Кем бы ты не был – всегда помни
о том, до чего бы ты мог докатиться.
Потому что именно это ты и есть.
Браток, мысли вслух
«Г-г-г-г-г, гр-р-р-р-р-р, г-г-г-г-г», – троекратно, как учила в детстве мама, Толик приветствовал звездное небо открытым ртом и с отвращением выплюнул солярку. «Бр-р-р», – добавил он еще, теперь уже с закрытым ртом, и подумал: «Ну и гадость». Но кроме соляры полоскать горло было нечем, а горло болело сильно. Толик быстро вытащил из бака резиновый шланг, кинул его в ящик с инструментами и затрусил к кабине своего «Вольво».
Через минуту он вновь катил по разбитому пустынному шоссе. Он сделал печку «погромче», включил музыку и зажевал солярку «Диролом». Охрипшим голосом попробовал подпевать кассете с шансоном и заметил, что это у него неплохо сегодня получается. Зима только начинала вступать в свои права, по крайней мере, судя по календарю, а он уже успел простудиться.
Толик шоферил уже двенадцать лет, плюс два года в армии, и с каждым годом ему это всё больше нравилось. Наверное, потому, что все остальное нравилось все меньше. Этой осенью он провел дома всего несколько дней. Вместо отдыха ему приходилось выслушивать истерики своей жены и делать вид, что ему небезразлично, чем занимаются в школе его дети.
Придя из армии, Толик по-быстренькому, что называется, «с голодухи» женился. Тогда же он устроился на автобазу, стал водить потрепанный ЗИЛ. Через пару лет ему дали КамАЗ, не новый, но в хорошем состоянии. Ездить на нем было куда приятнее. Еще через пару-тройку лет он ездил на новом МАЗе, и это в ту пору казалось ему вершиной мечтаний. И вот теперь он катается на новеньком «Вольво»! «А жена, – думал Толик, – по-прежнему та же. Это как ездить десять лет на старом ЗИЛе. Одни проблемы».
Чтобы убежать от проблем, Толик старался чаще ходить в рейсы. Жене он объяснял это желанием зашибить лишнюю копейку, а она против лишней копейки не возражала. Но она была против обесцвеченных или, наоборот, иссиня-черных волос, которые после каждого рейса она находила по всей кабине. Была она и против завалившихся между и под сиденьями окаймленных губной помадой окурков, кругленьких зеркал и оберток от презервативов. Как ни старался Толик заметать следы своих преступлений, она почти каждый раз изобличала его. «Это у нее профессиональное», – думал Толик. Жена у него была старлей и работала в прокуратуре.
Всякая находка сопровождалась концертом. Настоящая опера с бьющейся посудой, кипящими страстями и бурным финалом. Она кричала, он кричал. Она про пятое, он про десятое. Он привозил ей много денег, у нее все было, чего ей еще надо? Что тебе еще не хватает?
А этим утром, – Толик посмотрел на часы, – нет, вчерашним уже, страсти накалились до предела. Толик вернулся под утро из рейса усталый и измученный. Ему бы в ванну, поесть чего по-быстрому и в постель. Две ночи, считай, не спал. А жена давай его уже с порога нюхать – на предмет духов.
– Ты бы лучше, – сказал Толик, – ванну мне набрала, да на стол чего сообразила.
А она:
– Сначала я машину посмотрю, а потом видно будет.
Плюнул он и заперся в ванной. Жены долго не было, и Толик успел заснуть прямо в теплой воде. Совесть его на этот раз была чиста – никого он к себе в машину не брал. Не маньяк же он, на самом деле. Да и уставший был как собака. А она уже стучит кулаками в ванную, а потом щеколду сорвала. Красная вся, бешеная, а в руке брезгливо держит губную помаду какого-то иссиня-черного цвета. Толик и не помнил такую – не в его вкусе.
– И ты думаешь, я с тобой после этого жить буду? Ты всю заразу придорожную собираешь и хочешь, чтоб я с тобой спала?
Толик в тот момент хотел этого меньше всего. Обессиленным голосом, зная, что оправдываться бесполезно, он все же сказал:
– Не знаю, где ты эту дрянь откопала. Сейчас уж и не мажутся такими.
Сказал напрасно. Он понял это, когда ему в ухо врезалась пластиковая бутылка с шампунем. Он не думал, что пластиковые бутылки могут выбивать столько искр из глаз. Бутылка снова и снова опускалась на его мокрую голову, которую он старался хоть как-то прикрыть руками. Наконец бутылка лопнула. Жена выбежала из ванной комнаты, хлопнув дверью так, что сотрясся весь дом.
Шампунь медленно стекал с головы Толика. «А ведь это могли быть мои мозги, – подумал он. – Попадись ей под руку не пластиковая, а стеклянная бутылка…» «Когда шампуня слишком много, он плохо мылится», – было следующей мыслью Толика.
В квартире зазвонил телефон. «Ну, все, соседи уже звонят, во стыд-то», – запереживал Толик.
– Это тебя, – закричала на него жена, вновь появляясь в дверях ванной. – Чтоб тебе провалиться.
Как будто он был виноват, что ему позвонили. Голый и скользкий, весь в шампуне, он побрел к телефону. Вслед ему на паркете вырастали плоскобрюхие мыльные пузыри.
– Да… да… отлично, в порядке… Когда? Сколько? Сейчас выезжаю.
Толик умирал от усталости, но побои впрыснули ему в кровь немного адреналина, и он чувствовал себя бодрячком. Вообще, он не согласился бы на этот рейс, если бы не ссора с женой. Он знал, что его сил надолго не хватит. Но сидеть дома и ругаться ему хотелось меньше всего. Это совершенно опустошало, изнуряло его. Лучше уж сидеть за рулем. А в дороге и выспаться можно.
– Если ты сейчас уедешь, – по голосу жены было ясно, что она не шутит, – то можешь не приезжать. Мне это надоело. Я ухожу от тебя. Точнее, ты уходишь. А мы с детьми остаемся.
Такого он еще от нее не слышал. Нечто подобное – да, много раз. Но не так… решительно. Толик понял, что это она всерьез. И все же он поехал. В глубине души он верил, что это еще не смертельно. И если он вернется из рейса «чистым», без всяких там помад, волос и прочего, то он еще может все уладить. А сейчас ему действительно было не до приключений. В горле свербило, голова гудела, глаза слипались.
