Есть вещи, которые нельзя описать, как бы ни старалась, они живут сами по себе – в зеркале, не отражаясь в пустых и худощавых очертаниях слов: девушка – абстрактное существо с запахом щенка под мышкой (толстолапого и мокрого, только что вытащенного из ванной) в жемчужных колготках и чёрной замше – не антонимы и несочетаемые словарные единицы, а плечи, талия и щиколотки – в узких сапожках, холодных ладонях и такой же чёрной майке – не синонимы сорванному стону. А (какая-никакая) реальность – отражающаяся в зеркале и стыдливо прячущаяся под одеяло, сбрасывающая лишнюю одежду и жёсткие сапоги, улыбающаяся ямочками на плечах – высшая мера наказания и обнажённости в уже сорвавшийся поцелуй.
Влюбившийся в её плечи и уснувшая в его локте. Непридуманные друг для друга части разных тел и несколько слов, прибумаженных к холодильнику: “хорошего дня!” < > “и тебе!” – словно целующихся клювиками магнитов – это всё что напоминало о них.
Она любила гулять по краю отвесной скалы и слушать пение волн, он приходил всегда внезапно и сбивчиво – шёпотом, рокотом, первой каплей. Дождя – смущённо целовал её висок, катился дальше, срываясь с острых ключиц в тёплую впадину, огибая выгнувшийся путь дугою, попадая в дрожащий пупок – росою – от щиколоток, в коленную чашечку и выше по внутренней стороне чашки к приоткрытой крышечке чайника – испариной, выпадающей на бёдрах, мощной струёй потока, сбивающей с ног, шквалом, швыряющим на обожжённую гальку, сдирая в кровь ладони, кусал спину, белой лавой гася прозрачную магму вулкана. И только глубокие трещины в теле скалы – питаемые стоном и кровью – выплетали венок их встреч, смертей и рождений из нежных и злых соцветий.
Он уходил в море, она – в небо. Встречались на старой кухне, сталкиваясь чашками – смешивая запахи чая с землёй, разбитого горшка – с фиалкой, доставали из холодильника свою пищу и разбегались по делам, углам и паутинкам. Она – с мясом, он – со швепсом. От солонины её кожа становилась совсем прозрачной, а губы пересыхали, как устье древней реки у скалы, тогда он открывал бутылочку и поил её шипящей пеной, оставляя белоснежные иероглифы на плоском, почерневшем под солнцем животе. Равнина вздрагивала и распускалась золотистыми стебельками – еле заметным пушком с запахом пшеницы и содранной корочкой медного хлеба. Он целовал её запёкшиеся раны и слизывал кровь с ладоней. А она фыркала ему в локоть и прятала под толщей воды. Сомкнув колени, скрывала в гроте своей маленькой Атлантиды. Он бережно касался пористого дна, взрывался пузырьками воздуха в стенках кораллов и, оттолкнувшись, летел вверх, золотым лучом рассекая её нутро и оставляя глубокие шрамы. Она всхлипывала и прижималась к нему раненым китёнком. А он всё глубже входил в её тело – якорем, гарпуном выворачивая белоснежную кожу. Тонул. Наступала ночь, а она ещё долго вспыхивала дрожащим маяком. Ждала. Пока всплывёт и обнимет. Обычно он засыпал до утра.
Утром были молочные хлопья, глазастая яичница и колючая щетина зубной щётки, прижимавшаяся к их дёснам, её солонина и его швепс, мурашки и пузырьки, а днём – ловля жемчуга. Он ловил его губами и ладонями – профессионально раскусывая шелковистую ракушку, она – таила дыхание. Отдавала сполна – скомканным криком в бледно-розовое небо. На скалы падала жара, а он уходил на дно, потный и солёный, с привкусом горечи на губах. Она распускала волосы по волнам – подставляя солнцу исхлёстанное его палимпсестами тело. Вечером он возвращался и переписывал четвёртую главу между лопатками набело. Море шелестело волнистыми страницами и прятало их в переплёте – заливая клейким клеем рты и ноги. Прошивало в одно существо.
Ночью приплывали дельфины и разрывали на двое. Она просыпалась в холодном поту и шла к холодильнику за швепсом. Он спал как убитый, а утром мучился от изнуряющего голода. А она пряталась в ледниках постели, выхолаживая убаюканное за ночь тепло. Он возвращался с апельсиновым соком (швепс уже закончился) и размывал гробницы, оставляя светлые пятна на простыне. Как будто солнечные слоны потоптались. Потом убегал, она прикрывала ладонью дверной глазок, чтобы никто не подсмотрел, а он подсовывал под дверь белый лист с отпечатками её лопаток.
Две лимонные дольки расцветали под абажуром, пока она его ждала и загибала страницы книжки серебряным крючком. Книжка была шерстяной и колючей и называлась жилетка (в один разворот: от груди – до груди). Его груди она всегда бережно укрывала губами, книгой, ладонями – под одеялом он задыхался. Задыхался даже под тончайшим платком, она засыпала на берегу обнажённая, с исцарапанной спиною – скалами, с исцелованной грудью – звёздами.
На рассвете он осторожно разводил её колени, чтобы увидеть солнце (утром на дне было зябко). Она улыбалась, зябликом выклёвывала песчинки, впившиеся в его позвонки, чтобы не поранился. Он проталкивался к свету, щекотал темечком, окунался в родничок. А она обнимала его за плечи и переворачивала ладони (и весь мир) – лодочкой. Укрывала впадину под рёбрышком – чтобы никто не проник. И не укусил. Даже красная медуза.
Он только однажды сделал ей больно, когда сушил её тень без ситцевого сарафана, нечаянно прищемив плечо деревянной прищепкой. Зато у неё остался след – как от порванной бретельки. А у него тепло чугунного утюга в ладонях, которое никак не хотело разглаживаться, непослушно щекоталось – кудряшками. А он смеялся и выпрямлял, складывая её как ручной зонтик вдвое – ждал, пока выстрелит и вытолкнет из упругого купола. И можно будет лежать и слушать как стучат капли по черепице, пота – по половицам, и как бьётся выпорхнувшее сердце в его губах. Язычком колокола.
Ожидая очередного прилива, он прижимался губами к раскалённой раковине, покрывал ничем незащищённую кожу мурашками, строил песочный замок, но волны размывали его и обжигали их тела. Как солёную глину. Магритт писал песнь любви, дельфины ласкались на дне моря, цветы царапали поры песка и дышали, а полнолуние наполняло ямочки песка прозрачной влагой. Она разливалась и разрывалась, криком чайки раскраивая мир на небо и землю, а он сшивал плавником линию горизонта и огибал тонким месяцем своё солнце.
v
Девушка просыпалась и наливала шипящий швепс в прозрачную чашу, а юноша откусывал кусочек солонины и закрывал глаза. Сегодня, завтра и всегда. И когда их губы встречаются по ту сторону чашки – небо падает на землю, горизонт выгибается радугой, а морской конёк захлёбывается негой – земля приглушенно стонет и сбрасывает с себя упавший купол, непокрытая. Оставляя несколько чёрных чаинок на счастье. Или на судьбу.
29-3о марта 2о12