Выстрел

Выстрел

Смерть! где твое жало?
ад! где твоя победа?
Ветхий Завет, книга Осии 13:14.овый Завет, Первое
послание к Коринфянам 15:55

– Где твои схватки? Чего не орешь? Тужься, давай тужься. Меньше трахаться надо было!
Такими словами подгонял роженицу заспанный врач в помятом, забрызганном кровью халате. Изо рта у него несло перегаром, руки тряслись с похмелья, но он, упершись в ее живот, с силою давил, так что она, наконец, заорала. Но схватки так и не начались.

– Тьфу, дура, – сплюнул врач и заматерился то ли на роженицу, то ли на стоявшую перед ним медсестру. – Я спать пошел, –  ни к кому на этот раз не обращаясь, добавил он, и не оглядываясь, неровной походкой вышел из родовой палаты.

Медсестра оттолкнула к стенке столик на колесах, на котором стоял обшарпанный эмалированный лоток с инструментами, похожими на пыточные, и тоже вышла из комнаты.
Надя осталась одна. Она лежала на холодном и жестком столе для рожениц с высоко поднятой спинкой, в которую упиралась головой. На ней была старая и жесткая короткая больничная рубаха неопределенного цвета. Рубаха была задрана по самую грудь, подставляя живот и ноги под холодный свет мигающей дневной лампы.

Ноги у Нади были согнуты в коленях, и она не решалась опустить их – ей никто об этом ничего не говорил. Кроме того, ей было больно двигаться. Она смотрела на больничный потолок, с которого, словно слезы жалости, свешивалась намокшая штукатурка.
На глаза Наде тоже навернулись слезы.

«За  что, Господи, за что?» – шептала она. Но сама в глубине души она знала за что. За все хорошее. За все глупости, которые она натворила в своей жизни. Сейчас она чувствовала, может, от укола, а может, от страха, будто ее тело живет само по себе, своей жизнью. Да, оно причиняет ей страдание, наполняет болью, но что эта боль в сравнении с той, что гнездилась у нее в сердце? И она ухватилась за эту мысль, она освободила свое тело от отчаяния и страха. Нет, отчаяние и страх никуда не денешь, но они поднялись вверх, от низа ее живота к макушке ее головы. И тело, освобожденное наконец от непосильного бремени, в благодарность и как бы улавливая редкий момент, принялось изгонять из матки тяготивший ее груз. Воды давно уже отошли, а вот схватки только начинались. И они были мощными и стремительными. Какая-то неподвластная Наде сила сама взялась за дело, взялась умело и хлопотливо. Надя закричала. Ей никто не ответил, никто не пришел на ее крик. Она закричала еще и уже не переставала кричать, потому что в ней что-то пришло в движение. Настал тот миг, когда она уже не была властна над собою, и неведомая сила так сжимала Надю, что  ей казалось, что она вот-вот лопнет или потеряет сознание. Боль нарастала и медленно спускалась вниз, по влагалищу, на выход. Надя уже не кричала, но истошно вопила.

Наконец на крик пришла медсестра: «Щас пойду Антоныча позову». И ушла.
Минуты через две-три появился все тот же заспанный врач Антоныч. Не обращая внимания на Надины крики, он низко наклонился между ее ног и отметил: «Порвалась». Затем обратился к медсестре: «Давай ножницы». «А заморозку?» – недоверчиво спросила медсестра. «Какую заморозку? Ее щас до задницы порвет. Давай ножницы».

Надя, хотя ей было нестерпимо больно, все же не могла не слышать этого разговора. И ей стало жутко от слов «порвалась» и «ножницы». А когда ножницы в нетвердой руке Антоныча хрустнули, грубо надрезая ее и без того воспаленную болью плоть, она думала, что глаза выскочат у нее из глазниц.

– Да не дергайся ты, – прохрипел врач, делая еще один щелчок ножницами.– Не дергайся, тебе говорят.
– Б-б-больно, – выдавила Надя.
– Б-б-больно, – передразнил Антоныч. – Будет больно, а ты что думала, тащиться будешь? Это сначала тащатся. А потом плачутся.
Наверное, все, что он говорил, он говорил уже сто раз. А может, и больше. Но для Нади это было слабым утешением. Однако после надрезов больнее ей уже не было.
Матка продолжала выталкивать свое содержимое.

