Тридесятое царство

                Тридесятое царство.

Нужно самому узнавать, нужно поездиться по России…
Прежде всего, выбросьте из вашей головы все до одного           мненья о России, какие у вас ни на есть, откажитесь от собственных выводов, какие уже успели сделать, представьте себя ровно незнающим ничего, и поезжайте как в новую доселе незнакомую вам неизвестную землю.
Н. В. Гоголь «Мёртвые души».

Какая жизнь может сравниться с жизнью странствующего рыцаря, у которого и оружие, и здравый смысл лучше, чем у Дон Кихота.
Проспер Мериме «Коломба».

Бабушка рассказывала Серёже  сказки. Сказки были складные,  длиною иногда на полуночи, а то и на всю ночь, про молодцов удальцов, про девиц умниц и красавиц, про ковёр- самолёт, кота Баюна, меч - кладенец, гусли -самогуды, про море- окиян и про   Тридесятое царство. И казалось маленькому Серёже, что дверь в это самое    Тридесятое царство тут рядом, на кухне за занавеской, только подойди и открой. Казалось так, но дверь была вовсе и не на кухне, а на дворе, рядом с дверью в отхожее место, так что бабка по старости и слепоте иногда путала.
Бабушка до последнего дом блюла в чистоте и порядке: самовар начищен как зеркало, скатёрка на столе чистая, подзоры кружевные на кровати, занавесочки крахмальные, герани на окнах все в цвету.  Фотографии, опять же, в больших рамках как в деревне принято: ближняя родня, дальняя, толпою и порознь на пожелтевших снимках за общим стеклом. Половина – люди местные, всем известные.  Всех их  маленький Серёжа знал – видел, все свои, даже выражением лиц чем-то схожие.  Другая половина напротив -   нездешние смуглые люди в странной одежде на фоне видов чудной природы. Ни одного из них мальчику видывать никогда не доводилось. Отчего их фотографии бабушка столь бережно хранила,  Серёжа не знал, но разглядывать  снимки эти обожал. Была  тут какая-то тайна. 
На самой большой фотографии, в отдельной резной раме  красовался всадник. Конь под ним был такой, что  и в сказке не сказать, и пером не описать -  огонь, а не конь. По первости  Серёжа думал, что это сам Илья Муромец, край случай, Семен Будённый, но потом узнал, что человек в седле был, и верно,  коню под стать, личность такого коня достойная - Серёгин дед, комбриг Перевалов. «Герой»!- восхищалась бабка, стирая пыль со стекла, но вскорости Серёжа узнал, что  песня о  персонажах «в пыльных шлемах» вовсе не про его деда.
Почему? А потому только, что, хоть и хаживал он всю жизнь в красноармейской форме и шлеме богатырке, но уже к 29му году дед в Советской власти разочаровался целиком и полностью. Разочаровался и всё. 
До поры до времени по причине геройского его прошлого,  тяжкого ранения полученного на колчаковских  фронтах,   контузии при взятии Бухары, да и просто проживания вдалеке от тех дорожек, где власть советская свои жертвы вылавливала и к стеночке водила, власть эта отставного комбрига не трогала и карающей рукою за шиворот не брала. 
Дед же, пользуясь полученной передышкой, книжки читал. Читал не только Ленина с Троцким, но и ренегата Каутского, искал  у него правдивого слова про крестьянское счастье.  А начитавшись, ударился в дела лихие, от строительства коммунизма и мировой революции далёкие,   ушёл на недельку за дверь на дворе и, вернувшись, принялся готовить крестьянскую революцию в Тридесятом царстве. В Тридесятом потому, что о нашей революции он к тому времени всё понял.
 Поначалу всё было тихо, незаметно и мирно. Дед  с бабкою жили на отшибе, от деревни  и колхозной жизни за оврагом, и оттого никто до времени не догадывался, чем дед занимался. На партсобрания в ячейку он хаживал и руку правильно поднимал, но вяло как то, как неживой, а, чуть ночь опускалась на поля и веси, и дверь на замок, как  оживал комбриг.  Оживал и   шлёпал до рассвета на гектографе листовки, за которыми время от времени являлись с той стороны двери  умноглазые мужички в малоприметной одёжке. Главная дедова жизнь шла на той стороне. А там  была война.  Гражданская война. Та, что, по мнению одних историков,  у нас давно закончилась и пылью покрылась, а,  по мнению других, до сих пор идёт. В избе неделями отлёживались раненые и беглые: то  молчаливый  стрелец с лицом книжника, то монах больше похожий на военного человека, то вообще какие-то непонятные личности - кто в кружевах, а  кто и в рванине.
 Одно время дела их на той стороне явно шли на лад.  Дед неделями пропадал в разных концах родной губернии, перетаскивая на горбу или в телеге под сеном тяжкие бутыли с самогоном и объёмистые кошели с захваченным повстанцами Тридесятого царства золотишком. Возвращался из дальних странствий он обычно в темноте под дождик или снег, чтобы следы замело или замыло. Возвращался не один, а с обозом. Нездешние возчики сгружали с подвод плуга,  сеялки, маслобойки и сепараторы бездарно пропитые колхозными начальниками, и столь нужные на той стороне. Однажды в ночь пригнали Фордзон и дед с чумазым будто негр африканский  трактористом всю ночь разбирали его на проносимые в дверь части, а потом  ровняли  с землёй тракторный след от повёртки с большака до избы.  Как-то прикатил на бричке пузатый и важный запойный  начальник нефтебазы, неделю пил с дедом, а тем временем каждую ночь приходили обозы с соляркой. Директор хлебоприёмного пункта спустил деду в карты чуть не эшелон посевного зерна.  Так дела делались: не имей сто рублей, а имей сто друзей при должностях, да вдобавок к тому жадных на рубли и водку. Дед между тем подружился с военкомом и кладовщиком патронного завода. Много было у деда друзей.
 Беда была в том, что их, друзей этих жадных и вороватых, иногда арестовывали и допрашивали в ОГПУ. Чего-чего, а допрашивать там умели.
 Губернские чекисты вычислили, где, на каком участке большака растворяются в воздухе немалые материальные ценности, но связать эти пропажи с бедной дедовой хатёнкой не смогли. Напротив, его самого вызвали в райком и велели бдить. Выяснить велели, кто шалит: вредители или полит бандиты, и наган как проверенному кадру на всякий случай выдали. Он согласился и даже бумагу о сотрудничестве, не споря, подписал. Через неделю на повёртке нашли пьяного в рынду демобилизованного краснофлотца   Петю, который сам, по зову комсомольского сердца, собирался выловить расхитителей. Комсомолец спал на вязке лемехов, пропавших в соседнем колхозе. Хищение это и ещё пропаж на три тома уголовного дела списали на Петю, определили его в каналармейцы на севера  и до времени успокоились.
Это только в книжке советский подпольный миллионер Корейко  никак не мог в те годы обналичить  свои миллионы - Колин дед знал, что при любом режиме в нашей стране  связи, деньги и самогон в неограниченном количестве способны  дать вам всё, что хотите, и даже  ещё чуть-чуть.
Тем временем на той стороне дела пошли хуже. Об экономике и плугах думать не приходилось, все мысли были о патронах и гранатах. Там дворянская конница и наёмники с Кавказа вновь овладели столицей. Народ думал сеять, а пришлось воевать. В избе появлялись и исчезали ящики с винтовками и патронами, взрывчатка, медикаменты. За печкой чуть не месяц отлёживался прежний стрелец с простреленной головой.
 Когда в ОСВЕАХИМе пропал  танк, брошенный ещё интервентами в 20м году, органы обеспокоились всерьёз. Танк за пазухой не спрячешь. Проедет по деревням, запомнят на годы. По следам  танка пришли чекисты. По их оперативным данным в избе должно было  быть различного вооружения немало, достаточно для снабжения  армии такой страны как, например,  братская Монголия, но в ходе обыска не нашли ничего.  Невдомёк было чекистам, что армия  помянутая выше уже год как сражалась с царёвым войском на той стороне, а из оружия в избе оставалась лишь нож кухонный,  два топора, да дедова наградная шашка от Реввоенсовета Бухарской республики. В общем, ни винтовок, ни танка, ни даже нагана ими самими  вручённого они не нашли, но деда взяли. При аресте изъяли улики: шашку, гектограф и книгу ренегата Каутского «Происхождение христианства».   
Пока они рылись в барахле  и шастали туда-сюда по избе, дед сидел под иконами прямой и строгий, а как закончили, встал, родне, сбежавшейся ради такого дела, поклонился и, взяв руки за спину по старой памяти с колчаковской контрразведки, пошёл к выходу. Больше его не видели. Дверь в Тридесятое царство бабка от греха заколотила досками крест накрест.
Долго от него вестей не было, но вот прошёл промеж знающих людей  слух, что  в 39м году дед ушёл под Тагилом с этапа и, спустя год, объявился в Ассаме, Северная Индия, где и жил впоследствии. Особо ехидные знающие люди и бабу ему индийскую чёрную как уголёк присочинили. Бабка плакала втихаря, но на людях и виду не показывала.  Однако, киномеханика, что привёз крутить к ним на центральную усадьбу колхоза фильму про страну Индию, бабка потчевала три дня, пока он ленту ей десять раз не прокрутил и не распечатал фотки всех снятых там индийских мужиков, хоть маленько на деда похожих. Бабка не чудила, когда так дотошно искала его и в индийских баб на грош не верила.  Где он есть,  на всём Божьем свете могла знать кроме неё самой лишь бывшая княжна Бобровская, но та на письма не отозвалась, а исчезла, растворилась в российских просторах. Это, по бабкиному мнению, что-то, да и  значило.
Над портретами этих неведомых индиан мужеского полу плакала бабка год за годом в редкие свободные от колхозного труда минуты, пока в первую послевоенную осень неведомый прохожий солдатик не принёс ей толстую пачку денег и большую коробку трофейных патефонных иголок. К чему их столько, бабка вначале не поняла, а, когда умные люди объяснили, сколько это стоит, распорядилась нежданным богатством рачительно, выучив с вырученных за те иголки денег и Колиного отца, и дядьку в школе, а там и в институте. Спустя годы пришло покаянное письмо – дед сошёлся вновь с памятной бабке ещё чуть не с Гражданской войны княжной Бобровской Калерией Борисовной и в родную деревню возвращаться не собирался. 
О Калерии. Княжна Бобровская  командовала у Колчака полуэскадроном «голубых гусар», кто не знает, женской кавалерией. Опасные были бабы – все как на подбор дворянки, красавицы, у всех на руках счета к большевикам за погубленную родню и не капли жалости в глазах. 
А командовала ими она – красавица из красавиц, смолянка, при том год прожившая в седле назло всем красным пулям и шашкам на самых опасных участках сибирского фронта. И ей, именно ей,  после суматошного ночного боя  на безнадёжно размолоченной артиллерией безвестной станции великого сибирского пути, Колин дед умудрился попасть в плен. 
Княжна была нежного воспитания и с раннего детства писала стихи про розы и морозы, но грянули настоящие морозы, и глухою ночью в январе 18го чрезвычайка в лице пятерых нетрезвых матросов расстреляла подчистую всю её семью. Девушку спасла,  вывела из дома старуха кухарка и посадила на поезд, идущий за Урал, где вроде бы должна была отыскаться какая-то родня. Чего насмотрелась эта девушка  в дороге по разоряемой стране, рассказывать не будем, только скажем, что поле трёх месяцев скитаний выехавшая из Питера девочка прибыла в Омск девицей весьма твёрдых убеждений, готовой постоять и за себя, и несчастную Родину. Она взяла в руки шашку и вскорости научилась ею неплохо владеть, помогли уроки фехтования данные ей шутейно ещё  в счастливом граде Петербурге братом Николенькой, юнкером Николаевского училища,  и фамильная склонность к холодному оружию. Была война, голод, тиф, холод, всеобщее озверение. Героиня  писателя Лавренёва довела счёт собственноручно убиенных сограждан до сорока и стреляла в своего любимого, классовая ненависть слепила людям очи, но грязь не липла к Калерии. 
 Лишь за тяготами и лишеньями ратной жизни открылось в ней чудесное свойство – залечивать самые страшные раны простым наложением рук. Свойство это пришло от предков, аж из ветхого 14го века, откуда упрямым ростком тянулось её генеалогическое древо. Пришло от пращура, неведомого бастарда, служившего венгерскому королю Матвею, во славу его поймавшего и ввергнувшего в темницу самого страшного вампира Влада Цепеша, по-теперешнему Дракулу. Дракула бушевал и пытался кусаться, но светлый рыцарь только смеялся на это, а, прежде чем дверь темницы затворилась за злодеем, выбил ему на прощанье одним ударом латной рукавицы  ужасные зубы. В результате до конца своих дней вампир был вынужден довольствоваться сменным протезом. 
Пращур был воин и понимал в добром колдовстве, имя его забылось, но тайное свойство исцелять людские раны наложением рук в трудные времена возвращалось к его  потомкам.
Калерия и сама воевала по-рыцарски: тех, кто падал перед ней на колени, стреляла без жалости, стоявших прямо, рубила с плеча, а некоторым, особо смелым, и шашку в руки давала, чтобы в честном бою решить, кому жить, а кому помирать, за что имела и у своих, и у красных репутацию шальной бабы.
Когда кавалерист-девицы приволокли к  Калерии  Колиного деда, несмотря на добрых полсотни грамм свинца в теле умудрявшегося орать что-то супротивное врагам, тащившим его с крыши водокачки, откуда он часа полтора прикрывал из раскалившегося до красна пулемёта  отступление своего батальона, она лишь хотела допросить его и дознаться, стоит ли опасаться подхода красного бронепоезда с балтийцами, или же распропагандированные анархистами братишки бросили свой поезд на перегоне и теперь штурмуют  хранилища спирт. завода в пятидесяти верстах к югу. Про братишек смолянка не поняла – ответ был исключительно матерны й, не исключая  и междометий, но геройского Колиного деда, к своему удивлению, пожалела, а пожалев, вылечила, а потом случилось то, в реальность чего писатель Лавренёв не верил.
Красные резали белых, а белые красных, станция что ни час переходила из рук в руки, и весь усыпанный войсками великий сибирский путь содрогался как теплотрасса при избыточном давлении, но добрый  конь унёс из войны смолянку и краскома. Отчего, почему покинула она эту войну? Ответ прост. За родню свою она отомстила дотошно, укладывая в сыру землю одного чекиста за другим,  белое дело на глазах у неё заболтали недобитые демократы, и помирать за него уже давно не хотелось. Теперь, теснясь к спине любимого, на конском крупе, на таёжной дороге перед рассветом, когда жирные августовские звёзды ложились почивать на перинах роскошных туманов, она поняла, что силы, отведённые ею для мести, кончились, и дальше жить она сможет только по инерции, воспоминаниями давно минувших дней о домашнем тепле и уюте,  о родителях, образы которых вставали перед нею во снах, озарённые светом лампы в зелёном абажуре из  старой петербургской квартиры. Под мысли эти конь нёс их  с краскомом далеко по сибирским просторам,  нес долго по прекрасной, не чающей войны и разорения тайге, но принёс  снова в разор, на заваленные  пьяными в дым матросами улицы уездного городка в пятидесяти верстах к югу.
 Сутки наши странники любви отсиживались в брошенной лавке колониальных товаров на краю городка, где проезжий тракт прощался с тайгой и убегал в бескрайние степи, за пылью которых мерещился Китай. За время это они пропахли насквозь мускатом и шафраном, запомнили навсегда, что самый лучший  «чай майский китайский», но дождались, пока последний матрос, этот город покинув, не проволокся неверным шагом к заставе, расстреляв по пути в припадке классовой ненависти поповского петуха. Когда он скрылся за бугром, город остался безо всякой власти. По тем временам и, Слава Богу – обыватели вздохнули с облегчением, чая, что расстрелов и реквизиций пока не будет. На  улицы выбралась состоящая из  четырёх гимназистов и одного инвалида империалистической войны  местная милиция и попыталась навести подобие порядка, а за ними  поп, чающий  изгнать понапёршихся в город после нашествия безбожной  матросни чертей. Вернувшийся в лавку хозяин её  на вопрос княжны, к кому  им обратиться, ответил не задумываясь: «Это вам к Моисею».
 Канцелярист Моисей Соломонович Левит, лишь взглянув на Калерию и  краскома, понял, что пробил его час. И, пока достаёт  княжна из тайников своей одежды фамильный бриллиант изрядной ценности, скажем пару слов об этом  самом Моисее. 
              Муж сей был вывезен в таёжную глухомань местным таможенным начальником из-под города Бердичева, где таланты Моисея пропадали в бездействии. Начальнику «за державу обидно» не было, он был вороват, но, на свою беду, туповат, да ещё и в карты любил много проигрывать. И быть бы ему под судом, а то и в долговой яме, если бы не таланты подчинённого. На бумаге Моисей мог всё: мог левой рукой нарисовать неотличимую от настоящей купюру любой державы, мог превратить щирого китайца в столбового русского дворянина, беглого каторжника  в купца первой гильдии, находящемуся под следствием чиновнику выправить литер аж до самого города Парижа.  Правда, по природной своей порядочности таланты свои он проявлял не в личных корыстных целях, а лишь по приказам начальства. Стеснялся Моисей своих талантов. Дел своих Моисей искренне  стыдился, а покаяться в них не мог, за отсутствием в   пространстве
ближайшей тысячи  вёрст раввина. Он даже напрашивался на исповедь к русскому попу, но тот его выгнал.
Беда его  была вдобавок  и в том, что поскольку  Моисей был единственным евреем на кусок карты Российской империи помещавшийся под его, Моисеевой,  ладонью, погромы не обходили его дом стороной. Громили Моисея обычно на второй день Троицы, после обеда. Громили не со зла, а будто следуя традиции, однако, нанося имуществу канцеляриста немалый вред, а самому ему обиду. Наутро, после погрома смурные городовые и присмиревшие вчерашние погромщики возвращали растащенные накануне шмотки, чинили забор и вставляли  разбитые  стёкла. Бывало, по ходатайству шефа кого-нибудь из особо ретивых погромщиков сажали в острог, а потому многие местные жители были уверены, что в уголовном праве Российской империи есть отдельная статья «за погром  Моисея Левита». 
 Несмотря на это, жизнь Левита текла  вполне размеренно, степенно; уже и детки его кончали гимназию, когда грянула революция. Тут и началось. Контрабандисты застрелили шефа посреди улицы, но лучше жить от того не  стали, немедленно перессорившись между собой, и теперь палили друг в друга из-за углов. Беззащитного еврея, несмотря на прежние связи в криминальном мире, грабили кому не лень: как белая, так и красная сволочь. Отнятые шмотки более никто не возвращал. Даже, уставшие громить спирт. завод  пролётные братишки балтийцы и те до него добрались – изрезали скатерть со стола в передней на тёплые портянки. Жена и две незамужние её сестры плакали и просили Моисея избавить их от этого кошмара, придумать хоть что-нибудь, если он мужчина, но в голову не приходило ничего. 
Был   час беды и позора, но  вослед грянул и победный час, и судьба Моисея  в образе бывшей смолянки возникла на пороге.
Моисей Соломонович в тот день поработал на славу.
Через полчаса у Калерии были документы на фамилию тамбовской мещанки, возвращающейся с могилы  погибшего под Ляояном отца, у краскома бумаги списанного вчистую по контузии поручика белогвардейца, а у Моисея - фамильный бриллиант князей Бобровских. До кучи он взял и коня, запряг его в телегу, усадил туда семью  и немедленно уехал прочь из города.
Наутро…Конечно, не на следующее за описанными событиями, а через месяц, по прибытии семейства Левита в город  Шанхай, Моисей Соломонович купил себе смокинг и лаковые туфли, критически оглядел себя в мутное гостиничное зеркало и лишь после этого отправился продавать бриллиант в кампании  случаем обнаруженного в далёком Китае троюродного дядюшки. 
Вы не продавали бриллиантов в Шанхае? Нет? И, слава Богу! 
Вас, товарищ, с вашей рязанской рожей обобрали бы как липку. Моисея и то, родной дядюшка обманул, но обманул по шанхайским меркам весьма скромно. Денег осталось вполне достаточно, чтобы превратиться в исконного британца Джонсона Джона Майкловича и отплыть к берегам далёкой страны Новой Зеландии. Там,  на оставшиеся деньги мистер Джон    приобрёл небольшую усадьбу, стадо молочных коров и маслозавод. Помучался с первоначала, а потом дело у него пошло. Со своими фармазонскими повадками Моисей и дети его завязали напрочь и теперь кормят тебя, любезный читатель,  сливочным маслом из той чудесной страны, где коровы круглый год кушают зелёную траву на лугах орошаемых прозрачной водой горных рек. Сыновья новоявленного мистера Джонсона пошли все в отца, люди кристальной честности,  и, если иногда  и пишут на ящиках с маргарином «масло», то только потому, что русский язык за давностию лет и утерей в том языке практики забывать стали.
Если бы наши влюблённые последовали вслед за Моисеем, глядишь, прожили бы они счастливо и долго меж гор  и лугов Новой Зеландии, нарожали бы деток и умерли бы в один день в почёте и уважении. Тихо отошли бы они в мир иной, сидя вечерком на лавочке, на закат любуясь под сенью чужих деревьев, где щебечут неведомые нам птицы. Беда в том, что тогда бы точно герой наш,  Сергей Петрович Перевалов не родился, и история наша в её теперешнем виде не сложилась бы.
Так что пусть обременённый семейством бедный еврей трясётся в телеге по пути к китайским пределам, оглядываясь по сторонам на предмет грабежа белыми ли, красными разъездами, местными ли, вконец озверевшими мужичками, мы же последуем за Карелией и краскомом. Так получилось, что, когда на третий день они пешком  благополучно   выбрались из тайги к линии  Транссибирской магистрали, белые со станции отступили,  на путях пыхтел бронепоезд, а  кругом чернели бушлаты и бескозырки полных похмельного раскаяния братишек балтийцев. «Стой»!- сказали братишки: «А ну-ка, документики предъявите»! Дело такое, война, и, когда требуют предъявить документы,  рука обязательно лезет не в тот карман. Короче говоря, предъявили они матросикам документы, предназначенные для белых. Бывшего поручика и кавалерист- девицу немедленно повели в расход безо всякого суда, да и чего глядеть на них, ясное дело – контра! Повели за сараи по заросшей лопухами тропе, где из  буйных трав торчали пятки расстрелянных  прежде. Калерия увидала среди пяток тех женские и втихаря перекрестилась, не чая для себя иной судьбы, но Бог был милостив к ним.  На их счастье попался  расстрельной команде навстречу паренёк, один из троих чудом спасшихся  бойцов из вчистую вырубленного белой погоней батальона Серёгиного деда. «Товарищ командир! Живой»!- ахнул он.
Краскома опознали, вызвали в штаб дивизии, а там наградили  серебряными часами с гравировкой «милой Сашеньке в день совершеннолетия» да  отрезом на галифе и отправили в Москву на командные кавалерийские курсы. Приглянувшаяся ему тамбовская мещанка, по словам его, спасшая его из рук белогвардейских гадов, уехала вместе с ним.
 В Москве из уважения к дедовым боевым заслугам им дали комнатёнку в коммунальной квартире, окнами на Арбат. Поскольку комнатка  находилась в полуподвале, Москву и москвичей  княжна познала куда как ниже пояса. Наскучив созерцанием обуви и частых по тем временам босых ног москвичей, она устроилась переводчицей в издательство, благо знала, как родные пять европейских языков и татарский по наследству от  бабки по линии матери.  Серёгин дед учился на курсах, потом в Академии РККА вместе с героями будущей войны и будущими колымскими зэками.
 Долго сказка сказывается,  а жизнь наша быстро бежит. Стал Серёгин дед из комбата комбригом и с бригадой своей отправился эшелонами в Туркестан покорять эмира  Бухарского. Княжна провожала его на перроне Казанского вокзала, плакала, просила взять с собою на войну, а подчинённые  товарища комбрига только перешёптывались меж собой, какая жена красавица у их командира, чисто артистка из фильмы. Шесть платочков кружевных княжна слезами промочила, но время военное, строгое-суровое, и,  сколько не плачь, прощаясь, а паровоз всё равно загудит, и семафор мигнёт зелёным глазом. Поезд тронулся и полетел в вихрях дождевой пыли по российским просторам, а седьмой платочек следом ветром понесло.
Всё шло красиво и романтично, как в путнем советском фильме о красных героях, типа «Офицеров»,  но тут в дело вмешалась  Серёжина бабка. Мужа она не видела с  шестнадцатого года, когда его на войну с проклятущим германцем забрали. Поначалу были от него письма, а потом и их не стало. Германская война кончилась, а от мужа не было ни слуху, ни духу, лишь однажды, лишившийся под городом Ригой  руки, мужик из соседней волости принёс ей гостинец:  платок,  сахарную голову и бокал  с чудной надписью по-немецки про гуся и про свинью, как, мол, пить правильно надо. Как пить правильно, мы и сами любому немцу дотошнейше объясним и даже покажем, а сахар по тем временам, и верно, большою ценностью был. Говорил мужик этот, что муж бабкин теперь у красных в почёте: большой  командир. Проходившие через деревню белые про это прознали и чуть не спалили за то её  избу. Вроде и занялась уже крыша пламенем, но начался за рекой бой, и белые ушли, а соседи, спасибо им,  дом от огня отстоять помогли. Бабка волокла на себе всё немалое хозяйство. Сын её, дядя Коля, погибший  в следующую войну под Ельней, подрастал, а мама его и сама не знала, кем числить себя вдовой или бобылкой. Со своею жизнью она почти свыклась, и тут чёрт понёс её в Москву торговать семечками. В коммунистической столице она вдоволь набегалась от милиционеров, пока умные люди не посоветовали ей перебраться с торговлей за город - там спокойнее.
Так и стояла она с мешком семечек и стаканчиком мерным на подмосковной станции, когда в вальяжном комбриге, курившем  папироску богатых табаков в окошке приостановившегося у платформы штабного вагона, узнала она  своего пропавшего мужа. Узнала и тут же вцепилась в него как в своё. Она вытащила  своего благоверного на перрон и долго унижала  его командирское  достоинство на глазах изумлённого личного состава. Четверо здоровенных кавказцев, охранявших товарища комбрига и пытавшихся не допустить эдакого позора, сами не поняли, как оказались далеко за платформой, в бурьяне. Даже крашенный тёмным суриком  штабной вагон и тот заалел алой   краской стыда  от бабкиных упрёков.
Эшелоны бригады уползли в туркестанские степи, кавказцы три дня метали со скуки кинжалы в дверь кабинета начальника станции и в щепу её размолотили, а на заросшем лопухами запасном пути  дед с бабкой сотворили себе наследника, родившегося спустя долгих девять месяцев  Серёгиного дядьку Ваню, погибшего впоследствии во время известных событий на улицах мятежного братского города Братиславы. 
А потом вдруг бабка заплакала, соскочила с подножки вагона,  паровоз загудел и поезд рванул по  железным путям за Волгу и далее, догонять эшелоны бригады. Летел он споро, дабы поспеть доставить  товарища  комбрига к открытию  военных действий.  Ибо, лишь не поспей он, и не красоваться комбригу на караковом  жеребце перед строем бригады, а лежать  во рву с маленькой  дырочкой повыше загривка – крут был в те года наркомвоенмор на суд и расправу, и расправу без суда. И, зная это, трясли  кавказцы кинжалами перед испуганными лицами начальников узловых станций, «ПА-Ра-воз давай!». Начальники лепетали, что свежих паровозов нет, но паровозы находились в минуту, а по проводам впереди состава неслись телеграммы на следующую узловую станцию, дословно «со зверем комбригом не спорьте»! 
 Эмир бухарский был разбит, Красная Армия добивала в горах басмачей, а Серёгин дед, увлекшись погоней за ними, сам того не ожидая, установил советскую власть  за горами в британской колонии, индийском Ассаме. Советскую власть он установил, да какую-то не такую, не как в России, а справедливую и народу понятную. Индийцам она понравилась и продержалась почти полгода. Телеграфную линию порвало  сходом горной лавины и оттого ни на берегах Темзы, и в Кремле никто  долго и  не знал о таком его подвиге.
 Первыми от паломников добредших до Ганга о красном флаге над горами узнали  гордые сыны Альбиона. Узнали и всполошились. За право мыть сапоги в Индийском океане они порвать были готовы любого. Британцы пришли с орудиями на вьюках мулов, со склонов гор нежданно посыпались непальские стрелки, и, когда дым боёв развеялся,  очнулся   славный комбриг на пыльной российской дороге от ближайшего полустанка до родной своей деревни.
 Убрали его из армии во избежание международных скандалов, вывезли в Москву на аэроплане  и, сколь ни орал он о мировой революции в горах Гиндукуша,  сколь кулаком по столу не стучал, демобилизовали  вчистую.
 Поболтался он по Москве и Питеру, правды добиваясь, с красным графом Алексеем Толстым причастился  пивка попить, чуть было с инженером Лосем на Марс не улетел, к княжне же в таком своём разжалованном состоянии идти постеснялся, да так и сел в поезд до дому.
 Бабка, царствие ей небесное, сходу завалила его работой, и то верно:  десять лет дом и хозяйство без мужского пригляду. Работы было много. А, впрягшись в крестьянское тягло, голову имеешь возможность поднять, только если к Рождеству Христову или же в те тяжкие дни, когда падает на твой двор и твою грешную голову вельможный взор портфельного начальства. Падает как кирпич с крыши, отчего крестьянину хочется захлестнуть через балку верёвку покрепче, да на той верёвке и повеситься, либо встретить то самое начальство  в овраге у брода и бить, невзирая на уголовный кодекс, бить до кровавых соплей, до крика и хрипа и последнего вздоха. 
Бог обносил семью их начальственным взором, видать прежняя слава  и подозрения на связи в столице обороняли, пахали они на себя с бабкой как проклятые, с колхозом попусту не задирались, дети, что ни год, родились и росли, да, на беду свою, начал  дед книжки читать, да за дверь на дворе похаживать. 
Местные чекисты после нескольких неудачных попыток скрестить Каутского и Троцкого, поняли, что дед вражина матёрый и им не по зубам, после чего и сплавили его в губернию следователю Акишину, слывшему в их кругах специалистом по крестьянскому вопросу. Специалистом Акишин стал ещё во дни  Антоновского  восстания в Тамбовской губернии. Стал быстро, почитай мгновенно.
Дело было так. Вова Акишин сидел весь в ремнях и коже  на манер современного голливудского педика, в броневике, пулемётом оснащённом, на станции Рассказово.  Бой с повстанцами не задался для красных с самого начала. Кругом кипела несусветная суета  рукопашной свалки, когда не понять, где свой, а где чужой. Половина красных и повстанцев была в армейской форме, остальные в гражданском. В довершение всего беспорядка по перрону испуганной стаей носились застигнутые боем торговки с  рассказовским вязаным товаром, вышедшие к московскому поезду, да, не чая такой беды, попавшие в самую середину свалки.  Бабам было лихо страшно, и  в криках их тонули все команды. Вова испуганно водил стволом пулемёта по толпе, не понимая, куда и в кого стрелять, когда  от леса ухнула незнаемо чья трёхдюймовка, и разрывом снаряда разметало по платформе вороха платков и носков.
 В эту минуту тихонько  приподнялась крышка люка, в нутро  броневика протянулась заскорузлая рука и ударила  Акишина  в ухо тяжеленным кулачищем. Мир вокруг померк и утих.   
 Спустя минут десять под неожиданно появившийся дикий гул в ушах  Акишин поднял голову и увидал, что, только что кипевшая  боем,  площадь пуста. Он ещё долго не мог сообразить, куда собственно подевались его кожаные штаны, куртка и броневик в придачу. Ухо ужасно распухло и приобрело столь непристойную форму, что с тех пор восхищало своим  видом схожим с женским половым органом всех встречных поперечных и наделило Акишина столь же непристойным прозвищем на всю оставшуюся жизнь.
С той поры ненавидел Акишин крестьянство преданно и исполнял  приказы начальства по усекновению землепашца так, что по службе выдвинулся и стал незаменим. Кроме него был в органах ещё один специалист, того в детстве поп кадилом ненароком зашиб, так он теперь  спецом по лицам духовного звания числился,  зверюга.
В противоположность своим уездным соратникам, Акишин знал, кто такой ренегат Каутский и даже содержание книги его «Происхождение христианства», от чтения которой и скурвился с  Генеральной линии красный комбриг, представлял в общих чертах по показаниям арестованного вредителя-пчеловода из соседнего уезда. Допросы следователь  начинал всегда однообразно, со слов: «Ну что, попался, земляная рожа»?!- а сам на руки арестованного поглядывал, всё  надеялся судьбу своих кожаных штанов прояснить.
Конвойный привёл человека в кальсонах и гимнастёрке. Человек шагал устало, но уверенно, будто механизм напольных часов. Зашёл. Сел на табуретку, где велели, и стал смотреть в пол, будто пытаясь меж трещин рассохшихся половиц высмотреть истоки некой великой реки. 
Акишин видел таких немало: лихие герои, атаманы кудеяры народных толп, под сводами тюремного замка стоили грош, ломались и умирали, дав те показания, которые требовались в соответствии с генеральной линией и карьерной нуждою следователя. Этот наверняка тоже был таков. Ничто в его поведении следователя не насторожило. 
 Впоследствии, Акишин хорошо помнил, что любимый вопрос про земляную рожу задать успел и успел даже кулаком на подследственного замахнуться,  но воспоминания его о дальнейших событиях оказались сумбурны  и сбивчивы.
 Землепашец не поддался усекновению, а, одним незримым движением оказался рядом с Акишиным. По воздуху прилетел, аки ангел, помнилось Вове. 
На старости акишинских лет, когда давно заросли кустами и травами окопы великой войны, вошло в моду карате. Вова, уже давно Владимир Иваныч, увидал прыжки каратистов в кино.  Движения их были слегка  на то, что довелось увидеть Вове в ночном подвале ОГПУ,  похожи, но не более чем так, как  метания сонной октябрьской мухи схожи с полётом жадного до коровьей крови июньского овода.
 Другим, не менее удивительным движением   человек в кальсонах скрутил следователя, неслабого в целом мужчину, будто газетный листок для самокрутки. Скрутил, на табуреточку усадил, и стал рассматривать, будто муху  на стекле. Решает, гад, пригрёзилось Вове, сразу прихлопнуть или помучить забавы ради. Руки подследственного показались следователю странно знакомыми, подозрительно заскорузлыми.
Роли переменились. Подследственный Перевалов, пользуясь схожестью фигуры забрал у Акишина шевиотовую гимнастерку, галифе диагоналевые синие, ремень, портупею, только фуражечкою побрезговал. Приоделся и стал молодец молодцом, оставив Вову мёрзнуть осенним воробышком на табуретке.
Акишин, нужно отдать ему должное, был разумным человеком, он понял,  что стены подвала толстые, и криков его о помощи никто не услышит. А, если услышат, то не поймут что к чему, похвалят  меж собою Акишина за настойчивость на допросе, но не придут, мешать не будут.  При этом жить хотелось, и по сравнению со страхом за жизнь жажда мести за потерю кожаных штанов, броневика и нынешнее унижение казалась крайне мелкой. Полночи он забавлял комбрига подробнейшим рассказом о грехах своей жизни, плакал и  каялся…
Утром дежурный по управлению вошёл в кабинет Акишина и обомлел. На столе   с маузером в изголовье спал арестованный, а под столом жалко икал от холода скрученный в козлы Акишин. Тут же и листочек лежал с собственноручно написанным  Вовой рапортом с просьбой об увольнении из органов по причине врождённого идиотизма. Поступил дед со следователем правильно, потому как  всякому ясно, что никому нельзя в зубы кулаком участнику штурма Бухары безнаказанно лазать.
Ошалев от увиденного  позора, чекисты провинциальные не то что бить  комбрига не решились, но и галифе с гимнастёркою назад не посмели отнять.  Отняли лишь маузер и ремень и по решению тройки, быстрее быстрого сплавили Серёгиного деда попутною баржою с решётками в бескрайние ледяные просторы, сплавили с вещмешком за плечами и   десяткою срока без права переписки в зубах, в те просторы, где и не такие герои безвестно легли.
 Вовы же Акишина рапорт удовлетворили, и за полной его неспособность к ручному труду устроили его на должность парторга леспромхоза. Там и дожил он мелким сексотом до глубокой старости.
Прослышав об этих делах, красный граф и советский классик Алексей Толстой никогда более не признавался, с кого именно списал он образ краскома Гусева для известного в нашей стране каждому школьнику романа «Аэлита». 