Пошел снег. Да не просто пошел, а повалил. Мощные фары с трудом пробивали белую пелену несущихся навстречу снежинок. «Разверзлись хляби небесные», – вспомнил Толик слышанное где-то выражение. Теперь он мог испытать на себе, что оно означает. Машина словно плыла над дорогой, как воздушный корабль. Ощущение полета было полным, когда Толик включал дальний свет. «Только бы взаправду не улететь», – подумал Толик и выключил музыку. Спать уже не хотелось. Машин на дороге почти не встречалось. Выходной, ночь, да и погода такая, что лучше дома сидеть. К тому же комбинат, на который Толик должен был отвезти сырье, находился в такой глуши, где, как говорится, Макар телят не пас.
Толик с трудом разметил свой маршрут на карте. Легко ехать по знакомой дороге. А когда ты не уверен, что и куда, – сплошная нервотрепка. Указатели встречаются редко, а теперь они вдобавок все залеплены снегом.
Чтобы прочесть, надо вылезать из кабины и очищать снег с таблички. Толик остановился пару раз, только затем, чтобы узнать, что он сейчас переедет через речку Бредку и что впереди деревня Петровка. Ни того, ни другого на карте не было. «Не заблудиться бы, – думал Толик, продолжая свой медленный ночной полет. – И спросить не у кого». Был уже третий час ночи, когда Толик заметил впереди огоньки «аварийки». Потрепанный «сорок первый» «Москвичок» сиротливо стоял на обочине. «Должно быть, местные, – подумал Толик, – на такой машине далеко никто не поедет». Он остановил «Вольво» позади «Москвича» и выпрыгнул из кабины. Навстречу ему вышли двое мужчин.
– Какие проблемы, братишки? – приветливо спросил Толик.
Мужики переглянулись.
– На скорость не встает. Мотор – все нормально, работает, а на передачу не становится, – ответил один.
Что-то насторожило Толика в их поведении. Он заметил, что в машине сидят курят еще двое. Толик подумал про себя: «Если бы полетело сцепление, то все равно на скорость можно поставить. А если коробка полетела, то не все же скорости сразу? Вон, их четверо мужиков, небось разобрались бы. Какие проблемы: заглушил, толкнул, на скорость поставил и езжай потихоньку до дома. Тут что-то нечисто». Но вслух он только сказал:
– Это у вас, наверное, сцепление полетело. Щас я за тросом схожу.
С этими словами Толик развернулся и быстрым шагом направился к машине. Внезапно каким-то пятым чувством он ощутил, что сзади него что-то происходит, готовится что-то очень страшное… Он оглянулся, и в свете фар увидел направленное на него дуло какого-то самодельного не то ружья, не то пистолета. Вместо того, чтобы бежать к машине, Толик повернулся к мужикам и хрипло выдавил:
– Вы чего?
Яркая вспышка полыхнула из дула, и в тот же миг нестерпимая боль в животе согнула его пополам и бросила на землю. Толик схватился за живот руками и почувствовал на них теплую липкость крови. Стрелявший тем временем вставлял новый охотничий патрон в свой самопал.
– Да подожди ты, Славка, – вмешался другой мужик. – Хватит патроны тратить. Эй, вы! – крикнул он сидящим в машине. – Валите сюда, хоре дымить. Монтировку прихватите, – добавил он.
Из машины не спеша вышли еще двое. В руках у одного была монтировка.
– Славка, – раздался все тот же голос, очевидно, голос главного, – иди проверь, что там в машине. Может, еще кто есть.
Зарядив самопал, Славка отправился к «Вольво», открыл дверцу и осмотрел салон.
– Ух ты, ну и прикидняк. Тут даже телевизор есть, мужики!
Снег вокруг Толика из белого постепенно превращался в розовый, напоминающий дешевое мороженое.
– Замочи его, – сказал главный, обращаясь к мужику с монтировкой. Тот подошел к Толику, примерился, замахнулся, но потом понял, что не достанет, присел на корточки рядом с корчящившимся от боли Толиком.
– Да не дрыгайся ты, земляк, – сипло сказал он. – Тебе же больнее будет.
Толик поднял голову и удивленно посмотрел на мужика.
– Вот так, – довольно заметил тот и с размаху опустил монтировку на голову Толика. Потом примерился и ударил еще, на всякий случай. Густая липкая жидкость растеклась по волосам Толика. Только он этого уже не чувствовал.
* * *
Зимой деревня Дымянка пустовала. Вообще, не кишела она народом и летом, но тогда еще наезжали дачники и бомжи. А зимой из двадцати домов только в трех теплилась жизнь. В одном доме жила баба Груша. Уже само имя, Аграфена, свидетельствовало о ее древности. В другом жил, а все больше пил, дядя Витя. Его выгнала из дома жена. За пьянство, разумеется. В третьем доме жил Браток. Браток был старым зэком. Дачники снабжали его продуктами за то, чтобы он присматривал за их домами. Тем и жил. И хотя еле волочил ноги от старости и болезней, еще справлялся со своими обязанностями: Братку не составляло труда запугать любителей чужих огородов. Про Братка ходили всякие страшные слухи. Но этой зимой Браток совсем сдал. Кости ломило, суставы крючило, легкие надрывались от кашля. Последние два зуба – и те оставили своего хозяина. Только глаза, острые волчьи глаза, подаренные ему зоной, верно, как шестерки, служили своему хозяину. Эти-то глаза и углядели в снегу что-то черное, когда Браток возвращался ночью домой.
Некогда раз в неделю, а потом все реже и реже, раз в месяц наконец, наведывался Браток, как старый лис, на птичник, то есть птицеферму. Птицеферма была от деревни в восемнадцати километрах, а потому добраться до нее не так легко. Но оно того стоило. Каждый раз двуногий лис уносил с собой нескольких кур. Для вылазок Браток выбирал снежные ночи, чтобы не оставлять никаких следов. Он даже слушал по старому приемнику сводку погоды. В эту ночь обещали снегопад. Браток на веру подался в птичник. Не вылезая из леса, он долго ждал снегопада. Хорошо еще, что не так холодно было, чуть ниже нуля. Браток материл на чем свет стоит всех метеорологов, но, как оказалось, напрасно: в час ночи стеною повалил крупный снежище. Браток ликовал. Он накормил сторожевых собак, которые сразу признали его, костями от уворованных в прошлую ходку кур. Потом пробрался через окошко в курятник и тихонько, без шума, придушил удавкою нескольких сонных кур. Браток покидал кур в мешок и двинул домой. На этот раз, болея, он прихватил с собой санки.