– Голова есть, – констатировал Антоныч.
Он ухватился волосатыми руками с толстыми пальцами за появившуюся на свет головку, уперся правой ногой в ножку стола и стал тащить. Скользкий плод, а точнее, ребенок, теперь уже легко проделывал свой путь из теплого сумрака утробы в холодный и неприветливый мир. Через минуту Антоныч уже держал в руках то, что Наде менее всего напоминало ребенка: красный, окровавленный кусочек плоти. Живой ли плоти?
 
– Живой? – спросила медсестра.
– А хрен его… – и, взглянув ребенку между ножек, поправился, – ее знает. Ну-ка, дай стетоскоп, послушаю сердце.
Но этого не потребовалось. Ребенок вдруг зашевелился на его руках, будто от страха, услышав, что с ним хотят что-то сделать. Крошечная плоть издала подобие чиха.
– А, нахлебалась, – равнодушно заметил Антоныч, переворачивая девочку на ладони животом вниз. – Давай спринцовку. 

Медсестра подала ему спринцовку, и он быстро освободил нос и рот ребенка от накопившейся там слизи. Теперь девочка голосила вовсю, а Надя умолкла, предоставив это дело ребенку. Ей было больно, очень больно, но сил кричать уже не было. Она закрыла глаза и уже не видела, как резали пуповину, как извлекли послед. Она не видела, не хотела видеть этого ребенка, который принес ей столько боли, столько страданий. Не только теперь, в родильном отделении, но и вообще. Наде было семнадцать лет.

И все же она взяла ребенка. Взяла его на руки в первый раз лишь на третий день после родов: таков был обычай старой школы, установленный в больнице Антонычем. При родах, видимо, вследствие излишних усилий Антоныча, у девочки был поврежден один из шейных позвонков, но об этом они узнают позже. А вообще это была, как показалось Наде, когда она немного привыкла к виду младенцев, довольно красивая девочка. Вся в маму. Об отце Наде как-то не хотелось думать.

Так, в муках, в унижении, в боли и горечи в жизнь пришла Наташенька. Впрочем, Жизни было все равно. Если бы еще была весна и вся природа с бессмысленной и маятливой радостью просыпалась, может, Жизнь еще и бросила бы свой благосклонный взгляд на Наташу. Но стояла середина сентября, и Жизнь сама потихоньку умирала. В своей бессильной депрессии Жизнь даже не глянула на Наташеньку. Зато ее сразу же облюбовала Смерть.
Смерть привычно зашла в родовую палату районки – эту маленькую колыбель провинциальной жизни. Она часто заходила сюда, ковырялась в носу, иногда даже помогала Антонычу и вместе с ним дергала чуть сильнее, чтобы сломать не начавшим жить мальчикам и девочкам шею. Вот и на этот раз: Смерть привычно заглянула во влагалище женщины, но вдруг отпрянула, испугавшись исходившей оттуда силе жизни. Смерть боялась признаться себе, что струсила, сослалась на то, что от Антоныча слишком сильно разило перегаром; Смерть поморщилась и отошла. Куда ей спешить?

А может, Смерть отошла потому, что хотела, больше всего хотела увидеть страх в глазах человека. Но страха не было, и Смерть уползла до поры, чтобы подождать, когда у человечка откроются глаза, и когда он по-настоящему сможет понять – кто перед ним. И упасть, и поклониться, и молить Смерть о пощаде. Да, слышать моление о пощаде – что может быть большей наградой для Смерти, более сладким десертом?

Началась новая жизнь. А жизнь есть не что иное, как дуэль со Смертью: ты стреляешь в нее, когда рождаешься, а она сохраняет за собой право выстрелить, когда ей вздумается, когда она увидит страх в твоих глазах.

У Смерти есть свои любимцы и любимицы, которых она метит и которых тщательно оберегает… от самой же себя. Некоторое время. В дежурном порядке она приходит ко всем. Но не все ей в равной степени интересны. Ей, к примеру, не интересен Антоныч. Ее он интересовал лишь постольку, поскольку время от времени был ее поставщиком. Сам же он шел к смерти слишком предсказуемо, и не надо быть даже Смертью, чтобы вычислить довольно точно, сколько ему еще жить и пить.