Дверь в тридесятое царство так и  оставалась заколоченной, но спустя несколько лет пара досок потребовалась бабке на постройку клетки для поросёнка, остальные  же сами собой отвалились.
Серёжин отец, по примеру деда, биографию которого бабушка излагала  своим детям с немалыми купюрами, пошёл по военной линии, но далеко не ушёл. Во время конфликта с китайцами на  амурском острову шальная пуля пресекла его военную карьеру.
 Мать вышла замуж по-новому. Новый муж её  был видный и сытенький деятель среднего партийного звена, у станка в жизни не стоял и землю не пахал тем более, а на пропитание своё и семьи зарабатывал  тем, что славил исторические решения родной коммунистической партии. На работе славил, а дома же поносил эту самую  партию, как мог, за отсутствие колбасы, капроновых чулок и  джинсов. И на хрена, кто знает,  ему нужны были эти капроновые чулки? 
 Чтобы не портил, играясь в машинки,  новый польский гарнитур и зря не болтался под ногами, Серёжу спроваживали в деревню к бабке и, чем  старше он становился, тем чаще. Привык к бабушке и её сказкам. От матери и отчима он там отвык.  Он и за родню свою привык считать не их, а неведомых индиан, фотографиями  которых была оклеена горница,  портрет же молодого деда в будёновке богатырке с красноармейской  звездой во лбу стал ему так знаком, будто дед и жил рядом, в этой избе и теперь. Серёжа во сне и наяву разговаривал с ним и доверял ему свои детские секреты. 
Потом Серёжа пошёл в школу и  к бабушке ездил редко, отчего сказки почти  позабыл.
 Собрался он к ней через много лет, когда она совсем стара стала.   
Они пили чай под бормотание  телевизора о перестройке, когда со двора настойчиво постучали. Сергей не понял, откуда стучат, пока бабушка не велела ему отбить последнюю доску от дощатой дверки между туалетом и клетью. Вошёл опрятный старичок небольшенького росточка, представился Иваном Ермолаичем, старинным другом деда. На приглашение чаю попить согласился, чаёк пил по-старинному,  с блюдечка и вприкуску. Попросил выписать ему журнал «Знание-сила», а в оплату оставил золотой червонец незнакомой чеканки. С той поры журнал бабушка получала по почте и аккуратно опускала в специально прорезанную Сергеем щель в двери.
Сергей учился в военном училище, но, окончив,  служил недолго, при новой власти его из армии быстро  проводили. Гражданская жизнь при демократах тоже была не сахар. То есть кому-то, она была чисто сахар, сладкий слаще сладкого, но Серёге от того слаще не стало. Он женился, а там и дети пошли. Дни шли за днями в поисках хлеба насущного и уходили в никуда.
Потом бабушка умерла
 Перед смертью своей она лежала  серьёзная и строгая, как пассажир, что давно простился со всеми  и с чемоданом в руке ждёт посадки на поезд.  Поезд уже показался из-за вокзальных строений, белый экспресс с важным усатым архангелом в кабине машиниста.  В оставшиеся до посадки секунды нужно не забыть доделать, или хотя бы вспомнить всё, что ещё держит и заботит на грешной земле. «Серёжа, сядь ко мне»,- попросила она и протянула к внуку свою истощавшую руку похожую на куриную лапку.  «Серёжа, ты сможешь.  Пойди туда и найди его»,- показала она глазами на фотографию деда: «Скажи ему, что я всю жизнь», - бабушка поперхнулась кашлем: «Всю жизнь любила и ждала только его одного»…  Рука бессильно упала на одеяло, родня замельтешила по комнате, остановили ходики, а  зеркало завесили  платком.
На кладбище  неожиданно для себя Сергей увидел в толпе того самого старичка, Ивана Ермолаича и подошёл к нему. 
- Вы-то мне и нужны,- обрадовался старичок – Как вы, на счёт Родине послужить? 
-Родине я присягу давал,- отвечал Сергей – Позовёт – послужим.
 -Считайте, что позвала,- продолжал Иван Ермолаевич – вы нужны на той стороне. На сборы вам полчаса. 
 Что за дело, старик пообещал поведать на месте. Идти или не идти – вопроса не стояло, а солдату собраться, только подпоясаться. Вернулись в избу, Сергей покидал в  вещмешок всё необходимое в дальнем пути. Кидал всё быстро, под нетерпеливым взором  старика и, наполнив мешок, пошёл за ним, стариком этим, на двор, к двери, за которой,  как оказалось,  открывался подземный лаз. Лаз вился меж корней, по корням этим угадываемых деревьев верхнего мира, полный запахами прелой земли и укрывшейся здесь до зимы сырой стужей. Серёга с малолетства боялся нависающих над головою сводов и оттого чувствовал себя здесь весьма неуютно, но виду старался не подавать.

Лаз нежданно окончился на дне неглубокого оврага. Серёга отряхнул пыль с колен и, раздвинув жесткую сухую траву, увидел, что левее через поле, поднимая пылевые столбы в половину неба, шла танковая колонна. Что эти механизмы  танки, он понял сразу, хотя вид их весьма отличался от привычного для нашего ока. А чьи они, догадаться было нетрудно по одним лишь хищным силуэтам орлов на башнях. 
«Немцы»?- спросил он у проводника.  «Они самые, милейший»,- отвечал тот.  «Откуда»?  «Я не хотел вас расстраивать раньше времени, но две недели назад здесь началась вторая мировая война».  «Какая к чертям война»!- возмутился Сергей: «Это же другой мир»! «Мир другой, ваша правда. Здешняя Россия не знала ни Петра, ни нашествия Бонапартовых ратей. На юге граница чуть южнее Харькова, Петербурга нет, крепостное право отменили, но не везде и не до конца, редкая сеть железных дорог стягивает в единое целое клочки империи. На крымских пляжах греются татары,  с Кавказа нас выпер Шамиль, но Азию мы заграбастали по Тибет и Афганистан включительно, хотя никто не знает, зачем. Границы охраняются на Западе, а на Востоке вообще не нанесены на карту». 
«А армия»? «Армии в нашем понимании нет. Есть дворянское ополчение, казаки, стрельцы, дружины бояр, немногочисленные полки нового строя и городовые тысячи, с лёгкой руки вашего деда именуемые пролетарскими полками. При этом есть сильный флот, доставшийся Государю по последнему разделу Польши, и охранные дивизии, сформированные из-за боязни бунтов к отмене крепостного права. Они подчинены  министру безопасности, правой руке государя, оснащены самым современным оружием, но на фронте их нет». «Почему»? «У вас, к примеру,  выгнать их  на передовую мог только маршал Георгий Константинович, однако, в этой реальности отставной драгунский вахмистр Жуков торгует в Зарядье мануфактурой и о ратной славе даже и не помышляет». 
«Но эта Россия совсем другая». «Другая. Однако основные вехи истории повторяются во всех измерениях.  Положим здесь, где живы Романовы, и нет ни коммунистов, ни нацистов, война идёт за польское наследство, но, как и у нас, 22го июня немецкие танки пересекли русский рубеж и идут на Москву». «И снова бьют наших»?- возмутился Сергей: «Что за оказия»!  «Не расстраивайтесь»,- улыбнулся старик: «Как человек, порядком побродивший по мирам, я могу вас успокоить. Наших бьют не везде.  Есть реальности, где мы вряд ли будем им по зубам. Там Россия могучая держава, ещё в двадцатых годах овладевшая ядерной энергией, там русские изобрели компьютеры, телевидение, вертолёты и даже мотоцикл «Харламов-Давыдов». Есть даже  вполне реальная страна крестьянского счастья, путь куда знал один Чаянов, да никому рассказать не успел..
 Здесь же ничего подобного нет. Феодализм, батенька, перезревший, переживший все свои сроки феодализм. Основа армии, дворянское ополчение, бежит от границ, авиации фактически нет, проволочную связь обрезали диверсанты, а радиопередатчики маломощны. Маршал Крючков, герой 1й мировой и крёстный наследника, пропал вместе со своим штабом».   «А союзники? Где же второй фронт»? «Союзники, как всегда, выжидают».  «Лихо»!- ахнул Сергей: «Ну а я то, что я могу сделать»?  «Как что»,- тихо сказал старик, тихо и просто: «Победить».  «Вы офицер», - добавил он:  «За вами Россия».
  «Да, но»… 
 «Никаких но. Воевать вас плохо ли, хорошо, а учили, ваша фамилия Перевалов, а народ помнит вашего деда».  «Но дед, если не ошибаюсь, враг государства»? «Это вопрос дней. После эвакуации  Боярской Думы и самых одиозных её деятелей в  Вологду, государь склоняется к амнистии политических. Особенно, тех, кто осуждён по делу крестьянской партии». «Много ли их за сорок лет осталось. Или  их здесь в тюрьмах пышками кормят»?  «Мало, и пышками их не кормили, но надежда только на них. Царю теперь не на кого положиться. Народ устал и молчит, затаившись по хатам. Гражданская власть на местах стремительно разбегается, маршал пропал, остались одни органы. А они, органы эти, что у вас, что у нас, кровушку любят пускать не супостатам, а согражданам своим». «Роман с картинками»!- усмехнулся Перевалов: «Хождение Серёги за три моря, на войну. Только как мне в том  романе представиться? Техником-смотрителем, японским шпионом или сказать, что из соседней квартиры, то есть реальности,  за солью зашёл»?
 «Ну, зачем же так. В этой стране для вас есть прекрасная роль. Тут спокон веку бродят по стране из края в край богатыри, силушку, знаете ли, размять, «со злым ворогом мечём булатным  переведаться, сирых и убогих защитить». Документов у них спрашивать не принято, да и опасно.  На этом, бывайте, здоровы, идите по тропе и не сворачивайте. Как придёте, место сразу узнаете. Там прежде застава была богатырская, а теперь мужичонко один прижился. Он под местного косить станет, но вы ему не верьте.  Он с вашей стороны приблудный, из бывых прапоров, носил, пока руки носят, а как прокуроры за него взялись, он в бега и подался. Попал сюда ещё в ту войну, на третий день как с германского аэроплана  заставу гранатами и стрелами калёными забросали, да так при арсенале бесхозном и прижился. С ним всё договорено и за всё заплачено, так что, сколько бы он не клянчил, ничего ему не давайте, особенно спиртного».               
                Сергей махнул ему рукой на прощанье и, спустившись по оврагу, за чахлой порослью бредины и зарослями Иван-чая, сквозь которые чернели могучие брёвна руин заставы, обнаружил малую полянку.  Там, возле нескладно сбитого из горбыля шалаша ни шалаша, а и домом не назовёшь, строения была привязана к корявой колоде тощая единица конной тяги, грустным взором озирающая убогую окрестность. И никого. «Ой, ты гой еси, застава богатырская»,- сам себе дивясь, но живо входя в роль, воскликнул Перевалов: «Живы ли богатыри на Руси или всех тоска заела да моль побила»? 
Ответа на призыв его не было долго, но наконец, в темноте за дверью кто-то похмельно икнул,  и из-за чудом, держащейся на одной петле, двери строения вылез пришибленный малый в тапочках на босу ногу, генеральских галифе и штопаной белыми нитками гимнастёрке. Субъект был небрит и печален с похмелья, а под левым глазом его расцветал изрядный фингал.   Он протёр нечистой тряпицей мутные стёклышки перевязанных суровой ниткой очков и заголосил не хуже Сергея: «Ой, ты гой еси, добрый молодец»!...-  Но под насмешливым взглядом Перевалова осёкся и лениво спросил: «Ты, что ли богатырь дальний будешь, Родины спаситель»? «Да пошёл ты»!- сорвался Сергей, озлясь в душе: «Морда у меня такая знать, что за полчаса второй в спасители Родины записывает»? Потом поглядел на убогого, невзирая на ругань его самозабвенно ковыряющего в носу, и согласился: «Я», - и поинтересовался: «А кто тебе, мил человек, дверь с петель сорвал и стекляшки побил»? «Да не спрашивай, богатырь вчера ростовский бушевал, седло ему не понравилось. Бил меня и седлом и колом. Ты-то драться не будешь»? «Посмотрим, как вести себя будешь, чем Родины спасителя отоваришь».   
«Да чего смотреть то»?- возмутился беглый прапор: «Всё тебе самое лучшее подобрали. И конь неплохой. Неплохой конь, и не старый даже. А седло вообще боярское, золотом шитое. А что штопаное, не гляди, штопаное крепче. На коне то скакать приходилось»? «Да нет как-то»…  «Ничего, научишься. Лошадка, то есть конь боевой, спокойный. А теперь оружие получи и знамя». 
 «А знамя то зачем»? «А как же без знамени? У нас без знамени не воюют. Тебя без знамени и за богатыря путного не сочтут».  «Ладно, давай знамя, лишь бы оружием не обидел, а то, как ростовский, драться начну»! «Зачем же драться, уважаемый»!- чуть не заплакал малый, отступая к двери: «Оружие самое лучшее! Лук тугой и стрел калёных запас, да меч заговорённый.  Копьё дать»? «Да ты, мил друг, поди, с ума спятил? Против танков да с копьём»!- возмутился Сергей: «А гранат ты мне не дашь»? Тот понял, что не открутиться и сказал с неохотой: «Дам две. Старенькие, с той войны ещё остались. А больше не ходи, не проси, нету больше»! 
Гранаты действительно были старенькие и выглядели соответственно, по форме и виду как пасхальные  яички, с витиеватой надписью на боках «за Веру, Царя и Отечество». Серёга повертел их в руках и спросил с насмешкой: «И это взрывается»? «Взрывается, милок, ещё как взрывается»!- убедительно затараторил хозяин, но осёкся под Серёгиным взглядом и признался: «Но не всегда»,- а потом, желая загладить промах, добавил: «Но из двух-то одна точно взорвётся»! Сергей отправил гранаты на дно кармана: « Маловато будет».  «Чем богаты»,- засуетился мужичок, сморкаясь в подол гимнастёрки: «Может тебе за красивые глаза весь арсенал отдать»?   «Ладно, не трынди»,- остановил его Серёга и, невзирая на полученные инструкции, спросил будто невзначай: «А за водки поллитру»? Тот обиженно зыркнул на него, за кого, мол, меня считаешь, мы за водку Родину не продаём.  «А за два литра спирту»?- поднял цену Перевалов.  «Чистого»? «А ты, дядя,  чистого захотел? Не много го ли желаешь? Откуда ж такое в войну? Чистый у нас только для самых преданных товарищей и членов профсоюзных»,- ехидно прищурился Сергей. Однако, увидев на столе новенький десантный автомат с подствольником и боекомплект к нему, сердцем смягчился и выставил рядком две бутылки бельгийского спирта Рояла. Мужик подозрительно осмотрел их и нагло спросил: «А русского, мил человек, с синей этикеткой, нету»? «Бери, пока это дают»!- строго отвечал ему Сергей, овладевая автоматом: «А то и одеколончиком перебьёшься».  «Что ты, что ты»!- мужик как младенцев прижал к себе бутылки: «Цены, ты, парень, вещам не знаешь! Здесь на них полцарства купить можно.  А и я не обижу, патронов бери, сколько нагребёшь»!»
              Он не знал, что Серёга нагребёт столько. Ящик опустел, вьюки отяжелели.  От смазки заблестели Серёгины руки, обиженно заблестели и глаза хозяина. «Удачи тебе»,- смахнув с небритого лица слезу неутолённой жадности, попрощался с ним бывший прапорщик: «Воюй, богатырь залётный, только одного не забывай, всё здесь не понарошку, а забудешь - смерть тебе тотчас выйдет неминучая»!   
                И в лучшие времена Сергей джигитом не был.  Теперь же, когда годы покатились к сорока, процесс залезания на существо, обозначенное смотрителем арсенала как боевой конь, стал для него мукой тяжкой. Слава Богу, тот  стоял спокойно. Наконец, подкатив к коню колоду, Перевалов  взгромоздился в седло. Он долго бил коня коленями, потом рукояткой меча, но тот с места трогаться не желал, а за повисшей на единственной петле дверью бывший прапор давился в кулак ехидным смехом, эва, мол, богатырь, «лыцарь комонный»  выискался.
                Конь принципиально не обращал внимания на Серёгины  потуги. Он увлечённо жевал жухлую траву и думал о  великом. Битвы прежних лет проносились перед его взором, славные герои, подхватив красавиц на седло, уносились в бескрайнюю степь, и свист калёных стрел сливался с посвистом ветра в гриве. Нелепый человечек лез к нему на круп, приторачивал мешки с едой и боеприпасами,  лук, непристойный и отроку, знамя  и провонявший смазкой автомат. Сколько их, седоков этих,  пересидело за долгие года на его безответном конском горбу, но все в начале пути поступали также. Можно было не торопиться. Прошли минуты, конь, наконец, дожевал клок травы и поплёлся прочь ленивой походочкой загулявшего матроса, пробирающегося мимо комендантского патруля. Матроса, одна половина души которого, та, что потрезвее, ещё надеется, сохранив видимость пристойности, добраться до тихого кубрика в тёмных недрах эсминца, другая же, пьяная в рынду, жаждет разметать этих сухопутных крыс комендачей прямо с пирса в мутную  воду солёной Балтики.
                Так и плёлся конь полчаса, пока не выбрались они из-за леска и не увидали на косогоре броневик, хищно топорщащий на дорогу рыльце башенного пулемёта и десяток солдат в кирасах и орлёных касках, вооружённых карабинами. Воинство это было выставлено будто на парад у сияющего новенькой краской надписи «Хальт!» шлагбаума.
                Следуя здешним правилам войны, Серёга выехал на дальность прямого выстрела и,  развернув знамя, прокричал заученную по бумажке фразу, обильную «гой еси» и пустопорожней похвальбой. В общем, предложил противнику выставить поединщиком любого и броневик в придачу и размять кости. Немцы слушали невнимательно. Один даже попытался в насмешку изобразить на губной гармошке некий мотив, помесь «Разлуки» и «Милого Августина», но сбился. Дождавшись окончания Серёгиной речи, тощий ефрейтор с усиками плохо высиженного Гитлера неприлично заржал и предложил Перевалову сдаться, мотивируя это тем, что «русские свиньи всё равно уже не вояки». Это Серёгу слегка обидело, он понял, что по правилам русских сказок с ним здесь воевать не будут и поединщика не выставят. Однако он не расстроился, достал похожую на пасхальное яичко гранату и крикнул ефрейтору: «Лови, козёл, в обе руки»! Тот, себе на беду, поймал и даже попытался прочесть надпись, пока, наконец, пару минут поскрипев, взрыватель не сработал. Чем здесь начиняли гранаты, Сергей не знал, но, знать, без чёрного пороху никак не обошлось потому, как после взрыва округа покрылась едким тёмным дымом.
 В дыму, утратив зрение, испуганно залопотал пулемёт броневика, защёлкали выстрелы карабинов. Серега погнал коня в дым на шум боя, понимая, что, за его, Серёгиным, отсутствием в дымном облаке, враги стреляют  друг в друга. Мешать им, конечно, не хотелось, но и самому нужно было в бою поучаствовать, пока дым окончательно не рассеялся, иначе какой он, Серёга, к чертям  богатырь. Конь тоже  в бой не спешил, через шаг нагибался рвать траву, увлечённо жевал её, но поспел вовремя. Дым рассеялся, и оставшиеся после перестрелки целыми солдаты противника увидали, что Перевалов сидит на башне броневика и пихает в бойницу портянку. Портянка, скажу вам, это не чёрный порох и даже не газ иприт, наша портянка после недельной носки надёжнее. Результата долго ждать не пришлось. В утробе броневика загрохотало, люк откинулся, и ошалевшие от  запаха шофёр с пулемётчиком вылезли, жадно хватая ртами  воздух и подняв руки. Стрелки, увидали в Серёгиных руках вместо лука автомат, подумали  и бросили карабины.
             Перевалов, сам не сразу сообразив, что сраженье уже закончилось, повертел в руках не успевший и выстрелить автомат и призадумался, что делать с  таким количеством пленных, в утиль сдать или туркам продать, но, мыслию нечаянной обрадованный, решение принял. «Дорогие наши гости»!- обратился он к растерянным врагам: «Пришли вы глодать наши кости, думали все богатыри на погосте, да просчитались знать»…
                «А теперь портки снять и, в колонну по два, «нах фатерлянд» бегом марш»!- скомандовал Сергей: «И  передайте своим генералам, я вернулся»!- а потом полез за пазуху и достал, найденную в  недрах бабкиного комода  будёновку с синей кавалерийской звездой. «А звать меня Серёга Перевалов»!- представился он: «Сами запомните и своим передайте»! Буденовка, или, совсем уж по-старому, богатырка пришлась впору. А Сергей сунул два пальца в рот и засвистал Соловьём-разбойником вслед бегущему «нихт панталон» противнику. Конь впервые уважительно скосился на своего седока и даже жевать перестал от восхищения.               
                Сергей  забрался в кабину броневика, полюбовался на прилепленную на  панель фотографию богатой женскими прелестями Гретхен, а  потом завёл мотор и, дав забавы ради кружок по горочке,  загнал броневик этот в болото под косогором. Болото хоть и  было неглубоко, но броневику хватило. Жалобно чавкнув болотной жижей, он погрузился по башню, утопив в грязи боекомплект, фото Гретхен и мечты о воинской славе.  Перевалов выбросил подальше в мох  аккумулятор, с корнем выдрал топливопровод  и, сумев ног не промочить,  выбрался назад к посту, где, пожевывая клок жухлой травы, поджидал его конь.
 
     Телефон на столбе надрывался пронзительной трелью. Серёга поднял трубку в расчёте ляпнуть немецким друзьям что-нибудь неприличное об их германской маме в рамках своих скромных языковых познаний, так ему весело стало от нежданной и лёгкой победы, когда трубка вдруг заговорила на чистейшем русском языке: «Кто у телефона? С вами будет говорить маршал Крючков». От слов этих Серёга опешил, честь по чести назвал своё звание и фамилию и услышал в ответ: «Орёл, сколько у тебя активных штыков в ротах»? «Штыков у меня много»,- отвечал Перевалов, гордо взирая на груду трофейных карабинов: «Только рот не было, и нет». «Так ты один»? «Один».  «А противник»? «Бежал, потеряв портки».  «Герой! А может ты не герой»?- в голосе старика прозвучало сомнение: «А может, ты и не наш вовсе»? «Ваш, ваш, господин товарищ командующий. А сам я, посланный к вам в подкрепление, богатырь залётный дальний. Где рукой махну – будет улица, где конём шагну – переулочек»!- следуя местной традиции, отрекомендовался Сергей. 
«Ну, ты даёшь»!- восхитилась трубка: «Я молодой был, семерых ерманцев на пику накалывал с одного маху, было дело, хошь верь, хошь не верь, а на лубках рисовали, но, чтобы улочкой положить, ни разу не получалось. Как сейчас помню, под Станиславом, вырвались мы из окружения»…- увлёкся маршал, но, осёкшись, спросил: «А ты, правда, один»? «Не, не один, ещё конь есть богатырский, если от старости не сдох». «А где же тогда дружина Скопина Ивана Борисыча и Ржевский ордена Ярослава Мудрого пролетарский полк? Они по моей диспозиции здесь прописаны».  «Вот этого я знать не могу»,- отвечал Сергей: «Часа три еду – русского человека не видывал».  «Вот и я так. Куда ни позвоню, или трубку не берут, или по-немецки отвечают»,- расстроенным голосом согласился с ним маршал: «У меня, сынок, и адъютанты то разбежались. Последний с тобой соединил, за чаем вышел, и нет его. Прощелыги паркетные! Только на дуэлях стреляться, да перед барышнями усы крутить и умеют. Сынок, ты только трубку не клади. Ты представь, весь штаб пустой. Ты, слышь, сынок, возьми меня с собой. Ты не думай, что Крючков старый и бессильный. Я ещё о-го-го. Силушка есть ещё. Ты да я, да мы с тобой, пройдём по немецким тылам, как я в 14м годе хаживал. Народ подымем. Царь то дурак, скажу тебе по секрету. Говорил я ему, дай землю крестьянам, им чего защищать будет. За землю они любого врага с потрохами и косточками съедят. А он не послушал, не дал. Народ, понятное дело, в города разбежался.  А там работы нет. Вот и сплавилась половина России пароходами в Австралию к кенгурам. Как я сказал, так и вышло. Я говорил! А он, молчи, мол, старый дурак.  Так на заседании Государственного Совета и сказал, в России, мол, мужиков много. Не хватит, так бабы новых нарожают,  а твоё дело, чтобы кони сыты были и подкованы… Господи, тихо-то как! Никого в штабе нет, только слышу, особист на машинке стучит. Ну, к нему я и ходить боюсь, как глянет гад, не смотри, что капитан, до прожилок проймёт. Чую знает, как вчера пил, где опохмелялся и зачем у жены из кармана пальто двадцать пять рублей выудил»...
 
