Я помню себя, начиная с двухлетнего возраста.
Помню две комнаты коммунальной квартиры, где я жил вместе с папой, мамой, дедушкой и маминой сестрой.
Помню соседей. «Чокнутую» Тамарочку, которая вечно бегала, громко хлопая дверями. Дядю Ваню с дворнягой Шариком, лизавшим меня прямо в нос, и тетей Пашей, которая угощала меня блинами. Тетю Иду, «Идочку», развлекавшую себя на старости лет кухонными скандалами и тихого дядю Соломона, который сладко курил трубку и обманывал меня, что она шоколадная.
Я помню окно в нашей комнате, выходившее в небольшой сад, за которым протекала неведомо-притягательная жизнь.
Помню, как папа подходил сзади, щекотал мне пальцами шею и говорил, выдыхая вместе со словами папиросный дым:
– Давай, шуша, смотри, там много всего. Вон, видишь... – а дальше следовал какой-нибудь очень интересный рассказ о том, что происходит за окном и чего я, конечно, не видел.
Зато я помню, как с замиранием сердца ждал у окна папу, как визжал от восторга, когда его пальцы щекотали мою шею, а его слова рисовали в моем сознании волшебные картинки.
Прошло черт те знает сколько лет….
Давно нет папы, окна, коммунальной квартиры, страны в которой мы жили…
Но каждое утро, когда сон уже почти ушел, а явь еще не наступила, я становлюсь тем маленьким мальчиком, «шушей», который стоит у окна и ждет папиных рассказов.
Я утром посмотрел в окно…
Весна открыла душу лету,
апрель смеется над приметой,
что переменчив он давно.
Трава зеленая шуршит
твоими легкими шагами,
и солнце разжигает пламя
уставшей за зиму души.
Вот теплый ветер нежных слов
слегка колышет занавески,
к тебе уносит арабески
моих желаний, мыслей, снов.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Я утром посмотрел в окно,
а там не видно ничего!
Там нет ни города, ни улиц,
ни ложек, вилок, чашек, блюдец.
там Ничего полным-полно!
Глаза протер до дыр в глазницах.
Как тихо! Улетели птицы,
не слышно голосов, трамваев,
собак и кошек, раздолбаев,
лишь скрежет Божьей Колесницы…
”Вот это да!” – подумал я,
мы заступили за края!
Теперь накатит и начнется,
последний точно посмеется!
И начал крик душить меня…
Проснулся. Тянет легким бризом,
дождь барабанит по карнизу,
на месте город и трамваи,
собаки, птицы, раздолбаи….
Опять уснул под телевизор!
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Я утром посмотрел в окно,
в чужой стране другое солнце,
цветы на крошечном балконце
не пахнут, хоть цветут давно.
Красивая чужая речь,
чужие чистые постели,
а дома месяц – и метели
заставят нас камин разжечь.
Заставят в рюмочки разлить,
и, посмотрев в глаза друг другу,
мы скажем: «Наплевать на вьюгу!
Давайте лучше водку пить!»
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Я утром посмотрел в окно.
Банально…
пустое жизни полотно,
так тривиально…
Убогий городской пейзаж,
и снегом
чуть припорошен антураж
побега
и от друзей, и от врагов,
о, Боже,
от умных, и от дураков,
конечно, тоже.
Пересекает грань полет
желаний,
но режет вены тонкий лед
страданий,
воспоминаний, как вчера,
недавно,
в окне еще была жара
и рано
я просыпался, и смотрел
на лучик,
который все уже успел,
лазутчик,
и твой нечеткий силуэт,
и тени,
и разрушитель всех побед –
сомненье…
- - - - - - - -- -- - -- --- - --- - - - - --- - - -- - -- - --
Я утром посмотрел в окно,
там солнце светит обреченно,
зима, по сути, незаконно
ткет снова снега полотно.
Мы ждем волненья и капели,
обычный, в марте, вой котов,
а тут опять метут метели
и грипп – проклятье докторов.
Весна про первенца забыла
и март стал серым и пустым,
а мы к нему копили силы,
чтоб снова ярким был интим…
Зима, вполне определенно,
украла месяц у весны,
зато, какие снятся сны…
по сути, тоже незаконно.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Я утром не смотрел в окно,
а в замкнутом пространстве комнаты
уютно, тихо и тепло,
и ощущенье, что со мной ты.
Еще не сожжены мосты
и пахнет нежностью подушка,
а чуть увядшие цветы
напоминают наши души…
Вот только тиканье часов,
меня невольно подгоняет,
и крутит время колесо,
где я другой, и ты другая…
====================================================
Я слышу голоса…. В дурдоме
палату кто-то приготовил,
а кто-то замешал на крови
лекарство от душевной боли.
Потом в смирительной рубахе,
надетой на живое тело,
потащат в вони застарелой
куда-то. Может быть на плаху?
По гулким коридорам мысли
стремятся в гонке за удачей,
и кто-то может быть заплачет,
запутавшись в глубоком смысле
того, что странно-непонятно.
Я слышу голоса, но знаю,
как нужно, не дойдя до края,
вернуться до зари обратно.