На полпути к дому, пересекая старую магистраль, по которой теперь почти никто не ездил, наметанным глазом Браток заметил у дороги покрытого снегом человека, скорее всего, труп. Снег валил сильный, а его еще не успело совсем накрыть. Значит, отметил про себя Браток, он здесь недавно. Зная, что снег покроет все следы, Браток подошел к «покойнику», чтобы на всякий случай проверить его карманы. Мужик был еще тепленький. «Эге, – отметил Браток, – снег-то на губах тает. Живой, значит». Карманы все же проверил. В них ничего не оказалось, кроме начатой пачки сигарет и ключа на десять. Браток разочарованно вздохнул и переложил сигареты в свой карман. Потом он еще какое-то время стоял над мужиком. А тот и умирать не умирал, и жить не жил. Покачал головой Браток, да и взвалил мужика на санки. Привязал его кое-как и в путь. Четыре километра еще до дома. А с таким грузом – все равно, что восемь.
Идет и матерится на мужика. Здоровья-то нет уже, чтоб таскать всяких. Одно хорошо: куревом обзавелся. Правда, пока дошел, четыре сигареты сдымил – по одной на километр.
Браток жил на самом краю деревни, у оврага. Маленький бревенчатый дом хорошо хранил тепло, к тому же, уходя, Браток оставил включенным электрический «козел». Затащив мужика внутрь, Браток пошел в дальний конец двора, покопался в глубоком снегу, извлек оттуда большую кастрюлю, в каких обычно солят капусту или огурцы. Бросив в нее кур, Браток задвинул кастрюлю назад в сугроб, на крышку навалил тяжелый камень, – чтобы зверье не залезло, – и засыпал кастрюлю снегом. Это был его тайник и холодильник. Одну курицу, впрочем, Браток взял с собой. Вернувшись к раненому, Браток прежде всего убедился, что тот еще жив. «На фига, вообще, ты мне сдался?» – спросил Браток у распластанного перед ним тела. Тело никак не отреагировало. Браток заглушил стакан самогонки, поохал, покряхтел и принялся за дело.
Перво-наперво он растопил печь и поставил кипятиться воду. Потом вернулся к мужику, раздел его догола и внимательно осмотрел раны. Рана на животе была незначительной: на мужике был армейский ремень с широкой железной пряжкой, и пуля, попав в самый ее край, хотя и не срикошетила, все же скорость потеряла и была, по всей видимости, где-то неглубоко. Рана уже почти не кровоточила. Гораздо серьезнее дело обстояло с головой. Браток смыл сгустки крови теплой водой и пришел к выводу, что череп мужику все же проломили. Браток достал кусок мыла, смочил в теплой воде и намылил мужику голову. Волосы легко мылились, как будто у Братка было не мыло, а шампунь. Браток достал свою опасную бритву и налысо побрил мужика. Затем еще раз помыл ему голову. Теперь картина была яснее: если череп и проломлен, то неглубоко: кости не впивались в мозг. Браток обработал раны на голове самогонкою и сделал что-то вроде повязки из старой простыни, которую с неохотою порвал на ленты.
Промыв раны на животе, Браток увидел застрявшую прямо под кожей крупную охотничью картечь. Бывалый в таких делах, Браток сразу смекнул, что стреляли из самопала или обреза. А значит, это была шпана, голь перекатная. Пулю он выковырнул ножиком, и кровь вяло потекла из потревоженной раны. Ее ничего не стоило остановить. В дело была пущена та же простыня и тот же самогон. Браток был доволен своей работой. На зоне он многому научился, в том числе народной зоновской медицине, которая на практике доказала, что имеет право на существование. Братку оставалось одно – возвратить мужика к жизни и сознанию. Традиционная медицина оставила бы мужика в покое. Скорее всего, в покое вечном. Но Браток плевать хотел на традиционную медицину. Он достал бутылку хранящегося у него для особых случаев первача, повздыхал, но на полпути не остановился.
Налил большой стакан, насыпал в него горсть махры и горсть красного перца. Походил по дому в размышлениях, чего бы еще добавить. Выжал в самогон пару головок лука. Полазил по шкафам – нашел чеснок. Мелко порезал и туда. Что еще? Или хватит? Нет, вспомнил, надо угля толченого. Добавил угля. Все? Вроде как. Сойдет. Взболтал бутыль. Понюхал и поморщился. Оставалось каким-то образом залить этот «бальзам» в желудок пациента. Браток сходил в сарай и принес оттуда старый резиновый шланг. Помыл его горячей водой, намазал свиным салом – чтобы скользил. Сделал что-то вроде воронки из книжной обложки. Осмотрелся. Достал молоток и гвозди. Взял солдатский ремень мужика, который недавно спас ему жизнь. Поднатужился и усадил его на стул, прямо у стены. Держа в беззубом рту гвозди и силясь не материться, чтобы не выронить или не проглотить их, Браток использовал все ресурсы своего чахлого тела: он продел солдатский ремень мужику подмышки и гвоздями прибил ремень к стене.
Теперь мужик полусидел на стуле, полувисел на ремне. Голова его бессильно свисала на грудь. Браток подумал еще и на уровне головы прибил к стене ватное одеяло. «Чтоб пуще свою башку не раздолбал». Все было готово к операции-реанимации.
Подняв мужику голову, Браток пихал шланг, пока было куда пихать. Потом приставил к шлангу воронку и медленно вылил в нее свой «бальзам». Затем так же медленно вытащил шланг, чтобы, по возможности, ни одна капля драгоценного зелья не пропала даром.
Сел напротив и стал ждать. Ждать пришлось недолго. Словно электрические волны стали прокатываться через тело мужика, сотрясая его крупной дрожью. Лицо налилось кровью, рот открылся. Браток отскочил в сторону – и очень даже вовремя: фонтан извергся изо рта его пациента. Впрочем, кое-что в нем еще оставалось. Браток следил прежде всего за глазами мужика: откроются сейчас глаза – будет жить. Не откроются… Глаза открылись.
Сначала виднелись только белки – глаза были закатившиеся. Потом показались расширенные до предела зрачки. Белки налились кровью. Глаза заметались, нет, не осматривая комнату, просто бешено задвигались. Из груди мужика раздался глухой, могильный вздох. Вздох перешел в животный рев. А затем Браток услыхал и слабый стон человека. «Ну все, жить будет», – заключил Браток и стал ощипывать курицу.
Мужик потрясся еще, постонал и успокоился. Плавно закрыл глаза, опустил голову на грудь, расслабил руки и... заснул. Да, именно заснул, а не забылся. Браток вытащил из стены гвозди, уложил мужика на свою постель, накрыл одеялом. Тот дышал ровно и спокойно, щеки еще горели огнем. «Теперь он проспит с сутки, – подумал Браток, – и очнется».
Он ошибся. Мужик проспал двое суток. Откуда было Братку знать, что перед этим он уже три ночи не спал?