 Серёге жалко стало старика.  Он пообещался немедля приехать, спросил, как добраться до штаба, узнал, что недалеко, и, взгромоздившись на своего одра, отправился в путь.
 
 Путь был недальний. Сергей уже видел с горы расположение штаба. Одно удивляло, ни часовых, ни секретов, ни шлагбаума завалящего на пути к штабу фронта  и в помине не было.  Были местами окопы, нарытые, знать, как Бог на душу положил, да все пустые. Оставалось лишь с той горы спуститься, поле пересечь да малый перелесочек, да дорога, как на Руси повелось, вела не прямо, а всё в бок, петляла меж ёлок, меж берёз да рябин кружилась. Ехал по ней Серёга, ехал, всё приехать не мог, пока не преградила  ему путь рогатка не воинской, а мытной стражи. 
Из будки на дорогу вылез, будто шарик выкатился, мужичок толстячок в живописной форме с аксельбантами и шитьём, увенчанный фуражкой с высоко задранной тульей. Судить по  шитью и фуражке, был тот толстячок не иначе генералом диктатором, Сомосой из банановой республики, по повадкам, гусаром из варьете, а по должности званию мытным приставом.  «А-ба-ждите, гражданин хороший, господин проезжий»,- ласковым голоском перекормленного кота залопотал он, и, вдруг озлев и построжав голосом, спросил: «Оружие, наркотики, взрывчатка, спиртное, литература подрывного содержания имеются»?  «А тебе чего больше хочется»?- переспросил  этого бананового гусара Перевалов: «Говори, чего ты больше любишь, спиртное или листовки «Долой самодержавие»»? На лице у пузатенького отразилась напряжённая работа мысли над текстом ответа. От перегрузки не слишком могучего мыслительного механизьма морда лица налилась алым гневом, хоть спички зажигай или впереди демонстрации на древке тащи…  Сергей понял, что шуток здесь не понимают, и продолжал в соответствии с местными традициями: «Аз есьмь богатырь могучий. Еду по Русской Земле с врагами силушкой померится, булатным мечом переведаться, славу ратную добыть. А ты, пёсий сын, чего пристал, для чего на дороге встал? Али меча моего не нюхал, али просто в лоб хочешь»? Серёга скорчил рожу пострашнее и на самом деле к мечу потянулся. Тут толстячка будто подменили, так словно  на школьном маскараде из-под маски кота мурлыки выглянул сам Берия. «Ты, богатырь, потише себя веди, попристойнее»,- сказал он: « Здесь граница экономической зоны, мытное отдай и не греши. Тут и не таких видали. Час назад колонна танков немецких на Москву шла, и те остановились для досмотру, не спорили.  Мытное, как положено, с лошадиной силы заплатили, квитанции получили. Так что плати, а не то»! Перевалов не выдержал, глядя на него, и рассмеялся, а сам руку протянул и без большой злобы стукнул незадачливого мытаря древком знамени по лбу. Тот отлетел в лопухи, на лету выхватив коротенькую сабельку, и взмахнул ей…
 
И тут такое началось! Под Серёгой  и конём разверзлись недра  земли, будто дороги и не было вовсе.  Они ухнули в ловчую волчью яму, хорошо хоть без заострённых кольев по дну, сверху  накрыла их стальная  сеть, а в лоб проезжему богатырю  направилось с десяток стволов разного и, причём,  немалого калибра. В довершение драмы над дорогой взмыл совершенно неожиданный в этой реальности вертолёт. Без шуток вертолёт, юркий, зло щетинящийся пулемётным рыльцем, беспилотный вертолёт размерами с моющий пылесос. 
«Ну как»?- поинтересовался, обирая с фуражки репьи, мытарь: «Платить будешь»? «Ладно, отвяжитесь – заплачу»!- крикнул из ямы Перевалов и достал кошелёк.  «Чем прохожих трясти, вы бы немцев такою силой дня два могли бы держать»!- возмущался он. «А зачем»?- искренне изумился пузатый: «По дарованной Государем Конституции Министерство мыта и обложения организация невоенная и к защите Отечества отношения не имеет. У всех свои обязанности. За Родину пусть маршал Крючков воюет, а наше дело мытное собирать. Погоди, богатырь, ещё восемь гривен с тебя за одну лошадиную силу»! «На тебе десять и отвяжись»! «Никак нет-с, нам ваших гривен не надобно»,- обиделся мытарь: « Извольте получить сдачу и чек, а повоевать желаете, так войско вон там, за перелеском».
 
Это он соврал. За перелеском войска не было. Был штаб, но и там, как, ни высматривал в бинокль Серёга,  не было видно  ни единой живой души. Не обнаружилось их и на более близком расстоянии.  Никто Перевалова не остановил, документов не потребовал, даже пароль не спросил. 
Издали штаб был как штаб, палатки, грузовики, автобусы, кухни походные, а спросить, где живёт-поживает Родины щит и меч государев маршал Крючков, было не у кого. Тихо было, и от тишины этой стало Серёге не по себе. Чувство-ощущение  с ним приключилось такое, будто стоит он голый на полковом плацу. И все на него смотрят, только кто эти все, никак не понять, не увидеть. И от того впал Перевалов в расстройство. Захотелось ему коня на опушке оставить, знамя к берёзке прислонить, а самому автомат с предохранителя снять и тишком бочком пройти незримым, посмотреть-разведать.
 Знать правильно захотелось, потому как впереди, у опутанной телефонными проводами избушки творилось что-то неладное. Люди там объявились, и люди эти, окружавшие этот дом, были нечета покойному немецкому ефрейтору. По повадке их было ясно, что ребята эти в камуфляже без знаков различия, вооружённые ещё редкими в войсках десантными автоматами Фёдорова были не из простых. Спецназ, элита. Застыв в непринуждённых позах курортников, трое контролировали все  подступы к избушке. Попытка Перевалова пройти незримым позади громоздкого штабного автобуса не увенчалась успехом. Он и охнуть не успел, как они выбили из его рук оружие, дали ему от души по мозгам и уложили мордою в грязь. Спецназ, элита. «Что-то будет дальше»?- только и успел подумать Сергей –лежать так было и жёстко и обидно..
 
Дальше было вот что.  Из полей раздалось конское ржание, грозное такое ржание, потом топот тяжкий, и,  будто от спячки очнувшийся, боевой конь в три копытных удара отправил в плотный нокаут всех троих бойцов спецназа. Вот тебе и «гой еси», есть ещё богатырские кони на Святой Руси!
 
Перевалов потряс ушибленной головой и встал, подобрал автомат и обыскал-ощупал карманы беспамятных противников. «Спецназ. МБД.  Наши»,- облегчённо вздохнул он, но от греха всех троих пристегнул их, обнаруженными у них же, наручниками к дышлу  походной кухни. Кухня была полна остывшей кашей. «С голоду, в крайнем случае, не помрёте»,- попрощался он с ними, а сам в два прыжка влетел в сени. У стены стояла брошенная сбежавшим часовым винтовка, а за поленницей обнаружилось устье уходящего под землю бетонного коридора. Коридор был пуст, лишь за одной из выходящих в него дверей слышались голоса.
 
Те, кто там был, должны были бы, и обеспокоиться, после того, как на дворе «смешались в кучу кони, люди», да знать, заняты были очень. Не заметили они и того, как в комнату вошёл Серега. Вошёл тихонько – чего, в самом деле, людям мешать.
 
В комнате были трое: особист капитан Меньшиков, сам хозяин кабинета меч Государев маршал Крючков Карп Иванович, да ещё один военный неизвестного звания в голубой форме Министерства безопасности. Военного этого, знамо дело  не мама родила, а студенты-практиканты в мединституте ночью  перед зачётом слепили из того, что было. Мускулов сработали много, а на голову, знать, глины  и не хватило, а оттого поискали они, чего приляпать, да шишку еловую и нашли. Её и воткнули, без шеи, прямо в плечи, только прямо не угадали, а на бочок. Так и жил он себе с шишкой на бочок вместо головы, пока не схлопотал по маковке прикладом и не лег плашмя поперек стола прямо на карту минных полей. Серёге понравилось – аккуратно лёг, тихонько, никого не обеспокоив. На что особист был человек тревожный, жил, на всякий треск озирался, а и тот ничего не слыхал. 
Заливался особист соловьём курским, напевал голосом сладким сгорбившемуся в кресле маршалу, бумажку ему и ручку самописку подсовывал: «Подписывай, папаша, пока вежливо просят, и героя с плаката из себя не корчи. Подписывай, пока пытку не применили, а коли сам такой стойкий, пыток не боишься, так учти, нам не заслабит и жену твою с дочкой сюда приволочь. Али не сюда, а с тобою вместе в подвалы Лубянские, там все всё подписывают. И ты подпишешь. Только будешь тогда не героем, от раскаянья за ошибки застрелившимся, а руками органов настигнутым врагом, шпионом и вредителем. Так что подписывай и стреляйся. Мы подождём»…
  «Дай я сперва почитаю, поди, ошибок полно грамматических»,- подал голос Перевалов. Услышав такое, капитан опешил, запнулся о ноги шишкоголового и чуть не упал. Однако, это его замешательство длилось не более полутора секунд. Многовато, конечно, для особиста, но по истечении этого срока капитан подпрыгнул и превратился в озверевшую ветряную мельницу. В воздухе засвистало, зашумело и капитан стал плохо различим зрением из-за скорости, с которой он вращался, устрашая Серёгу знанием приёмов и подготавливая атаку. С этим подобием смерча Перевалов справился бы вряд ли, но вдруг,  после глухого удара, смерч осел, а ас боевых искусств капитан Меньшиков упал поперёк шишкоголового, будто грудью хотел товарища прикрыть от грядущих неприятностей и града стеклянной шрапнели. «Графин жалко»!- довольно осклабился маршал: «От японского посла подарок в день взятия Орла. Вот помню, брали мы Орёл в 23м году у хана крымского  Менгу Темиря,  в город мы вошли и последней улицы название прочли»…
 
«Бойко пишет, литератор хренов»!- вникал Перевалов в смысл бумаги, маршальской подписи на коей столь жаждал Меньшиков: «Оружие, ты, Карп Иванович, эфиопам продал, коней сапом заразил, порох подмочил, пушки неправильного калибра  в Америке заказал и ночью пятнадцатого мая летал на аэроплане к германскому кайзеру за чемоданом золота. Поэт лагерный, Цицерон вшивый! Неужто и, правда, столько навредить Отечеству успели, гражданин товарищ маршал, сколь здесь написано»? «Сынок, это органы»,- отвечал Крючков: «У них и, правда, все подписывают, просто одни раньше, другие позже». 
«Мой дед не подписывал». «А кто твой дед, военный али статский»?- поинтересовался маршал, а, узнав кто, согласился: «Этот не подписал бы. Большой человек был, чуть сам царём не стал».  «Ну, в цари то он и не рвался»! «Рвался, не рвался, потом обсудим, а нам с тобою мотать отсюда надо. У меня, сынок, нюх на беду. Чую, раз Меньшиков не сумел, на подмогу ему сейчас гостей налетит много, мундиров голубых. Так что, грузи в мотоциклетку казну и штандарт войсковой, а я пока документы секретные в печку покидаю. И поехали. Чур, я за рулём, с младых ногтей люблю быструю езду»! «Нет, папаша, мне не по чину»,- отвечал Серёга: «Где ж ты видал богатыря на мотоциклетке? Я лучше верхом, и, как казну со штандартом погружу, седлай своего конька пердунка и поехали! А капитана куда»? 
«Капитана»?- маршал поднял начинающего приходить в себя Меньшикова за шкирку и, сунув ему в нос ствол гигантского маузера, украшенного надписью на латунной табличке «Уряднику Крючкову за меткую стрельбу», посочувствовал несчастному, по башке ударенному, только-только в себя приходящему, поинтересовался вежливо: «А вот ты, ангел, и мой! Вишь, минуты не прошло, а всё переменилось в нашем царстве – государстве. Земля, и точно, круглая.  Так что теперь, хочу, сразу убью тебя, а захочу, в бочку закатаю с хреном и укропом и министру вашему к именинному столу пошлю. Или не хочешь с хреном»? «Не хочу»,- честно признался Меньшиков: «Я жить хочу». «Умница»,- похвалил его маршал, однако маузер не убрал, а только сказал: «Люблю зубатовских. Все-то там умные, дураков нет. И всё-то у них хитро, да ловко придумано, всё как у путних вояк. У вас, поди, и пароль есть. Говори условное слово, аспид Тьмутараканский»! «Захват»,- просипел Меньшиков.  «А что буквы СББ на твоей карте значат»? «Спецбригада Белова».  «Пешие али комонные»?  «Это у тебя, старый хрен, комонные, а у Белова десять броневиков  и восемь танков Рено»,- ехидно ухмыльнулся начавший в чувство приходить Меньшиков, готовясь сказать ещё какую-то гадость, но маршал его прервал,  похвалил: «Молодец»,- и отправил в глубокий нокаут, саданув по лбу бронзовой чернильницей в форме слона африканского, самой слоновьей задницей между глаз. 
Полюбовался – самому приглянулось, есть ещё порох в пороховницах! Убедился, что капитан в полной отключке и ловко скрутил его и шишкоголового одним брючным ремнём в фигуру нелепую, на абстрактную статую похожую, звание охранного ведомства жестоко позорящую. Не признаешь в той фигуре ни орла шишкоголового, ни  бравого капитана, а скажешь, залёг на карте минных полей зверь гермафродит, который сам родит и ещё сам  чёрте чем занимается.
 
Рассмотрел маршал сего зверя и сказал: «Пусть отдыхают, у них был трудный день»,- и вдруг рассмеялся, обнажая кривые, кипельно белые, будто и нетраченные жизнью зубы: «А ведь расстреляли бы! Вот те Крест, расстреляли бы»!
 
«Ну, с Богом»!-  маршал поспешил к выходу, но задержался у двери и прислушался: «Слышу, моторы гудят. Летят орлы, мундиры  голубые»! На дворе тревожно ржал конь. Перевалов одолжился у особиста из кобуры новёхоньким Стечкиным.  «Хороша машинка»!- похвалил Крючков: «Но мой маузер лучше, самим государем дарёный. Тридцать лет ему и три года, а как новенький.  Хошь, на спор с дальней берёзы ворону ссажу»,- а сам резвым петушком поскакал по кабинету и вытащил из кармана Меньшикова рацию. Особист против этих экспроприаций не возражал, да  и возражать не мог.
 
«Лихо гудят, да не по-нашему. Немцы это»!- вновь прислушался маршал, выбравшись из подземелья на свет Божий: «Не успеть нам уйти! Давай, сынок, вон на той горушке отсидимся»! Они затолкали мотоциклетку в гору, привязали коня, и сами устроились в березняке  позади штаба. От досужих зрителей их укрыла огромная валежина, и сидели они, как сидят в Большом театре цари с президентами, будто в гигантской правительственной ложе. Разговоры вели они соответственно статусу, о большой политике и о войне.
 По словам маршала, фронта не было уже два дня. Где-то в глубоком вражьем тылу князь Милославский с морской пехотой оборонял город Бобруйск, кой-где по засечной черте расстреливали остатний боезапас верные Присяге пограничные стражники, кругом же царил полный развал. Войск было много, но первые же неудачи разрушили меж ними связь, бояре вспомнили о прежних распрях и перестали подчиняться друг другу, наёмники из полков нового строя попросту разбежались, а казаки ушли на Дон.
 
Каждый день маршал ждал конца, но к явлению капитана Меньшикова готов не был. Тот с порога потребовал, чтобы маршал признал себя виновным за поражение, а шишкоголовый полез в рожу, будто и не с маршалом дело имел, а с завхозом, да откуда у них мундиров голубых к армейским званиям почтение. У них не маршал, у них целый фельдмаршал, даром, что в статском ходит, министр безопасности, щит Государев, ихнее сиятельство, господин Зубатов.