А вот Наташенька сразу приглянулась Смерти. Непонятно за что. За что-то — уважают, а любят ни за что. Смерть, как известно, никого не уважает. Зато Смерть умеет смертельно любить. Однажды Смерть пронеслась мимо Наташи, стоящей на обочине дороги, пьяной машиной. Но у Смерти орлиный глаз. Она успела увидеть, что девочка кушает вишенки и весело выплевывает прямо на середину дороги легкие красные косточки. У нее не было и тени страха. И когда Смерть проносилась мимо, то одна из косточек ударила ей прямо в висок и упала на сиденье машины. Она выглядела как крошечная пулька, пущенная ребенком прямо в голову Смерти. И ничто не могло ударить Смерть сильнее, чем эта косточка с частицами живой, сочной плоти. Жизнь ударила, плюнула Смерти прямо в лицо. Маленькая девочка поразила Смерть. И если бы Смерть могла еще сильнее умереть, она умерла бы от этого плевка. Но она только отерла лицо грязным рукавом и сказала: «Ладно, я подожду тебя».

Смерть часто изображают с косой, и она действительно косит людей, как траву, но иногда в этой траве она примечает ягоду, и тогда она склоняется над ней, дышит на нее своим зловонным дыханием и хочет взять в свои бескровные губы. Но что, если ягода еще не дозрела, что, если съесть ее сейчас, – просто набить оскомину? И Смерть окружает ее оградкой, чтобы не забыть и не наступить невзначай, когда будет топтаться рядом. А она так и топталась рядом.

Смерть бисексуальна. Она одинаково любит и мужчин, и женщин. И одинаково их ревнует к особам противоположного пола, если они не гомики, конечно. Поэтому из Наташиной жизни Смерть старательно подчищала весь мужской пол. Сначала, в ревности, она избавилась от ее отчима, который любил Наташеньку как родную дочь. Потом положила глаз и на Надиного гражданского супруга который, – Смерть это первая заметила, – как-то  странно смотрел на семилетнюю девочку. А потом и не только смотрел, но и трогал. Совсем не по-отцовски. Наташенька боялась своего нового отчима, она ничего не говорила маме. Даже тогда, когда он сделал ей больно, нестерпимо больно. Мама тогда уехала на две недели в командировку, и Смерть, развалившись в старом обтертом кресле, сладострастно наблюдала за мучениями девочки. Она нисколько не ревновала к отчиму – ведь в нем не было и тени любви, только похоть, грязная, низкая, даже не животная, а человеческая похоть.
Но как ни тяжело было Наташеньке, она, по малолетству, не думала о смерти, не могла еще полюбить ее. Она просто не знала Смерти. Тогда Смерть решила поближе познакомить с собой девочку, и переехала трамваем пьяного Надиного сожителя. Наташе тогда было страшновато, но не очень. Она поплакала по отчиму, потому что так было надо, потому что так все делали. С тех пор Смерть не допускала особ мужского пола в их дом. За Надей закрепилась дурная слава приносить мужикам несчастье.

В жизни мамы еще попадались случайные спутники, но у них дома надолго не задерживались. Мужчина так и оставался для Наташи существом исчезающим, вымирающими, ненадежным. Мальчишки в школе были все, как казалось Наташе, дебилами. Они курили, квасили друг другу носы, таскали девчонок за косы, а те, что постарше, выделывали номера и похуже.
Наташа подрастала. С мамой, в которой она раньше души не чаяла, она стала резка и груба. Она становилась очень нервной и раздражительной. Со всеми вступала в ссоры. Но более всех ее раздражала она сама. Ей не нравилось, как она выглядит, как говорит, как одевается. Ей ничего в себе не нравилось. Ей казалось, что ее никто никогда не сможет полюбить. Да и она  – навряд она сама сможет влюбиться. Но это, думала она, и к лучшему, потому что любовь все равно не была бы взаимной. Но все это было вздором. Прошло время, и Наташа полюбила. Сначала саму себя – потому что из гадкого утенка стала превращаться в прекрасного лебедя.