Мужик открыл глаза и осмотрелся. Прогнувшийся потолок, бревенчатые стены с заткнутыми паклей щелями, стол, стул, приемник, часы. На часах – без пяти девять. Чего девять? Вечера или утра? Взглянул в окно. Утра. Еще раз повел глазами по комнате и заметил самое главное, чего не заметил с первого взгляда. Он был здесь не один. На него глядела пара волчьих глаз, пересаженных на худое, до кости худое старческое лицо. Мужик вздрогнул.
– Ты кто? – спросил он старика.
– Я – Браток. А себя-то ты помнишь?
«Что за глупый вопрос. Помнит ли он себя! Конечно помнит. Я – это я. Я – это… это… Да что такое, еще раз. Я – это… это… Не понял. Не помню! Не помню!» – он не сказал этого, но волчьи глаза и так все видели.
– Что? Не помнишь?
– Не помню.
– А ты постарайся, не спеши, подумай, может, что вспомнишь.
Мужик долго лежал, судорожно пытаясь вспомнить что-то о себе. Он помнил про строение Вселенной, помнил, что дважды два – четыре, а шестью шесть – тридцать шесть. Он помнил названия зверей и птиц. Но он не помнил своего имени. Он знал, что он живет в России, но хоть убей не помнил, где именно. Он помнил президентов, артистов, писателей – но не мог припомнить ни одного родственника, ни одного знакомого. Как корова языком слизала.
– Дай зеркало, – вдруг попросил он старика. Браток снял со стены старое зеркало и протянул ему. Мужик долго смотрел в него.
– Первый раз видишь, да? – спросил Браток.
– Как будто и правда в первый раз, – согласился мужик. Зрелище, надо сказать, действительно было не для слабонервных. – А ты знаешь меня?
– И да, и нет.
– Что значит «и да, и нет». Знаешь ты меня или нет?
– Виделись, – уклончиво ответили «волчьи глаза».
– Виделись? Когда? Где? Что я здесь делаю? Кто я? Как меня зовут?
– О-о-о… придержи лошадей. Не все сразу. А может… может, и не надо мне тебе говорить? Меньше знаешь, дольше жить будешь.
– Да куда уж меньше. Я вообще ничего о себе не знаю.
– А вот это и есть самое большое знание, – ухмыляясь, произнес Браток.
– Ну ты, философ, я это уже где-то слышал.
– Послушай еще.
– Я это как-нибудь в другой раз послушаю. Ты мне скажи, кто я?
– Ты – мужик, – коротко и как-то значимо ответил Браток.
Мужик инстинктивно сунул руку под одеяло и тотчас отдернул ее. Он поймал на себе смеющийся взгляд волчьих глаз. Оказывается, они еще умели и смеяться!
– Зная, что не баба. Кто я?
– Ты – мужик, – последовал все тот же ответ.
– Да что ты заладил «мужик» да «мужик». Это что, все что ты обо мне знаешь?
– Почти.
– Что значит «почти»?
– Так ты что, Мужик, совсем ничего не помнишь? – на этот раз Браток произнес слово «мужик» как-то по особенному, как имя.
– А что я должен помнить?
– Ты уверен, что ты хочешь это знать?
– Уверен – не уверен, что ты несешь? Говори, что знаешь? – но в голосе его на этот раз слышался страх. Слишком пронзительно смотрели на него волчьи глаза. Слишком много знали, слишком много видели. Они знали о нем что-то такое, теперь он это явственно чувствовал, чего он сам не хотел о себе знать.
– Ну что ж, – сказал Браток, удобно усаживаясь и закуривая самокрутку. – Слушай.
Волчьи глаза пронзали Мужика, выворачивали наизнанку душу. Только вот что выпадет из потемок его души, Мужик еще не знал. Лучше бы ему и не знать этого! Но было уже поздно. «Волчьи глаза» открыли перед цепенеющим от ужаса Мужиком историю его жизни.
– Кровь на тебе, – мертвенно процедил Браток. Мужик вздрогнул, съежился, потом как бы в поисках крови приподнял руки, посмотрел на них.
Браток недобро усмехнулся:
– Да не твоя кровь. Твою я уже смыл. Та кровь, что на тебе, она не отмывается. Чужая то кровь.
– Что? – кое-как выдавил из себя Мужик. – Неужели я убил кого?
– Кого! – опять недобро усмехнулся Браток. – Да не кого, а всю свою семью. Жену да двоих деток. Кого! – насмешливо передразнил он.
Мужик лежал, словно гвоздями прибитый к жесткой постели Братка. Как будто какой ледяной ветер из преисподней вдруг выдул из него жизнь. Да, теперь он смутно помнил, что у него когда-то была жена, были и дети. Двое детей. Он не помнил ни имен, ни как выглядели они, но помнил, что неладно было что-то между ним и семьей. Мозг напряженно работал, силясь вспомнить хоть что-нибудь. Но чем сильнее напрягал он свой мозг, тем сильнее он раскалялся, гудел, готов был разорваться на куски, как мотор, работающий вхолостую. Да, мотор, мотор. Почему-то на ум ему приходил большой мотор.
– За что? – тихо-тихо спросил Мужик.
– За что? Почем я знаю – за что. Я знаю только то, что ты мне говорил.
– Что же я тебе говорил?
– Что дурак ты, вот что. Что нажрался ты однажды как свинья, пришел домой, да и вырезал всю семью. Жену на кухне, детей – прямо в кровати. Кухонным ножом. А за что – кто тебя знает. Может, жизнь заела. На стороне тоже у тебя баба была. Половина мужиков в тюряге не знает, зачем они это сделали.
– Так что, я и в тюряге был?
– А то на курорт тебя за это послали! Ты как своих-то зарезал, прямо так в кровищи в ресторан пошел. И все бармену выложил. Тот вызвал милицию. Вот и все.
Мужик долгое время лежал молча, силясь справиться с обрушившимися на него мыслями, с обрушившейся на него жизнью. Ему казалось, что все это: и Браток, и вонючая изба, и страшный рассказ – все это лишь кошмарный сон, который вот-вот сменится явью. Но кошмарный сон не сменялся, а становился явью. В считанные минуты естество его принимало в себя ускользнувшую было реальность. «Неудивительно, – думал Мужик, – что я про все забыл. Наверное, я очень хотел это забыть. Но зачем он здесь, зачем здесь этот Браток? Кто он? Где я?»
– Как же я тут оказался? Это что, тюрьма?
– Типун тебе на язык! Тюрьма! Это – царство небесное, а ты – тюрьма. Из тюрьмы ты, как я вижу, слинял.
– Слинял? Значит, я – беглый?
– А то. Ты всегда говорил, что сбежишь. Наколок даже себе не ставил. Говорил, что не хочешь, чтоб потом тебя узнали. Я-то вон, весь наколотый.
