Кадры из детства.
По телевизору показывают «Депутат Балтики» с Николаем Черкасовым. Смотрим всей семьей.
Папа, отсидевший десять лет в сталинских лагерях, вздыхает и говорит:
– Эх, какие были люди! Какая идея! Все испоганили, паскуды!
Аполитичная, интеллигентная мама морщится и одергивает папу:
– Петя, прекрати!
Я смотрю и слушаю.
Когда, почти через тридцать лет, я сказал родителям, что решил избираться в Городскую Думу, папа, вздохнув, сказал:
– Давай, сынок!
А мама, поморщившись, спросила:
– Сынок, зачем тебе эта грязь?!
В общем, получив их благословение, я вошел в выборную кампанию.
Для людей неискушенных скажу, что есть разница в том, как ты избираешься – по партийным спискам, или по одномандатному округу.
В первом случае ты находишь веские аргументы для партийных начальников, борешься за место в списке, выступаешь от имени партии, и, фактически, особой личной ответственности за свои слова не несешь.
Я избирался по одномандатному округу. А это значит ходил по дворам и подъездам, школам, поликлиникам, торговым и промышленным предприятиям, которые расположены в данном избирательном округе, и разговаривал с людьми.
Поверьте, это непросто, но, главное, каждый раз убеждая и обещая, ты принимаешь на себя личную ответственность.
Примерно за неделю до окончания предвыборной кампании я добрался до улицы с поэтичным названием «Одиннадцатый тупиковый проезд».
Вообще, названия улиц российских городов – это тема отдельного рассказа.
В данном же случае улица была действительно тупиковой, хотя совершенно непонятно, почему одиннадцатой, если ни первой, ни второй, ни, тем более, десятой в районе не было.
Улица эта была ненужной, потому что гнилушки, хаотично разбросанные по ней, должны были вот-вот снести для строительства автомобильной развязки метромоста, которое, к сожалению, затянулось.
На людей, живших там, особого внимания не обращали, а один из районных начальников вообще не рекомендовал мне ходить туда с рассказами о светлом будущем, дабы, не дай Бог, не быть битым.
Я, конечно, не внял его советам, но подготовился к визиту, на всякий случай пересев с тойоты «Камри» на демократичную «Волгу».
Проехав улицу, на которой можно было снимать римейк фильма «Мать» по одноименному роману М. Горького, я оказался около гаражей (кстати, добротных, кирпичных), на которых были наклеены яркие плакаты о встрече с кандидатом в депутаты Городской Думы.
Причем, как полагается, плакаты с моими портретами были наклеены поверх плакатов моих конкурентов.
Я вышел из машины, увидел человек пятнадцать аккуратных старушек и, вздохнув с облегчением, направился к ним, улыбаясь и здороваясь.
Вдруг из подъезда ближайшего барака (а жилым домом это сооружение точно нельзя было назвать), вывалилась яркая полупьяная компания, к которой присоединилась еще одна, появившаяся из-за угла соседнего дома (точно такого же). Во главе шумевшей группы человек так из двадцати двигалась чудо-женщина.
Она была молода и пьяна. Лохматая голова, покрашенная в фиолетово-зеленый цвет, домашний халат(кстати, надетый на ночную рубашку), полы которого развевались от быстрой ходьбы дополняли картину отсутствия идеалов и падения нравов, как в фильме «Авария – дочь мента».
Группа товарищей настолько стремительно наступала на меня, что я отступил к стене гаражей, оклеенных, как я уже говорил, моими портретами. Вспомнив Евгения Урбанского в великом по своей циничной наивности фильме «Коммунист», набрал в легкие побольше воздуха, скорчил обаятельную улыбку и громко поздоровался с вновь прибывшими.
Молодая женщина была, безусловно, главной, поэтому она начала говорить…
Я вообще очень люблю русский язык, в том числе и его чудную ненормативную составляющую, которой после пяти лет работы на стройке могу пользоваться достаточно умело. Но то, что я услышал…
Дама была мастерицей.