Наташу благополучно миновала школьная любовь с ее глупостями и маетой. Она рано повзрослела, и в своих сверстниках противоположного пола видела дегенератов. Парни чуть постарше ей тоже не нравились, хотя именно в их глазах, как в зеркале, она увидела себя наконец красивой. Поэтому она дружила, ходила с ними.
А что было потом? Был обман. Но она уже хотела обмана, искала его. Только обман, как думала она, может ее спасти. Но обман оказывался обманом, и она чувствовала себя преданной. Тогда впервые она стала думать о смерти, о том, что она, может быть, не так уж и плоха. И Смерть, как обнадеженный влюбленный, ликовала. Но не готова была забрать ее к себе, потому что девушка еще верила, что с ней произойдет что-то необычайно доброе. Что прискачет принц на белом коне, что взметнутся алые паруса, и она уплывет в бесконечное плавание любви.

Но приплывали не те лодки, не те корабли, не те машины. За рулем по-прежнему не было Грэя.
Наташа не боялась смерти. Она никогда не смотрела на светофоры, всегда переходила улицу под носом у несущихся автомобилей. Когда ее учили водить машину, из всех педалей предпочитала газ. Не боялась ходить на кладбища. Даже любила их и встречалась там с парнями, к их великому удивлению. Говорила, что ночное кладбище – это море адреналина. Смерть пылала бессильной яростью и страстью. Раз за разом ей утирали нос.
И Смерть решила действовать хитрее. Чтобы зародить смерть, надо прежде зародить жизнь. И жизнь зародилась в Наташиной утробе, как некогда жизнь зародилась в утробе ее матери и так далее, до прародительницы Евы. Зародилась от Леши.

У него была «девятка» и на вид ему давали лет двадцать пять, хотя на самом деле ему было уже за тридцать. Других девчонок ее возраста передернуло бы от одной мысли встречаться с тридцатилетним. «Столько не живут», – полушутя, полусерьезно говорили они. И столько, действительно, далеко не все жили. Ребят прибирала война, улица, тюрьма, водка, наркотики, болезни, короче – Смерть. Леша пережил уже критический возраст. И, честно говоря, не хотел к нему возвращаться. Тем более, что в Наташе, которой было восемнадцать, он вдруг приобрел все лучшее, что было в юном возрасте.

Леша на самом деле ухаживал за ней, заботился. Он был не такой, как другие. Наташе захотелось поверить ему по-настоящему, и она доверила ему себя, раскрылась перед ним, и это было как покрытие боли, как лечение старых ран. Только для того, чтобы принести новые раны: Леша оказался женат. Она узнала это совершенно случайно, от его друга. Тогда она решила не видеться с ним больше. Но он уже не мог без нее. Он возил ей охапки полевых цветов и часами просиживал в машине под ее окнами. А когда он попал в автокатастрофу и чудом остался жив, вылетев из окна искореженной «девятки», Наташа пришла к нему. Любовь к живому и сострадание привели ее. Она тогда все ему простила. Это было и сложно, и легко. Так девочка научилась прощать. А научиться прощать – значит научиться жить. Девочка училась жить.

Когда Наташа узнала, что она беременна, первой ее мыслью было прервать эту новую, никому, как ей казалось, не нужную жизнь. Но она медлила в нерешительности. Она неосторожно рассказала все Леше, и была изумлена тем, как эта новость преобразила его. Он был несказанно счастлив, он прыгал до потолка, как ребенок, он кружил ее, целовал. Как будто у него не было уже двух детей с Мариной. Но ему хотелось ребенка от нее, Наташи. Он верил, что, когда у них будет ребенок, их отношения, в которых сейчас преобладала неопределенность, выровняются и станут более устойчивыми. Для Наташи, однако, далеко не все было так просто. Родить ребенка, Лешиного ребенка, означало для нее, что она смиряется со своим положением вечной любовницы. Она знала, что Леша готов, счастлив был поддерживать обе семьи. Дела его шли неплохо. Целыми днями он носился на своем подержанном «Ауди» между тремя-четырьмя городами, где находились предприятия, с которыми его фирма заключала договора.