С этими словами Браток закатал рукава на худых, высохших руках. На них уже не было места для новой татуировки. Мужик посмотрел на свои руки – ничего.
– Как же я сбежал?
– Откуда я знаю. Меня раньше выпустили. Мы с тобой в одном бараке жили. Я тебя много раз из беды выручал, от блатных. Если и не как сын ты мне был, то уж точно как племянник. Оттого ты, видать, ко мне сюда и метил. Я ж тебе с воли адресок-то тайно послал, мол, если выберешься, давай сюда. Тут тихо, безопасно, отсидеться можно. Вот ты и пошел.
– А кто ж меня… того… ранил? Менты?
– Вот уж не знаю. Но не менты – это точно. Менты из самопалов не палят. Я тебя тут, неподалеку, на дороге ночью нашел. С машины тебя сняли, что ли? Ты ж на воле водилой был.
Браток сразу приметил, что одежда Мужика пахнет солярой, да и руки у него – не обманешься – шоферские.
– Может, машину угнал. Может, хотел только. Может, догнала тебя братва или просто шпана какая. Почем я знаю? Добрался, да и ладно. Жив будешь, вот и живи.
«Живи!» – думал Мужик. Этого ему сейчас хотелось меньше всего. «Как же можно жить с этим, с таким грузом, с таким страхом? Зачем этот Браток нашел меня? Зачем спас? Зачем сделал вновь тем, что я есть? Пусть бы уж лучше был никем».
Неизвестно откуда, – хотя известно – из прошлого, из памяти, – перед Мужиком замелькали кадры его собственной жизни. Жена, крики, брань, драки, вечно какие-то женщины в угаре, испуганные дети, прижавшиеся плечом к плечу, девочка повыше, мальчик пониже, разгул, стул в дверь, искаженное яростью лицо, кулак, волосы, кухонный нож, удар, еще, еще, запах детской комнаты, сорванное одеяло, пух подушки, смешанный с кровью, теплота кроватки и липкость крови… Отчаяние, безумное отчаяние, страх, ненависть к себе, ко всему, боль – все это закружило, понесло Мужика, и он провалился в черный водоворот беспамятства. Если бы только это беспамятство осталось с ним навсегда! Он проснулся во второй раз. К его ужасу он был все в той же грязной избе, по-прежнему с тем же человеком, который не даст ему забыть прошлое. Браток хлопотал у печи. В избе пахло чем-то по-домашнему вкусным. По-домашнему… Все домашнее теперь у него будет связано с кровью. Ну почему бы ему не проснуться кем-нибудь еще, только не сбежавшим из тюрьмы убийцей. Да еще каким убийцей.
– А, проснулся, – Браток заметил шевеление в углу избы, – вовремя. Давай, вставай, хавать будем.
Только сейчас Мужик понял, что он смертельно голоден. Все тело его ломило, голова раскалывалась, в животе пекло. Он не сможет подняться.
– Давай, давай, – повторил Браток настойчиво.
Он подошел к кровати, сдернул с Мужика одеяло.
– Повязки тоже менять надо, – отметил Браток, глядя на сбившиеся, окровавленные полоски простыни.
Несмотря на боль, Мужик заставил себя подняться и сесть на кровати.
– А где у тебя тут… – начал он.
– Параша? – весело спросил Браток. – Это на улице. Давай, там не холодно.
С этими словами Браток накинул на плечи Мужика свою затасканную телогрейку и помог ему встать.
– А что, если кто меня увидит? – спросил Мужик.
Браток беззубо рассмеялся.
– Увидит? Да кто ж тебя тут увидит? Кроме нас два человека во всей деревне. Да и пускай видят, с тебя не убудет. Скажем им… что ты племянник мой, приехал, жена, мол, из дома выгнала. Мы ж не будем говорить, что это ты ее выгнал… на тот свет.
Браток проводил Мужика до двери и, видя, что тот вполне может передвигаться самостоятельно, сказал:
– Ну, иди, на парашу с тобой не пойду. Только ходил.
Пройдя через холодные, вонючие сенцы, Мужик вышел на улицу… и невольно зажмурился. Ослепительный, сияющий на солнце снег резанул ему по глазам. После грязной и тесной избы было как-то странно, дико видеть такую ослепительную чистоту снега. Постепенно привыкая к свету, он с интересом озирался вокруг. Деревня была такая необитаемая, что снег, казалось, сравнял ее с землей. Низкие избы были прикрыты белыми шапками снега. На многих крыши совсем провалились. Жалкое зрелище. Зато вокруг… Бескрайние просторы заснеженных полей, внизу, в овраге, замерзшая речка. Кольцо леса окаймляло просторы полей. И все было покрыто белоснежным снегом. Жизнь, казалось, предлагала себя сейчас Мужику как раскинувшаяся на белоснежной простыне дева, как чистая страница. «Да только, – горько усмехнулся про себя Мужик, – дева-то уже того, зарезана». А чистая страница снега была перечеркнута следами Братка. И вели эти следы… на парашу. Когда Мужик, поеживаясь от холода, вернулся в избу, Браток осмотрел его раны, обработал их самогоном и какой-то мазью и перемотал остатками простыни.
– Жить будешь, – лаконично отметил он.
Потом они ели суп. Наваристый куриный суп.
– Чего ты обо мне заботишься? – спросил вдруг Мужик. – На зоне, говоришь, смотрел за мной. Тут… жизнь спас. С чего это?
– С чего, спрашиваешь? – Браток беззубыми деснами втягивал в себя плоть с хорошо разваренной куриной ножки. – Мало ты на зоне-то пробыл. Года два, не больше. А я вот раз за разом тридцать два годочка, от звонка до звонка. Все, чего знаю, все там выучил. И главное, что я понял, помогать друг другу надо, цепляться друг за дружку. Иначе не выживешь.
– Но почему я-то? Или ты всем… помогаешь?
– Откуда – всем, – протянул Браток. – На всех не хватит. Бог подаст. А я тебя выбрал потому что… ты мне меня самого напомнил, в молодости.
Мужик оторвался от тарелки с супом и испытующе посмотрел на Братка. И хотя он толком не помнил, как сам-то выглядит, все же на Братка он совсем не походил.
– Да что ты зыришься? Не про то я. По первому этапу я по такому же делу, как и ты пошел. Только не зарезал я своих-то – крови всегда боялся. Раньше боялся… Задушил я их, удавкою. Хотел сначала и сам повеситься, да мало показалось. Пошел в ментовку и все им рассказал. Хотел, чтобы наказали меня, строго наказали.
