Степень моего возмущения, после объявленного мне ареста, на пять суток, была настолько велика, что сна не осталось ни в одном глазу. В силу своего правдолюбивого характера, натуры, упрямства, настойчивости и, в конце концов, честности, воспитанной во мне двумя коммунистами, и закалённого в одном из углов нашей коммунальной квартиры, ну никак не могла согласиться на эту вопиющую несправедливую акцию, которую проявил полковник в отношении меня – младшего сержанта сверхсрочной службы.
НЕ обладая особым писательским талантом, но, видимо, имея какой-то опыт излагать свои мысли на бумаге, в многочисленных письмах, отправленных моей девушке Наде, я решил «сотворить» жалобу на моих военных начальников и с непременной ей регистрацией, как и написано в уставных положениях Советской Армии.
А в полку уже ходил слух, что из Москвы должна приехать комиссия с инспекторской проверкой на деятельность командирского состава, в том числе и, командира части. Такие проверки периодически устраивались высшим командованием наших спец. частей, а наши отдельные полки связи патронировались и подчинялись только КГБ. И ещё в Хабаровске мы ощутили эти московские проверки, после которой был переведён в другую часть полковник Аскерко и вместо него назначен полковник Петров.
Ну вот, подумал я, случай скоро может представится и мне - «отмстить неразумным хозарам!» Будем писать на них пасквиль. А почему пасквиль-то, рассуждал я. Пасквиль – это же голословная ложь, не подкреплённая фактами? А тут факты и аргументы просто налицо: Апыхтин объявляет мне арест за пустую графу вещевой карты, капитан Копейкин занимается фальсификацией принятых мною радиограмм.
Нет! Господа начальники! У вас, и со мной, хотя вы и офицеры, а я всего-то мл. сержант – такой номер не пройдёт! Я хотя и не чекист, но папа мой был чекистом – распылял я сам себя. А и подлости тут никакой не вижу, а просто пора побрить пушок на ваших подбородках и привести всё в надлежащий вид и расставить все точки над «и». А что я теряю? Карьеру военную мне делать не надо, осталось служить всего ничего, если и выгонят со службы раньше времени, так и, слава Богу – накручивал я себя.
Бумага размером А4 и копирки у меня были в наличии и, даже трафарет, чтобы строчки были прямые. С божьей помощью и полным сознанием дела, я сел и стал писать жалобу высшему командованию наших спец. частей.
Стоп! А о чём писать? Про Апыхтина? Так это мелко, ну накажут старшину склада за то, что ХБ мне не выдал и всего делов - то. Да! Надо что-то посущественнее? А вот проделки этого Скопена – Копейкина и фальсификация гос. радиограмм и его давление над моей личностью и «приказы» писать то, что видит он, а не я, и его манера подставлять не себя, а меня под эту фальсификацию – вот что может насторожить членов государственной комиссии? Подленько? А почему? Зато правдиво и справедливо, да и потом это же моя мера и моей защиты – продолжал я рассуждать.
Жалоба получилась в три страницы убористого текста, написанного под копирку, для второго экземпляра – мало ли что?
Свою любовь к Родине, патриотизм и ненависть к тем, кто мешает мне это осуществлять – очень ярко была отображена в трёх листках этой жалобы. А учитывая, что я прекрасно начитан и это, как бы, моё первое творческое произведение и довольно серьёзное – я был доволен тем содержанием текста, которое получилось. Теперь посмотрим на физиономии тех, кто будет читать эту правду и как будут на неё реагировать?
Поставив последнюю точку и ещё раз, прочитав текст, я направился в штаб. Обратился к дежурному офицеру с просьбой зарегистрировать мою жалобу. Офицер стал звонить командиру полка Апыхтину. Потом предложил пройти к нему в кабинет. Я поднялся на второй этаж, там был его кабинет, постучался, как положено у воспитанных людей.
-- Войдите! – раздался голос полковника.
-- Товарищ полковник! Разрешите обратиться?
-- Обращайтесь сержант Смирнов. ( Ого, меня уже и в звании повысили вместо пяти суток, подумал я нахально).
-- Товарищ полковник, прошу зарегистрировать мою жалобу как, и положено – чётко отрапортовал я, и выложил на его стол основной экземпляр моего утреннего творчества.
Полковник взял листки и начал читать, иногда поднимая на меня свой взгляд. Лицо его во время чтения, не один раз менялось от прочитанного.
Прочитав раз, полковник заточил перочинным ножичком красный карандаш и стал читать жалобу второй раз, что-то там отчёркивая этим красным карандашиком. Видимо, самые яркие места про действия Копейкина, в которых я писал, что ему не место в КПСС и тем более в Советской Армии. Я стоял, сесть он не приглашал. Закончив чтение, и всё отчеркнув, что он нашёл нужным отчеркнуть, полковник уставился на меня и в длительной паузе продолжал меня рассматривать, как какой-то музейный экспонат.
-- Ты сам-то понимаешь, что ты написал? – сказал вдруг полковник, какой-то уже не с такой интонацией, которую я утром слышал на стадионе, а более удивлённой и вкрадчивой.
-- Прекрасно понимаю, хотя ещё и не поспал после ночного дежурства и тревоги – отвечал я. Кстати, о тревоге и произошедшем утреннем спектакле, полковник не упомянул даже ни одного слова. Весь акцент разговора сейчас был направлен на капитана Копейкина. Нисколько не хвастаюсь, но я ясно видел растерянность полковника и он почему-то и не пытался от меня её скрывать, а это меня удивляло и разжигало ещё больше. Я почувствовал тот шок командира, который я сумел вызвать своей жалобой и даже его растерянность.