С министром безопасности маршал был на ножах давно, но особо заратился с недавней поры, когда в первый день войны тот пообещал царю взять Берлин двумя полками спецназа. Полки, как и следовало ожидать, заблудились в Померанских болотах, а вину за это министр ловко свалил на маршала, мол, у военных карты худые. Немцы же, никак не чаявшие сыскать повода к войне, обалдев от такой наглости, валом попёрли через русский рубеж. Так началась нелепая, никому не нужная война за польское наследство.
              Из-за  недальнего леса  выползала колонна. Шли  германские танки, грузовики с пехотой, мотоциклисты. Шли походным строем, не выслав вперёд охранения, потому как отвыкли встречать отпор. Шли жрать «яйки, шпек и млеко», лапать наших баб и стирать с карты этой реальности слово Россия. Маршал глядел на это безобразие в бинокль и тихо матерился. Когда колонна сбилась перед узким и ненадёжным мостом в кучу, Крючков,  наконец,  улыбнулся и сказал уверенно: «Созрели, голубчики. Пора их бить»! «Вдвоём»?- не понял Серёга: «Маршал, вы герой или просто тронулись? Их же не меньше полка»… «Зачем вдвоём»?!- рассмеялся тот: «Пускай МБД повоюют – им размяться полезно, а мы с тобой покудова на сраженье полюбуемся, больно ложа хороша»!
              «На ко»!- сунул маршал Серёге рацию: «Говори ты. Мой-то голос вся страна знает. Слово для  пароля не забыл? Захват. И повтори три раза».  «Захват. Захват. Захват»,- повторил Перевалов в микрофон. В ответ рация ожила и спросила, нарушая всякую секретность, хриплым голосом: «Это ты, Меньшиков? Заждались твоих распоряжений. Чего делать-то»? «Немедленно атакуйте колонну противника»,- приказал Сергей. «Одною бронёй»?- возмутилась рация: «Меньшиков, где твоя пехота? Дай хоть роту в прикрытие»!   Где у Меньшикова пехота, не знали  ни Серёга, ни маршал, а оттого Перевалов сказал так: «Атакуй без прикрытия, из засады. Мы в штабе. Возникли сложности». 
                Рация умолкла, и вдруг, к удивлению и Сергея, и маршала, в двух сотнях метров от них затрещали кусты, зарычали моторы, и с горы покатились русские танки. Левее  из ложбины на дорогу, лениво кивая стволами пушечек,  выбирались  броневики, важные как сухопутные броненосцы.
                Оценив броневую мощь, маршал смахнул слезу: «Мне бы такую технику. Я бы с ней через неделю немцев в Рейне утопил, Свят истинный крест.  Какая техника»! «Но зачем же они всею силой  вперёд прутся? Кто их так воевать учил»?- забеспокоился он: «Командуй им, дуракам, Серёжа, оставить два танка за  мостом в засаде, и не стрелять, пока немец колонну не развернёт и борт не подставит.  А броневики куда ползут  под прямую наводку»?! На этих его словах рация тихо зашипела  в тоске  о разряженных батареях и умерла. Связь прервалась, оставив маршалу и Серёге  лишь роль бессильных что-либо изменить зрителей батальной драмы. 
                Над полем боя поднялась стена пыли, пороховая пелена и столбы первых снарядных разрывов. Удачно начавшая бой спец. бригада Белова опрокинула расползшуюся по полям  колонну, но оказалось, что следом из-за леса немец прёт несметною силой, ещё и ещё, будто паста зубная из тюбика, и вскоре бригада начала нести потери. То один, то другой танк вспыхивали жарким пламенем. Броневики, выкосившие пулемётным огнём вражескую пехоту, попали под огонь артиллерии. Рвались снаряды, и наша техника   полыхала, будто сальные консервные банки в забытом туристами костре под мерный гул германских дизелей. Маршал, глядя на такую беду,  рвал и метал, а танки и броневики загорались один за другим, пока не погибли все. Война моторов была кончена.
                Над полем боя раздались гортанные команды, и подобная бессмертной змее вражеская колонна поползла через  мост. Поползла, но тут же встала.
                Что-то было не так. Вдоль дороги салютом германской победе горели русские танки, но в небесах от края и до края разливалась музыка. Гремела музыка -  русская музыка. Голос военного  оркестра  пел о победе. Пел о победе, которая будет всё равно. Будет, и сопротивляться ей глупо и бессмысленно.
                «А вот и Скопин. Будет дело»,- воскликнул маршал. Под звуки армейской музыки, цепь за цепью перекатываясь через гребень холма мерным шагом шла русская пехота. Шла неотвратимая  как возмездие.
                «Красиво идут. Интеллигенция»,- довольно осклабился маршал.
                «Где-то я это слышал»,- задумался Сергей и вдруг вспомнил – детство, тусклый экран чёрно-белого телевизора, фильм «Чапаев», а там, на экране у Анки заклинило пулемёт, а от горизонта до горизонта по уральской степи колышутся, щетинясь штыками, белогвардейские цепи. Авторы фильма хотели напугать нас  поступью  вражьих толп, но Серёга запомнил  лица офицеров, их,  не чающих смерти, затаившейся в стволе Анкиного пулемёта. В зубах сигара, в руке стек, и бесконечная лихость в глазах. Белая кость, привычка умирать, жажда победы. Секунды сложатся в минуты, и пулемётный вихрь выметет этих отважных парней из реальной жизни.  Даже тогда, тридцать лет назад, несмотря на всё советское воспитание, Сергею  было их жалко, жалко как самого Чапаева.  Теперь же он видел их въявь.
                Цепи растекались по полю. Гордая немецкая пехота, ещё не чая своей участи, разворачивалась встреч им. Разворачивалась и таяла, как жухлый мартовский снег, лишь соприкоснувшись с русскими рядами. Таяла и вскоре истаяла, и жалкими ручейками побежала к лесу. Два  чудом уцелевших танка прикрывали её отход. У одного заглох мотор,  он остался раненым жуком на дороге,  зло щетинясь пулемётными очередями. Пехота, не смущаясь этим, подступила к танку, приналегла и опрокинула его в канаву. Пытавшийся спастись экипаж подняли на штыки. Второй танк догнали и, маршал от удивления даже протёр стёклышки бинокля,  на ходу разобрали на запчасти. «Так Скопин не воюет»,- ахнул «меч государев».
                Пехота же взревела грозным «Ура!» и, перейдя на скорый шаг, двинулась в гору, цепь за цепью скрываясь за холмом и лесом, со знаменем, сияющим медью оркестром, фельдшером с санитарами  и благоухающей борщом походной кухней. Вслед им проскакал на  запряжённой сивой кобылой телеге гражданский бородатый дядька в распахнутой на груди телогрейке с пулемётом Гочкинса на перекинутом через плечо ремне. Он палил из пулемёта с плеча в Божий свет как в копеечку, будто из ружья и орал что-то, хотя и невразумительное, но ужасно геройское.   
                «Вот это орлы! Чьи же это? Факт, что не Ржевский полк»,- удивлялся Крючков: «Пойдём за ними, сынок, там и спросим. А я, старый хрен, грешным делом решил, что и воевать в России некому стало». 
                Запыхавшись и вдоволь перепачкавшись в желтой глине край истоптанной пашни, они  наконец поднялись на гребень холма, глянули вниз, в простор лугов и удивились. Там, где по их расчётам должен был греметь бой, или,  хотя бы, отдыхать измождённые сраженьем победители,  никого не было, ни русских, ни немцев.  То есть немцы были, но все как один мёртвые. Они устилали своими телами весь склон, а в глазах погибших стыл ужас. Из подданных нашей державы в обозримых пределах имелся только тот самый дядька с пулемётом. Пулемёта у него в руках больше не было, а сам он занят был вполне мирным делом, никак не сочетавшимся с усеянным трупами полем. Этот человек подбирал по полю и грузил на телегу лежавшие меж мёртвых  тел снопы. Обычные снопы, ржаной соломы, туго и умело завязанные так, как в нашей реальности давно и вязать позабыли. Откуда только они тут  взялись, если склон, где развернулся финал боя, был засеян пышным, хоть и потоптанным ратными клевером? 
                Мужик работал, будто и не замечая трупов. На лице его  застыло столь мирное выражение, что всякому было ясно, он оказался здесь случайно, и, с утра промаявшись на тяжёлой крестьянской работе, теперь думал не о ратных полях, подвигах, славе и прочей ерунде, а лишь о том, чем накормит его жена, и будет ли в супе мозговая косточка.
                «Ходите сюда, военные»!- взмахнул он рукой: «Табачком то, поди, богаты?  Угостите, коли не жалко». Маршал распахнул перед ним портсигар. Мужик сперва подивился на  портсигар, серебряный, украшенный ни много ни мало государевым вензелем и дарственной надписью «За личную храбрость при взятии города Чимкента», а потом корявыми пальцами зацепил из него папироску, ладненькую с золотым ободком, на заваленном трупами ратном поле смотревшуюся как принцесса в воровском притоне.  «Эх, хороша красива. Жаль и курить»,- протянул он, но всё же прикурил и, затянувшись, похвалил вновь: «Знатная папироска. Должно быть дорогая, панская?  Давненько таких не куривал»,- под похвалы эти мужик попросил ещё пару штук в запас и добавил: «А трофейные дерьмо. Эрзац табак. Я у мертвяков одолжился, попробовал и прочь кинул  - солома соломой»!
      «Мужик, объясни, куда всё войско делось»?- не выдержал паузы Перевалов. «А твоё, военный, дело какое»?- хитро и недобро прищурился он: «Всем подряд знать не положено, на то военная тайна есть. Ты кто такой»?! «Богатырь я залётный дальний. Из края в край Земли нашей матушки  иду силушкой меряться, со злыми ворогами переведаться»!- взорвался Серёга. «Богатырь, говоришь»,- усмехнулся в бороду мужик: «А не врёшь»?- и резво повернувшись, швырнул не успевшего, и икнуть Перевалова  через бедро в дорожную колею. 
 Пока  Сергей подымался на ноги и отряхался, а маршал гневно махал дарёным маузером, мужик от души смеялся: «Слабоват богатырь, не верю»! «Мне не веришь, хрен с тобой»,- вновь подступал к нему Серёга: «А маршалу Крючкову поверишь»?!  «И это маршал»?!- пуще прежнего смеялся мужик: «Этот чёрт старый, хлеборез отставной -  маршал? Какой же ты  Крючков, меч государев»,- ржал, чуть не падал, он: «А я Македонский Александра, покоритель вселенной! Понял»?» «Понял, чем мужик бабу донял»!- пуще разозлился маршал: «А это ты видал,  барбос нестроевой»!-  и распахнул в стороны полы плаща. 
Над полем будто радуга взошла, так сияли ряды орденов и медалей на его груди. При блеске  их мужик стушевался:: « Правда что ли, Крючков? Живой»? «Нет маринованный! Под белым соусом Бляманже»!- взревел маршал: «Смирно! И отвечай немедля, бес белобилетный, о чём тебя спросили?! Попробуй ещё над нами смеяться, Македонский хренов, покоритель запечья и подполья»! «Да не смеюсь я над вами»,- куда как вежливее отвечал мужик: « А Фамилия моя и взаправду Македонский. Папанька то мой Филипп Евграфыч был, по-уличному Аника воин прозывался, потому что подраться сильно любил, так, как перепись приключилась, нас чиновник шутник Македонскими и записал. А войско, оно вот»- показал он на свой загруженный снопами воз.
  «Где»?!- вытаращился на него Перевалов: «Мужик, тебе же сам маршал велел не врать»!- рявкнул он: «Будешь дальше врать, Крючков тебе точно мозги вышибет. Он нынче злой, всех встречных без пощады бьёт, никого не жалеет, потому как терять ему нечего». «Вот те Крест Святой, господин товарищ богатырь»!- истово перекрестился мужик: «А не веришь, поехали за мною следом. По пути всё вам и обскажу, а там хотите верьте, хотите не верьте, а только два полка германских у вас на глазах в сыру землю вколочены».
Как богатырь чужедальний не отнекивался, а пришлось ему пересесть с коня на мотоциклетку. Маршал же кинул на воз вещмешок с секретными картами и  войсковым штандартом, заволок следом не ко времени занывшую полученной под Кандагаром раной  ногу и приготовился слушать. 
.До сказок маршал был большой охотник.
Так и поехали. Боевой конь понуро брёл сзади и думал себе «с кем я связался! Страна пропадает, а командующий с богатырём по гостям сказки слушать ездят»!
«Ты, богатырь, волость нашу не знаешь»,-  издали начал рассказ мужик: «А маршал то, он её знает очень хорошо. Два раза под корень артиллерией жёг. Один раз в Крестьянскую, другой раз  в ту ерманскую войну. Так вот, от тех пожогов и разорений деревня наша бедная. Я с двумя коровами, конём и полусотней овец здесь большого богача почитаюсь. Дом у меня, правда, не плохой, с папкой ещё после прошлого разорения из бывших блиндажей срубили и на бывшем ДОТе поставили. Дом, попусту хвастаться не буду чистый и просторный. И жечь его, попомни мои слова, маршал, больше не дам. Глядеть не буду, царёвы придут, германцы или анархисты, живыми не выпущу…
Так вот о чём бишь я? О доме. Заметный у меня дом и от большой дороги недалеко. В эту зиму, в самый Сочельник  посреди ночи стучатся ко мне проезжие. Старая барыня, старая, да не старуха, повадкою чисто царица Катька, а с нею дядька в годах, видать управляющий её, стучатся ко мне и просятся на постой. Ехали они издалека, да барыня дорогой не убереглась, застудилась, в жару вся. Что ж мы, не русские, уложили мы с женой её в избе, а сами за печку переселились, чтобы не обеспокоить. Управляющий, тот знать старый солдат, шинельку на пол кинул, тревожиться за себя не велел.
Так и лежала у нас барыня два месяца, то лучше ей было, то хуже, учёную докторицу ей с уезда привозили, из Забровья бабку звали, прохожий монах над нею читал, но совладала, выздоровела. А пока лежала, сколько добра нам сделала. Малых деток писать, считать выучила.
 У нас ведь в селе школу закрыли, сказали для экономии, велели детей в уезд в этот, сразу и не выговоришь, интернат сдать, это я так понимаю, вроде приюта. А кто ж своих деток в здравом уме в приют сдаст, да и в крестьянстве баз них не управишься. Вот и остались у всех самостоятельных дети неграмотными. 
Дочку старшую вышивать гладью научила, не скажи, что барыня, всё сумела. Да и старший, смотрю, к ней ходить начал, она ему про далёкие страны, да про древние года того нарассказывала, чего и я, отродясь не знал, и узнать мне не от кого было. Богатая, видно, барыня, но душою простая. Как поговоришь с ней про нашу жизнь, всё лучше нашего понимает, на всё у неё совет есть или утешение»…
«Душевно сказку сказываешь»,-  остановил его речь маршал: «Только про снопы не сказал  ни слова». «Про снопы»?- встрепенулся Македонский: «Сейчас и про снопы обскажу. Поведал я ей о своей беде, как ты, маршал, нашу волость разорял, как германцы, как бандиты нас примучивали грабежом, а анархисты реквизицией. Нету житья, говорю, жить незачем, и дитям оставить нечего, год пройдёт, два и опять разорение. 
«Не печалься и не тужи»,- отвечает она: «Можно твоему горю помочь. Пойди на двор и возьми в возке моём в самом заду под пологом семь снопов аржаной соломы. Придёт в ваш край беда, сноп по земле рассыпь и скажи слово тайное: «Велит мой холоп, чтобы был не сноп, а сколько в тебе соломинок, столько бы солдат». По слову твоему явится войско и вас защитит и так три раза, а после третьего раза твоя воля над ними кончится. Должен ты снопы другому подарить или войско на волю отпустить, тут тебе самому решать». 
Так и сказала. Однако погодите слушать, к посту мытному подъезжаем, сейчас налетят архангелы, мытарить начнут»…
И точно, за разговором они и не заметили, как  впереди показалась знакомая Сергею рогатка. Из будки, радостно тряся аксельбантами,  катился мытарь. Он, конечно, не катился, а  шёл, ножки его короткие обутые в  точёные красные сапожки переступали столь мелко-мелко, будто катился толстячок на дутых колёсиках детского велосипедика.                               
«Господа проезжающие, готовьте монету большую и маленькую, платите за проезд через границу экономической зоны, получайте квитанции и езжайте с Богом! Богатырь за себя с конём сколько платить знает, а за мотоциклетку извольте по полгривны с лошадиной силы. Ты, дедка, пеший, с тебя  гривна, а с тобою, Македонский, у нас разговор будет особый! Откуда снопы»? 
«Как откуда, батюшка. Со Старой Попихи, вестимо дело, али поля моего за горой не знаешь»? «Ну, а коли с Попихи, возьму с тебя за груз по двойной ставке»! «Побойся Бога, Кузьма»!- возмутился тот: «Я ж местный, мы завсегда здесь бесплатно ездили»! «Ездить ты и теперь можешь сам, сколько влезет, а за войско заплатишь со штыка сколь положено, да за обман вдвойне! Или, думаешь, у меня бинокля нет, не видал я, как ты  за горой со своими снопами колдовал»?! «Кто колдовал то? Ты, Кузьма, грамотный человек, уездное училище кончил, а всё в колдовство веришь? Ишь ты, прицепился к моим снопам! Войско какое-то углядел! Снопам тем сто лет в обед, в сарае с позатого года завалялись, свиньям на подстилку везу».   «А ты ударь сноп о землю, как там бил, ударь»! «А и ударю»!- озлился  Македонский: «Ударю, родимый, мало не покажется! Да только, скажи, Кузьма, с чего ты за мной следить взялся»? «Ну, в этом секрета нет»,- расцвёл улыбкой до ушей мытарь: «Народ нам помогает, следит, чтобы никто богаче не зажил. Соседка твоя за тобой подглядела, подслушала, да  нам отписала.  Так что плати, а, не хошь снопом вдарь, нас потешь».  «А и вдарю»! «А и вдарь, мы посмотрим »! «А и вдарю, на тебя не посмотрю, да пошёл ты, рожа мытная»! «Ты меня, при исполнении посылаешь»?! Мытарь потащил саблю из ножен, Македонский полез под солому за  кнутом, но рука наткнулась на пулемёт. 
Что будет дальше, Перевалов знал лучше всех. 
«Держись за телегу, сейчас брякнемся»!- только и успел крикнуть Сергей, как вся честная кампания с телегою и мотоциклеткой в придачу ухнула в яму. «Ну, ты, Кузьма и сволочь»!- взревел Македонский и с должным присловьем брякнул сноп о землю так, что перевясло лопнуло, и колосья рассыпались во все стороны.
Дальнейшее произошло мгновенно. Блеснули штыки, заставу засыпало войско и, не успев и охнуть, мытная стража, будто друг перед другом стараясь, не чая пощады, подняла руки вверх и сдалась. Вертолёт сбили на взлёте, и он с диким воем упал за берёзками. Поражение было полным, и лишь сам Кузьма смог улизнуть от чудесной рати. Спасаясь, он спрыгнул в яму, и теперь истошно верещал и бился на весу в  Серегиной руке, будто огромный растерзанный  шмель.
Седой полковник в фуражке и форме старинного образца спустился в яму и, не глядя на других прочих, доложил Македонскому: «Выполнен ваш второй приказ, Александр Филипыч. Остался один». Солдаты деловито выпихнули телегу с лошадью,  мотоциклетку и богатырского коня из ямы. 
«Орлы»!- петушком выпорхнул навстречу маршал: «Видел вас в деле. Славно, славно! А теперь слушайте мой приказ»…  Полковник взглянул на него недоумённо и спросил: «А вы, дедушка, кто»? «Как это кто? Маршал»! «Это хорошо, что маршал»,- устало улыбнулся полковник: «Да только, по условию, нету над нами ни маршалов, ни генералов, а подчиняемся мы одному Македонскому, Александру Филипычу, потому как слово его над нами крепко, да и ему только один приказ должны. Так что будьте здоровы, господа хорошие. Кормите лучше коня богатырского, надейтесь на чудо, авось зажиреет, да всю Германию боками придушит, раз сами воевать не смогли и войско растеряли». 
«Что-то вы разговорились, господин полковник»!- не унимался маршал: «Как это я, главнокомандующий  западным направлением, вам не указ!? Вы что себе позволяете!? А не то, я враз с вас погоны долой и по Владимирке марш-марш за неподчинение»!  «Ты меня Владимиркой не пугай»!- и вовсе не по-уставному рявкнул полковник: «Не твоего я воинства, и командовать мною не тебе»! «А кому ж это»?!- пуще прежнего взвился Крючков. Полковник  поглядел на него и, указав на небо, тихо ответил: «Ему». 
 «Ему все мы слуги»,- упрямо долдонил Крючков: «А первые мы слуги государю анпиратору, особу коего я здесь представляю». «Допредставлялся – представлялка отвалилась»!- не выдержал полковник: «Я тебя сукин кот, узнал! Это ты им маршал, а мне ты тот самый Крючков Карпушка, что на государевом смотру в Коломне за  небритую рожу  наказан был»! «Виноват, вашбродь. Я побреюсь»…- не помня себя, чуть не пролепетал маршал, но вспомнил, где он и кто и, уже  припоминая суровый взор полковника, получил от него новую порцию: «Ты, сопляк, ещё с батькиной шашкой за петухами бегал, когда мы с твоим  дедом Таганрог брали и турку по Азовским степям размазывали»! «Так уж с дедом и по Азовским»?- Крючков: «А как деда моего, к примеру, звали»? «Как поп крестил – Кондратом, а по матушке Афанасьичем. Славный был рубака и товарищ хороший». 
На этих словах маршал примолк и вдруг  ахнул: «Так ты, знать,  Стрельцов Егор Иваныч. Слыхал про тебя, а встретиться не чаял. Да и не признал бы - больно ты для ста лет сохранился хорошо».  «Сохранишься тут»,- вновь погрустнел полковник: «На мне и на дивизии моей заклятье лежит – не стареть, не болеть, ни от пули, ни от шашки, ни от газа фосгена не погибнуть»…
 «Хорошее заклятье»!- восхитился Македонский: «А тут, какая сволочь в деревню не приедет, враз наганом в морду суёт, да ладно самому, а то и жёнке и детям малым. Сам не проймёшь, где бандит, где царёв чиновник, по галунам на портках только и различаешь». 
«Хорошего мало»,- прервал его полковник: «А наложено то заклятье только потому, что 14го мая1889го года я полковник Стрельцов и вверенная мне дивизия, вся, кроме батарейцев поручика  Лучанинова, Царствие им небесное и память вечная, оставили без приказа свои позиции и оголили фронт. Бежали, в общем.
Долго бежали. Только через добрых полсотни вёрст кончилось наше позорное бегство, и то лишь потому, что турка не поверил, решил заманиваем.
А поручик воевал честно два дня и две ночи, пока не кончились на батарее снаряды, и пока из опустившегося на позицию  тумана не выползли чёрными змеями янычары и не вырезали всех до последнего человека.
Однако, на третий день, как закрепились мы на новой нашей позиции, вижу я с командного пункта, как на простой крестьянской телеге гружёной снопами едет наш поручик, цел и невредим. Только, поверите ли, с лица столь светел как лик на иконе, будто чего хорошее узнал, да сказать смущается. Подъехал, поздоровался не по-уставному. Я, как и не ты сейчас, маршал, на него с разносом, как так и почему не по уставу. Он же отвечает вежливо, хотя  опять не по-уставному, и почтительно так говорит: «Тепереча не у вас, господин полковник,  я служу, а в горних ратях, Отцу Небесному Присягу дал, а от царской присяги теперь свободен вчистую по причине смертельного  ранения в сердце. 
С вестью я послан к вам, и велено мне сказать вам, что поскольку бегство ваше позорное погубило армию и полста тысяч невинных душ православных ни за что сгубило, а сто в турецкую неволю отдало, приказ вам вышел из небесной канцелярии: не стареть, не болеть, отцов, матерей, жён молодых и малых детушек не видывать, а по первому зову добрых людей долг  сполнять воинский против всякого супостата и злодея. Каждому, кто вас позовёт на защиту добрых людей и  всего  Отечества, слово тайное  зная, служить будете по три раза, себя не жалея, пока не найдётся добрая душа и на погост вас не отпустит. Для того отдельное  слово будет»…
Как умолк он, стихло всё в полях, ни мышь не пискнет, ни птица не пролетит, будто не дивизия целая окопы роет да кашу варит, а степь пустая стоит от моря и до моря…   
И от той тишины мне плохо стало, свет в очах померк, сознание потерялось.
Очнулся я будто через минуту, однако кругом все другое – зима, степи нет, горы, кругом  война другая, и старичок генерал в  прожженной шинелке велит мне, кровь износу, а взять перевал до полуночи. Перевал мы взяли, а дальше так  и пошло. С кем мы только не дрались, разве что с эфиопами не пришлось. И конца тому, знать не будет»…
«Она и есть, «пропавшая дивизия Стрельцова»,- вспоминал Крючков: «Я о ней ещё когда  в «Русском инвалиде»  читал, «на позицию упал необычайно густой туман, а, когда он рассеялся, ни одного человека из служивших в дивизии никто более никогда не видел», «свидетельства участия дивизии Стрельцова в обороне Моршанска от крымчаков признаны необоснованными», «вдова полковника не опознала его лицо на присланном из Термеза дарреготипе».
«Ну, что ж, отдыхайте, служивые»,- ласково попрощался с ним Македонский и напоследок добавил: «Не держи на людей зла, полковник. Давно бы тебя на покой отпустили, да история у нас такая, что ни день беда»,- прошептал положенные к такому случаю слова и принялся укладывать снопы на телегу, ругаясь про себя за то, что кабы не жонкина болтливость, да не соседка стерва писучая, не потерял бы он целое желание на  брюхана Кузьму. 
Серёга же шмякнул о землю безнадёжно повизгивающего  мытаря, коего на протяжении всего разговора так и держал навесу за шкирку, так что галифе у того треснули по всей длине шва, обнажив филейную часть. И спросил его вежливо и нежно: «Будешь, гад, долг сполнять, Родину защищать или подвесить тебя за аксельбант на кривой берёзе»? «Буду, буду»!- соглашался тот, правильно понимая, что спорить с этой кампанией в её теперешнем настроении весьма вредно для здоровья: «Сейчас же начнём окопы рыть. Жаль вы вертолёт испортили, как я его теперь спишу? Он же новый совсем». «Как хочешь, так  и спишешь, бюрократ хренов»!-  рычал маршал: «Сколько у тебя активных штыков»? «Чего спросить изволили, господин товарищ маршал, не понял я»?- пролепетал Кузьма: «Каких штыков то? У нас оружие облегчённое, полицейский вариант, штыков не положено». «Дурак! Мытарей твоих толстожопых»?! «Семнадцать человек со мною здесь и двое в деревне в увольнении». «Увольнения отменить, всех в строй. Дорогу перекроешь от рощи круглой до одиночно стоящего дерева, сектора обстрела пулемётчикам сам задашь, не маленький. Секреты поставишь тут и тут, чтобы мышь не просочилась. Все отступающие по дороге поступают в твоё распоряжение. Понял? Вечером об исполнении доложишь ему»,- маршал указал на Македонского: «И. чтобы не дай Бог»!- подпихнул он свой сухонький кулачок Кузьме под нос. На то Кузьма вытаращил глаза и отвечал: «Есть»!- после чего удалился походкой кремлёвского часового. Пока ноги его выделывали немыслимые усилия в тщетной потуге вытянуть носок, брюхо перемещалось плавно и медленно, будто торговка семечками поспешающая за строем почётного караула. 
Теперь у маршала в подчинении были, хоть хреновые, но войска. Это радовало. И он, оседлав мотоциклетку, выехал первым, Македонский на телеге и Серёга на коне еле за ним поспевали.
 Пост мытной стражи скрылся за поворотом, а дорога, чем дальше,  тем становилась хуже.
Конь споткнулся раз, споткнулся другой, и Серёга, как и положено путнему богатырю рявкнул: «Ой ты, гой еси, богатырский конь, волчья сыть, травяной мешок, что ж ты, добрый конь,  спотыкаешься»?! Ответа он не ждал и не чаял. Однако, конь сплюнул под ноги клок недожёванной жухлой травы и с явной насмешкой уставился на своего седока: «А ты, богатырь залётный,  думал, конь  богатырский Святым духом питается, травки пощиплет и рад»? «Ну»,- Серёга озадаченно сморгнул, судорожно соображая, почему оно разговаривает, и чем, в конце концов, должен питаться богатырский конь.
«Что, богатырь, коню и слова сказать нельзя»?- рассмеялся, глянув на него, маршал: «В бой с тобою идти можно и погибать можно, а слова сказать нельзя»?- но на коня рявкнул сердито: «Норму не знаешь?! Шесть килограмм овса  в сутки и ни фунтом больше»! «Восемь»!- супротивничал конь: «А носил я в прошлом годе рязанского богатыря в индейские страны, за реку Ганг, так тот постольку патронов в торока не грузил, а зерна давал самого лучшего  и  хлебушка печёного не жалел…  А помнишь как с шести   килограммов твоя конница, маршал, из Тулы от Махметки царевича драпала? Экономьте. Всю Россию проэкономили! Экономисты учёные»! В ответ на это Крючков только зыркнул сердито, но спорить не стал, потому как драп от Тулы и верно был позорный, и, будто чего потерял, увлечённо уставился на дорогу. «У нас стратегия, лошадь»,- обиженно буркнул он. 
«Стратеги»!- обиделся на «лошадь» конь: «У вас полстраны враги отхапали, оккупировали, вы всё войско растеряли, а и снопы волшебные, для победы необходимые,  туда-сюда возите, лошадку мучаете. У вас, дураков, прямой шанс  Берлин взять»!  При слове этом все как шли, как ехали, так и встали столбом, замерли. Все, даже мотоциклетка.
«Ты это к чему»?- петушком подскочил к коню маршал, но на полдороге сообразил, что к чему, и обернулся к Македонскому: « Неужто он правду говорит, Александр Филипыч»? «Правда истинная»,- отвечал тот: « Эта рать справедливая, ей без разницы, что Кузьму с мытарями гонять, что Германскую империю в клочки рвать. Лишь бы дело  правое было. Такая им служба задана». 
Жаль было  Македонскому снопов. Запас в них и хозяйству оборона. Крестьянин, он ведь задним умом силён, запас блюдёт и лелеет, жалеет для государства до того дня, пока не поверит, что Родина, и верно, мать. А для матери ничего не жалко. «Берёг снопы для себя… Ну, да ладно, поехали»!-  Македонский поднял с воза  сноп и  ударил им о землю, приговаривая: «Где был сноп, встань полк»! Сноп летел о землю за снопом, и дорога покрывалась войсками – батальоны, обоз, полевая кухня,  полковник Стрельцов на соловой лошадке. Путники наши изумились явившейся им ратной силе. 
Полковник подъехал верхом к ним и, будто других и не видел, обратился к Македонскому: «Мы готовы, но напомню одно. Милейший друг Александр Филипыч, у вас осталось только  одно желание». «Знаю, что одно»,- отвечал тот: «Одно, да не простое. Вам предстоит маршем через Восточную Пруссию идти на территорию Германии и взять Берлин-город».  «Берлин»? «Да, столицу  имперскую». «Берлин мы ещё не брали, большой город и укрепления сильные, да и карт немецкой земли у нас нету». «Карп Иваныч, карту  то людям  дай, не жмись», - повернулся к Крючкову Александр Филипыч. «Карты заграничные все  в штабе остались»,-  виновато потупился маршал: «Но зато компас есть, новенький, хороший. Правда, особист, чёрт, на него в драке наступил, но, если потрясёте, компас работать будет. Будет работать, я вам говорю»! «Давай, Карпушка, свой компас, даст Бог, дорогу сыщем.»,- не возражал Стрельцов: «Невелика Европа Не найдём дороги – добрые люди подскажут».
«Возьмёте Берлин, господин полковник, и всё, на том ваша служба окончена.  Прощайте и нас простите»,- поклонился ему Македонский.  «Отпускаете»? «Отпускаем»,- встрял Крючков.  «А справитесь без нас? Убережёте Россию? А, Карпушка»?- прищурил глаз  Стрельцов. «Убережём, Егор Иваныч. Спите спокойно, упокой Господи души ваши»,-  опустив глаза долу, отвечал ему маршал, и отвернулся потому, как  по щеке его бежала неприличная высокому воинскому званию слеза.
Грянул маршем оркестр, не привычное «Прощание славянки», а старинное дивное «Веселися, храбрый росс», грянул дружно, грозно, и дивизия Стрельцова ушла умирать, теперь уже навсегда.
 