– А за что ты-то их задушил?
– Я сам себя всю жизнь спрашиваю – за что. Не знаю. Достало меня все. Ну, жену, может, еще знаю за что. Да нет, – помотав головой, передумал Браток, – не за что и ее было. А вот детей – ну что они без мамки? Что с них станет? Видал я таких. Сам такой. Так, думаю, лучше б меня в детстве батька придушил. Всем бы было лучше.
– Вот, значит, почему ты обо мне заботишься, – задумчиво произнес Мужик.
– Ну, и поэтому тоже. Просто понял я, что случайный ты человек на зоне. Мог бы и не попасть туда. Может, выпей ты грамм на сто меньше, приди домой на минуту позже или еще что – и шоферил бы ты себе сейчас, было бы у тебя все нормально. Отчего оно с тобой так случилось – Бог тебя знает. Думаю, с каждым может такое или еще худшее случиться. Не знаем мы себя, Мужик, ни хрена мы себя не знаем. Думаем, рубашку чистую одел, ботинки почистил, – ты и человек, с тебя и взятки гладки. Ан нет. Сердце-то в нас звериное бьется. Чудовища мы все. И самые страшные чудовища те, кто себя такими не признают. Как мы вот с тобой были. А потому не боимся, не ведаем, что творим. А если б знали, какой зверь внутри нас сидит, – глядишь, смотрели бы хоть за ним, с цепи-то не спускали, мясом не кормили бы. Да ты ешь, ешь курицу-то, – на губах у Братка изобразилось что-то вроде улыбки, – не о том я мясе.
– Да понимаю я.
– Ни хрена ты не понимаешь. Хотя… может что и поймешь теперь, когда умер.
– Умер? – вздрогнул Мужик.
– Ну, это я так про себя, про тебя то есть, рассудил. Я ж тебя из снежной могилы вытащил. Считай, что ты, Мужик, умер. Считай, что все теперь заново.
Мужик вспомнил белую, как саван, белизну снега, покрывающую все вокруг. Представил и себя, замерзшего, окоченевшего, покрытого снегом. И снова вздрогнул.
Весь день проговорили Браток с Мужиком. Мужик так и не узнал своего настоящего имени – Браток его просто не помнил:
– В мужиках ты на зоне ходил. Ничего в тебе заметного не было. Вот и звали тебя все просто – Мужик.
Браток успокоил его, что от зоны он ушел далеко и что здесь его искать никто не будет. У самого Братка не было ни документов, ни прописки, никто не знал, что он здесь. Директору колхоза, который жил в селе километров за двадцать отсюда, тоже было мало до них дела. Браток даже был чем-то вроде сторожа, и с директором у него все нормалек. Только вот совсем сдал он, Браток, в последнее время. Едва ноги волочит. Если он, Мужик, захочет остаться и помогать ему, то директор разрешит ему здесь поселиться, и проблем с милицией у него не будет. А со временем, Бог даст, и бумаги какие для него состряпаются. Так и началась новая жизнь у Мужика. Познакомился с бабой Грушей, наколол ей дров. С дядей Витей выпил особого погона яблочно-картофельного самогону. Похвалил. И пришелся Братков «племянник» по душе обитателям деревни. Никто, конечно, не верил в «племянника», но никого и не волновало это. Сами-то – кто такие, что за гуси? Браток приобщил Мужика к делу. В доме убирал, готовил, за водой ходил, дрова рубил. Конечно, не шестерил он на Братка. От сердца помогал старику. Да и надо ж чем-то заниматься? Молодой еще, сил много, хоть и после болезни. А вот Браток совсем сдал. В ту ночь, что притащил он к себе Мужика, будто последняя сила из него вышла. А теперь то ли расслабился, то ли в самом деле плох был – все больше лежал и кашлял. Раз только дошел с Мужиком до птичника: надо же научить молодого, без того здесь не прожить.
Тишина в деревне. Машин не слыхать и не видать. Самолетов – и тех в небе и следа не видно. Глушь. У дяди Вити, правда, был телевизор, и Мужик захаживал иногда к нему то новости посмотреть, то кино. Рана на животе совершенно затянулась, голова еще часто побаливала, но уже отпускала. Только вот сердечные раны по-прежнему кровоточили. Как мог он сделать такое? Как поднялась его рука на жену, на детей? Как он мог? А ведь мог. Мужик безошибочно чувствовал в себе присутствие того зверя, о котором говорил Браток.
Зверь этот был теперь ранен, но умирать не собирался. Он визжал от боли, когда Мужик пытался ударить его, наказать, раздавить. «Умирать – так вместе, – говорил ему зверь, когда Мужик выходил на охоту на зверя. – Разве ты не понимаешь, что я – это ты». «Нет, я не верю этому. Я совсем не такой. Я – не зверь». «Ты – зверь. Ты просто боишься посмотреть на себя честно, заглянуть себе в душу. Ты не можешь убить меня, а сам остаться жить. Умрем вместе».
Мысли о смерти все чаще стали посещать Мужика, и это не могло укрыться от волчьих глаз Братка.
– Посмотри на меня внимательно, – сказал ему как- то Браток. Он лежал на кровати, еще более худой, чем раньше, какой-то серо-синий. – На кого я похож?
Мужик внимательно посмотрел на него.
– Наверное, на мумию, – сказал он первое, что пришло в голову.
– Тепло, – сказал Браток, – но бери выше – на смерть. Нравится?
– Нет, – просто признался Мужик.
– Вот и мне не нравится. Я видел смерть много раз, слишком много. И я знаю ее, чувствую ее. Она уже меня заказала. А заодно она и тебя хочет, – добавил он, пристально глядя на Мужика. Тот вздрогнул.
– А может, – сказал Мужик, – это я ее хочу.
– Хочешь, – согласился Браток. – Еще бы не хотеть, – Браток помедлил. – Только знаешь, жить надо. Пока в силах ты со смертью махаться, в силах карабкаться – карабкайся, цепляйся за жизнь.
– Да что за нее цепляться? Мука одна. Как вспомню, кто я, жить не хочется.
– И вспоминай. Почаще вспоминай. Тогда ты и станешь человеком, когда звериное в себе увидишь. Не звериное даже, хуже. Как поймешь, в каком колодце ты оказался, как ударишься о донце, тогда зубы сожми, но вверх лезь. Небо с овчинку из глубины кажется. Но все же то небо. Внизу – смрад, могильник. А ты лезь, Мужик, вверх, цепляйся за соломинку, но лезь. А как вылезешь из ямы, а ты, – Браток как-то особенно подчеркнул «ты», – обязательно вылезешь, не забывай, Мужик, что яма-то осталась. Помни о ней, на каждом шагу помни, а не то опять упадешь. Помни, каким ты можешь быть, на какое дно можешь упасть.