Когда она закончила свой спич под одобрительный гул присутствующих, я, вспомнив Шона Коннери в роли Джеймса Бонда, проникновенно, но очень строго посмотрел ей в глаза и спросил:
– Как тебя зовут, прекрасное созданье?
«Прекрасное созданье» ошарашенно посмотрело на меня полустеклянным взглядом и сказало:
– Света.
И тут я дал Баталова из «Москва слезам не верит»:
– Светуля! – сказал я, – ты такая симпатичная, такая хорошая, у тебя такие выразительные глаза и сексуальная родинка над верхней губой! Зачем же ты, милая, так, а?
Полностью обалдевшая Светуля, а с ней и вся ее гвардия молчали.
– Я, птичка, пришел, фактически, к тебе в гости! – наступал я. – Чтобы ты помогла мне разобраться! А ты? Нет бы, рюмочку предложить, по-нашему, по-русски!
Птичка икнула, а мужик, выдвинувшийся из-за ее спины, сказал:
– Братан, ты на Светку зла не держи, она тут у нас центровая, к ней сам участковый ходит – выпить и потрахаться. Ты давай, пойдем ко мне, посмотри, как живем!
Я уверенно сделал шаг вперед и, как Штраух, который играл Ильича в фильме «Ленин в 1918 году», бронзово сказал:
– Пошли!
Вы смотрели спектакль «На дне» театра «Современник», в котором мой земляк Евгений Евстигнеев играл Сатина?
Вы видели декорации? Нет?
Жаль. Тогда скажем так, – дом одинокой старушки в заброшенной деревне российской глубинки показался бы отелем «Хилтон» по сравнению с местом, в которое мы пришли.
Пытаясь не вдыхать воздух, чтобы не стошнило, я вспомнил великие папины слова и выдохнул: «До чего довели, паскуды!», после чего быстро вышел на улицу. Там меня уже ждали.
Чуть протрезвевшая Светуля, кокетливо (по ее мнению) улыбаясь, держала в руках поднос, на котором стоял граненый стакан, до краев наполненный водкой, а рядом с ним, на блюдце с отколотым краем лежали два бутерброда. Один – с сыром, а другой – с колбасой.
Над бутербродами, время от времени присаживаясь на них, кружили сытые мухи, а за спиной моей королевы стояла толпа и выжидательно смотрела на меня.
– Выпей с людями! – сказала Птичка, похмельно икнув, и подошла ко мне.
Я посмотрел поверх голов людей, плотной стеной преграждающих мне дорогу, на деревья, которые уже оделись в желтолистье, на чистую синеву неба, на мелкие далекие облака, свободно плывущие в неведомые края.
Наступил момент истины.
И я, как Бондарчук в фильме «Судьба человека», уверенно взял стакан и, шумно выдохнув, выпил до дна.
Толпа выдохнула вместе со мной.
Когда я вздохнул, толпа выдохнула еще раз.
– После первой не закусываю! – гордо произнес я известный с детства текст.
Мне захлопали. Светуля сделала попытку обнять меня.
Я стал свободным, как облака…
– Всем в выходные за него голосовать! – билась в конвульсиях моя поклонница. – Сама проверю!
– Качать его! – закричал мужик, к которому я заходил.
– Стоять! – крикнул я, как опер из «Ментов». – Мне еще на другие улицы надо!
Как Спартак в исполнении Керка Дугласа я шел вперед шагом победителя через расступившуюся толпу.
Мне долго жали руку, обещали голосовать только за меня, а Светуля делала попытки забраться в машину, чтобы уехать со мной навсегда в Страну Радости.
Я приехал домой. Принял душ. Выпил рюмку водки.
Когда я, с удовольствием, откусил от ломтика свежего батона, накрытого нежной докторской колбаской, то вспомнил мамины слова.
И улыбнулся.
Последний герой
в каждом времени свой,
последний приют – как грех,
последний ответ
для желтых газет,
последнему – радостный смех.
Последний вокзал
в тупике застрял,
последний вагон – в пути,
последний причал
всех в лодке качал,
последний – успел уйти.
Последний вопрос
избавит от грез,
последний шанс – как успех,
последний поэт
забыт и допет.
Последний – терпит за всех.