--- Ты же можешь поломать голову моего подчинённого – вдруг заявил полковник.
-- А ты знаешь, что у него жена и двое детей? Уже каким-то сострадающим голосом говорил дальше полковник. Ну, такого откровенного разговора я даже и не ожидал, но понял, что мой текст в жалобе хорошо достал его. Себя я уже начал было корить, что не такой уж я злодей и подлый негодяй, чтобы и давать ход этой жалобе. Но, это я про себя, а в диалоге решил идти ва-банк, настаивать на своём.
-- Дык, товарищ полковник, вы - же все при звездах, правах, да полномочиях, а я же, пешка с двумя лычками на погоне и должен, как-то защищаться?
-- ОТ кого защищаться-то?
-- Так от капитана Копейкина и его произвола – полемизировал я.
Полковник включает селектор, и на всю территорию части раздаётся – капитана Копейкина ко мне, и срочно!
Вскоре нарисовался и Копейкин. Полковник подал ему листки моей жалобы и сказал – читай!
Копейкин стал читать и вскоре его чернявый (хотя и выбритый) подбородок стал явно дрожать и дёргаться с непонятной частотой. Надо сказать, что и полковник заметил это и, вероятно, как-то пощадил его или не стал разносить при мне, но быстро отпустил. А вообще, мне было не совсем понятно – зачем его, и при мне, вызвал полковник, и кому была нужна эта глупая очная ставка, в которой я только и мог усмотреть свою победу? Отослав Копейкина, полковник, наконец-то, предложил мне сесть на стул, я сел и мы продолжили уже беседу.
Конечно, Апыхтин не мог так вот сразу, предложить мне не подавать жалобу и забрать её, тем более, что я сказал про сделанные копии. Выгнать он тоже меня не мог, не решив, что с ней делать, а то, что не хотел в журнале регистрировать (видимо, журнальчик-то специальный, но я его так и не увидел) это явно выражалось и в продлении нашей беседы и то, что он в кабинет никого не впускал. Вся эта канитель продолжалась уже третий час. Третий час я отвлекал его от руководства полком, но своих позиций не сдавал.
-- Вот что Смирнов. Я сейчас собираю партийное бюро части, мы создаём комиссию по проверке изложенных в твоей жалобе фактов, и если они не
подтвердятся, ты знаешь, что тебе будет – вдруг заявил полковник.
-- Ну что мне будет? Не трибунал же? Да они никогда и не решаться с такими, секретными фактами, выходить на трибунал или какой-то народный или военный суд, и в этом я был твёрдо уверен и продолжал настаивать на регистрации моей жалобы. Я знаю, что привычка опекать и подставлять знаки в радиограммы у Копейкина была не только со мной, но и с другими радиотелеграфистами. НО согласятся ли они это подтвердить, и особенно сверхсрочники, это был ещё вопрос. Многие сверхсрочники, тоже страдали от беспредела Копейкина, но были семейными. С народившимися детьми и полностью зависимы от своего социально-военного положения, рисковать вряд ли кому захочется.
-- Согласен! созывайте бюро, расследуйте – твёрдо заявил я. Мы ещё о чём-то поговорили, но Апыхтин голос не повышал и кроме, как созвать бюро, других фактов устрашения у него не было. Постепенно тон беседы перешёл на более дружелюбный. И до такой степени, что у меня уже начались какие-то угрызения совести, от моей наглости, а проявить подлость - этого в моих планах и не было.
-- Так Вы желаете, чтобы я забрал жалобу обратно? – спросил я.
-- Ну, а ты, разве этого не понимаешь – вдруг просиял полковник.
-- Ладно, давайте мы пока эту жалобу положим под зелёное сукно вашего стола, а там посмотрим что делать, мне служить не долго, да и отпуск у меня ещё не отгулянный – миролюбиво согласился я.
-- Ну вот, давно бы так! -- засиял полковник и протянул мне руку для рукопожатия, опять не мало удивил меня, и это после пяти суток ареста, объявленных мне утром. Но это были ещё не чудеса, они оказались чуть позже. С полковником мы расставались почти друзьями, и я вышел из его кабинета и сам с каким-то внутренним облегчением.
Я продолжал служить и по-прежнему ходить на дежурства. Копейкин не только что не подходил ко мне, но даже старался и не смотреть в мою сторону. Никто до меня больше не домогался, про пять суток ареста никто и не вспомнил и жизнь моя, молодожёна, протекала ровно и спокойно, а впереди меня ждало ещё одно приятное события, но не только для меня, но и для Копейекина и Апыхтина. В штабе на доске распоряжений и приказов я увидел объявление, что имеется путёвка в д/о «Геленджик» - у меня как раз был месяц отпуска перед дембелем.
Написал заявление о предоставлении мне путёвки, и получил её без всяких конкурсов и обсуждений. Начальство было, видимо, рады, если я исчезну из полка на время Московской комиссии. Я уехал отдыхать, и впервые, на Чёрное море, в дом отдыха « Красная Звёзда», в котором только что отдыхал Юрий Гагарин, я с ним разминулся буквально на неделю. ( Продолжение следует).http://www.proza.ru/2012/07/04/1005
--