Он делал две-три тысячи долларов в месяц, что было совсем неплохо для провинции. Жена понятия не имела, сколько денег проходит через руки ее мужа.  Ни в каких бумагах эти деньги тоже не значились. Но Наташенькина гордость мешала ей принять Лешину опеку. Да, она принимала от него подарки, принимала и деньги, но вскоре, уже будучи беременной, устроилась на работу продавщицей, где ей платили  долларов сорок  в месяц. Леша был против этого, говорил, что даст ей в десять, в двадцать раз больше , если она только будет сидеть дома. Но она не хотела сидеть дома. Он просил ее. «Ну и что?» – ответила она и вышла на работу. На свою первую работу.

И почти сразу об этом пожалела: в магазине надо было весь день обслуживать покупателей, взвешивать товар, считать деньги, составлять отчеты. Ноги болели, покупатели были хамы, с глазомером у нее было туго, так что точно отрезать сыр или колбасу у нее никак не получалось, с математикой тоже были нелады, и она несколько раз обсчитывала саму себя. С бумагами, которые надо было сдавать в конце каждой недели, было и того хуже. Приходилось сидеть ночами, иногда до утра. А утром снова выходить на работу. Но Наташа не сдавалась и гордилась тем, что сама зарабатывает себе на жизнь. Хотя, на самом деле, без Лешиной помощи она вряд ли могла обойтись. А Леше не нужны, скучны были деньги сами по себе вне жизни с Наташей. Он любил семью, особенно своих детей. С женой отношения у него в последнее время были натянутыми. И все же ни ему, ни его жене Марине не хотелось прерывать их. Он жил теперь за двоих и для двоих. Он трудился за двоих, он зарабатывал за двоих, и это придавало ему уверенности и силы. Он вставал все раньше, а ложился все позже.

Но Леша не был создан для экстримов. Где тонко, там и рвется. И оно порвалось. Ранним утром, мчась со скоростью 160 км/ч по пустынной в такое время автостраде, он заснул за рулем. В недолгие мгновенья сна ему пригрезилась Наташа, необычно спокойная и ровная, играющая с ребенком, его ребенком. Они сидели на полу и собирали что-то вроде деревянной пирамидки, какая была в детстве и у Леши. Он знал теперь, что у него родится мальчик. Лешин автомобиль ушел в лес и срезал несколько деревьев. Сам Леша так и не успел проснуться и едва ли почувствовал боль.

Теперь Смерть чувствовала свою полную власть над Наташей и уже не отступала от нее ни на шаг. Наташа позвала Смерть, и та объявила наконец о своей помолвке с Наташей. Назначен был и день свадьбы, и Наташа знала этот день. Этим днем станет день родов. Наташа была теперь в конце седьмого месяца, так что у нее еще оставалось время, чтобы приготовиться.
Врач, от фонаря, наверное, назначил дату родов на первое мая. «Лучшей даты выдумать не мог», – усмехнулась про себя Наташа.

* * *

– Что ж ты, дочь, не побрилась? – укоризненно покачала головой старенькая санитарка в приемном отделении. – Я, что ль, тебя брить-то буду? На, брейся.
И она вручила Наташе одноразовую бритву, которой, как показалось Наташе, брились раз сто. Бритва оказалась тупая и больно рвала волосы.

Живот сверлила острая боль, и Наташе казалось, что ее сейчас вырвет. «Зачем все это? – думала она, добривая волосы. – Я ведь все равно сегодня умру». Ей выдали унизительно короткую майку, точь-в-точь такую, какая была на ее матери, когда та рожала Наташу. Но Наташа об этом не знала. Согнувшись, в прилипающих к пяткам больничных тапочках она шла по холодному больничному коридору. Шла туда, откуда, она знала, уже не выйдет. В коридоре пахло Смертью. Ведь это и неудивительно: сама Смерть, парадно одетая, вела Наташу вдоль по коридору, вела к алтарю, где жрецом-священником будет старый врач Антоныч. Ему давно уже было пора на пенсию, да что ж он станет там пить? А в больнице спирта – немеряно. Чем не святая вода?