Браток приподнялся на локтях, подтянул свое иссохшее тело и сел на краю постели. Он задрал рубаху, и Мужик увидел, что не только руки, но и живот, и спина – все тело у Братка было покрыто густой татуировкой. Но не это хотел показать ему Браток. Живот опоясывало что-то вроде самодельного матерчатого пояса, завязанного на узел. Браток долго возился с узлом, а когда наконец развязал его, то протянул пояс Мужику.
– Держи, читай. На теле-то уж не поместилось, так я на поясе вышил.
Мужик взял пояс в руки, распрямил его ладонями и увидел мелкие, вышитые некогда белыми нитками, но пожелтевшие, местами почерневшие от времени и постоянного соприкосновения с телом буквы.
– Читай вслух, – приказал Браток.
С трудом разбирая буквы, Мужик начал читать:
– Псалом 129. Песнь восхождения. Из глубины взываю к Тебе, Господи. Господи! Услышь голос мой. Да будут уши Твои внимательны к голосу молений моих. Если Ты, Господи, будешь замечать беззакония, – Господи! кто устоит? Но у Тебя прощение, да благоговеют пред Тобою. Надеюсь на Господа, надеется душа моя; на слово Его уповаю. Душа моя ожидает Господа более, нежели стражи – утра, более, нежели стражи – утра. Да уповает Израиль на Господа; ибо у Господа милость и многое у Него избавление. И Он избавит Израиля от всех беззаконий его.
Мужик закончил читать и потер усталые от напряжения глаза.
–Когда-то, – сказал Браток, – я хотел повеситься на этом поясе. Только не выдержал он меня и порвался. В то время был у меня сосед по нарам, веруюший. Вот за веру свою он и сидел. И уж не знаю как, но собратья его по вере передали ему с воли Библию. Он ее ловко прятал, шмон ему нипочем был. И так мне плохо тогда было, даже повеситься я не мог, вот и говорю ему: “Дай почитать твою Библию”. Он посмотрел на меня, подумал и говорит: “Ладно. Сегодня вечером, после отбоя дам”. Так и сделал. Когда улеглись все спать, вытащил он откуда-то свою книжицу – маленькая, тоненькая, на такой специальной бумаге сделана. «Читай», – говорит. Открыл я ее с самого начала, стал читать, а там кто кого родил сказано. Ну, думаю, дела, я-то думал тут что-то такое... сам не знаю какое. Закрыл я книжицу, лежу и думаю: “Дай открою наугад, не с начала. На что взгляд упадет, то значит для меня будет, про меня”. Зажмурил я глаза, открыл книжицу наугад, поднес близко к глазам, чтоб по страницам не бегать – и вот прочел то, что ты сейчас читал. И показалось мне, что про меня это. Точно про меня. На следующий день сшил я порванный пояс, да и вышил на нем эти слова. С тех пор и ношу. А человека того в скором времени перевели по этапу. Потому так я и не узнал больше ничего о его Боге. Да и хватит с меня. Понял я, что Бог, если есть Он, слышит только тех, кто из глубины, со дна то есть, к Нему обращается. И еще понял, что когда не у кого уж прощения просить, то у Бога просить надо». Мужик держал в руках пояс Братка и почему-то думал о том, что на ветхом кусочке материи вряд ли можно было теперь повеситься.
– Возьми его, – предложил Браток, – возьми себе. Может, пригодится. Вот солдатский твой пояс, спас же он тебе жизнь. Может, и этот спасет.
– А как же ты? – Возразил Мужик, – столько лет ты с ним не расставался.
– А на что он мне? У меня слова эти на сердце наколоты.
Мужик вытащил из штанов рубаху и майку и повязал на животе Братков пояс. Узел пришелся как раз напротив зарубцевавшейся раны.
* * *
Наступила весна. Припекло солнце и шершавым языком слизало снег, а жадные слюни ручьев устремились в овраг, к реке, размачивая на своем пути мякину черноземья. И на душе у Мужика что-то тоже растаяло, помягчело. Самое главное – ему теперь уже хотелось жить, хотя жить было все так же больно. Когда он видел, как на деревьях, вчера еще казавшихся мертвыми, набухают почки и появляются листья, ему нестерпимо хотелось невозможного, хотелось, чтобы его жизнь повернулась вспять, к своей весне. Ему хотелось пробудиться, как от зимней спячки, и увидеть вокруг живой мир, мир живых, живую плоть своей жены, своих детей. Хотелось невозможного.
Весною Браток умер. Мужик закрыл Братковы глаза, давно уже не казавшиеся ему волчьими. Он похоронил его на поляне в лесу. Там весело щебетали птицы, деловито сновали муравьи, кипела, кишела лесная жизнь. Совсем не так, как на кладбищах. На могиле Мужик посадил малину: Браток как-то рассказал ему, что много лет подряд на зоне он мечтал поесть почему-то именно малины.
Мужик теперь окончательно оклемался, был полон сил и желания трудиться, делать что-то полезное. Еще зимой он встречался с председателем колхоза, и тот обещал посадить его по весне на трактор. Председатель сдержал свое обещание и не был разочарован: Мужик, который никогда прежде не ездил на тракторе, управлялся с ним отменно. Он, казалось, чувствовал машину, будто она была живая. Оказалось, что он и отменный механик: разобрать и собрать дизель было для него пустячным делом. Мужик и сам удивлялся своей сноровке. Впрочем, Браток же говорил ему, что до тюряги он был водилой. В общем, жизнь у Мужика начала налаживаться. Жил он по-прежнему в избе, которая досталась ему от Братка. А когда приезжал на тракторе в село, то ловил на себе томные взгляды селянок. И не зазря: мужик он был видный. Да и он не из железа был сделан, стал и он девчат примечать. С бумагами тоже, вроде как, дело двигалось: председатель обещал к осени и паспорт сделать на имя Сергея Петровича Мужика. Сергеем Петровичем его окрестил председатель.
– У меня тоже есть племянник, – сказал он, подмигнув Мужику после слова “племянник”, – и звать его Сережа, а отец его – Петр. Вот ты и будешь у нас “племянничек”.
