Окно в том самом храме, где оно лишь и есть, — на готической высоте, посмотреть в него человеку — не великану — невозможно. Но это не беда: я смотрю снизу и вижу Его во множестве разноцветного света, и Он один — свет во тьме под хрупкими сводами, от Него — свет неба вечного струится ко мне, к Нему — от нас — свет свечей, сущего.
Но мне очень, очень хочется посмотреть в окно: а каким будет мир сквозь лицо Его? Очень хочется — это значит, можно: беру я большую лестницу, приставляю её к стене и лезу. И... вижу мир. Но не вижу уже лица Его. Отдельные стёклышки, лиловые и чёрно-синие, зелёно-оранжево-жёлто-белые и розовые, кроваво-багровые, голубые... а за ними — мир. Но нет лица. Я слишком близко к Нему, к лицу.
Всё лицо: лицо - лицо,
Пыль - лицо, слова - лицо,
Всё - лицо. Его. Творца.
Только сам Он без лица.
Но мир — отнюдь не тот, который виделся в моём воображении: кроваво-багровый, лиловый и разный жёлто-зелёно-оранжево-бело-голубой, фиолетово-сине-чёрный. Оказалось, что радужность богаче радуги — только внутри храма — свет сквозь витражное окно. А сквозь это окно...
Если бы мир менял цвета в зависимости оттого, в какое стёклышко посмотришь, ничего бы в моей жизни не изменилось. А мир повёл себя иначе: он застыл. Да, я понимаю, что там, за стеклом и вниз по холму идёт жизнь: под тем раскидистым деревом трапезничает ренессансная компания и не видит, как смерть (чуть выше и чуть меньше) ведёт уже в своём танце одного из их собеседников... внизу, в потоке водном, смерть перебирает чьи-то кудри... Недавно я остро поняла, как я не хочу жить в центре моего города предрассветным утром ранней весной.
Не темен, а сер полусумрак,
и комната наша пуста,
под сумерки у Петербурга
разит, как у пьяниц из рта.
По затхлому духу подвалов
я знаю его назубок:
каналы, заливы, канавки,
как мальчики трутся о бок.
Мостами связуя столицу,
небесную горечь вобрав,
всплывают, как самоубийцы,
над тёмной водой острова.
Какой Петербург! - захолустье! -
облупленный ветром фасад,
когда, отвернувшись от устья,
Нева гонит волны назад.
Как ткань расползается эхо
буксиров и мучает слух,
итак, - никуда не уехав, -
давай соберём по узлу.
Давай распрощаемся. Годы
прощаний оставлены нам;
безлюдный и пасмурный город:
булыжник - залив - и канал.
Если весенним утром льдисто, если нет ещё людей на улицах, а чёрных ангелов крылья остры и остры дома своими углами и крышами, если серый свет ясен абсолютно, то — смерть.
А как может течь жизнь в мире, который художник милый разделил множеством чёрных линий. Ведь, если движение разделить на великое множество маленьких отрезков, то каждый из этих маленьких — статика, да? Стёклышки гениальных витражей Ренессанса настолько мелки, что линий между ними не увидеть. И в цветное стекло на мир за окном — не посмотреть. (Или посмотреть?) Но мир за окном от этого не перестаёт быть разделённым линиями, а значит — статичным. А значит — вечным. А значит — мёртвым. А значит — текстом.
Может быть, кто-то как раз сейчас пишет меня, пишет, что я пишу свои слова, слова, слова. Я — текст (деталь).Творец творит мир. И ещё важное: сотворённый мир для творца (или Творца, хотя здесь я предпочла бы воздержаться) не движется. Он — вечен, а вечность — статична.
Лебедь
Вокруг меня сидела дева
И к ней лицом, и к ней спиной
Стоял я опершись на древо
И плыл карась на водопой.
Плыл карась, макет заката,
Майский жук болотных вод,
И зеленою заплатой
Лист кувшинки запер вход.
Лебедь был сосудом утра,
Родич белым был цветам,
Он качался тут и там.