Сзади за ними ковыляла старушка-санитарка, неся в своих сморщенных руках Наташину медицинскую карточку. «Это, надо думать, моя подружка», – продолжила Наташа аналогию со свадьбой, точнее, с венчанием.

В последнее время стало модно венчаться в церкви, и Наташа была раза два на венчаниях подруг. Видела она этот обряд и по телевизору. Кто мог подумать, что ее «венчание» будет таким страшным и нелепым.

Впрочем, как отметила про себя Наташа, и ее «платье», и «подружка», и мрачный коридор, и любопытные взгляды скрюченных мужчин, и запах хлороформа, и даже раздающийся откуда-то снизу визжащий звук электропилы – все выдержано в одном стиле. И она слишком хорошо знала, кто за этим стоит.

Наконец коридор закончился, и они вошли в родовую палату. С тех пор, как здесь ее рожала мама, мало что изменилось. Белили несколько раз потолки, но все так же свешивались с него готовые упасть грязные куски известки. Наташа забралась на старый железный столик, накрытый застиранной простыней, и ощутила, как тепло ее тела стремительно уходит в стол, в его железные ножки и дальше все ниже, в пол, в землю…

– Жди, – буркнула старая «подружка», положила карточку рядом с Наташей и ушла.
Наташа чувствовала, знала, что Смерть – рядом с нею. Она еще не видела лица своего страшного жениха, но чувствовала на себе его могильное дыхание. Без сомнения, Смерть находилась здесь, в этой комнате, и с пустыми руками она отсюда выходить не собиралась.
Наташу вдруг охватила паника. Да, она не боялась раньше смерти. Ни на расстоянии,  ни при случайной близкой встрече. Более того, она хотела умереть, особенно тогда, когда не стало Леши. Она звала смерть и раньше, и рубцы на ее запястьях были тому напоминанием. Но что она знала о смерти? Ничего! А теперь знала. Она поняла это потому, что ей мучительно захотелось жить. Она вдруг поняла, что она еще не готова умирать, что она еще слишком молода, чтобы умирать, она еще не пожила, ничего не знает о жизни, ничего не сделала, не оставила никакого следа. А что, если правда, что есть Бог? Простит ли Он ее? Готова ли она к встрече с Ним? Нет, нет, нет! Не сейчас. Ей нужно время, чтобы подумать, время, чтобы залечить свои душевные раны. Наташина душа в смятении металась. Но она оказалась в ловушке четырех стен родовой палаты.

Дверь вдруг распахнулась, и на пороге показался парень в белом халате. Ему было не больше двадцати лет. Наташа инстинктивно сжала ноги и натянула коротенькую рубашку как можно ниже. Парень сделал вид, что не заметил этого движения. Подойдя к столу, на котором лежала Наташа, он поднял с него ее карточку, быстро взглянул на нее, потом перевел глаза на Наташу и сказал:

– Ну, здравствуй, Наташа.
– Здрастье, – буркнула она. – А где доктор?
Парень немного растерялся.
– Он… он сейчас будет. Немного задержится. А пока, если что, я буду помогать, – сказал парень, силясь не покраснеть.
«Вот же, – подумала Наташа, – и умереть спокойно, без стыда не дадут. А впрочем, – поправилась она, – какой уж тут стыд, не до стыда».
– А вы кто? – без всякого любопытства спросила Наташа.
– Я – Олег, – и тотчас поправился, – я фельдшер. Я этому учился, ну, принимать роды.
– Ясно. Ну, принимай, так и быть, – вяло улыбнулась Наташа. Она внимательно посмотрела на Олега.

На нем был белоснежный, безупречно выглаженный халат. Волосы его были спрятаны под накрахмаленным до твердости колпаком. Лицо было добрым и ясным.  Вообще, Наташе показалось, что вместе с Олегом в комнату ворвался поток свежего воздуха, который чужд был всей той нелепой обстановке, в которой она оказалась. Наташе показалось, что она уже целую вечность находится в этой больнице, с ее гнетущей атмосферой смерти. Она вдруг страшно соскучилась по другому миру, по тому миру, где слышится смех детей, где цветут цветы, где пахнет чем-то вкусным, где светит солнце, где идет дождь, где можно бегать по земле босиком, где… люди любят друг друга.