В общем, все шло путем, пока однажды поздно вечером, когда Мужик уже укладывался спать, к его избушке не подкатил, переваливаясь мостами, УАЗик председателя. Председатель зашел в избу и сел за стол, напротив Мужика. Какое-то время он собирался с мыслями, тарабанил пальцами по столу, потом сказал:
– Сваливать тебе надо, Мужик. Сегодня из милиции, из прокуратуры то бишь, тобой интересовались. Баба одна, старлей, приезжала. Фотографию твою показывала. Я сказал, что вроде как похож. А что я скажу, не похож что ли? Она все дознавалась, где тебя можно найти. Ну, я тебя на сегодня отмазал, сказал, что до утра ты навряд вернешься. Неважно. Короче, не знаю я, что ты там наделал, да и знать не хочу. Работник ты отменный, и мне не хочется тебя терять. Но что делать? В общем, ты это, ноги в руки и прям сейчас мотай отсюда. Беги на автостанцию. Я тебя добросить туда не могу, сам понимаешь. Да и до утра автобусов все равно не будет. А к утру ты и сам доберешься. Вот тебе деньжат немного – все ж не за спасибо ты у нас работал. И, конечно, я тут не был и ничего тебе не говорил.
Председатель сунул Мужику две «пятисотки» и вышел. УАЗик заурчал и пополз в сторону села.
«Вот оно, – сидел и думал Мужик, – начинается. А я тут уж растащился, раскатал губы. Все, сколько ни вейся… Настигло меня мое прошлое. За что боролся, на то и напоролся…» Отчаяние комком подступало к горлу, душило. Повеситься? Да, лучше всего. И сразу положить конец всему этому. Братка теперь нет, никто мораль читать не будет. Мужик заметался по избе в поисках веревки. Ничего подходящего не находилось. Была синтетическая волокнистая бечевка, но она, как подумал Мужик, задушить не задушит, а только обдерет шею. «Вот незадача, – ухмыльнулся Мужик, – повеситься не на чем». И вспомнил историю Братка, как тот вешался на поясе. Мужик снял с тела пояс и разложил перед собою на столе. «Что ж такого в этих словах, – думал он, – что так задело Братка?» И стал вчитываться в странные Братковы письмена…
Еще до рассвета нового дня Мужик был на автостанции. Он купил билет на самый ранний рейс в город. Он никогда уже не вернется на это место. Он уедет далеко, может быть, на Север, где можно затеряться, вновь стать человеком. Попытаться им стать. До отправления автобуса оставалось минут пять, когда Мужик заметил на стене стенд с фотографиями и надпись: «Их разыскивает милиция». Он оглянулся по сторонам, надвинул пониже кепку и с равнодушным видом подошел поближе. В свете уличного фонаря на него глядели мужские и женские лица. Своей фотокарточки среди них Мужик не нашел. Рядом был еще один стенд, с надписью «Пропавшие без вести». Со старых фотографий улыбались дети, молодые девушки, пара парней и… Мужик не мог поверить своим глазам. Прямо на него с фотографии смотрел он сам. Под фотографией была надпись: «Стенюков Анатолий Григорьевич, 1970 года рождения. Рост 180 см, вес 84 кг, волосы светло-русые, глаза серо-зеленые, особые приметы – небольшой шрам у левого виска. Пропал без вести 11 декабря 2002 года во время осуществления грузоперевозки на автомобиле марки “Вольво”. Знающих что-либо о его местонахождении просьба сообщить в милицию или по телефону…»
Словно сраженный молнией стоял Мужик перед своей фотографией. Не зэк, не мокрушник смотрел на него, а здоровый, веселый, богатенький водитель «Вольво». Он не видел, как махали ему руками с автобуса, не слышал, как водитель несколько раз посигналил ему, закрыл двери и уехал. Перед его глазами начинали беспорядочно кружиться какие-то обрывки его настоящей жизни. Там не было тюрьмы, не было окрававленного ножа, не было смертельной агонии. Там было все так, как бывает в жизни нормальных людей. Дом, работа, жена, дети. Да, он вспомнил сейчас, что у него была жена и что она, очевидно, и есть где-то. Живая и здоровая. Он помнил, что у него есть дети, мальчик и девочка, и что он избаловал их дорогими игрушками. Он не помнил еще, какие они, но он знал, что они… живы.
«Браток, – вдруг пронеслось в его голове, – это все он. Это он наполнил мою жизнь этой мукой». Руки у Мужика сжались в кулаки, так что ногти содрали загрубевшую кожу. Глаза налились кровью. В голове помутнело от ненависти. В ушах зашумело. Мужику хотелось сейчас свернуть голову этому ублюдку, схватить нож и распороть его расписную кожу. Из горла вырвался хриплый животный стон. И этот стон вдруг набатом прогудел в ушах Мужика. Значит прав, в самом главном прав был Браток. Сидит в нем зверюга, точит кухонный нож. Значит, есть колодец, в который так легко провалиться, есть дно, на котором притаился твой зверь и поджидает тебя. «Бог, если Он есть, слышит только тех, кто из глубины, со дна к Нему обращается». А ведь услышал-таки! Настало это утро, когда ожили мертвецы.
Утро вступало в свои права. Со стороны автозаправки над городком поднималось солнце. Небо опустилось совсем низко, и его можно было теперь вдохнуть и выдохнуть. Воздух был такой щекочущий, такой по-весеннему беспокойный, будто это был вовсе не воздух, а какой-то небесный, космический слезоточивый газ. И Мужик не смог противиться этому воздуху.
Он вышел на дорогу и затопал в сторону села. Он шел, бежал, не останавливаясь, пока не оказался перед зданием сельсовета. Там уже стояла милицейская машина, в которой лениво покуривал младший сержант. Мужик влетел в помещение. Кроме председателя там находилась молодая, подтянутая женщина в звании старшего лейтенанта. При виде Мужика она вскочила со стула, какое-то время ошарашено смотрела на него, а затем с залитыми слезами глазами кинулась к Мужику и повисла у него на шее.
– Толичек, Толя, Толюша, – ревела она.
Мужик бестолково глядел на председателя. Тот поднялся со стула, откашлялся и сказал:
– Жена это твоя. Ольгой Николавной… Олей ее звать.
* * *
Прошло пять лет. Рядом с маленьким домиком на краю деревни стоял грузовик с огромной пассажирской кабиной. Малышня лазила по кабине, заглядывая внутрь через затемненные окна. «Ну-ка, кышь оттуда», – покрикивал на них дед и яблочно-картофельно икал.
А в это время пассажиры этого чуда техники собирали малину на лесной поляне. Девочка, которой было лет четырнадцать, была без ума от сочных ягод. «Папа, – спросила она, – почему в нашей деревне такая сладкая малина? Нигде я такой не ела». Девочка не ждала ответа. Ее щечки были подрумянены красноватой липкостью малинового сока, и она без остановки рвала ягоду и посылала ее в рот. Отец долго глядел на это живое, счастливое создание и, наконец, с большим запозданием ответил: «Потому что земля здесь… горькая».