
– Пойдем в дом. Погреешься да поешь что-нибудь, – сказал Петрович и похлопал ладонью по коленке. Дик подошел.
Они вошли в дом, Дик лег около порога, а Петрович, взяв их холодильника остатки колбасы, подошел и сел на табуретку на которой ещё недавно сидела Настя.
– Не спеши. Не спеши. Успеем все, что нам осталось – наше, – укоризненно сказал он Дику, который стал жадно есть.
Петрович сидел и смотрел на стол. На столе стояла коробка.
По краям были нарисованы цветы, бабочки, по листку ползла божья коровка.
«Божья коровка хорошо получилась», – подумал он. – «И трава издалека, как настоящая. Хорошо, что карандаши сохранились. Высохли, правда. Старые и хрупкие стали».
Рядом лежала крышка.
Больше ничего на столе не было.
Дик съел колбасу, согрелся, дрожать перестал, свернулся калачиком и притих. Петрович прошел и лег на диван.
…Ему показалось, что он задремал, когда он услышал шаги в коридоре.
Зашла Настёна.
– Не успела я отправить куклу-то. Теперь только послезавтра. Вот принесла опять. Домой.
Она достала из сумки Машу, одеяльце, подушечку, матрасик. Села.
– Петрович, смотри ка, – она откуда-то из-за пузухи достала куклу.
Она была – двойняшка Машина. Только сарафанчик был синий, и туфельки были на ногах обе. Голубые. А цвет волос,выражение лица, глаз все-все было, как у Маши.
– Возьми, Петрович. Мои-то выросли уже. В школу уже ходят. Куда им. Не до игр.
Петрович аккуратно взял Настину куклу, поставил на стол рядом с Машей.
– А зовут-то как, – спросил он, не отводя взгляда от двойняшек.
– Не помню уже. Сам назови. Как окрестишь – так и будет. – …Ты чай предлагал давеча. Смотрю и Дик тут. Пригрелся, спит.
– Спит. Давай сама, Настёна, покрутись по кухне-то. Посижу я. А?..
Настя прошла, поставила чайник. Достала у себя из сумки какие-то сладости. Они сидели пили чай.
– А я ведь её помню, – нарушил молчание Петрович. – Куклу-то твою помню. С батькой твоим мы тогда вместе в городе-то были на награждении. Потом ходили подарки покупали домашним. …Помню.
Хорошо сарафанчик сохранился-то. А у Маши выцвел. На свету… На свету, говорю-то, у Маши сарафанчик-то выцвел. И волосы немного…
– Двойняшки. У нас в городе в техникуме были двойняшки, так мы их только по одежде и отличали… – потупившись, сказала Настя и замолчала. – … А сарафанчик?.. Да. Как новый. А я уж и не помню, почему ей не играла. Сашки – брата младшего хватало, наверное, – улыбнулась Настя.
– Пойду я, Петрович. Ты, Петрович, простирни сарафанчик-то… Без мыла. Просто в домашней воде. На чердаке хоть и в газете была, да на чердаке как-никак…
Ты знаешь, я тут разглядела все, – Настена взяла куклу. – Тут на спинке у сарафанчика нитки подпороть немного надо, и он снимется. Легко снимется. А потом зашьешь опять аккуратно. А нитки я захватила под цвет-то... Вот смотки с катушки сделала, чтоб тебе не искать. Вот… – она положила на стол бумажный пакетик. – Я и нитки в иголки вставила, чтоб тебе тут не мучиться. Тут и синяя нитка, и белая... – Настя примолкла. – Тут, Петрович и красная нитка тоже… Вдруг и Маше обновки захочется. Девки... Всё-таки... Двойняшки...
...Пойду я. Послезавтра за куклой-то зайду. Ладно?
– Ладно. Спасибо тебе, Настёна.
Петрович сидел, боясь пошевелить рукой, на которой, прижавшись друг к другу, лежали, словно спали, двойняшки.