 Дорога меж тем подползала по холму к орлёному верстовому столбу с прибитым наискось указателем «Крестьянское хозяйство «Заветы Пугачёва» мытный номер 15091».
  В этой реальности Пугачёв сумел взять Москву, и гордая Екатерина, поразмыслив, признала его за царя и отписала Жан Жаку Руссо письмецо в пахнущем нежнейшими духами конверте: «А маркиз то недурён». В радость попарившись с царицею в баньке, казак вселился во дворец. Клейменые графы и князья облачились в кружева, переженились на  дочках князей настоящих, разлакомились французской кухней, да и перевешали под барабанный бой последних своих неугомонных  соратников. Сам Емельян Иваныч за три года сладкой жизни успешно нажил на шампанских винах и трюфелях  цирроз печени и тихо умер на террасе   дворца в Коломенском, тоскливо устремив взор свой в ту часть горизонта, за которой по утверждению ученых немцев и расстилались бескрайние заволжские степи. 
От всего Пугачёвского бунта остались одни  «заветы». Что за заветы такие,  давно никто не помнил, но по русскому навычаю  называли так всё подряд: от паровозного завода братьев Пузановых до пансиона благородных девиц в городе Чугуеве. 
Однако, свято место пусто не бывает, и вдогон прежним разбойникам вырастали новые поколения криминала. И всё-то у них год от году лучше  было – и оружие, и организация, и грабить народ им было легко и весело, пока государевы люди воевали с  супостатами да с инсургентами. Боялись в России люди «человека с ружьём», боялись и человека с автоматом.
К примеру сказать, в глухих деревнях  затерявшихся в неведомых джунглях на северной границе далёкой страны Лаоса по сей день жители вешают над воротами деревянные изображения  автомата Калашникова, оберегая дом свой от злых духов. Духи в тех местах понятливые. Увидят ствол и уйдут, тихо и вежливо, и джунгли скроют их след, сомкнув вязкой стеной влажную и тяжёлую листву.
Не то в России. Жизнь у нас нервная, и подобру-поздорову никто от нашего забора не уходит, пока морду не начистят, пинка под зад не дадут, да гранату вслед не кинут. Так что в наших местах  деревянным автоматом ни духа, ни человека не отвадишь, тем более из тех, что по дорогам нашим  бродит, под мостами таится. Это такая сволочь, что против неё злые лаосские духи с зубами в шесть рядов при любом раскладе выйдут тихими ангелами в белых ризах. Так и живём мы грешные у большой дороги. 
Большая дорога она большая дорога и есть, и по-другому не скажешь, и, будь ты хоть триста раз человеком тихим  и богобоязненным, трудом своих рук, в поте лица живущим, но раз живёшь ты на большой дороге, то, как ни верти, а живи по её законам – не отвертишься. Памятуя о том, мирный поселянин Александр Филипыч Македонский в избе и на подворье хранил оружие в количестве достаточном для вооружения  небольшой армии. С  того дня как выделился он на отруба и построил хутор здесь, на горе, не проходило и  недели без бед. Если и не сыпались  с пролёток, размахивая обрезами,  поджарые мужички в немецком платье, посланцы недальней криминальной структуры, то, портя воздух смрадным выхлопом,   вползал во двор, ломая ворота, локомобиль цыганского барона, а то верхами и на тачанках подлетали и вовсе неведомые люди, не то кавказцы, не то азиатцы, не то вообще неведомые басурмане, кричали громко и  непонятно, но желали всегда одного – мяса, и побольше.
С цыганским бароном Македонский попусту не вязался, давал отступного, местных бойцов криминала  воспринимал как  привычное повседневное зло, но залётных всегда привечал прицельным огнём. Стрелял вначале, а потом руки вверх поднять и ко всем чертям валить предлагал. Кто не успел протянуть ноги сам, или пуля-дура, задумавшись о главном,  облетала, тянули вверх руки, пополняя коллекцию трофейного оружия Македонского. Кто ноги  протянув, взор свой в небеса упирал, пополняли собой число обитателей смиренного сельского кладбища. От тех насельников Александру Филипычу был сплошной убыток, потому как в противоположность жителям «небогатого села» из  известной песни,  догадавшихся «деньжонок собрать», Македонский суд, «скорёхонький»  осмотр трупа доктором  и сами похороны «стрелка» «меж высоких хлебов» оплачивал из своего кармана. И то, если дело на стол капитану исправнику лечь не поспевало, а если поспевало, то расценки  росли на порядок – не то что овцы, коровы могло не хватить.
Со временем к стрельбе этой Македонский привык как к обычной сельской работе. Но так было в мирные дни. Началась война, и у всех не выдержали нервы. Лишь только запели военные трубы, криминальные ребята  подорвали на фугасе локомобиль цыганского барона, так, что целым нашли лишь рулевое колесо и правый ботинок кочегара. В ответ цыгане  распылили газ фосген во время воровского сходняка, так, что трупы с характерными синими лицами хоронили дня три. Мочили они друг друга с чувством, толком, расстановкой, причём совершенно не оглядываясь на власти. И всё от того, что власти ни военной, ни гражданской в  уезде не было уже неделю.
 Не было с того самого дня, когда скрылся за лесом вагон городничего, а прокурор с капитаном исправником, налепив себе усы и бороды из конских хвостов не помели в саквояжи активы земельного банка и покинули подведомственную им территорию с приземлившимся на выгоне невесть откуда  к нам залетевшим персидским аэропланом. Прознав про такое безобразие, и младшие полицейские и статские  чины разбрелись кто куда, унося с собою со службы, кому чего приглянется.  Последним покинул свой пост сторож уездной управы, что за неимением лучших трофеев овладел  неподъёмным диваном из приёмной, который и уволок на закорках. Доволок до дома, надсадился и помер с надсады в тот же вечер. Больше власти в уезде не было. 
Оттого мир и покой кончился. И хотя о немцах ещё не слыхивали, отбившиеся от рук русские и цыганские бандиты увлечённо избавляли  русский народ от своего соседства, и не дай Бог было кому оказаться меж двух огней – гражданским фраерам пощады не было.
В стороне от их битв и кровопусканий наши герои свернули с большой дороги. Ничейная казённая дорога, по анекдоту состоящая из промежутков между колдобинами и выбоинами, где «клади кирпич на газ, и к Машке в кузов, всё равно из колеи не выкинет», приобретала  черты если неевропейской, то хотя бы нашей родной благообразности, когда можно смело менять заколенники на простые солдатские сапоги. Край дороги наметились грубо, но надёжно сработанные изгороди, клок пашни под яровым, клок под озимым, полоса картошки, овцы и коровы по косогору, и, наконец, колея уперлась  в тесовые ворота, прежде крашеные, а теперь облупившиеся настолько, что  угадать их цвет стало невозможно.
Александр Филипыч спрыгнул с телеги и, закинув вожжи на воз,  пошёл открывать ворота. Телега, мотоциклетка, а там и Перевалов на богатырском коне оказались на облепленной кладовушками, сараями и клетями площадке перед крыльцом  хвалёного, да не перехваленного Македонским дома. Постройки все, хоть и не новые, были хороши, крыши перекрыты, то тут, то там  пятна свежего тёса выдавали следы ремонта и переделки. Из-под навеса таращил стекляшки керосиновых фар трактор локомобиль системы Блинова, за ним  жатка Маккормика, трёхкорпусной плуг Курганского казённого завода, сеялка и молотилка Универсал.   
 Косилки не было – косил Македонский вручную. И в графском поместье за речкой и  в государевом МТСе стрекотали безотказные и недорогие польские конные косилки, а  Александр Филипыч предпочитал дедовскую косу и горбушу. Косил так, что  удивлял всю округу. По мысли его надежнее оружия против прущего на поля куста  не было, и там, где самая наилучшая  косилка, жалея погнуть брус,  уступала кустам хоть вершок, мужик с косой на этот самый вершок, то и на полтора углублялся в кусты, расширяя свой сенокосный пай.
Хлева у Македонского были знатные. И срублены ладно, и крыты черепицей. Но какое у него было крыльцо! Всем крыльцам крыльцо, и графскому дому пристойно, и у того то крыльца слез Серега с коня, без радости ощущая, что непривычные к верховой ноги его гудом гудят и форму приобрели охватываемого ими в течении стольких часов конского тулова. Так и попрыгал он нелепыми шагами к  крыльцу  вослед опередившим его  хозяину дома и маршалу. 
   А впереди уже разгорался скандал. Женский голос выговаривал Македонскому:    « Опять воевал? Не навоевался, ирод? А убьют тебя, я куда с дитями денусь? По миру пойду» Досталось и маршалу: «А это что за хрен старый с тобой? Опять нахлебника приволок! Недели не прошло, как другана твоего Колю Змееборца отвадила, нового друга добыл»! 
Коля Змееборец жил у Македонского на хлебах два месяца, врал о своих победах надо Змеями и импортными драконами всех размеров и пород, так, что послушать его приходили из соседней волости, подразжирел на щедрых харчах, и вряд ли бы покинул сии благодатные палестины, если бы супружница хозяина Варвара Андреевна, оттеснив смущённого Македонского за печку, не выставила бы вон прохожего героя вместе с его заржавевшей секирой. 
В Змеев в той реальности верили крепко, а впрочем, не зря – ведь всего за три года до этого пятиглавый дракон зверствовал от Волока до самого Бежецкого Верха, пока не сдох, по одним слухам напоровшись по незнанию в водах мирной Тверцы на закупленную против него пострадавшими жителями в складчину морскую мину, по другим же сожрал целовальника  вместе с возом левой водки и отравился этилой. Повертев сотрясённой от удара чугунной сковородкой нечесаной кудлатой головой в старинном бронзовом шлеме, Коля портки подтянул  и  отправился на поиски не то очередных Змеев, не то просто благодарных слушателей, ушёл, тихо матюкаясь, за истыканную рябинками недалёкую линию горизонта.
Из дальнейшего монолога хозяйки Серёга узнал, что, пока Македонский кормит разную приблудную сволочь, у детей его  нет чего обуть и одеть, жена бьётся как рыбка об лёд, но третий  год не может к маме  на побывку съездить, а с крыши, Сашка не видит и знать видать не хочет, сорвало ветром второй лист шифера, и, пока Македонский решится затащить своё брюхо на крышу, оборвёт все остальные и палубы вон унесёт. 
Потом впереди зазвенело и, теряя ордена, маршал Крючков обрушился с высот крыльца в лопухи. Пока летел он туда, Серёга узнал о нём много нового и нелестного, но, когда долетел, стало ясно,  что нельзя меч отечества безнаказанно в лопухи швырять. Маршал взревел и, зажав в одной руке шашку, а в другой, незнаемо зачем,  бинокль, попёр на крыльцо, произнеся из приличных слов только «Баба!», остальные же слова его слились в столь нечеловеческий рёв,  услышав который, Серёга понял, чего именно испугался крымский царевич Махметка-Гирей 28м году, когда драпал от Крючкова до самой Кафы, теряя людей, пушки и  единственный французский танк Колоссаль, застрявший на мосту через Северский Донец столь плотно, что и следовавшим за ним двум туменам конницы пришлось сдаваться русским безо всяких условий.
На крыльце визжали, орали, разнимали друг друга и вновь сходились в битве, и, памятуя о том, что богатырь с битой рожей вроде и не богатырь вовсе, Серёга на крыльцо не пошёл, а присел себе на скамеечку и закурил. За тем шум постепенно стих, а спустя ещё минут десять с крыльца спустился Македонский, порылся в лопухах и, после недолгих поисков обнаружив оброненную маршалом за скандалом Бухарскую звезду сияющую малыми и большими бриллиантами, вяло махнул Перевалову: «Заходи»!
Серёга докурил, затушил окурок о подошву сапога, и зашёл в избу.
  В избе Варвара Андреевна потчевала изрядно исцарапанного маршала содержимым здоровенной запотевшей бутылки, приговаривая: «Послал Господь гостя. Угощайтесь, гостенёк дорогой, не побрезгуйте, не обижайте нас, дураков деревенских»,- одновременно  успевая расставлять по столу как из-под земли появившиеся тарелки с грибами и квашеной капустой, горшок со щами и чугун полный варёной картошкой. Маршал сидел чинно, как и положено крёстному наследника престола, кушал опрятно, под ложку хлебушек подставлял, чтобы лишней капли щей не потерять, а стопку подносил ко рту с такой важностью,  будто речь на Государственном Совете держал. На стене за его спиной красовался трофейный, ещё с той войны, купленный по случаю ковёр, на котором бравые кайзеровы гренадёры брали в плен зверообразных казаков. В присутствии маршала на кукольных лицах гренадёров стыло удивление своей победой, мол, так не бывает! 
«А вот и ещё гость»!- радостно приветствовал Сергея Македонский: «Встречай, жена, богатыря проезжего. Он из края в край едет, людей посмотреть, силушкой померяться, со злым ворогом мечом булатным переве»… На этом слове жена взглянула на него так, что последние слова застряли  у Александра Филипыча в горле – богатыри гостевали часто, за постой не платили, и, бывало,  в пьянственном виде били столовую посуду.
«Садись  уж, богатырь, щей налью»!- смерила Перевалова взглядом Варвара Андреевна. Дети полезли изо всех углов к столу. Им явление богатыря было в радость.  Все знали, как будет: сейчас богатырь напьётся и начнёт врать. Правду ли, ложь скажет без разницы, всё интересно. Потом выпьет ещё и мечом ли, булавой махать начнёт, а потом выпьет в третий раз и начнёт орать вообще непотребное, тогда папаша озлится, отнимет меч, булаву ли, и отправит богатыря под стол голыми руками – не в первый раз.
Однако этот богатырь был неправильный, неинтересный какой то, стопку за здоровье хозяев выпил, щей похлебал, а скандалить не стал, что вызвало у детей серьёзные сомнения: может он и не богатырь вовсе… 
Утратив интерес к неправильному богатырю, дети переправились на лавку у окна, где углядев  за окном богатырского коня, придумали себе новую забаву. Богатырский конь, скажу вам товарищи – это не забитая тяжким трудом крестьянская лошадка, а существо «вещее», как учат нас древние былины, обладающее подчас тяжёлым характером, но к детям всегда доброе, а потому конь милостиво согласился позволить себя дрессировать. Он просовывал лицо в окно по их команде и получал в награду ломти хлеба с солью, благо хозяйка не видела, как дети дороговенную соль транжирят. Солью в этой реальности торговали крымские татары, торговали дорого, и была та соль куда дороже нашего сахара. 
«Как же, батюшка, Карп Иванович,  обойдётся с немцем на этот раз»?-  выспрашивала хозяйка маршала. «На то есть особенный план»!- вещал тот, высыпая на стол картошку: «Заманим противника поглубже в глубь страны, а потом «гремя огнём, сверкая  блеском стали», пойдёт в бой наша кавалерия. Отсюда  - раз, и, перекрывая пути отступления противника, от Ельца на Воронеж»! Развоевавшись, маршал двигал по столу стопки, тарелки, солонку в ранге немецкой танковой группы, и картофелины в мундире, будто подвластные ему рати. Когда  весь картофель сгрудился на краю стола, загнав германца «За Можай» и далее, во дворе загудели моторы, в ответ рявкнули кобели, но враз осеклись, когда автоматная очередь заставила одного из них взвизгнуть жалобно и замолчать навсегда.
«Немцев проморгали»!- ахнул Македонский. За окном блестящий, будто и не ведавший русских дорог, «Опель-кадет» и пара тентованных грузовиков с пехотой въезжали во двор через ворота,  распахнутые парой унылых головорезов в форме мышиного цвета. Один из них только что пристрелил собаку, другой целился во вторую. Целился, да стрелять не стал, знать, патронов пожалел.
«Богатырь»!- обратился к Серёге Александр Филипыч. «А»? «Хрен тебе на! Как тебя  звать то»? «Серёга». «Ты вот что, Серега, смотри, здесь  войну устраивать не удумай, с этими нам не справиться, а у меня дети тут. Ховай маршала в уголок, сам чего похуже накинь и марш на печку. Дай Бог, отоврёмся. Случай чего, ты наш родственник. Пойду,  узнаю, чего им надо»…- Александр Филипыч украсил буханку  солонкой, уложил хлеб на рушник  и  пошел к двери, незаметно перекрестясь на икону, но выйти не успел. На пороге вырос огромный немец в камуфляже с карабином наперевес, окинул взором всю честную кампанию, усмехнулся, и, следуя вековой традиции, дал хозяину по роже прикладом, обозвав всех присутствующих «русскими свиньями». А потом…
Потом в хату вошли сапоги. Отлично пошитые, из мягкой, прекрасно выделанной кожи, начищенные так, что таракан, случайно выползший из-под лавки, увидал через всю избу в их блеске своё собственное отражение и, устыдясь своего  непотребного вида, упал в обморок, испоганив миску с налитым кошке молоком. Сапоги шествовали, конечно,  не сами по себе, из них торчал маленький человечек покрытый  фуражкой с непотребно загнутой тульей. Были у того человечка и усы, и монокль в глазу, и ручки, одна со стеком, другая с револьвером, и выраженье  на лице, но главнее всего были сапоги. Человечек щёлкнул каблуками и завизжал. Первые пять минут понять, на каком языке и  о чём он визжит было невозможно, но затем сквозь визг прорвались лающие звуки, и стало ясно, что блажит он по-русски, но с таким акцентом, что русскому человеку всё равно не понять. Однако, понять было нужно, ведь время шло - обладатель сапог и фуражки заметно нервничал, Македонский выплёвывал выбитые зубы,  немец, первым вошедший в избу, а с ним и ещё один целили из карабинов в присутствующих, а таракан, вынырнув из блюдца с молоком,  с чувством глубокого удовлетворения разглядывал человечка в подробностях.
 Время будто замерло, Серёга на печи напрягся, уверенный, что сейчас начнут стрелять, но тут, разряжая ситуацию, в  помещении возникла, будто в дверь ввинтилась, некая склизкая личность в засаленном чиновничьем мундирчике, с потёртой кожаной папочкой под мышкой. Глазки у личности были красные, будто у рыбы, выросшей в затоне ниже сахарного завода, где вода бражку напоминает. Закатив к потолку глазки эти, чиновник восторженно залопотал, сипиляво, но, слава Богу, понятно: «Господа, освобождённые от гнёта царизма граждане свободной России! Оккупационные власти дарят вам свободу и права  человека»… «Про права забубнил»,- ахнула баба: «Известное дело, если про права зашло, значит, грабить будут»!
 «Перед вами господин барон обер-лейтенант фон дер Пишке»! – продолжал чиновник: « Он назначен имперским оккупационным комиссаром по нашему уезду. Он наведёт настоящий немецкий порядок. Ура, господа»! – чиновник аж на месте подпрыгнул и разразился аплодисментами, переходящими в овации, и так и аплодировал, пока не понял, что ладошками хлопает  и орёт «Ура!» он в гордом одиночестве – у немцев руки заняты были, а у русских просто настроения на такие забавы не было.
 «А от нас, мил человек, чего ему нужно»?- управившись стереть с лица юшку, обильно сочившуюся из разбитого прикладом носа, спросил Македонский. Чиновник моргнул   красным глазом, распахнул папочку, украшенную поверх русского герба свежеприклееным хищным германским орлом, достал бумагу и, переходя от прав человека к  проблемам сугубо земным, прочитал, водя пальцем по ней: «Крестьянское хозяйство №15091 обязано в десятидневный срок поставить германской армии говядины 40 пудов, баранины 30 пудов, свинины 35 пудов, сто дюжин яиц, шкуры КРС 2 штуки, шкуры овечьи 30 штук, овса»…
 «Ты погоди, мил человек», - остановил его Александр Филипыч. Разговор ему стало вести легче, потому как признал он красноглазого. Этот чиновник был местный, уездный, служил то там, то сям, а последки  был под судом за растрату денег из попечительского фонда уездного училища.  Теперь, вишь, к немцам переметнулся. «Ты, мил человек, скажи своему Пшику, что всё в срок отдадим»,- улыбался, стараясь выглядеть поглупее, Македонский: «Отдадим непременно, только не сразу. Да и не всё у нас есть, чего вы требуете, так не извольте волноваться, мы, чем другим,  заменим. Самым лучшим. Нешто нам для солдатиков чего жалко. Не смогли свою армию кормить, покормим чужую. Наше дело крестьянское, не всё ли равно, кому платить. И тебя не обидим»,- подмигнул он чиновнику. Тот закивал радостно, жадно глядя на накрытый стол, и, повернувшись к немцу, залопотал что-то не по-нашему, стараясь попасть взглядом между сапогами и фуражкой. Барон шевелил усами, играл стеком и слушал. Пять минут  в голове его длился мыслительный процесс, будто арифмометр щелкал. Но куда самому лучшему арифмометру против крестьянской смекалки. За это время, пока считал он казённые прибыли. Македонский успел рассчитать до копеечки  не только это, но и все накладные расходы, например, сколько сунуть чиновнику, чтобы в счёт поставок германской армии спихнуть всю негодную в хозяйстве дрянь.
Мысль барона, повертевшись возле поставок, наскучила ими,  он сказал чиновнику «Гут» и потребовал: «Аусвайс»! «Документы, извольте, господа»,- уже куда как ласковее, нежели прежде перевёл чиновник. Филипыч  полез в укладку  и достал свой потрёпанный вид на жительство, немец посмотрел одним глазом,  кивнул, но пожелал видеть документы всех присутствующих. Не понравились они ему, особенно Серёга. 
«Офицер, партизен»!- ткнул фон дер Пишке в Перевалова кончиком  стека. Трёхдневная щетина Перевалова и верно наводила на  мысли о партизанских кострах. «Да, что вы, господин офицер»!- взвилась Варвара Андреевна: «Какой офицер, какой партизан?! Это же деверь наш, из Осиновки, по хозяйству помогает. У него с головою не в порядке, так и документов нет, только справка из дурдома была, так он её на самокрутки извертел. Он тихий, безобидный совсем.  Ты, Серёжа с печи слезай, да налей господам военным водочки, у них с дороги в горле, чай, пересохло?!- прикрикнула она на Серёгу. «Или вам молочка лучше»?- обратилась она к Пишке. Серега  протискивался из-за стола с четвертью самогонки и стаканом в руке. «Млеко ист гут, шнапс ист гут»!- согласился с нею обер-лейтенант, на что хозяйка подумала своё: «Чтобы  ты,  паразит, с нашего молока обдристался»! 
Пишке тем временем  повернулся к маршалу: «Ты есть кто»? Хозяйка, не дав Крючкову и рта раскрыть, запричитала: «Это дедушка наш, ваше превосходительство. Он старенький, болеет лихо, не слышит ничего,  язык отнялся, по телу прыщи пошли. Вы посторонитесь, господин офицер, а то, того гляди, заразитесь»!- самозабвенно врала она.
И отовралась бы, но чиновник-гад, вроде бы и разомлевший в предвкушении взятки, вдруг разглядел на стене лубок. А там  герой есаул Крючков нанизывал на бесконечную пику растерянных хивинцев! Количество насаженных на пику хивинцев подсчёту подвергалось трудно, но человека, пику, будто удочку одной рукой держащего, чиновник узнал. Да и трудно не узнать было – вон он сам, собственной персоной сидел хоть и без пики, чай с блюдечка прихлёбывал, сахарок колотый посасывал. Чиновник смутился, потоптался на месте, будто сам чаю надулся и  писать захотел, вытащил из папочки портретик маршала, отпечатанный в Берлине, где поперёк маршальских усов чернела сумма вознаграждения за поимку со многими нулями в рейхсмарках, и подскочил к барону. «Дедушка»?!- удивился фон дер Пишке. 
Опознанный им маршал допил чай с блюдечка, закусил сахарком, опрятно утёр усы платочком, ласково так улыбнулся и спросил: «Пшик, говоришь»? – и,  будто подменили его, неожиданно заорал: «Лежать, супостаты, всех взорву, себя не пожалею! У меня бомба! Бей их, ребята»!!! и хряпнул сахарницей в пол. Серёга чуть не поверил, что сахарница, и правда, взорвётся. Глаза Карп Иваныч вытаращил в гневе так, что Пишке  задрожал, чиновник и в правду описался, а таракан вновь упал в обморок. 
 Недолго думая, Перевалов разбил четверть о голову одного из солдат. Под  грохот упавшего на пол карабина тот осел на пол, но радоваться этому Сергею было некогда, ведь другой изготовился запороть его штыком насмерть , а с голыми руками на штык не попрёшь, потому как кругом нас не кино, а жизнь. Серёга отступил на шаг, чуя, что дальше отступать некуда, дальше стена, и быть ему к ней приколотым остриём штыка, будто бабочка Адмирал в витрине Зоологического музея. Отступил, и вдруг почувствовал, что в руку ему скользнуло  что-то холодное. 
Перевалов ещё не понял, что это толкается об  его ладонь, будто жадный теленок к вымени тычется, а руку его уже потянуло, повело, пальцы сами сжались – это меч-Кладенец, минуту назад мирно дремавший в ножнах под столом, уже рубил вражеский штык и ствол карабина, будто колбаску к столу крошил. Увидав такое, барон выхватил револьвер и заверещал пуще прежнего, а из сеней в избу попёла  толпа солдат. Проперла, да враз назад развернулась, пары взмахов меча хватило, чтобы заставить их покинуть помещение. Многие спотыкались и падали, ведь под ногами толпы бешеным ужом протискивался потерявший папку и фуражку чиновник. 
Барон неожиданно для себя остался в избе один с русским варварами. Он вспомнил висевший на Потсдамском вокзале плакат, где мохнатые казаки закусывали водку германскими младенцами, и, чая быть сожранным без соли, замер, затаился между фуражкой и сапогами.
Русские вели себя странно, будто и не замечали его: маршал допивал чаёк, Варвара Андреевна заметала осколки разбитой сахарницы, да и Македонский в драку не лез, будто побоища  и не видел. Он рылся в укладке, рылся,  пока не нашёл, чего искал –  завёрнутую в вощёную бумагу гранату. Палец в колечко продел, и, повернувшись к застывшему на месте барону, спросил: «Герр барон, так я не допонял, говядины нужно сорок пудов или можно сорок пять сдать»? Потом  попросил жену, чтобы герани с подоконника убрала, да и вышвырнул в окно барона, фуражку и  гранату в придачу. Так удачно выкинул, что самому понравилось. На дворе громыхнуло и повреждённые взрывом грузовики загорелись.  Опель умчал контуженного барона, умчал столь быстро, что чиновник не поспел сесть в машину. Он счастливый, что жив остался, висел на запятках, вцепившись в запаску…
 Тем временем грузовики погорели-погорели, а там и взорвались.
Увидев это безобразие, супруга принялась пенять Македонскому, что зря он, мол, такие хорошие машины погубил – не взорвал бы, было бы на чём сено возить. Тот отвечал, что за военным временем и получше технику добудет. Жена не верила и снова ругала его, а тем временем на дворе богатырь Серёга Перевалов и конь его богатырский на пару добивали германских  оккупантов. Маршал, как и положено военному вождю, полюбовался на это в окошко, кивнул довольно, по новой налил себе чаю в блюдце, подул на него, и, за неимением сахара, пил, конфеткой в кармане найденной закусывая. Допил, что на блюдце было, улыбнулся и пропел сам себе довольный: «Барон фон дер Пшик забыл про русский штык - не русский, а немецкий вышел пшик»! 
Вечерело. Смеркалось. Из оврага на поля полз туман. В доме над столом зажгли керосиновую лампу, хозяйка давно подоила коров и теперь вертела ручку сепаратора, а меч рубил и рубил – налево махну, выйдет улочка, а направо махну, переулочек. Серёга знал, что немцы давно кончились, и чувствовал, как без должной тренировки рука немеет, но так и махал мечом, пока, наконец, меч, увлекшись, не застрял с размаху в стене конюшни. 
«Богатырь, да уймись ты»!- звал Перевалова через форточку маршал: «Немцы час как разбежались, а ты всё воюешь. Иди в дом, свежо уже»!
Перевалов огляделся и увидал, что поле недавней битвы спит в вечерней мгле, Македонский цепляет к трактору обгоревшие остовы машин,  грузит трупы и готовится зарыть в землю все следы сегодняшнего сражения. «Беда, богатырь»,- махнул он рукой: «Барон то сбежал и чиновник с ним. Теперь с подмогой вернутся»… «Вернутся – встретим»,- коротко отвечал ему Сергей и хотел идти в избу. Рука, измученная мечом, ныла  немилосердно. Хотелось в тепло к людям.
 «Куда пошёл, военный? А зерна мне дать»!- остановил его конь. «Можешь и хлебушка вынести, я не против»,-  продолжал он: «А то,  как воевать, так вместе, а жрать, так лишь бы самому брюхо набить»! Перевалов,  устыдившись, вернулся в конюшню, всыпал в кормушку овса, хлеба печёного достал из вещмешка и смазал дёгтем пару штыковых царапин на конском крупе  «Ой, ты гой еси, и тебе досталось»!-  вздохнул он за работой. «Если ты богатырь»,- буркнул  в ответ конь: «Не хрен за столом рассиживать, со стопкой целоваться. Бди. Жди врага в поле, а не за амбаром и тем паче не за столом, не пускай его к домам мирных жителей. Ты богатырь, твоё дело воевать, а их пахать да сеять. Не будет их, с голоду ножки протянешь! А увидал врага – бей, не жалей, на пустом не заморачиваясь»!  «Ни хрена ты в тактике не понимаешь»! - возмутился Перевалов, в душе понимая, что конь прав. Тот кивнул насмешливо, гривой тряхнул, но больше  Перевалова не ругал, и, чая себя свободным,  Серёга пошёл к выходу.
 По пути он увидел меч.  Меч сидел  стене крепко. Он ёрзал  туда-сюда не в силах освободиться. Перевалов положил руку на гарду  и сказал ласково: «Погоди, охолонь, рука отдохнёт – вытащу». Правой рукой он в ближайшие часы, не то что меч выдернуть, а и ложку навряд ли сумел бы поднять. 
К тому времени и Македонский освободился. Он вывез останки вражеской техники и ратной силы в овраг за межевым столбом, завалил кучей оставшегося от росчисти хвороста,  а теперь заглушил трактор   и, умывшись у колодца, позвал Сергея: «Пошли щи есть»!
В дом войдя, они увидели, что хозяйка обед наварила  по-новому взамен пролитых в драке щей, а маршал времени не терял и молотил эти щи тарелку за тарелкой, а теперь, разомлев на полный желудок, повествовал хозяйке про жизнь азиатцев: «Чтит у них баба мужа своего аки Бога и слова супротивного никогда не скажет. На всё у ней только «да, господин» да «слушаю, господин», а, чтобы как ты мне нынче сковородкой по лбу, такого у них и в помине нет». «Батюшки»!- ахала хозяйка: «А пьяный напьётся»? «Терпит»! «А загуляет с какой молодухой»? «Терпит». «Надо же! А деньги пропьёт или потеряет и хозяйство в распыл пустит»? «Тоже терпит»…
«Ясно»!- успокоилась баба: «Теперь я поняла, почему  наши их побили»!
Тем временем Александр Филипыч хвастал перед маршалом обновкой: «Смотри, какая машина! Во всей волости ни у кого такой нет, а в уезде только у дворянского предводителя и у купца Мухоморова. Называется телевизор»!- выговорил он по буквам: Американской выделки, фирма Томпсон. Работает     на электричестве посредством электронных ламп. А лампы то с мой кулак»!- снова похвалился он, и, наконец, выволок из угла, украшенный резьбою ящик размером с добрый мучной ларь. «Коленька, сынок, покрути-ка  педали»!- попросил он младшего сына: «Добудь добрым людям электричества полкило». Тот, довольный забавой, взгромоздился в седло отдельного механизма, в те благословенные времена называвшегося  солдат-мотором,  схожего видом с современным велотренажёром,  и завертел педали. 
В комнате, рассеивая подступивший сумрак, замигала неровным светом лампочка на шнуре, а на экране телевизора, оснащённого налитою водой линзой, появилась белая яркая точка. «Сейчас согреется и вовсю засияет. Нужно подождать»,- объяснил зрителям Македонский, и точка действительно начала расти. Через пятнадцать минут точка вызрела в картинку, а ещё через восемь с половиной минут появился и звук.
Телевизор Александру Филипычу  продал ещё в конце весны заезжий коробейник из города Мурома, припыливший в их весь на ветхом «Руссо-Балте» девятьсот восьмого года выпуска. Автомобиль был стар - кряхтел, но ехал. Ехал, пока в баке было, да, на беду, заглох прямо у поворота на «Заветы Пугачёва».  Подивившись вдоволь на такую старину, Александр Филипыч поинтересовался у уныло блестевшего очками-консервами водителя, чем же питается сей  автореликт. Оказалось, что ездит механизм на спирту, но и самогонкой не брезгует.  Прожорлив на редкость, а теперь заправлять его нечем, потому как запуганный капитаном-исправником по поводу сухого закона народ ближайших волостей самогонку коробейнику не продал, как тот не просил, в тайне подозревая странного мужика в коже и очках- консервах, что он не торгаш проезжий, а ревизор из акцизного ведомства. Поселянин, если в ком заподозрит врага, становится  хитёр и упорен в своей хитрости.
«Спасай, мужик»!- взмолился коробейник, и, вопреки общественному мнению и не в убыток себе, Александр Филипыч решился ему помочь. Три дня дымила на усадьбе у Македонского баня. Сам он шастал туда-сюда с ковшиком, снимая пробы, дети носились с вёдрами по тропинке к  колодцу, коробейник с дикими от пьянства глазами ползал не в силах встать под вишнями, а жена хозяина сходила с ума от бессильной злобы, потому как нужно было технику и инструмент готовить к покосу. Дел было полно, а  Александр Филипыч, забыв обо всём, перегонял третью тонну гнилой (сырой был прошлый год) картошки на самогон, и разумного слова от него добиться было нельзя.
Коробейника протрезвляли три дня. Первое время он и говорить не мог, а только нелепо хлопал глазами. Потом нежданно напрягся, прыгнул как дикий кот и попытался овладеть неосмотрительно оставленным возле бани ведром со спиртным, а когда не дали, заплакал навзрыд, зарыдал. Нарыдавшись вдоволь, затих, уснул, а проснувшись, заговорил, да так складно. Целый день бубнил коробейник о своей неудавшейся жизни, злой жене, компаньонах обманщиках  и горькой доле, и лишь к вечеру второго дня испуганно заозирался и вцепился в свою мошну. Торгаш в душе его победил алкаша.
К этому времени все ёмкости в его машине были под завязку заполнены горючим, а народ жадно ждал, когда подключат телевизор, и покажут, что там, в этом ящике. Коробейник ожил настолько, что  сумел с пятого раза объяснить, как установить антенну, потом трясущимися руками кое-как воткнул штекер, и перед изумлёнными взорами жителей после недолгого ожидания засиял экран телевизора. «Две программы»,- пояснил коробейник: «Москва и ВВС на русском языке, больше, сколько не крутите, в природе нет».
Засиял на селе голубой экран и сиял три дня и три ночи, пока зрители без сил с ног не повалились.
Прощались жители с коробейником долго, обнимались,  пили отвальную и «на ногу», и «на коня», но тут сцену прощания испортила попросившаяся на ночлег старушка Ненила Панкратьевна из Осиновки. Шла она домой от Печёрских Угодников, умаялась в дороге и на постой попросилась.  Бабушка мирно дремала у печи, но разбуженная доносившимися  из телевизора голосами,  вдруг подскочила и с резвостью молодого жеребчика вылетела из избы. Переполошив всех, она понеслась по волости с известием, что «у Сашки Македонского в ящике живёт сатана». «Да-а»!- кивали ей старухи и в кирпичных казармах колхоза «Путь государя» и в полуразвалившихся избёнках поместья князя Тер-Акопова. Князь был  личностью известной в этих местах только по фамилии, потому как проживал он в Монте-Карло, а заправлял всем агроном Фогель Хрестьян Христианович, душевный человек, хоть бы в землю его закопать, да не единожды, а  раз семь подряд. «Да-а»!- говорили старухи: «Македонскому точно черти помогают, эва какой богатый. Знамо, наворовал»!
Богатый Македонский раздражал всех, всем Солнце застил, будто и не было на свете колхозного председателя Лёши Барина, обитавшего на двухэтажной вилле, которого как рабы римского патриция обслуживали набранные по вокзалам бичи, ни немца Фогеля год за годом с постной рожей подгребавшего под себя всё, что плохо лежит, и вскорости обещавшего стать богаче своего князя.  Бесило не богатство само по себе. Бесило то, что Македонский был всем родня, обычный здешний мужик, всего добившийся трудом и горбом, однако живший лучше многих, негромко живший своим умом, со смыслом и интересом, будто секрет какой знал, как жить. Пробовали поджигать и не раз, но не вышло как-то.
Постепенно к телевизору привыкли, и теперь, когда экран засветился, никого это не удивило, только маршал к случаю вспомнил: «А у эмира Бухарского телевизор раз в пять больше, так и называется - домашний кинотеатр».
На экране очам зрителей явился важный насквозь диктор первого и единственного государственного канала стольник Пантелеев. В дикторы брали только дворян, причём местничество при трудоустройстве было страшное. Оттого, видать,  диктор был мастит, плешив  и дороден. Он поправил галстук  и с чувством глубокого удовлетворения сообщил дорогим россиянам: «А теперь о главном: очень мало дней отделяют нас от славного юбилея Дома Романовых. Все трудящиеся государственных заводов встали на почётную   трудовую вахту «330летию Дома Романовых – 330 ударных недель»! Сегодня во главе  соревнования  коллектив  Четвёртого патронного завода. С утра Государь послал передовикам государственного соревнования приветственную телеграмму, где были такие слова «я с вами вместе, рядом, у ваших станков». А теперь слово нашему корреспонденту». Поджарый дядька в вицмундире, изгнанный в корреспонденты из центрального аппарата телевидения после расследования геральдической комиссии, доказавшей, что род свой он ведёт  вовсе и не от Гедиминаса, а от вотяцких князьков, шлёпал по лужам меж заводских цехов и тараторил: «Мы идём по территории предприятия. Только что огласили текст телеграммы. Кругом толпится народ, многие плачут от счастья. Мы берём интервью у первого встречного. Им оказался… Им оказался… Им оказывается ветеран завода. Старый член Союза Михаила Архангела. Лауреат губернаторской премии. Токарь высокого разряда Иванов Макар Захарович. Итак, с каким чувством, Макар Захарович, вы слушали обращение Государя»? 
Первый встречный порылся в кармане, просыпал табачные крошки на лаковые туфли корреспондента, и, наконец, найдя загодя приготовленную бумажку, по которой говорить, начал: «Я, как простой рабочий человек, выросший на этом  предпри», - Иванов замялся, но всё-таки одолел неразборчиво написанное слово: «Предприятии»!- радостно возгласил он: «преданный делу Государя и престола»… «Это я уже, когда то видел и слышал»,- усмехнулся Перевалов и переключил на другую программу.
Там всё было совершенно по-иному. К такому телевидению Сергей давно привык в своей реальности. Реклама презервативов, пива, прокладок,  средства от перхоти, и вот - заставка службы новостей. Рыжий мордатый корреспондент в клетчатом пиджаке, ловко перепрыгивая через воронки от снарядов, топал рыжими разлапистыми башмаками по заваленному кирпичами и трупами укреплению: «С вами Майкл Джонс, ВВС. Сегодня около восьми утра германскими войсками подавлены последние очаги сопротивления в пограничной крепости Осовец. Дружина князя Горбатого-Шеи оборонявшая северный участок предполья выбита до последнего человека, Клинский рабочий полк частично оттеснён в леса, туда же отступил через подземный ход батальон крепостной стражи, а стрельцы полковника Рейсмуса без единого выстрела выкинули белый флаг. Такая же обстановка по всей пограничной линии: Крепости взяты, сопротивление в лесах продолжается и набирает силу. По непроверенным данным войска князя Милославского неожиданно  вступили в город Белосток. Германское командование, выйдя на линию  Нарва – Вязьма – Елец, получило в своём тылу новый фронт. С вами был Майкл Джонс, ВВС, Россия, крепость Осовец».
Маршал не отрывался от телевизора, а там другой корреспондент, ошарашенный новостями лиловый негр, сообщал, нелепо подпрыгивая на искромсанном осколками причале на фоне седой Балтики: «Чрезвычайное сообщение. Сегодня вытесненный со своей базы в Усть-Нарве русский флот обстрелял Кёнигсберг. На спящий порт обрушилась канонада орудий главного калибра, а затем неизвестная русская дивизия, сминая всякое сопротивление, вступила в город. Сопротивление гарнизона подавлено. Германских войск в городе нет»…
«До Кенигсберга дошли,  голубчики»!- ахнул маршал:  «Дошли и взяли, понимаете»!  «Ясно, что дошли»!- улыбнулся Македонский: «Теперь соломенное войско прямо на Берлин двинет»…
«Богатырь, немедленно обеспечь мне связь с Москвой»!- нежданно воспрянув ратным духом, рычал маршал: «Что Государь-то скажет? Войско сражается, а Крючков от дел устранился и в телогреечке на печи бока  нежит»! «Где он тебе связь возьмёт, связь у нас в уезде, а по деревням телефоны обрезали, сказали по просьбе трудящихся, для, вот слово-то, оптимизации, столбы, мол, дорогие»,- рассмеялся Македонский: «Рядом с властью сидишь, а не знаешь. Так что езжай в уезд». Маршал метался по избе и, невзирая на попрёки Варвары Андреевны, малевал угольком на скатерти план разгрома   Германии. «Двенадцать ударов и всё! Кирдык им»!- восхищался он своим полководческим прозрениям.
«Филипыч, ты ему мотоциклетку то наладил»?- тихонько спросил хозяина Серёга: «А то трещит, зараза, громко, а едет еле-еле». «Наладил»,- успокоил его Македонский: «Занятная машинка. Только трещит, и верно, громко». 
«Труби поход, богатырь! Нас ждут великие дела»!- егозил по лавке маршал: «Выступаем немедленно»!
Телевизор меж тем тихо бубнил, что Великий Сибирский Путь перехвачен войсками Министерства безопасности. Армейские эшелоны застряли у Омска. Потом показывали Владивосток, где третий день не прекращались митинги, и унылые мокрые казаки под проливным дождём с утра до обеда гоняли нагайками мокрых унылых нигилистов, мечтавших присоединиться к  Североамериканским Штатам, а, пообедав, гоняли снова, теперь уже  других - толпу  мелких росточком маньчжурских сепаратистов в одинаковых непромокаемых куртках.
Не глядя на это безобразие, Крючков шинельку запахнул, усы подкрутил, троекратно по-русски  расцеловался с хозяевами  и,  взгромоздившись на мотоциклетку, затарахтел по лужам в направлении уездного города, где,  имелись телеграф и железная дорога. Серёга, делать нечего, ногу в стремя, последовал за ним, забыв  о застрявшем в стенке мече.                Меч, после нескольких неудачных попыток освободиться, затих, чая набраться сил.
На поля крестьянского хозяйства «Заветы Пугачёва» упала ночь. Всё уснуло, не спал лишь  Александр Филипыч. Он вдруг понял, что ночь эта не простая, и ныне решится всё. Задрался он ныне не с бандитами, не с мародёрами, а с самой Германской империей, и жить ему или не жить, то Господь решит.
Лишь только жалобные лучи предутреннего света небесного позволили различить серые крыши сараев на фоне не менее серого неба, как, посходив с ума, рванулись с цепей кобели, и в оконное стекло кто-то постучал, долго и нервно. Македонский отодвинул занавеску, протиснулся меж гераней и, наконец,  разглядел в густом сумраке распластанное по стеклу лицо перепуганного на смерть мытаря. Он не то плакал, не то выл, явно, будучи не в себе. «Александр Филипыч, отец родной, открывай же, наконец»!- послышалось сквозь рыдания.
Своими ногами мытарь в избу войти не мог. Македонский занёс его на руках как ребёночка. Кузьма трясся весь, от затылка до носков точёных сапожек. Сшитая на заказ форма мытного ведомства, перепачканная  вонючей болотной жижей, висела на нём как рубище нищего. Наконец, он угнездился на табуретке и стенания его стихли. После стакана самогонки он и как разговаривать вспомнил. Язык во рту его зашевелился, и выдавилось  одно только слово: «Каратели»!
После слова этого Александр Филипыч разбудил жену и детей, наказал супруге не плакать, а детишек пуще глаза беречь, старшему же сыну Ване доверил железный коробок, где хранил наличность, квитанции Государева займа, документы на дом и землю, страховые бумаги и пару купленных по случаю акций Общества железных дорог, и велел им всем минуты не мешкать, а уходить  по оврагу до старой овечьей кошары, где и ждать, чем дело обернётся. Жена и дети ушли. Александр Филипыч влил ещё стакан в рот мытарю и спросил, откуда идут каратели. «По большаку»,- отвечал тот. «А где рать то твоя»?- опешил Македонский, уверенный, что хоть с той стороны у него тыл прикрыт. «Нету больше рати»,- всхлипнул Кузьма. Расспросив его, Македонский узнал, что, как и велели им маршал Крючков и проезжий богатырь Серёга Перевалов, мытари взялись воевать и воевали честно, минут десять, а то и полчаса, пока не навалились на них со всех сторон здоровенные  померанские гренадёры в маскхалатах и не вырезали всю заставу в штыковой схватке. Всех вырезали, за исключением Кузьмы, который в самую последнюю минутку ножки подогнул и колобком скатился в овражек, а оттуда кусточками и лесными колочками добежал до благодетеля Александра Филипыча, не давшего грозному маршалу Крючкову оторвать ему голову. А  бежал он сюда, чтобы сообщить, что едут каратели именно сюда. Жечь дом благодетеля Александра Филипыча за учинённый им днём погром уездному начальнику барону фон дер Пишке. 
Македонский  пошарил в печурке в поисках спичек и сигарет. Сигареты были дешёвые, рабоче-крестьянские, без фильтра, самой по здешним местам популярной марки «Мистер», в желтоватой бумаги пачках с изображённым на них лощёным джентльменом в шляпе котелке. С первого взгляда на его сытую рожу становилось ясно, что именно таким куревом Мистер травиться побрезговал бы, точно. Однако, шли сигареты нарасхват.  Курили их, поругивая, а больше похваливая, по всей Расее матушке, от Москвы до самых до  окраин. Спички же были как спички, только вонючие очень в момент зажигания. По народному звались они «керосинка», не то за вонь, не то за изображённый на этикетке самолёт  Нестерова. Не-2, древний армейский артефакт, о котором  двадцать, а не то и тридцать лет  всё начальство вещало, что он устарел, и вообще не нужен, а, как до дела доходило, то новые машины ждали погоды в тёплых ангарах, а он летал. Летал нетопырём над вражьими окопами.  Летал тихо, будто и впрямь призрак минувшего века, и даже сбивал летающие крепости врагов Отечества как зазевавшихся воздушных змеев.
Сигарета потухла, и, лишь успел Македонский спустить с цепи кобелей и выгнать из хлевов скотину (спасайтесь, милые мои сами - Бог вас не оставит), как загудели вдалеке моторы.
«Будем воевать»,- Александр Филипыч  толкнул успевшего закемарить за столом мытаря: «Пошли, Кузьма в арсенал». Кузьма соскочил с табуретки и поспешил за ним.
Арсенал у Македонского был в старой бане. Там было всё, от неисчислимых запасов стрелкового оружия отнятого им у блатарей и скупленного у беглых стрельцов и солдат, до крепостной мортиры и огромного хобота летучей самонаводящейся торпеды, приобретённой им путём обмена на самогон  у загулявшего на станции мичмана. Не мешкая,  выкатили они на позицию торпеду летучую, бомбомёт устаревшей  конструкции, набили карманы патронами  и гранатами. «Учти, Ерёма»,-  сурово сказал Македонский: «Здесь воюют всерьёз и от врагов не бегают. Побежишь – шлёпну»!
Моторы гудели всё ближе и ближе. Наконец, замелькал свет фар и машины встали. «Чего это они»?-  не понял Ерёма. «А»!- отмахнулся Филипыч: «Там место пристрелянное, и мои дети ещё с вечера гвоздей накидали. Разворачивай торпеду»! Македонский примерился, прицелился, дёрнул за верёвочку и нырнул в канаву, чуть не придавив  мытаря, а над ними, наверху,  охнуло, грохнуло, засияло во всё небо, и гигантским Змеем Горынычем  торпеда полетела над тихими полями в поисках цели.  Как видно, нашла. Торпеда чинно подлетела к последней машине, на секунду зависла и взорвалась грозно и внушительно. Македонский решил немцев не выпускать, взрывом дорога была закупорена напрочь.
«А теперь к бомбомёту»!- скомандовал Александр Филипыч. Бомбомёт был старенький, ещё с той войны – папа Филипп Евграфыч чуть не надсадился, когда тащил его на себе аж из самой Галиции, но бил точно и кучно, что немцы и познали на собственном горьком опыте. Машины горели, а ротные колонны так и не разворачивались в атакующие цепи.
В небо взмыла зелёная ракета. «Это плохо»!- расстроился Македонский: «Они подкрепления зовут». «Да мы, мы их»!- воспрянувший духом Кузьма замахал коротенькой мытной сабелькой, не в меру развоевавшись: «Мы их вот так, да этак»! «Хочу тебя расстроить, ничего мы им не сделаем – бомбы кончились». «А мортира»? «К мортире боеприпасу нет. Осталось одно – в штыки». «Как это в штыки»?- сразу сник Кузьма: «А пулемёт»? «Тащи пулемёт». Кузьма убежал, чтобы спустя пять минут вернуться, кряхтя под тяжестью патронов и  пулемёта 
В отсветах отбрасываемых костром,  который обратилась колонна, стало видно, что пехота врага, наконец, решилась на атаку, развернулась в цепь, и теперь лезет через городьбу. «Картошку мнут гады»!- возмутился Македонский   и затяжной пулемётной очередью заставил немцев залечь. Те, не дураки, жить желая, залегли. 
«Ничего. Кузьма, мы с тобой повоюем»!- рассмеялся Александр Филипыч, но мытарь его не слышал, потому как, растопырив коротенькие ножки, лежал он теперь  в борозде тихонько, лежал с пулею в голове. «Эх, Кузьма, жил ты, как сволочь, хоть погибнуть сумел по-человечески», - закрыл ему глаза Македонский, перекрестился, а потом плюнул в бурьян и пошёл некошеным сенокосом.
 Он не гнулся перед вражьими пулями, потому что толку от этого больше не видел, и пули обиженными осами облетали его стороной. Какая там тактика ближнего боя! Мужик шёл по своей земле. По своей, которой не быть не нашей, не ихней. Он гнал с неё врагов, незваных чужих, пакостников и захребетников. Он швырял гранаты и поливал немцев пулемётным огнём, сея меж них панику и убеждённость, что это идёт и не человек вовсе, а неуязвимый русский вервольф или нибелунг.
 Граждане, кто в юные года смотрел фильмы студии имени Александра Довженко, помнят и знают, что все голливудовские железяки в руках Шварценеггера и Сильвестра Сталлоне не более чем пластмассовые пукалки  шестилетних карапузов по сравнению с довженковским пулемётом. Из него стреляли  с плеча, от бедра, стоя, лёжа и на лету. Для этого пулемёта на студии не хватало статистов, и потому многим басмачам и белогвардейцам приходилось погибать по восемь раз в течение фильма. Вот какой был пулемёт!
У Македонского был такой же. Потому неудивительно, что Александр Филипыч немцев из  картошки выгнал, выгнал и из озимых, и с покоса тоже, нельзя было позволить им топтаться  на покосе и попусту мять траву.
Когда последний оккупант перемахнул через последнюю  изгородь, Македонского настигла вражеская пуля. Может, она и пролетела бы мимо и только свистнула  погано возле его уха, но тогда бы мне не поверил любой и каждый, и даже отставные советские режиссёры со студии  имени Довженко сказали бы: «Брешешь, ты, Саша! Не мог Македонский положить две роты противника и остаться без единой царапины».
 А потому пуля изменила траекторию своего полёта и попала Македонскому в грудь. Он, как шёл, так и упал, и лежал теперь на краю своей земли, раскинув руки, будто хотел последним усилием сгрести её всю, матушку, под себя и прикрыть своим телом…
Подошли два немецких офицера, долго смотрели на погибшего, сфотографировали труп для отчёта, и, раскинув мозгами, порешили, что будет этот мужик называться в отчёте командиром сводного полка русских окруженцев, отступившего с огромными потерями.
 А потом немцы вступили на хутор. Как ловили они кур, лакомились бараниной и тренировались в стрельбе по  коровам рассказывать толку нет. Обычное это для России дело, и все оккупанты от монголо-татар до новых русских поступают так, смотреть привычно и тошно.  Сын хозяина, Коля Македонский видел это всё из-за конюшни, а нам, грешным, что он видел, и знать в подробностях не к чему. Когда приволокли немцы на тросу за мотоциклеткой труп его папаши и решили приколотить тело гвоздями на дверях конюшни аки Иисуса Христа, в назидание, чтобы другим неповадно было гонять их по полям и огородам, Коля слова не проронил, а только крепко вцепился пальцами в брёвна сруба. В тот же миг он почувствовал, что в руку ему ткнулось нечто холодное. Настырно так ткнулось меж пальцев – это меч-Кладенец просил освободить его из невольного заточения.
Коля потянул за рукоять  раз, другой – а там меч, отдохнувший за ночь, сам рванулся ему в руку и радостно заплясал в предвкушении схватки.
Когда немцы увидали невысокого роста щуплого мальчонку с клинком в руке, они сперва  не поняли, к чему бы это, а кто-то из них даже обрадовался, видать деревенский дурачок пришёл наниматься свиней резать, а, что было дальше, они и понять не успели. Меч радостно взвился в воздух, описал дугу и пошёл:  налево взмахнул – вышла улочка, направо – переулочек. Две роты полегли ещё на рассвете, а куда девались две другие со взводом фельдполиции, конной разведкой и миномётчиками осталось для германского командования тайною навсегда. Известно одно, к вечеру Коля завёл батькин  трактор и долго вывозил что-то в овраг, а, наутро, когда хоронили Александра Филипыча Македонского, и старуха Панкратьевна попыталась взвыть: «Нету больше сокола нашего Македонского!»…- урезонил её: «Как это нет? А я»?
 Империя Александра Македонского  двухтысячелетней давности  развалилась на куски и пала в прах на следующий день после его смерти. «Империя» же русского крестьянина Александра Филипыча Македонского будет жить всегда, пока руки целы у сыновей и земля под ногами, лишь бы власти о нас грешных  пореже вспоминали и не мучили своими заботами.
 