Наташа понимала теперь, что она была лишена этого мира. И лишена не теперь только, а уже многие годы. Многие годы она жила искалеченной жизнью, жизнью-смертью. Она не замечала этого мира, не замечала людей, живущих в нем. Она всего боялась, хотя думала, что не боится ничего. Но она боялась взглянуть в глаза правде, потому что правда была жестокой. И вот теперь она глядит в пустые глаза Смерти.

– Когда прекратились схватки? – спросил Олег, стараясь казаться деловито-профессиональным.
– Как только привезли в больницу, так и прекратились, – ответила Наташа. – А ты… можно я буду называть тебя на ты? … много уже раз роды принимал?
Олег засмущался:

– Честно говоря, это в первый раз, – и поспешил уверить ее, – но я был пару раз на родах, наблюдал. И мы изучали все, как что надо делать. Я только в этом году выпустился, у нас, в медучилище, выпуск в апреле.
Наташа вспомнила, какой сегодня был день – первое мая. Врач ей точно напророчил.
– А где доктор-то? – спросила Наташа. – Он, вообще, будет или как?
– Да будет… наверное, – как-то неуверенно и неохотно ответил Олег и почти шепотом добавил. – Пьяный он вдрабадан по случаю первомая. Да он всегда, говорят, пьяный, а сегодня особенно.

«Странно, – подумала Наташа, – у меня уже нет такой уверенности, что я умру… или просто я отвлеклась, заговорилась. А вообще, все точно складывается: первомай, доктор пьян, роды принимает новичок. Мне кажется,  я знаю, откуда ветер дует». И на нее снова повеяло ветром. Но уже не тем весенним ветром, порыв которого нечаянно ворвался в комнату вместе с Олегом, а мертвящим ледяным ветром смерти.
И тотчас Наташа вскрикнула от боли.

– Что, началось? – испуганно спросил Олег.
– Кажется.

Ей не казалось. Так оно и было. Ее тело, словно обретя независимость от разума, пришло в движение. Схватки нарастали, и боль, нестерпимая боль, распространялась теперь уже по всему телу. Боль, готовая опрокинуть все живое. Боль, от которой не помогал истошный крик. Боль, которая помрачила рассудок и готова была  провалить ее в бездну бессознательного, бездну смерти.

Наташа мотала головой из стороны в сторону, пытаясь не провалиться, пытаясь убрать, спрятать свои  искусанные в кровь губы от поцелуя Смерти. Она силилась смотреть по сторонам, на обшарпанные стены и потолки, на мечущегося Олега, на покачивающуюся фигуру другого человека, которая зашла в комнату и куда-то словно провалилась. Она старалась услышать, что говорит ей Олег, но не могла понять ничего.
Казалось, вся тяжесть ее жизни навалилась теперь на нее. Вся та боль, которую она сдерживала, все то, от чего убегала, – настигло ее. Боль женщин всей земли вдруг посетила ее. Унижение, измена, насилие, предательство, оскорбление, побои, болезни, муки родов. Все это, как ток, проходило через нее, не оставляя не затронутой ни одной клеточки ее тела. Странные преобразования происходили с ней. Она теперь была не просто Наташей. Она становилась Женщиной. О, как это больно, быть Женщиной!  Как одуряюще больно. Как смертельно больно. Так нельзя. Лучше уж поцеловать Смерть и броситься в ее безбольные объятия.

Как бы в ответ на это признание откуда-то возник Антоныч. Помутненное Наташино сознание видело его попом какого-то таинственного культа. «Культа смерти», –  догадалась она.
Как у настоящего попа, на груди у него что-то болталось. Это был стетоскоп. «Чтобы слышать, жив еще человек или нет», – подумалось Наташе. С появлением Антоныча в комнате воцарился зловонный, удушающий запах разложения и перегара. «Так вот как она пахнет», – пронеслось в голове у Наташи. «Фу, противно, не хочу», – и она вновь замотала головой. Но сознание все больше и больше притуплялось, перед Наташей все плыло, причудливые образы, орнаменты, световые полоски почти закрывали от нее действительность.
Наташа видела, что Антоныч как-то странно себя ведет. Кажется, он говорит что-то, или кричит, или просто глотает ртом воздух… Она  не могла слышать его слов. Он разводил руками, точно совершал какое-то магическое действо. И она поняла, что все это значит: это последние минуты ее венчания. «Господи, – молилась она, – если Ты есть, спаси меня, соверши чудо».

