Вот, вы представьте, до чего я докатился – сижу на скамейке, покрытой тонной грязи; на облупленной, выцветшей голубой краске и жду. Чего жду? Её (и как всегда она задерживается). Меланхоличные лучи солнца теребят меня за плечо, и прощаются, послав воздушный поцелуй куда-то на запад, туда, откуда придёт она – Сашенька.
Густые темные волосы спадают ей до плеч, закрывая небольшие, аккуратные мочки уха, и часть изгиба брови, что норовит выпрыгнуть, улизнуть из под опеки стройных, крашеных в черный, воинов. Продолговатое, привлекательно лицо находится под присмотром строгого надзирателя, с холодными железными дужками, окружающими обеспокоенный искусственный глаз, через который, словно проникая в узкую тюремную решетку, смотрит на мир его непутёвый брат-близнец. Через искаженную стражником реальность он видит часть паруса, врезающийся в его спину тупым своим концом, и часть разбитой кормы, которая, под влиянием прилива, может подниматься и опускаться, словно губы во время оживленного разговора.
Образ её так и сидит, стучит в моей голове, оставляя размытые очертания самой себя. Но Сашеньки нет, нет… Она словно призрак, приходящий в самые тягостные минуты существования. Вы спросите, может быть, ангел? Отнюдь. Она съедает меня изнутри, гложет остатки прекрасного, которые стараюсь забыть; поднимает все воспоминания и переворачивает их, словно внутри - пустота.
Пус-то-та. Пус-то-та. Пус-то-та.
Пустота звенит громким смехом, оказывается и она умеет смеяться. Но хорошо смеётся лишь тот, кто смеётся последним. Отзвук револьверного выстрела ставит все на свои места. У пули свой смех, особенный смех. И лишь бурое пятно на облупленной, выцветшей голубой краске, оставит вам напоминание о том, что он, когда-то, как и вы ЖИЛ, ПИСАЛ, ЛЮБИЛ…