Будто тетивою, круто
Изгибалась грудь на нём:
Он был не трелей соловьем!
Лебеди отечественной поэзии замерли на века. Они — божественны, вечны. Статичны.
Пускай орел за облаками
Встречает молнии полет
И неподвижными очами
В себя впивает солнце свет.
Но нет завиднее удела,
О лебедь чистый, твоего —
И чистой, как ты сам, одело
Тебя стихией Божество.
Она, между двойною бездной,
Лелеет твой всезрящий сон —
И полной славой тверди звездной
Ты отовсюду окружен.
Фёдор Тютчев
Говорили: статика — плохо. Не так. Вот Тарковский замедляет время... Тарковский замедляет время, а искусство витража его останавливает. Тем, что делит на мелкие, очень мелкие отрезки. Не время, пространство. Но времени этого достаточно — оно в полной зависимости от пространства.
Самые любимые фотографии — где облака стоят в воде. Кстати, симфоры — в основном, отражения.
Смысл в том, что, когда ты чувствуешь, так, что вообще, что умереть сейчас, что главное, настоящее... Сейчас есть. То нет движения.
На небе молодые небеса
И небом полон пруд, и куст склонился к небу.
Как счастливо опять спуститься в сад,
доселе никогда в котором не был.
Напротив звезд, лицом к небытию,
Обняв себя, я медленно стою.
Я МЕДЛЕННО СТОЮ. Смысл ощущения, создания, бытия.
Думая о Боге: ведь Господь пришёл к нам во плоти за тем, чтобы ощутить, правда? Чтобы «медленно стоять». Ведь нельзя разделить боль, если не знаешь её, нельзя понять счастье, если не чувствуешь... не ЧУВСТВУЕШЬ. Не стоишь медленно. Вот ещё так можно:
В поле полем я дышу.
Вдруг тоскливо. Речка. Берег.
Не своей тоски ли шум
я услышал в крыльях зверя?
Пролетел... Стою один.
Ничего уже не вижу.
Только небо впереди.
Воздух черен и недвижим.
Там, где девочкой нагой
я стоял в каком-то детстве,
что там, дерево ли, конь
или вовсе неизвестный?
Про крылья зверя...
Давно в экспедиции мне сказали, что Сдвиженье — это когда все звери двигаются. Слава Богу, что Сдвиженье бывает раз в году! Не надо никуда двигаться, не надо! А то как разовьёмся от инквизиции к газовым камерам.
Как хорошо в покинутых местах!
Покинутых людьми, но не богами.
И дождь идёт, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.
И дождь идёт, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идём за нами.
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идём за нами.
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта:
ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.
Ни самого нагана, видит Бог,
чтоб застрелиться тут, не надо ничего.
Сентябрь 1970 (последнее, говорят)
Неподписанные стихи — Леонид Аронзон.
***
Бог бы с ней, с ренессансной компанией. Интереснее та самая смерть, что чуть выше и меньше (я забыла написать, что она — в левом верхнем углу). А ведь радует, что она — сквозь витражное стекло, что нет движения. Пусть её.
Если вплотную, тогда цвет. И музыка. Колокольная. Звон.
У осени - медные луны,
А лунная зелень - горька -
Зеленые горькие струны
Ночами висят с потолка.
В звенящие ночи не спится,
Луна заливает постель,
В глазах небылица клубится,
В окне - золотая метель.
Роальд Мандельштам для меня — поэт поющей меди, как вообще любая музыка, колокола, рельсы.
***
Я отдаю себе отчёт, что свой язык ищу не только я. Есть язык официальной советской поэзии, и не надо думать, что он плох: Твардовский и Давид Самойлов писали хорошо. Есть язык классики, и не надо думать, что его время прошло: у Тарковского очень неплохо получалось. И не надо думать, что его время только наступает.
Наступает другое время. Отец Варнавва, епископ нижегородский и... не помню, много лет назад, после революции семнадцатого года и реформы церкви, сказал, что наступили времена первоевангельские. Я ищу свой язык.
Самое главное: Как летом хорошо: кругом весна!