В те поры, когда Александр Филипыч Македонский вступал в свой последний бой, намотав верных вёрст десять с гаком, по тёмной и грязной дороге в направлении уездного города рысил на  богатырском коне Серёга Перевалов. Рысил не быстро, ни медленно, постоянно останавливаясь и с коня слезая, чтобы вытолкнуть из очередной колдобины верещащую резаным поросёнком мотоциклетку маршала Крючкова. Отравив восхитительный ночной воздух очередной порцией ужасной керосиновой гари, выплеснув на Серёгу очередную порцию грязи и ещё истошнее взвыв мотором, мотоциклетка вырывалась на дорогу, чтобы через сотню метров засесть в следующей яме. Маршал  гневался, рычал, заглушая рёв мотора, и вновь звал на помощь  Серёгу…
Позвал, прислушался и услышал почти рядом нестройный гул множества голосов, будто рой пчелиный где рядом привился, при своих делах рой, чужого вмешательства в свои дела не предполагающий и недопускающий. Но, делать нечего, транспортное средство выдернуть не удалось, нужна была помощь,  и потому пошли они с Переваловым на голоса, бросив мотоциклетку в дорожной грязи.  По мере приближения к источнику гула становилось ясно, что разговаривал рой по-русски, иной раз и матюга добавляя, и оттого в сумерках верилось словам Салтыкова- Щедрина, что так, роями по Руси матушке мужики слетают. Летят себе, а где привьются, деревни вырастают. 
Рой, что привился здесь, у ограды был немаленький. Народ роился за каким-то делом  вокруг кучи свеженарытой земли. Куча была подозрительно похожа на могилу. Очень похожа. Дело, видать, было у них тут, дело мутное, тёмное.
«А чё это вы тут делаете»?- героем известного фильма выкатился вперёд Серёга, будто не учила его в детстве мама во избежание побоев не цепляться попусту с мутными вечерними кампаниями. Маршал, чуя такой его промах, напротив, приосанился, чтобы ясно всем стало: не простой перед ними старичок, а начальство. Однако не подействовало.
 Толпа повернулась к незваным гостям – выражение лиц было нерадостное, негостеприимное, Крючков сказал бы зверское. Не стоило с обладателями   таких лиц встречаться никому, ни ясным днём, ни тёмною ноченькой, а в сумерках и подавно, и ясно становилось, что коли полезли люди проезжие не в своё дело, то  и получат сейчас так, что мало не покажется. Повернулась толпа и двинулась на гостей дорогих нежданных: «А вы кто такие, чего вам надо, или здоровье лишнее имеется»?!
«Разворачивай стяг»!- толкнул маршал в бок Серёгу: «Народ-то злой, убьют ненароком». Тот, хошь не хошь, знамя развернул и понёс положенную случаю околесицу про «гой еси», «богатыря чужедальнего, защитника вдов и сирот» и «улочку с переулочком». По мере прослушивания сообщения отношение толпы к проезжим менялось. Прост у нас народ то – всему верит. Особенно « улочка с переулочком» впечатление произвела, а, как маршал плащ распахнул и орденами на толпу в лунном свете  блеснул, да гаркнул по своему навычаю  «Стоять! Смирно! Равнение на знамя!», народ и вовсе в чувство пришёл и смирился -  понятно начальство, сам Крючков как есть, точь в точь, как на плакатах рисуют, чего спорить то…
«Орлы, молодцы, чего делаете, что творите, не молчите – быстрее говорите»?- проезжим дедушкой Лениным  вклинился в толпу маршал. 
«Да мы бунтуем, батюшка»,- отвечал ему старый старичок. Остальные молчали, потупившись. У нас так давно повелось, чтобы отвечал за всё перед начальством тот, кому жить сроку не осталось, больно начальство на Руси Святой лютое: «Немца Фогеля Христьяна Христианыча, управляющего нашего  в сыру землю живым  зарыли, как ему давно обещались». 
«За что же вы его»?- разобрало любопытство Крючкова: « Зверствовал, поди, мучил вас»?» «Ох, как мучил то, но не в том беда – он, изверг, хуже делал». «Что же хуже, али бывает»? «Бывает. Совсем озверел, я, говорит, монетарист, в Гарварде учёный, стал вторую форму хозрасчёта внедрять. Мы уж молили его, просили, отстань от нас, Христа ради». «А он»? «Ни в какую. Говорит, вы плохо живёте, бедно, а невидимая рука рынка всё исправит. Нам уж эта рука сниться стала, как  она нас за горло берёт и душит». «Что ж делал он»? «Ну, как тебе, батюшка, сказать? Скажу по-простому: мозги засерал, особенно молодым», «Это как»? «Хотел нас изверг в немцев перекроить. За всё, говорит, платить надо. Так хотел наладить, чтобы добрым словом, по-христиански друг другу ничего не делали. Что ни сделал, в денежки пересчитай и живи судомером: сосед соседу помог – за деньги, сын матери – за деньги, миром вдовице помогли – и то, хоть копеечку, но сдери»…
«Рыночник, сучка», - не выдержав, подскочил другой старичок: «Так и живём под  ним, извергом который год как на торжище – не сеем, не пашем, только друг с друга деньги дерём. А теперь, сказали, война – думаем: непременно закопать нужно, пока начальства нету».
За рассказом этим Серёга следил за маршалом, как  вслед словам этим менялось его выражение лица, цель его и предназначение. Будто маски в японском театре менялись.  То был пред ним за народ страдалец,  сочувствием исполненный,  то слуга царёв, устоев блюститель, на народ  полный гневом, то старик старый, мудрый, то казак-задира заполошный. Такая борьба на лице у Крючкова кипела, да вся выкипела. 
Приосанился он, маску слуги царского на морде  лица укрепил и подступил к старичкам.  «Немец кому служил»?- строго спросил он . «Барину, батюшка, князюшке нашему Матвею Самвелычу Тер-Акопову»,- отвечали они. «Барин ваш, князь – слуга  царю, а царь Богу»!- наседал он на мужиков: «Значит, вы против царя и против  Бога, изверги! Бунтовщики»! «не может быть так, чтобы Бог был за евонный хозрасчёт»,- вяло отбивались они, но маршала уже понесло.
 «Запорю»!- орал он: «Где староста, где урядник, где сотские - посельские?! Хватай, руки вяжи бунтовщикам – я приказал. Ложись на колоды, бунтовщики-зачинщики! Сам запорю, своими руками»! «Пори, батюшка»,- принялись старички завязки на портках распускать: «Но только не от Бога хозрасчёт»! Легли они покорно, а маршал и взаправду нагайку выхватил и давай их по сухим старым телесам охаживать. Охаживал, пока кровь не пошла, а. как кровь пошла, ещё пуще разозлился. Прибежал староста, что до той поры за амбаром прятался, да не стерпел, не выдержал, в ноги брякнулся: «Помилуй стариков, батюшка»! – но маршала  было не остановить, не унять. Разъярился, разгневался, будто и не своих русских людей нагайкой в кровь  лупил, а в горах  Кандагарской волости насмерть рубился с пуштунами, по-нашему не разумеющими.
Терпели старики молча, лишь один голову поднял и попросил: «Батюшка, хоть забей нас поскорее»! Тут и Серёга не выдержал. Не стерпел он ни зверства маршала, ни долготерпения жителей. Схватил без малейшего к погонам почтения Карпа Иваныча за руку, удержал с трудом, но нагайку выхватить не смог, не сумел. «Ты что»!!?- рявкнул на него Крючков: «Обалдел? Против власти прёшь»!- и, чуть спокойнее наставил его как малого, неразумного: «Али не знаешь, что первому в бунте  прощать нельзя. Всё дело испортишь». «А мне дела нет до твоих дел - не мучай старых людей, отстань»!- орал как на плацу Серега.  Хорошо,  видать, орал - даже маршалу нравиться начало, но, ронять себя не желая, сабельку из ножен выхватил Карп Иваныч и на Серегу Перевалова налетел: «Зарублю, не смей, вор-изменник власти супротивничать»! 
Тот сообразил, что сейчас ему голову снесут, за мечом потянулся, да тут только вспомнил, где позабыл его. Делать нечего, пришлось кол из ограды ломать. Маршал, сабельку прочь отбросил и тоже за кол схватился. Тряслась земля, небо дрожмя дрожало, и ахал народ, как посреди России-матушки край дороги прямоезжей  дрались меж собою колами маршал Крючков Карп Иваныч и богатырь залётный дальний. Дрались  за правду, только правда у каждого из них была своя. Хорошо, что в запале драки, они про стволы забыли, будто и не огнестрельное оружие это, а так – баловство. Но и без стволов дело  шло серьёзное, разозлились оба до смертоубийства. Так и бились они час, а там и другой. 
Бились и устали.  Кинул маршал кол в бурьян придорожный, сел, рукою махнул: «Хватит, богатырь, оставь  сил и на врагов отечества - не всё друг друга лупцевать! Ох, и упарился я. Здоров ты драться - весь в деда… Так чего мы с тобою задрались-то»? Так из-за этих»,- кивнул Перевалов на стариков, что за шумом-дракой  портки подтянули и в почётный первый ряд, как за народ пострадавшие, бои без правил смотреть уселись. «Проклятое крепостное право – всё из-за него»,- плюнул от расстройства Крючков: «Ерундой занимаемся. Народ мучаем, а государыня-Екатерина, ещё когда, завещала народ беречь». От слов этих Серега ошалел: «Эва, как ты заговорил. Так за что же мы с тобою дрались, чуть друг друга не убили»?! «Это бывает - нрав у меня горячий»,- отмахнулся как от пустого дела маршал, а сам к старикам пошёл. «Амнистия вам, старые»,- говорит: «Извините, коли, что не так».   
             Попинав ногою свежую насыпь: «Давно закопали то»?- поинтересовался маршал и, узнав, что только что, перед их появлением, спросил Перевалова: «Живой, поди, ещё. Ну что, немца спасать будем»? Серёга, уже который год бедовавший среди разгула рыночных реформ, только рассмеялся в ответ и спросил к случаю: «А что, господа крестьяне, немец то рыжий был»? «Рыжий как огонь»,- послышалось в ответ. «Ну, если рыжий, да реформатор рыночник, то вы его, как зарыли, так ещё  камнем привалите, а то, не  дай Бог, вылезет людям на горе. Мы чего пришли то - пособите, люди добрые, мотоциклетку из трясины выдернуть». 
Зная, как упакать жителям, Перевалов папирос пачку  из кармана вытащил и народ щедрою рукою  угостил. Народ не дурак, не отказывался, на халяву и хрен сладкий. Думали, Мамай налетел, а, оказалось, брат с севера приехал. Дым поднялся такой, что и немец под землёй учуял, закашлял. Думал, русские дураки добрые, откопают и ему закурить дадут, да только никто его кашля не услышал.
 «Какими судьбами вас, господин маршал, в наши  окрестности занесло»? - не забоявшись, спрашивали уже и мужики помоложе.  «А вы тайну сбережете, врагам не откроете»?- вопросом на вопрос отвечал им маршал. «Нет, батюшка.  Ни в коем разе, мы же свои, неужто мы не понимаем»,- отвечали  ему жители. «Всякое бывает»,- покачал головою маршал: «Вот, помню, взяли мы  у туркменцев город Пянджент, в город мы вошли, только на постой встали, ночевать взялись, как навалились на нас сонных ихние джигиты, как туман ночной мимо наших постов просочились. Две полных роты спящих кинжалами  вырезали, пока войско не поднялось. Еле от них отбились. Так кто, скажите мне, выдал им, где посты наши стоят, а»?!- обвёл он строгим взором толпу, будто и верно, предателя здесь искал. «Не мы, батюшка»!-  брякнулись  старики на колени: «Святой истинный крест – не знаемся мы с туркменцами,  и нету среди нас предателей»!
«Нету, говорите»?- сменил Крючков гнев на милость: «Ну, тогда слушайте. Дан приказ ему, богатырю чужедальнему, на запад. Мне в другую сторону, в какую – секрет государственный. Такая на то царская воля. Войско дадено несметное, сила неисчислимая, велено германца победить и царство его под себя забрать. Одна беда, связи нет – болванкой вдарило по танку, погиб наш экипаж, ну и рацию, само собою разбило. Всё войско за оврагами по той стороне речки  сидит, команды ждёт на Берлин походом идти, сами знаете, на удар мы ответим ударом - у нас каждый к походу готов, а вот скомандовать то и не как, нету у нас рации»…
«Маршал, что за ерунду ты им рассказывал? Нельзя было просто телефон спросить»?- покраснев от услышанной нескладухи, возмущённо зашептал ему в ухо Перевалов. «Молодой ишшо»!- осадил его Карп Иваныч: «Учись с народом по-народному разговаривать. Народ тоже хочет за начальство подумать, вот и позволь им это».  «А я-то, дурак, думаю»,- про себя усмехнулся Серёга: «Почему начальство так странно разговаривает – это они не русский язык забыли, а  обо мне, об моих мозгах  заботятся».
Пока они говорили про народ, народ думал, переваривал, что ему рассказал маршал, а
 потом спросил виновато, будто начальство своею глупостью напугать стеснялся: «Ты скажи нам, батюшка, а по  телефону то связаться нельзя»?  «Можно»,- важно согласился маршал: «Но как свяжешься, если у вас, говорят, вся телефонная связь по деревням обрезана».  «Все да не все»,- радостно отвечали из толпы: «Наш то немчура от связистов губернских откупиться сумел, так что звоните, господа, куда хотите: хоть в уезд, хоть в самою Москву».
Телефон и верно был. Стоял себе на столике в размолоченном возмущенною толпой помещичьем доме, где владелец не живал давненько, а хозяйничал последние года управляющий ныне перебравшийся на постоянное подземное жительство в могилёвскую губернию. Маршал трубку схватил и пальчиком заскорузлым начал диск накручивать.
В трубке долго хрипело, хрюкало, крякало, пару раз весьма внятно матюгнулось, далёкий голос, будто с того света потребовал «шесть вагонов лесу крепёжного мне, Семёнов, вынь да положь», другой, уже вообще непонятно где, нудно выяснял кубатуру трапезной и «есть ли у Кольки твоего  высшее образование», но потом всё же пошли нормальные гудки. Гудки прервались  и ответил дежурный по летнему Коломенскому дворцу стольник. Ответил, как положено по  уставу, как с мирного времени велось, и, слышно было, доложил: «Государь, на проводе маршал Крючков». Несмотря на угрозу столице порядок во дворце был. Это маршала радовало.
В трубке раздался тихий голос царя: «Слушаю вас». «Ваше величество, это я, Крючков». «Где же вы пропали, господин маршал? Враг у стен столицы. Летчики докладывают, что от Юхнова движутся германские колонны, а наших войск на их пути нет. Да что Юхнов,  конная разведка  супостата замечена у железнодорожного моста в Химках. Где армия? Где вы сами, в конце концов»? «Ваше величество, я не могу сейчас говорить подробно, это открытая линия связи, но обещаю – победа будет»! «Что вы говорите, Карп Иванович,у меня последние юнкера под Подольск погибать посланы, вы сами-то верите в то, что сейчас сказали»? «Верю! Верю, государь батюшка»… Телефон вновь хрюкнул, сообщил, что «у Кольки то образование почище твоего», предложил хрен взамен вагонов, а маршал всё стоял по стойке смирно  и глядел в телефон. Воспитанный в семидесятых по учебникам, где расстрел царской семьи стоял в списке достижений новой власти рядом с индустриализацией и всеобщей грамотностью, Серёга  с усмешкою посмотрел на него: «Ты чё в самом деле, Карп Иваныч? Доложился начальству и ладно»… 
«Это мой государь»,- тихо отвечал маршал. 
«Ну, ты даёшь»!- только и смог сказать на это Серёга, а маршал, выйдя к народу, речь сказал, призвал всех без дела не сидеть, а против оккупантов партизанить. «Это как, батюшка»?- спрашивал народ, не ведавший старин  о Наполеоне,  и потому пришлось Крючкову битый час их учить-наставлять, а на прощание наган свой подарить.
«Дубина народной войны поднялась», маршал с Серёгою мотоциклетку завели и поехали  дальше, а злой немец в земле насмерть задохнулся.
Ехали далеко ли, коротко ли, а дорога всё вилась меж ёлочек, меж колков берёзовых длинная как песня ямщика.
Над ними шли по небесному шляху семь тучных туч, будто семь тучных коров, сменяя семь тощих туч гонимых загулявшей пастушкой луной, чей белый свет лился на дорогу струёй молока из простреленного подойника. Шли, топча бурьян туманов, пыль туманную взбивая, шли по лунному краю вдоль и поперёк, путая следы и направления, превращая привычные виды убогой окрестности в  сияющие росой райские сады.
Вопреки сведеньям военной карты, обещавшей появление  уездного города  пять вёрст тому назад, город  так и не появлялся. Сергей, не найдя объяснения этому, поделился своими сомнениями с маршалом, но тот в ответ только рассмеялся: «Езжай вперед, не бойсь, будет тебе  город, никуда не денется. Это мы специально карты путаем, чтобы враги в России заблудились. Военная хитрость»! «А мы? Мы, что не путаемся»?- опешил Перевалов. «Мы нет. Мы же дома. Мы и так все дороги знаем»,- подивился на него как на глупого Крючков. 
Мотоциклетка, повиляв в набухших грязью колеях, наконец, нашла самую глубокую изо всех  яму и, печально фыркнув мотором, прежде чем заглохнуть в грязи,  ухнула в неё. Грязь жадно чавкнула, и, отирая мерзкие брызги с лица, маршал вылез на обочину, нещадно понося дураков, дороги и сгоревшие танки бригады Белова, разбившие дорогу до такого состояния.
 Спустя минут пять, пока Перевалов бестолково толкался вокруг ямы не в силах вытащить его колесницу на твёрдое место, маршал думал, лоб морщил, усы теребил, а затем окинул  взором  теряющиеся во мраке горизонты и ткнул жёлтым от табака пальцем в белеющий на холме край осинничка бетонный домик схожий очертаниями с блокгаузом из кинофильмов про индейцев:  «А пойди-ка ты туда, богатырь, да скажи тамошним оглоедам, если они ещё от германца не разбежались, чтобы явились немедля сюда мотоциклетку командующего вытаскивать. А будут не слушаться,  спорить - дай в ухо одному, другому, и гривну мою покажи – враз поумнеют»! «Так кто же там такие обитают, что от удара в ухо умнеют»?- засмеялся Перевалов. «Там пост связи МБД, жандармы тушёнку  под  самогон трескают.  Шелупонь».  «Зубатовские? Простите, маршал, но шелупонью эти ребята мне при последней встрече не показались». «То спецназ, а на постах шелупонь и есть. Говорю, не забудь гривну показать и в ухо дать». Конь насмешливо фыркнул, но пока промолчал. Сергей разнуздал коня и пустил его погулять, медвяных трав покушать, а сам, навесив гривну на шею, пошёл себе в гору.
 Конь увязался следом, шумно дыхнул в ухо и тихо сказал: «Ты, это, богатырь, поостерегись там. Такие будочки по всей Руси натыканы, а зачем, почему – никто не знает. Стучись, не стучись – не откроют, да и вряд ли какой дурак  кроме тебя найдётся стучать. Говорят, под Нижним разбойник Стёпка Кривой двадцать лет  гулял по лесам и дорогам  с полусотней клеймёных молодцов и напоследок обложил осадой такую будку. Хотел патронами разжиться, но разжился только десятком пуль в брюхо»… «Ладно»,- отмахнулся Перевалов: «Я не кривой, и у меня гривна есть». «Ну, как знаешь»,- конь тряхнул гривой и повернул назад.
Сергей продолжил путь в одиночестве. Тропа покружилась меж нежданно сгустившихся зарослей ёлок и осин, да и потерялась в темноте, а на небесном шляху оступилась, споткнулась, да и прилегла за кочку подгулявшая пастушка луна. Темно стало, как у афроамериканца сами знаете где.
 Из темноты этой донеслось глухое рычание. Тёмная рычащая масса, сгустившаяся из сумрака в двух шагах перед носом Перевалова, посеяла в душе его семена непристойного путнему богатырю ужаса. Семена взошли, и побеги страха обвили  душу его, а тело мгновенно покрылось холодным потом, но, несмотря на это, руки действовали автоматически, сами по себе, срывая с плеча автомат, снимая его с предохранителя и досылая патрон в патронник. К тому времени, когда Сергей взял себя в руки, автомат был готов к бою, и можно было вопросы задавать: «Зверь-зверина, как твоё имя? Ты не смерть моя, ты не съешь меня? И вообще, лапы в гору! Ещё шаг и открываю огонь на поражение»!- окрепшим голосом гаркнул Перевалов.
Тёмная масса колыхнулась, и в свете высунувшейся меж облак заспанной луны Серёга увидал медведя, однако, медведя не простого, а, судя по комплекции, знать, дожившего до наших дней с пещерных времён на усиленном питании эдакого медвежьего богатыря феномена, люто страшного на вид. Страшного, то страшного, но порядком напуганного. Медведь этот, смерть, таящуюся в автоматном дуле, почуял,  задрал мохнатые лапы в небо и  заголосил: «Не стреляй в меня, добрый молодец! Я, медведюшка, батюшка, зверь мирный, ни прохожих странничков, ни коров, ни овечек отродясь не трогал. Медком баловался, пасеки разорял  был грех, но это ж дело неподрасстрельное. Не бей меня добрый молодец, я тебе пригожусь, отслужу тебе службу верную, вдвойне и втройне, только не стреляй, пожалей моих малых детушек»!
 «Ты лапы то опусти, батюшка»,- рассмеялся Перевалов  своему сгинувшему страху: «И иди себе с Богом. К дороге только не ходи – там маршал Крючков сидит, меч государев. Он не в настроении, злой лихо, снесёт тебе сабелькой вострой голову и не заметит»!  «Благодарствуй, добрый молодец»,- тряхнул седою головой медведь: «А сам в беду попадёшь, зови меня  на помощь, сам приду и сто  медведей с собою на помощь тебе приведу».
Луна погнала дальше небесные стада и залила округу мирным светом. Видно всё стало как днём, а за кустами и домик показался. Домик с дверкою, но без окон. «Домик, домок, стань к лесу задом, а ко мне передом и дверку открыть не забудь»,- настроившись на сказочный лад, постучал в дверь Серёга. На шее Перевалова висела гривна маршала Крючкова, а перед нею по правилам заведённым в Тридесятом царстве должны были распахиваться все двери, пусть и бронированные.  Однако, эта не открылась, сколько ни молотил он в неё ногами и кулаками. Было тихо, и в этой тишине насмешливый голос неожиданно спросил из репродуктора прямо над Серегиным ухом: «Гривну нацепил, командир, а на кнопочку нажать ума не хватило»? Перевалов, озлясь, рявкнул в пространство: «А ты, сучий потрох, гривну увидал, так и дверь отпирать разучился»?! Ответом ему было молчание. Пришлось, и верно,  кнопку звонка электрического искать и жать, как на табличке написано, три раза. Зря он на неё жал, потому как дальше пришлось Серёге на своей шкуре познать, что шелупонью здешних жителей маршал назвал напрасно. Работали они по всем статьям профессионально – он и дёрнуться не успел, как, лишь дверь приоткрылась,  получил прикладом в лоб, а очухался уже на полу и  в наручниках.
Помещеньице за дверью было светленькое, чистенькое, украшенное плиткой кафельной и положенными по уставу решётками и плакатом «Не курить!». На табуреточке у накрепко закрывшихся дверей восседал,  будто царь ассирийский, мордоворот с автоматом Фёдорова. За могутным столом угнездился, хрустя портупеей, вертлявый субъект в комсоставовской  гимнастёрке с эмблемой МБД. На эмблеме тощая змея жадно грызла себя за хвост. Судя по знакам различия поручик, а впрочем, чёрт их МБДовских знает.
Серёга попытался пошевелиться, но мордоворот у двери зарычал цепным псом. Поручик тем временем докладывал в телефонную трубку: «Судя по приметам, это тот, кого вы ищете. Среднего роста, коренастый, характерный шрам на подбородке, заметная седина»… «Вот сволочь, и седину высмотрел»!- возмутился про себя Серёга, а вертлявый  продолжал: «У него гривна маршала Крючкова. Точно она. Мы уже выслали группу захвата  к дороге. Да, обеспечим задержание.  Исполним ваше приказание в точности. Ждём вашего прибытия»…
Под рокот его доклада Сергей обдумал своё положение и понял, что попал не далее как в вышеупомянутую часть афроамериканца, и крепко попал. На чью помощь надеяться, кого помочь просить он не знал. Выбор был невелик: маршал, конь богатырский, мама родная и Господь Бог. Беспокоить просьбою о помощи горние силы Серёга постеснялся, мама была стара и проживала в иной реальности, а к нечающим беды маршалу и коню уже подкрадывались злые вороги. Серёга совсем было опечалился и, вдруг, вспомнил о недавней встрече. «Медведюшка, батюшка, хоть ты мне помоги и о маршале не забудь. Он старенький, в одиночку с группой захвата не справится»!- прошептал он, а тем временем, получив очередное указание, вертлявый субъект сказал «Есть!» и откозырял телефону. 
По мановению руки его «царь ассирийский» ручищу протянул, закинул безо всякого усилия Сергея себе на плечо и потопал за господином в портупее по уходящему вдаль коридору. «Чудеса подземные»!- ахал про себя Серёга, обозревая, что под полями неустроенной страны России пролегли бесконечные коридоры с постами и решётками. «Ахает дурачок, сапог армейский, не видал такого»,- усмехался на ходу поручик МБД: «И так, господин хороший,  подо всею страной. Мы везде. Понял теперь, кто в доме хозяин»? Шли долго из коридора в коридор. Наконец,  остановились у последней решётки, часовой спросил пароль, загремел ключами и пропустил их. За дверью был кабинет, обычный кабинет из тех, где органы живут и народ сортируют. В кабинете вертлявый пошуршал на столе бумагами, портупею поправил и покинул Сергея на попечение безмолвного «царя ассирийского» немедля застывшего на табуретке статуй статуем.
Хотя по нашу сторону  дыры времена  рыцарей плаща и кинжала, пихавших в вентиляционные отдушины подслушивающие устройства величиною с подушку, на полном серьёзе высматривавших в зрачке глаза мёртвяка портрет убийцы, с  устройством дыбы весьма знакомых, и звавших признание  «царицей доказательств», ушли в прошлое, в Тридесятом царстве  контрразведка  работала по старинке, как от дедов прадедов завещано, выбивая кнутом подлинником правду подлинную, а, по потребности узнать правду подноготную, и иголки подследственному под ногти  загонять не стеснялись.
«Будут пытать»,- решил Серёга. Впрочем, чего из него можно попытаться выпытать, он представить не смог – ни к государственным секретам, ни к тайнам местного двора он допущен не был – это дураку ясно, не знал даже, сколько спички в этой реальности стоят. «Не будут пытать, значит будут покупать, вербовать, значит»,- переменил мнение он, но тут же и от этой мысли отказался, резонно спросив себя: «А на хрена я им нужен»? Так озадаченный он и уснул, а проснулся от стука двери. 
В помещение упитанным ангелом влетел лазоревый полковник. «Ах, Сергей Петрович, любезнейший, зачем же на вас наручники»?- с порога возгласил он и залетал, запорхал по комнате отяжелевшим от трудов шестипудовым колибри, дав  мордовороту приказ, не мешкая освободить руки Перевалова от оков и  проваливать.
«Наслышаны о ваших ратных  подвигах, Сергей Петрович, весьма наслышаны», - продолжал он, закуривая тонкую длинную папироску с золотистым колечком на фильтре и предлагая пачку таких же  Перевалову: «Да-да, вы не ошиблись, Герцеговина-Флор. Любимые папиросы государя императора.  Не желаете их, так есть сигареты». Серёга, памятуя завет из старой пьесы, что «сигарету можно взять, но от жизни придётся отказаться» от курева отказываться не стал, будучи весьма озадачен ласковой речью полковника, а тот; «Вы удивлены увиденным, так это ерунда, вы ещё не видели лубянского подземелья и главной резиденции Министра на Северном  Урале плато Путарана. Не удивляйтесь масштабу, рабский труд заключённых способен творить чудеса. Беда в отсутствии реальной оппозиции, приходится самим придумывать заговоры, чтобы пополнять число зк. Впрочем, подобные технологии являются тайной лишь для жителей нашей реальности, у вас это давно всем известно, гласность, само собой».
«Я вам зачем»»?- затушив папиросу, напрямую спросил  его Сергей. «Как это зачем, любезный Сергей Петрович»?- затрепетал невидимыми крылами колибри в погонах: «Вы должны спасти Родину»! «Что за бред»?- возмутился Перевалов: «Если вытащить из-под земли всех ваших вертухаев и пропустить из Сибири задержанные вами войска рать соберётся великая, сила несметная и немцев шапками закидает». «Глупо, несолидно для вас»,- расстроился полковник: «Мелко мыслите, господин хороший. Во-первых, мы вертухаев выращиваем не для того, чтобы в атаках губить. Вертухай - не профессор, не композитор какой-нибудь, вертухая, как вы его называете,  годы выращивать нужно – штучный товар! Их беречь нужно. А во-вторых, немцев победить должен народ. Не зря же мы им фронт открыли и через пол-России пропустили. Народ должен победить. Не царь, не Крючков старичок, не генералы и бояре, а народ. А во главе народа должен быть наш человек. Простой, скромный, в меру смелый, с честными глазами…  и преданный Министерству Безопасности. Ты, Серёжа».
  «Покупаешь, сука»?- вежливо спросил его Серёга. «Покупаю»,- скромно потупился полковник. «А зачем»? «Вы неправильно ставите ваш вопрос - не зачем, а почему и за сколько»? «Ну, и»? «Всё просто. Ответ на первый вопрос: ваш авторитет спасителя Отечества меняем на поистине сверхконфортную жизнь для вас и членов вашей семьи. Естественно, в государстве решаем всё мы, вы же правильно  открываете рот перед телекамерами. Ответ на второй вопрос будет сложнее: России нужны реформы»!...   
«Это я всю жизнь слышу»!- рассмеялся в ответ Перевалов: «Вы больны, полковник. У вас поганая болезнь – реформаторский зуд. Я, как услышу в телевизоре слово реформы, чую, опять в карман  полезут, пора макароны и  соль в запас покупать». «Это у вас»,- возразил полковник: «У нас нет клоунов подобных Гайдару. Инициатива реформ исходит от», - полковник ткнул пальцем в потолок: «От самого  господина Зубатова, а он, поверьте мне, Россию знает нечета гарвардским мальчикам в розовых штанишках. У нас реформы в руках органов. Либералы, которые вам так противны, нужны нам только для того, чтобы изредка выпускать их поболтать перед чужеземными корреспондентами». «Мне-то какая разница, кто у вас первей  Родину продаст»!- смеялся в глаза ему Перевалов. На лице у полковника возникло обиженное выражение, будто ему по носу принародно щёлкнули, он замолчал, пару раз прошёлся по комнате, а потом, патетически заломив руки и будто смахнув непрошенную слезу, воскликнул: «Мы не предатели, милостивый государь – мы патриоты! Россия в опасности! Она на десятилетия отстала от Запада. И мы, здоровая часть общества, должны вместе бороться с этой бедою Родины». Слеза катилась по его щеке. Полковник смахнул слезу и продолжал: «Беда России в её непостижимости и непредсказуемости. Зк мы заставили работать так, как нам нужно. Но всех не пересажаешь, а люди на воле не хотят работать. И так, начиная от царя вплоть до последнего дворника! Не хотят, милостивый государь!  Но мы нашли решение проблемы. Мы, органы»!- поднял он палец к бетонному потолку: «И не нужно никого сажать, у нас и так лагеря переполнены, не нужно расстреливать и высылать из страны. Мы пойдём  другим путем»!- вновь заломил руки полковник. «Это я тоже где-то слышал», - усмехнулся сам себе Серёга. «Мирным путём, путём толерантности».- продолжал гнуть свою линию лазоревый господин: «Нужно так промыть мозги  людям, чтобы они думали, что находятся на воле, а дисциплину труда имели тюремную, и при этом радовались и гордились этим. Для того и реформы.  Задача реформ проста, она состоит в том, чтобы превратить Россию в обычную страну западного типа». Серёге от слов его стало тоскливо, будто в родной реальности, засыпая,  забыл выключить телевизор, проснулся и увидел, что говорящие головы всё ещё там. Полковник  же разливался в красноречии, уверенный, что у жертвы его словесного поноса есть только два пути, продаться ли умереть. При обоих раскладах неразглашение гарантировано. Он продолжал: «Для достижения вышеизложенных целей нужно немногое.  План прост: скинуть  с престола царя как ненужную ветошь, и, на волне революционных мечтаний реформировать общество , для чего всех людей расставить по полочкам, шесткам, норкам, чтобы знали своё место – сын начальника – начальник и богач, сын рабочего – нищий. Землю вернуть тем, кто на ней не работает, поднять авторитет бумажного работника перед работником реальным, научить всех конкурировать, то есть поедать  друг друга за кусок черняги, повязать далёкими от народного понимания справедливости законами, заставить вместо борьбы за справедливость увлечённо бороться с каким-нибудь бредом, навроде ваших гей-парадов, и народ сам заползёт в стойло». «А что мешает»? «Мешает многое: вера в доброго царя, вера в Бога, дебильная крестьянская мораль, желание равенства и справедливости такой, как эти идиоты её понимают»…
«А чем ваш мир тогда, полковник, отличается от нашего? Вы перечислили всё, благодаря чему русские остаются русскими в любой реальности», - рассмеялся Перевалов: «Миры, как я успел заметить, не  отличаются  в главном  почти ничем. Впрочем, у вас не было Наполеона».
«А это замечательный вопрос, юноша»,- ласково улыбнулся лазоревый полковник: «Когда мы узнали о существовании вашей реальности и провели ревизию основных действующих лиц истории обоих миров, органы лет десять мучил вопрос: куда в нашей реальности делся Бонапарт»? «Ну и что? Нашли»?- криво усмехнулся Серёга, услыхав об озабоченных вопросами истории органах. «Нашли. У нас всех находят»,- построжавшим, не приемлющим шуток голосом отвечал полковник: «Капитан артиллерии Буанопарте после отказа в его рапорте с просьбой о зачислении в экспедицию Лаперуза, проник на шхуну «Астролябия» тайно и чуть было не сгинул в  южных  морях, однако, после гибели экспедиции остался жив и явился миру  вновь в роли военного министра у вождя Туамоту. 
История о том, как он вымуштровал рати островитян, скрыта пеленой времени. Прошло каких-то пять лет, и семядисятитысячный корпус чёрной морской пехоты под прикрытием сотни тайно выстроенных фрегатов вышиб англичан из Новой Зеландии и большей части австралийских колоний. Пока Европа слабела, сражаясь то с якобинцами, то за испанское наследство, вся Океания оказалась очищена от европейцев. Чудом держались лишь Сингапур и голландские владения на Суматре. Бонапарт тайно вступал в связь с Туссейном Левертюром на Гаити, североамериканскими колонистами  и даже вождями зулусов. Колониальные империи рассыпались на глазах. Бонапарт действовал инкогнито, под местным полинезийским именем, переводимым на русский как Бушующий Змей, и лицо его было испещрено татуировкой, но нам удалось опознать его по сохранившемуся портрету и описанному современниками «характерному нервическому дрожанию левой ляжки»…
 «И»?- не выдержал Серёга. «И ничего особенного»,- отвечал полковник: «История - наука точная. События повторяются в обеих реальностях если не в точности, то сходно по смыслу. Союзный флот Британии и России под командованием  адмиралов Нельсона и Ушакова разбил его полчища в сражении при мысе Йорк, а неожиданная буря довершила разгром. Несостоявшийся император Южных морей окончил свои дни, разводя фазанов, на острове Маккуори, в саду под охраной унылых солдат в красных мундирах, и умер именно в тот год и тот день, когда измученная якобинцами Франция вновь призвала Бурбонов».
«Полковник, вам бы не в МБД расстреливать несчастных по темницам, а романы Дюма писать»!- рассмеялся в ответ на его рассказ Сергей: «Какой талант пропадает»! «Что вы, Сергей Петрович»,- скромно потупился тот: «Мой труд на благо Родины доставляет мне бесконечное удовольствие и удовлетворение, и это вам не романы писать. Хотя и написать - идея неплоха»,- поправился он: «Вот в отставку выйду и напишу пожалуй в назидание молодёжи». «Каждому своё, кому  чёрствую корку сосать, кому кровь трудового народа»,- согласился с ним Серёга. Полковник зыркнул обиженно, но ответить не успел. 
В помещение влетел вертлявый поручик.  «Господин полковник»!- с порога закричал он: «Группа захвата пропала»! «Поручик, при арестованном»!- осадил его тот и, сказав  Серёге «я не прощаюсь и разговор наш не окончен», вытолкал вертлявого ферта за дверь, а потом и сам вышел. Дверь захлопнулась, а перед ней вновь выросла монументальная фигура «царя ассирийского». Разговор за дверью шёл на повышенных тонах, прерывался докладами по телефону, однако, за дальностью слов Сергей разобрать не мог, тем более с некоторого времени на все шумы наложился дальний гул, постепенно заглушавший все остальные звуки.
Гул незаметно превратился в грохот и рёв. Грохот и рёв эти стремительно нарастали, и явственно стало понятно, что это всё ближе и ближе  под действием несущейся  по коридору безумной волны ломаются в щепу перегородки и  вылетают из косяков двери. На непроницаемом  лице сторожившего вход «царя ассирийского» появились намёки на некие эмоции в плане «не пора ли сматываться?», а  в помещение походкою растерянных Наполеона и Нея в ночь московского пожара вошли известные нам полковник и вертлявый субъект в портупее. «Сто»?- строго спросил полковник. «Точно не подсчитали, но не меньше»,- отвечал вертлявый: «Они высадили двери четвёртого сектора».
 Приняв трагическую позу, полковник ручки заломил и произнёс: «Несчастная страна, несчастная власть! Разве в Европе такое возможно? Их органам не приходится каждый день сталкиваться с чудесами, а у нас в России они на каждом шагу»… 
Потом, услышав, что рёв и грохот добрались до ближайшего поворота коридора, добавил, уже не для истории: «Поручик, уходим. Пусть охрана заберёт задержанного. Наш разговор не окончен, Сергей Петрович»,- и вышел в заднюю дверь. Вертлявый, испуганно оглянувшись, последовал за ним. «Царь» же «ассирийский» только протянул свою могучую длань, чтобы взвалить Серёгу себе на плечи и унести следом, однако, сделать этого не успел и упал, похороненный под рухнувшей стеной, а помещение заполнилось толпою медведей всех цветов и размеров, а меж них гарцевал на богатырском коне Меч государев и опора трона  маршал Крючков.
Вперёд вышел самый страховидный медведь и, поклоняясь Перевалову, молвил: «Ты нас звал, добрый молодец, мы пришли, службу исполнили по уговору, вызволили тебя из неволи, а теперь не поминай нас лихом, пора и честь знать. Ждёт нас дорога в леса дальние, дремучие»,- и, взвалив на плечо ящик трофейной тушёнки, посетовав «жаль, медку нет», удалился восвояси и всех медведей с собою увёл, попросив напоследок: «Можно мы жандармов  ещё маленько поколотим, а то, чего удумали, стрелять в нас пытались»?
«Ну, если чуток и без смертоубийства»,- согласился маршал, а сам  тем временем  слез с коня и освободил Серёгу от оков. 
Репродуктор на стене, до того тихо бубнивший сам с собой что то мало кому интересное об «едином патриотическом порыве», неожиданно ойкнул и сообщил, что по утверждению агентства Рейтер «направлением на запад через Дуклинский перевал движутся русские войска». «Говно у тебя, а не  компас, маршал! Они заблудились»,- ахнул Серёга. «Ничего, ничего, не в первой, в Австрию придут, дорогу спросят»,- отмахнулся Карп Иваныч, но тут на словах «пассажиры Восточного экспресса видели русские колонны…»- радио замолчало.  Крючков покрутил ручку настройки - без толку, повертел в руках трубку умолкнувшего вслед радиоточке телефона и махнул рукой: «Связи с Москвой теперь точно нет». «Узел связи медведи растоптали»,- огорчённо сообщил он: «А потому, делать нам тут нечего. Вставай, богатырь, пошли отсель»!
 По коридору все решётки и преграды были вывернуты и смяты. Бронированная дверь на выходе, вырванная с петлями и запорами, валялась далеко в кустах, и путь им более ничего не преграждало. Сам домик и то, будто покосился набок, напоминая блокгауз из кино про Дикий Запад, разгромленный ищущими приобщиться к огненной воде индейцами. 
 Лишь только вышли они наружу и прошли неполную сотню шагов, как увидали, что, казалось бы, навеки потерявшийся  городок, вот он рядом, стоит себе под горой, колоколенкой небо подпирает. Тихо в городе. Спят все или прикидываются и флагов, чтобы пояснить, чья в городе власть, не вывесили.
 Видя такое дел, маршал трезво рассудил, что для вступления в город лучше дождаться рассвета, и объявил привал.  «С утра произведём разведку, узнаем, что за власть в городе, а пока – спать»!- скомандовал он, но спать никому не хотелось. Разожгли костерок, достали дарованные щедрой рукой супруги Македонского подорожные гостинцы – яичек, копчёного мяса, картошки и молока, и начали пировать на просторе.
«С бою взяли  город Минск»,- рассказывал маршал: «В город мы вошли, а там разгром полный. Германец, убегая,  собор взорвал и полгорода заминировал. А взрыв главный должен был произойти по телефонному звонку»… Далее повествовалось, как, почуяв измену,  маршал изрубил телефонный аппарат шашкой, что государь, прознав про это, прослезился, а министр безопасности, ревнуя к славе Крючкова, от злости чуть не проглотил свою трубку. Не окончив этого рассказа, маршал перескочил на каноническую историю из учебников для гимназических приготовишек. Историю о том, как в тот день, когда в феврале 17го года в столице взбунтовались запасные полки и требовали, страшно сказать, «долой войну и самодержавие!», маршал Крючков встретил царский поезд на станции Чёрный Дор и до самой столицы просидел со снаряженным наганом на паровозе, зорко высматривая во мгле супостатов, а, явившись на Николаевский вокзал столицы, одним своим криком и нагайкой разогнал многотысячную толпу митингующих. Разогнал запросто потому, как рассказывал впоследствии один из участников бунта «настоящих буйных у нас было мало, вот и не было вожаков». Маршал построил взбунтовавшиеся полки и во главе их ко славе монарха отправился на  фронт.  Правда, когда войско грузилось в эшелоны, за спиной Крючкова  раздался одиночный выстрел.    Солдатики пояснили: «Мы, ваше превосходительство сами одного гада грохнули, сволочь нестроевую». Толпа расступилась, на перроне лежал рыжий рябой грузин, нелепо откинув в сторону сухую руку. По словам солдат, он и был главным зачинщиком бунта.
С тех пор и прозвался маршал Мечом государевым. Немалое звание. Во дворец, по словам его, маршал ходил запросто. Имел привилегию сидеть во время приёмов, поскольку  раненая под Кандагаром нога действительно и к дождю, и к суху болела немилосердно, не помогали ни носки из собачьей шерсти, ни тибетские таблетки, ни мумиё, которое маршал пил из расчета сто грамм на сто грамм хорошей хлебной самогонки. Вторую привилегию он добыл себе сам, как-то заспорив, а за спором и  отметелив во дворцовом гальюне постаревшего Распутина. Старец прикладывал к битым местам тяжёлые медные пятаки и жаловался царице, но государыня только смеялась: «Какой же вы русский мюжик, милый друг, если вам безнаказанно бьют лицо»? «Ники»!- говаривала она царю: «Ваш Крючков – прелесть»!
После таких её слов «прелесть» в кавалерийской шинели, являясь во дворец, не шёл  к докладу, пока не находил старца и не макал его башкою в  выгребную яму, видя в этом для себя подобие спортивной забавы и душевного удовлетворения. «Это тебе за армию Самсонова, это тебе за Августовские леса»…- приговаривал он при каждом макании. Распутин за кончиной великого князя Николая Николаевича давно небитый и разгулявшийся вволю, стал испуган. Рассеян. И, прежде чем войти в любую дворцовую залу, поглядывал сперва в замочную скважину – нет ли там  каким случаем Крючкова.
А Крючков тем временем в царицыных покоях сидел на мягких диванах нога на ногу, при всём при том, что сапоги его не только сияли, всю роскошь дворцовую до мельчайшей подробности отражая, но и пахли убийственно – солдатской ваксой. Однако, сидел он в почёте, окружённый сонмом перезрелых царевен и не в меру располневшим наследником престола. Наследник протирал батистовым платочком вспотевшее от восхищения пенсне, пока Крючков излагал, как «взяли  город Самарканд, в город мы вошли...», а потом, оборотясь к наследнику, брал его жилистой ручкой за пухлое плечо и говорил: «Ты, Алёшенька, гемофилии не бойся. Не такая она страшная болезнь, как доктора врут. Мы её с тобою дёгтем да русской банькой начисто выведем, а потом на уток охотиться поедем. Охоту то любишь? Мамка не дозволяет? Ничего, со мною отпустит»! И верьте или не верьте, но в те дни, когда Крючков сиживал на дворцовом диване, наследник  о гемофилии забывал напрочь. 
Слыша о том, Распутин злился несказанно, пил чай с миндальными пирожными и, поглядывая на молоденьких фрейлин, поминал недобрым словом Феликса Юсупова с кампанией. Они, как ни старались, утопить старца не сумели, но от ледяной воды Москвы реки с ним приключилась импотенция, и, хоть и грыз он втихаря  корешки африканского дерева иохимбе, и пил перед сном настойки из акульего хряща, ничего не помогало. Бабы из его жизни ушли, а из дворцовых покоев его упрямо выживал народный герой и меч государев Крючков. 
Однако, настали новые времена, когда и он, и Крючков, пожалуй, становились более не нужны, и, заслоняя российские горизонты, забывая временами и о самом существовании царской власти, вставала над страною новая власть – власть  Министра безопасности державы Зубатова. Первые двадцать лет службы Зубатов бледнел и горбился, входя  не то что в кабинет государя, а и просто во дворец. В последующие годы бледнел сам царь, а высшие сановники горбились, стараясь казаться незаметными.
Заслуги Зубатова были немалые.  Подопечный его поп Гапон заболтал рабочих до того состояния, что в дурмане слов его последние годы  они   не решались не то что на бунты, а и  на забастовки. Крестьянские повстанцы добрых полтора десятка лет сотрясавшие самые основы монархии были рассеяны, а вожди их водворены в тюремные камеры. В двух верстах от вокзала в Терриоках   столкнулись два поезда: один вёз в запломбированных вагонах социалистов из Германии, другой - местных, отправившихся тем навстречу. После того как малопонятная банда дезертиров отполировала место крушения из пулемётов, социалистическая идея угасла в России сама собой. Да и какие это были социалисты? Шпана!
 Где были Троцкий, Каменев, Зиновьев, Свердлов и прочие?
Что удивительно, в этой реальности они все существовали вполне грубо и зримо, только усилия свои тратили отнюдь не на свержение самодержавия. После того, как с Англией был заключён тайный договор о создании на территории Палестины еврейского государства, эмиграция туда приобрела сильнейший размах. Все те, кто в нашей реальности в ходе упражнений в социализме истребили себя и массу ни в чём неповинного народа с семнадцатого по тридцать седьмой год и далее, стали, куда там Моше Даяну, отцами основателями государства Израиль. 
 Белые фонтаны разрывов вырастали меж пальм. Бронепоезд «Цесаревич», построенный на Брянском паровозном заводе, крушил огнём своих батарей войска палестинцев. Крушил страшно, жестоко, кроваво. 
Когда рассеялись под пулемётным огнём полчища конных бедуинов в белых бурнусах и устелила своими трупами насыпь железной дороги арабская пехота, паровоз выпустил пар и на бронеплощадке явился израильский Бонапарт -  Лейба Троцкий. Щедрой рукою раздал он команде, одетой в русские сапоги и галифе и английские френчи, золотые наградные часы. Волонтёры восхищённо глядели на вождя своего, кричали, радовались победе, и  давно  позабыли,  как после вчерашнего отступления он приказал расстрелять каждого десятого из них. Последним в ряду награждённых стоял паровозный  машинист  Лазарь Каганович, а за спиною его догорали развалины Сабры.
Лазарь вскорости стал большим железнодорожным начальником, и порядок на стальных магистралях завёл  такой, что весь мир изумлялся. Лейба же стал, как и понятно, вождём: гонял с полной выкладкой богоизбранный народ по пустыням почище Моисея, расстреливал бессчётно взятых в заложники мирных жителей Сектора Газа, но как-то под праздник Хануки был убит в Иерусалимском переулке  шестью выстрелами в упор из маузера худо выбритого арабского паренька в клетчатой косынке. Паренёк постоял над телом,  в пыли распростёртым, подумал, а потом вынул из заплечного мешка ледоруб, редкостное оружие в этой жаркой стране, и добил им умирающего Троцкого. Значит, и правда, в таком деле без ледоруба не обойтись, как в охоте на вампира без серебряных пуль делать нечего.  Соотечественники похоронили вождя в мавзолее, поместили портрет Лейбы в школьные учебники, а сами вздохнули с облегчением – больно надоел им этот неуёмный  Бонапарт.
Меж тем евреи населяли замирённый край. Они плыли пароходами. Ехали поездами, шли пешком. Святая Земля стремительно выходила на первое место в мире по количеству зубных врачей на квадратный километр территории. По ходу эмиграции  в России  забыли о погромах, черте оседлости,  а Союз Русского народа превратился в благотворительную организацию, но вдруг выяснилось, что вслед за еврейскими иродами и реформаторами, страна потеряла и еврейские мозги. Кто не верит - выкиньте из истории академиков, композиторов, писателей, да и просто рядовых инженеров и врачей с еврейскими фамилиями, и увидите. Даже маршал Крючков со всем своим кавалерийским антисемитизмом  нередко вздыхал о них: «А как на скрипках то играли»!
 