Все. Сознание и жизнь ускользали от нее, хотя она и цеплялась еще за них, и мотала головой, но все реже и слабее. «Соверши чудо… чудо… чудо…» Она слышала низкий, сипловатый голос: «Если кто-то из присутствующих знает, что есть причины, по которым этот обряд не может состояться, пусть скажет их сейчас или не говорит никогда».
Чистая формальность. Она уже ничего не может сказать. И никто никогда не сможет. «Господи, если Ты есть, соверши чудо!»

– Есть! – вдруг явственно, уже наяву услышала она молодой голос Олега. – Есть! Мальчик!
Наташе тяжело было думать, но она поняла одно: кто-то посмел перечить Смерти. И еще она почувствовала, будто кто-то провел ладонью по ее локонам, по ее высокому лбу и по щеке, и ей стало теплее и спокойнее.

Ей вдруг захотелось любви. Ей вдруг снова поверилось в любовь, в свежее, легкое, родное дыхание. Ей страшно было чувствовать дыхание смерти, противно дышать смердящим перегаром Антоныча.

– У тебя мальчик, ты слышишь? – раздался в ее ушах голос Олега.
«Мальчик? Не может быть. Как это – у меня мальчик? У меня – мальчик…» –  сознание то появлялось, то угасало в ней, но как утопающий хватается за соломинку, так хваталась и она за слова Олега. Только что они означают? Почему все так сложно? Так сложно понимать.
В ее ушах раздался грохот, одновременно глухой и звонкий. Наташа с трудом приоткрыла глаза и увидела прямо перед собою, на чьих-то вытянутых руках маленькое живое существо, которое делало какие-то странные гримасы и, казалось, хотело улыбнуться Наташе.
– Держи скорее, – услышала она голос Олега, – Антонычу плохо.
С этими словами Олег положил младенца на грудь матери, и Наташа испуганно обхватила это существо обеими руками. Только теперь до нее начало доходить, что это – ее ребенок, ее мальчик. Боль не ушла, но подвинулась, уступила место сознанию и этому живому комочку, который теперь лежал на груди у Наташи и, казалось, чего-то от нее хотел.

–  Пульса нет, – услышала Наташа голос Олега.
«У кого нет пульса?»
- Я побегу за доктором, – раздался другой голос, голос медсестры. Хлопнула дверь. Олег распахнул окно, и смрад родовой палаты сменился свежестью улицы, наполнился щебетом птиц, звуками жизни.

Живой комочек продолжал свой слепой поиск, и Наташа вдруг поняла, что он ищет. Она раскрыла грудь и мягко уткнула в нее ребенка. Мальчик оказался сообразительным, и Наташа почувствовала, как маленькие губы обхватили ее сосок и стали будить его.
«Неужели я не умерла? Неужели я буду жить?» – пронеслось в ее голове.
– Ты как? – спросил ее вынырнувший откуда-то снизу Олег.
Наташа почти улыбнулась.
– Он тебе не мешает? – спросил Олег, кивая на мальчика.
– Нет, – едва слышно ответила она.

– Антоныч умер, – сказал Олег, – угораздило же его во время родов… Перепил, явно.
Наташа, наконец, поняла, что Смерть отступила. На этот раз сама Жизнь плюнула в лицо Смерти, плюнула этим ребенком, который окровавленной вишневой косточкой упал прямо в подол Жизни. Нет, Смерть не ушла с пустыми руками, но ей пришлось довольствоваться старым Антонычем. Венчание состоялось. Но кроме Смерти в палату ворвалась и Жизнь. В ее присутствии Смерть могла забрать только то, что ей принадлежало. В присутствии Жизни Смерть понимает свое бессилие. Ведь по большому счету Смерть такой же паразит на жизни, как и Антоныч. У Смерти есть страшная тайна – «все, что имеет начало, имеет конец».