Светало. В городке под горой задымили трубы, и слышно было, как коров выгонять в стадо начали. Война была войной, а  корова голодной стоять и ждать конца войны не  будет. И, хоть опасно  хозяйкам было возможных реквизиций, о которых как всегда ходили страшные слухи, коров в стадо гнали, и мирской пастух, инвалид прошлой войны Иван Пахомыч с кнутом в единственной руке смеялся, помахивая висящим у брюха кинжалом в ножнах: «Не бойтесь, бабы, я коров в обиду не дам. Я врагов не штыком, так кортиком разгоню»! «Каким таким кортиком»? «Да есть у меня кортик – девок портить»!- хохотал он им в ответ. «Охальник»!-  махали бабы на него руками, но, памятуя тревожное военное время, пироги и яйца пастуху в суму пихали без счёта.
Встреч стаду в город въехали наши герои. Серёга смотрел на город, на луга, на бор заречный, на лежащую меж горизонтами страну. Страну,  давно привыкшую жить вопреки и назло науке истории, своим умом, со своего огорода и скотины, насмешливо прищурясь на суету начальства, зная, что завтра будет похоже на вчера, если не случится вдруг мор, глад или нахождение иноплеменных. Он  впервые за эти дни понял, что перед ним Россия, от нашей Родины отличная только невеликими загогулинами своего  развития.
Когда пьяные стрельцы поймали возвращавшихся с рыбалки царевича Петра и дядьку его, воспитателя по теперешнему, Никиту Зотова, набили дядьке  морду лица и челюсть в двух местах сломали, а царевича, грешным делам, утопили, выбрав лужу поглубже, думали ли они, что будет дальше? Ясно, что нет. С утра умылись, Богу помолились и пошли на службу, стуча бердышами, чистые, трезвые и пока верные царевне Софье…
История же, стремясь к единообразию сюжетной канвы параллельных миров, покряхтела, потужилась и определила Алексашку Меньшикова в адъютанты к Василию Голицыну, Софьиному фавориту, Екатерину Первую оставила прачкой Мартой, а Елизавету рожать поручила  Софье, сочетав девицу регентшу для этого браком с Карлом  Двенадцатым. Хотя уроков Полтавы и Нарвы русская армия и не получила, но изгнанный коалицией шведских баронов из родных мест царицын муж, её, армию нашу, отладил до состояния часового механизма. Сводил её походом в Дагестан, Нахичевань и далее, доведя Персидского шаха до того, что бедный шах рассудком тронулся и, выпрыгнув из окна дворца с криком «Русские идут!», убился до смерти. Карл взял Азов и  даже из Прутского похода вернулся с маленькой, но победой, выгнав турок из пары бессарабских уездов, построил в Олонце и отбитой с налёту у бывших своих шведов Нарве флот, приветил Ганнибала и Кантемира, а потом, как и положено, погиб от шальной пули, завещав Прибалтику супруге. Бароны шведские вначале заупрямились, но увидав у своих границ бесчисленное русское войско, опечалились и Лифляндию с Курляндией, да и  Эстляндию в придачу Софье во вдовий пай, не споря,   отдали.
Голицын Василий, прежний Софьин полюбовник, вылез было из-под царицыной койки, и пожелал обратно под одеяло, но был немедля выслан вместе с Меньшиковым в Берёзов за очередной бездарный провал похода к Перекопу…
«Карп Иваныч, а в честь чего ты маршал»?- интересовался Перевалов, пробиваясь через стадо заспанных коров вслед за мотоциклеткой: «Нет в русской армии такого звания. Был бы ты генерал-аншеф или фельдмаршал, хоть генералиссимус, ясно, а то маршал»… «По делам и честь»,- буркнул тот в ответ: «Ты, богатырь, не в своё дело не лезь – тут тонкая дворцовая интрига». 
Интрига состояла  вот в чём. Слаб был Крючков по части грамоты. Сам писать донесений и приказов не любил, спасался телефоном да услугами штабных писарей, но раз на походе сам, своею рукой написал приказ. Приказ был как приказ, обычный приказ на удержание плацдарма, но Зубатовские грамотеи бумажку с приказом подобрали, ошибки красным карандашиком  выделили и на стол государю императору ненароком подсунули. Царь изволил смеяться, а потом, когда пожелал пожаловать Крючкова очередным званием, вспомнил о бумажке этой красным карандашиком исчёрканной и сказал так: «Фельдмаршала тебе, Крючков, не написать, не выговорить – будешь просто маршалом»!
На улицах кругом всё было как обычно. И не поверишь, что власти в городке не было. Вчера с утра была: городовые топтались на углах, начальство раскатывало в пролётках, а кому по чину, и в бюджетных Фордах варшавской сборки,  и чиновники протирали форменные брюки в присутственных местах.
 Была власть и пропала. И почти никто этого не заметил.
 Боялись, грабить начнут, но зря. У криминальных ребят накопилось столько претензий друг к другу, что  для фраеров времени у них  не стало. Забили стрелку в овраге за мельницей Пузырёва и теперь увлечённо мочили друг друга. Мочили аккуратно, без лишнего шума, не беспокоя обывателей пустою пальбой.
 Немцев в городе тоже не было потому,  как обязанная овладеть им немецкая колонна теперь в полном составе лежала  вдоль межей крестьянского хозяйства «Заветы Пугачёва».
 Обыватели же в тиши росистого утра  выгнали коров в стадо, и каждый занялся своим обычным делом, ничуть не опечалившись пропажею власти.
 Из  государевых людей не разбежались только железнодорожники. Война войной, а поезда, что удивительно, ходили. Во времена Джорджа Стефенсона идейные противники железных дорог, вытаращив глаза от ненависти к дыму и пару, бросались под колёса паровозов, лишаясь рук и ног, а то и жизни, но шло время, а паровозы упрямо шли и шли по стальным рельсовым путям  и тянули за собой поезда. И в мирное время и в войну. Потому жизнь на вокзале  текла по-прежнему.
  Покружившись по городским улицам  и вдоволь налюбовавшись на замки на дверях присутственных мест, маршал устремил бег своей мотоциклетки к  вокзалу. На площади, хоть за военными буднями и неметеной, всё дышало покоем обычного дня. Зал ожидания был полон, торговали вчерашними газетами, работал буфет  и даже ресторан для чистой публики, куда за отсутствием властей и полиции пёрли все подряд. На входе инвалид  хивинского похода пихал в нос походящей публике свою культю, допрашивая каждого встречного, почему он не на фронте, и призывая к отпору супостату до той поры, пока прохожий не подавал ему милостыню или не посылал подальше, что за военным временем случалось куда чаще, народ-то нервный стал.
 Нервный, но жадный до развлечений, будто в предчувствии конца света. В  ресторане звенела музыка и под оркестр подержанная мученица эстрады в линялом  рыжем парике выводила с лёгким французским акцентом, как «ехали на тройке с бубенцами».   Коля Змееборец и румяный проезжий корнет весело и бесшабашно пропивали казённые деньги выделенные тому корнету на закупку лошадей для полка. Вино лилось рекой, а рыжая певица одну вслед другой пихала за подвязки и лиф платья крупные купюры.
 Маршал прислушался к музыке и повёл носом вслед облакам гастрономических ароматов, крякнул  с  досады, не до того, мол, не до осетрины сейчас, а потом будто молодой, и нога не болит, спрыгнул с мотоциклетки и направился в  зал ожидания. Он отворил массивную дверь, украшенную его же портретом на плакате. На том портрете он, угнездившись в седле Фармана, осыпал бомбами  и коваными дротиками стелющееся по далёкой земле вражье войско и призывал граждан жертвовать деньги на   эскадрилью «Дом Романовых». Вообще-то в детстве маршал упал с крыши сарая и оттого лихо боялся высоты, но сейчас, не мало не смущаясь, взглянул в свой портрет как в зеркало, поправил богатырку и прошёл в зал, окружённый шёпотом восхищённой толпы: «Крючков! Крючков! Сам Крючков здесь»!
Возле прилавка увенчанного цветными пузырями «Вод Логидзе»  Карпа Иваныча догнал начальник станции, испуганно лепечущий: «Ваш бродь, Ваш бродь»…  На этих словах его, знать, заклинило с перепугу, и он, сколь ни сипел, более ничего произнести не мог. «Ты, милейший»,- оборотился к нему маршал: «Должно быть, заика»? «Никак нет»!- неожиданно для самого себя гаркнул чиновник. «А, раз не заика»,- продолжал маршал: «Так и докладывай с чувством, толком, расстановкой, когда ближайший поезд на Москву, а потом обеспечь мне связь со Ставкой  государя императора»!
Чиновника, минуту назад и слова сказать неспособного, было не остановить, да жаль не с докладом, а с расспросами. «А где же армия»?- жалобно, но чрезвычайно настойчиво спрашивал  он, и народ весь вокзальный потянулся к ним в надежде услышать вожделенный ответ маршала. «Армия воюет, я на месте, а твоего доклада я   не слышу»!- рявкнул в ответ маршал, добавляя притом пару выражений, недопустимых в обществе дам, но безотказных при воинской необходимости. Когда из уст  Крючкова, будто пар из-под  клапана паровоза, вырывались эти слова, кадровые офицеры из дворян морщились, но разгромленные дивизии подымались в атаку,  мёртвые солдаты становились в строй, а  перелётные птицы облетали места произнесения сих выражений за две губернии, и потом до конца дней своих рассказывали птенцам своим о пережитом ими ужасе. Последняя фраза маршала ещё не успела завершится, а начальник станции уже как второклассник таблицу умножения докладывал во всё горло  время прибытия поезда на Москву, телефонист налаживал связь со Ставкой, ну а толпа как стояла, так и стояла, рты в изумлении разинув, аж переклинило бедных.
 «А скажите мне, сынки, войска в городе есть»?!- обернулся маршал к толпе. Граждане, рты с натугой позакрывав,  продышались  и сообщили ему, что нет в городе войск, кроме  проезжего корнета в ресторане, да и тот воевать уже третьи сутки не гож, хотя, как в последствии оказалось, правы вовсе  не были.
Войска в городе были. Спецназ. Элита. Ещё за час до рассвета майор Меньшиков и отряд его всем военным наукам учёный незаметно для всего города засели  в водонапорной башне. Они наладили связь по рации и получили новую вводную Министерства  Безопасности: маршал Крючков, меч  государев, должен был сознанок в государственных преступлениях не писать, а просто погибнуть в  бою за Веру, Царя и Отечество, желательно без шума, пыли и лишнего геройства.
Не зная, какую злую судьбу готовит ему господин Зубатов, Карп Иванович ждал связи с Москвой, прохаживаясь по залу. Зал  замер в восхищении – маршал думу думает! Народ понимал, что всё, что сейчас творится на пятачке  от вокзального сортира до буфета, вскорости будут описывать школьные учебники.
 Серёга в историю не лез, он просто притулился в уголке с газеткой. Газетка, как и принято было  этой реальности, полна была ятями и ижицами, но читать всё равно было занятно. Писали, что нижегородский крестьянин Блинов, давний изобретатель трактора, и отставной прапорщик  Скороходов представили государю действующую модель сухопутного броненосца с паровым двигателем на дровах. Броненосец ползал по парку в Коломенском и даже ненароком расстрелял из игрушечной пушечки статую шевалье де Лорена. Государь был в восторге. «Чем бы, дитя не тешилось»,- усмехнулся Перевалов. Далее, после рекламы пароходного общества Багрова (стихи литератора Михалкова «Купец Багров имел затон, имел и пароходы»), шли статьи о всенародном взрыве патриотизма и массовой записи в армию. Серёга окинул взором зал и прикинул про себя, что не менее половины пассажиров мужеского пола, судя по виду и возрасту, если не дезертиры, то лица, тихо и скромно уклоняющиеся от призыва.
 Читал бы он и далее, но заслышал шум подъехавших машин. Машин было много. Машины были ненашенские.
К станции подкатил известный читателю из нашей истории Опель в сопровождении чуть  не десятка грузовиков с солдатами.  Из Опеля этого  выгрузились сапоги, фуражка, стек и другие составляющие барона фон дер Пишке. Монокль блеснул, усы зашевелились, а сапоги щёлкнули каблуками, и барон направился к крыльцу.
Сквозь зеркальное окно маршал узрел супостата.
Окинув зал ожидания орлиным взором в поисках военных, маршал не увидел круг себя никого, кроме разной штатской сволочи, испуганно уткнувшейся в газеты, либо просто затаившейся в предчувствии ратных бурь.  Мы тут не причём, мы гражданские, нас тут вообще нет – читалось на лицах. 
Наморщил Карп Иваныч думою лоб и решил, что может и эти шпаки на что-нибудь да сгодятся. «Не отсидитесь, шпана тыловая»!- сурово рявкнул он: «Все, способные носить оружие, за мной!  Богатырь тоже за мной!»  Зал взорвался аплодисментами, но способных носить оружие не нашлось. Плюнув с досады  за великий народ, маршал, сопровождаемый Серёгой, пошёл  к выходу на площадь. 
Перевалов пошёл, не спорил, он давно понял, что сказка кончилась, и сейчас их просто убьют. «Чёрт дёрнул меня ввязаться в эту авантюру»!- ругался про себя Серёга, стараясь лучше запомнить  эту площадь, крытые брезентом грузовики, кучу конского дерьма на углу – последнее, что видать, предстояло ему увидеть в этой жизни. Маршал же себе высокими материями мозгов не забивал, впереди был бой, обычное дело, а то и смерть, маршалу не привыкать, а по площади мимо грузовиков, где щетинился штыками немецкий строй, шёл ему навстречу старинный знакомец – барон фон дер Пишке.   
«Рупь за сто даю»,-  сказал продавец «вод Логидзе» швейцару вокзального ресторана: «Разорвёт маршал немцев как Самсон тигру африканскую»! «Не тигру вовсе, а льва. Мне не ври. Я этот статуй в Кремле видел»,- строго поправил его швейцар. «Дорогой, какая разница, льва-тигра»?!- возмутился продавец: «Всё равно порвёт, на самые маленькие-маленькие кусочки»! «Маршал может»,- согласился швейцар: «Где маршал - там победа»!- и оба, прижавшись к решётке, уставились на площадь, боясь пропустить самое интересное.
Маршал Крючков был в ударе: он принял букет от старушки цветочницы, похлопал по плечу инвалида хивинского похода, извлёк из лужи и поцеловал ковырявшегося там карапуза лет пяти, поправил на нём картуз и наказал подбежавшей мамке лучше следить за ребёнком. Маршал шёл спасать Отечество. Как его спасти, он пока не знал, но рассчитывал, что все как-то само собою устроится. Больше надеяться было не на что.
В те поры на чердаке водонапорной башни теснились к загаженному голубями окну майор Меньшиков и,  вооружённый гранатомётом новейшей конструкции, один из его шишкоголовых подчинённых. Из гранатомёта целились эти русские военные вовсе не в немцев, а в самого маршала Крючкова. «Целься точнее, не промахнись»!-  инструктировал майор своего нукера: «Как  немцы схватят его, так сразу и стреляй»!
Пишке, увидав издаля Крючкова в блеске орденов, ошалело зашевелил усами под фуражкой,  моноклем заблестел: «Дедушка?... Хенде хох»! Крючков же отвечал ему с улыбкой: «Пшик говоришь?  Так провались ты сквозь землю»!
            Огонь»!- скомандовал Меньшиков шишкоголовому, зримо представляя себе некролог в завтрашних газетах, сообщающий всему честному народу, что меч государев, маршал Крючков пал смертью храбрых в бою с оккупантами. Граната вылетела из ствола и лениво полетела к точке рандеву  с маршалом. Навстречу ей, весь в осколках разбитых стёкол  вылетел из окна ресторана, не поладивший с проезжим корнетом на предмет масти коней под седлом   конвоя турецкого султана,  битый перебитый Коля Змееборец. Граната ударилась о крышку люка ливневой канализации, а Коля тоже ударился, и  пребольно о брусчатку. Колина секира отлетела со звоном прочь,  граната же взорвалась.  Крышка люка  улетела в гущу германского воинства, нанося ему немалый урон, и, когда поднятый взрывом столб пыли, грязи и брусчатки  рассеялся, взорам восхищённой публики явился целый и невредимый маршал Крючков Карп Иваныч с вострой сабелькой в руке, ошалелый Серёга со знаменем, поднявшийся на дыбы богатырский конь, оглушённый взрывом Змееборец со следами побоев на лице ищущий в луже секиру и… никакого Пишке!
              «Провалился»!- ахнул маршал: «Пшик! Не русский, а немецкий  вышел Пшик»! За отсутствием вождя потомки Нибелунгов растерянно  бросали винтовки. Вокзал ревел от восторга. 
               «Га-аспода»!-  ревел маршал: «Додавим тевтонского зверя в его логове! Господь пошлёт нам новейшее оружие»! Меньшиков уже было встал перед телефоном по стойке смирно и начал доклад о том, что маршал Крючков не сдался врагу и пал смертью героя, но доклад не окончил, осёкся и замолчал, поняв, что маршал не только не сдался врагу, но ещё и жив-здоров и здоровее многих. Осознав это, майор от расстройства неловко повернулся, споткнулся и уронил в  окно трубу гранатомёта. Гранатомёт  рухнул на брусчатку прямо перед носом маршала, и тот, не растерявшись, продолжал: «Господь пошлёт нам оружие, и это только первый экземпляр! За ним будут другие! И тогда наши танки помчатся! И с налёта с поворота! Гремя огнём, сверкая блеском стали»! Как говорят, настоящий герой должен пройти огонь, воду и медные трубы. Маршал был героем настоящим, и медные трубы его не страшили.
                Нашлись в толпе и  бывые унтера, и уволенный вчистую пехотный капитан, и стрелецкий голова с липовым отпускным билетом в кармане. У корнета отняли недопропитые деньги и закупили на них продовольствие. Открылась запись добровольцев, за полчаса маршал сформировал полк, вооружил  отнятыми у немцев винтовками, и спустя час полк выступил на позиции.
                На станцию припыхтели эшелоны с казаками, отыскался Ржевский рабочий полк, а там нашлась и дружина боярина  Зернова. Фронт обрастал частями, ушлые телефонисты тянули провода, а барышни в юбочках цвета хаки затрещали на печатных машинках. Машина войны выбралась из кювета,  невидя  вернулась   в колею, и колёса её  завертелись теперь как бы  и помимо воли маршала.  Он как механик пожилой следил за тех колёс вращеньем.
Через площадь прискакал на коне посланный вчера за чаем адъютант с фунтиком заварки в руке. «Ваше превосходительство, не было у поваров хорошего  чая, пришлось в уезд скакать. Зато такого добыл, что и при дворе не пивали, самый, что ни наесть элитный»!- кричал он. «Больно ты Коленька спешил»,- смеялся маршал. «Как есть спешил»!- отвечал тот: «Это вас не догонишь. Еле догнал»!   
     Маршал приказал поставить самовар, и теперь, сидя барин-барином за вынесенным для него на перрон  ресторанным столиком под железнодорожными часами, угощался чайком с колотым сахаром вприкуску. Подскочил начальник станции с телефонной трубкой в руке, трубку держал словно икону, и доложил: «Ваше высокопревосходительство, прямая связь с государем»! «Молодец»!- похвалил его маршал и,  как человек старого закала, встав во фрунт перед телефоном, доложил государю императору обстановку.  На том конце провода раздался смешок: «С кем вы воюете, милейший Карп Иванович? Берлин взят час назад, а мой кузен Вилли с перепугу отрёкся от престола. Телевизор смотреть надо»! «Так нам что делать»?- маршал повернул трубку в сторону линии фронта, чтобы до царского уха донёсся отчётливый гул артиллерийской канонады. «Победу праздновать, и  сообщите немцам,  наконец, что им пора сдаваться»,- Царь положил трубку, а  маршал поспешил в зал ожидания, где его штабные облепили дарёный депутацией лучших людей города  телевизор. 
Телевизор шипел, кряхтел и плевался помехами, но  по экрану сквозь извивающиеся полосы шалящей горизонтальной развёртки, шагал по заваленным соломой ступеням Рейхстага знакомый всем  корреспондент ВВС Майкл Джонс. Он утёр лысину платочком и сообщил зрителям: «Скандал в Берлине. Спустя час после капитуляции Берлинского гарнизона и отречения кайзера от престола выяснилось, что  никаких русских войск в Берлине нет. Нет их на территории Германии. Нет никого, кроме прибывших десять минут назад назначенного  русским государем комендантом Берлина генерала Горбатова, его  жены певицы Руслановой,  шофёра и двух адъютантов»…
 Камера прошла панорамой по ступеням рейхстага, где пела про «валенки не подшиты стареньки» обалдевшим от изумления берлинцам Русланова, а шальной  ветерок играл обильно рассыпанной соломой. На стене белела размашистая надпись «Мы дошли!».
«Дошли, соломенное воинство, успокоил Господь души их»,- незаметно для окружающих смахнул слезу  маршал и перекрестился, а в телевизоре  вдруг объявили, что сейчас будет  чрезвычайное сообщение. Экран завесили заставкой с рекламою сигарет, а через пару минут дикторша негритянка прочитала по  мятой шпаргалке, что только что в своём кабинете застрелился Министр безопасности Российской империи Зубатов. Тут же  пошли кадры: маленький Зубатов с мамой, с няней, на горшке, в кадетском корпусе, с невестой, на фронте первой мировой войны, с другом Гапоном, с поэтом Лебедевым Кумачом, с Емельяном Ярославским, с адмиралом Колчаком на Севере, с генералом Фрунзе в прикаспийских песках, с президентом США, соболезнование президента США, послание Папы Римского, соболезнования Чемберлена, Деладье, Муссолини…
Крючков этого и слушать не стал, прихватил с собой Перевалова и вернулся к самовару. «Официант!   Две стопки водки и огурцов солёных»!-  дал команду  он в разбитое окно ресторана: «Помянуть надо, Серёжа, павших  русских героев, дивизию полковника Стрельцова »,- но  водки ему не принесли, а вновь принесли телефон. 
При первых словах из трубки маршал в лице переменился, как бы меньше ростом стал и прозрачнее напротив жёлтой стены вокзала. «Да, я»,- отвечал он в трубку: « Я, матушка, я. Живой здоровый. Язва не беспокоит.  Воевать мы почти закончили, любезная моя Катерина Матвеевна. Когда буду?  Завтра к вечеру приеду.  Всенепременно. И гостинцев привезу обязательно, пряников - тут пряники чудные. Что ты, что ты, не выпиваю, Спаси Бог пить, я и таблетки строго по часам принимаю»…
 На глазах Перевалова, не успевшего и кружки чаю допить, герой России и меч государев превращался в  обычного старика, хоть сразу на бульварную скамейку сажай газетой шуршать и в шахматы с ровесниками сражаться.
«Благодарствуйте за чай, за сахар», - поднялся Серёга со стула: «Война окончена, Отечество спасено, пора и честь знать». «Куда же ты, богатырь»?- хотел остановить его маршал: «Люб ты мне. Не бросай меня, старика. Поедем со мной ко двору, должность и звание дам, какие пожелаешь». «Где же ты, Карп Иванович, видал богатыря при должности»?- рассмеялся Сергей: «Пора домой. У нас там осень, картошку копать, дрова готовить нужно». «Есть и при должностях богатыри»,- резонно отвечал ему маршал: «Сам видел». «Есть-то,  есть, да при должностях  они мечом, знать, махать разучились, и в жопе стали шире, чем в плечах»!- рассмеялся Серёга: « А меня дома жена и детишки ждут, все глаза, поди, на дорогу проглядели. Зачем мне твоя Москва?! Мне её и даром не нужно»! «А то и верно»,- прослезился Крючков: «Зачем тебе Москва!  Весь в деда, он тоже, я слышал, говорил «трона не нужно - не мешайте в земле ковыряться». Ну, прощай. Чует моё сердце, больше не свидимся». 
Они обнялись на прощанье, а потом налетели ординарцы с пакетами, боярин Зернов с охапкой трофейных германских знамён, французский репортёр, ошалевший от жажды подвига рыжий гусарский полковник сербиянин, и маршалу стало не до Серёги. Перевалов глянул напоследок на маленького ершистого старичка, в крестьянскую войну чуть не зарубившего на смерть в  кавалерийской сече у деревни Крюково  его деда, сам смахнул непрошеную слезу и удалился восвояси.
«Богатырь, дай закурить»!- подскочил к нему у касс  Коля Змееборец: «А то курить охота так, что и похмелиться нечем». «На, похмеляйся»,-  сунул ему Перевалов фляжку.  В день одоления супостата он был добр и щедр как никогда. Жадно шевеля кадыком, Коля моментально выглотал не менее как полфляжки и, затянувшись  дарёной папироской, проникновенно взглянул на Серёгу и спросил: «А ты, военный, змея от дракона отличить смог бы»? «Чего там отличать»?- отвечал ему  Перевалов: «Разницу издали  видно. У Дракона четыре лапы и пламень совсем другой, нежели у змея». «Верно! Да ты, брат, знаток»!-  С уважением уставился на него Коля, но для очистки совести спросил строго: « А чем ты, к примеру, будешь трёхглавого дракона брать, ежели у него на брюхе полоса красной меди от хвоста до самой шеи»? «А чем и всегда – мечом булатным! Желательно заговорённым. Пока головы не отсадишь, всё равно полосу на брюхе не увидишь»,- улыбнулся ему Перевалов, но тут разговор их прервался, потому как забытый им за военными тревогами богатырский конь встретил их у вокзального крыльца, возмущённо скосил на Серёгу глаз и потребовал, чтобы он, раз время настало мирное, объявил ему, коню богатырскому,  ДМБ, расседлал, разнуздал его  и отпустил пастись в чистое поле. 
«Ох, ты, гой еси, богатырский конь»,- трепал его по покрытой боевыми шрамами шее Перевалов, насыпая щедрой рукой в торбу овса: «Сослужил ты мне службу верную, спасал и защищал, где мог, иди теперь в чисто полюшко, пасись себе вволюшку в табунах при  солнышке красном да при ясном месяце ешь травы медвяные, запивай росою хрустальною». «Эка то тебя на красные слова прорвало»!-  восхитился конь и сказал на прощанье просто: «Ладно, прощевай пока. Беда придёт  - зови, наше дело служивое»,- и, тяжело ступая  натруженными копытами, конь богатырский  покинул страницы нашего повествования.
 
Дальнейшие Серёгины воспоминания о событиях этого дня носили отрывочный характер.
В минуту прояснения он увидал себя в привокзальном ресторане в кампании  Змееборца и проезжего корнета.  Вспомнил, как неизвестный ему пожилой боярин,  прежде чем брякнуться мордой в салат и тихо уснуть там,  заказал для них, кампании этой, пять ящиков шампанского и ящик мадеры. Вспомнил, как, выпив чуть не всю мадеру разом, застрелился уличённый в растрате казённых денег корнет. Вспомнил, как Коля  в пьяном угаре  сражался, будто со змеем, с цветными шарами «Вод Логидзе», шары от ударов секирой лопались, заливая зал сладкой газировкой, а Коля орал в азарте: «Ещё голова! Смотри, богатырь, у него новые головы  отрастают»!  Больше он не вспомнил ничего и мирно уснул на столе в обнимку с  застрявшей между фикусами Колиной секирой.
После долгого затемнения Серёга очнулся, с трудом открыл глаза и увидел над собою бескрайнее синее небо. Где он лежит, Серёга не понял вначале, но немного погодя по движению на краю обозримого пространства вершин дерев, понял, что лежит он, очевидно,  в телеге, а телега эта едет куда-то. Для начала рассуждений об окружающем мире информации было достаточно.
Времени было много. Было тихо и ясно. Небеса этого мира высились над головой подобные своду гигантского храма, где колоннами были обступившие дорогу красные сосны и чёрные ели, и  лишь почти неразличимая  с земли птица кувыркалась где-то  в немыслимой вышине среди движения воздушных струй. Сергей легонько повернул  голову и с удивлением отметил про себя, что никаких свойственных его похмельному состоянию  ощущений и в помине не было, а, напротив, во всём теле  жила удивительная лёгкость и готовность вознестись туда, к солнцу, птицам, кипению воздушных струй и  полететь в далёкую даль, с высоты озирая просторы Родины. Так бывало в детстве, в счастливых предутренних снах, но никогда в его взрослой жизни.
• Сергей приподнял голову и увидал, что он, и верно, лежит на соломе в телеге, запряжённой  соловой лошадкой. Телегой правит седой широкоплечий человек в солдатском ватнике прежнего образца. Человек этот  дымит махрой, мурлычет про себя «На  Муромской дорожке», и в разговоры вступать не спешит. А Серёге того  и не нужно, такой мир у него в душе и окружающем  мире, что только гляди вокруг, отрывать взоры жалко от дороги, от сосен лесных великанов, малых ёлочек, берёзок белых.
• Наконец, лес расступился, будто шёл он густою толпой древесного ополчения  вослед телеге, да на горочке  отдохнуть остановился. Встал стеною и загляделся на затуманенный лёгкой предвечерней дымкою бескрайний российский простор в заплатах полей, с перелесками,  с деревнями по косогорам, стадом возле неглубокой извилистой  речки, белыми  церквями и колоколенками (воевать на этой  земле  воевали,  а церкви трогать не смели, не басурмане же, в конце концов). Телега попетляв меж сенокосных полянок и берёзовых колков, меж озимых хлебов, мосток переехала и повернула к невеликому селу. Не доезжая его, под рябинками, глядела на дорогу  чистыми окнами в платочках наличниках  изба не изба, но и на барскую постройку мало похоже, усадебка с высоким крыльцом, воротами на резных столбах, ладная, красивая, вся  в цветах, да ещё и окружённая обширным  яблоневым садом.
• Заслышав шум подъезжающей телеги, на крыльцо вышла старая женщина, которую вряд ли кто-нибудь посмел бы назвать старухой, улыбнулась и помахала гостям рукой. Возница легко соскочил с телеги, закинул вожжи на коновязь и закричал хозяйке: «Накрывай, мать, на стол! Внука привёз, еле  нашёл. Он германскую империю и ресторан на вокзале вчистую разгромил. На Руси теперь мир»!
• Кто не понял, граждане, поясню: дед это был Серёгин, красный комбриг и крестьянский повстанец в одном лице.  С детства Серёге лицом знакомый. Точь-в-точь такой же, как на фотографии, что бабушка до смерти берегла.
• «Что, молодо выгляжу, внучок»?- рассмеялся он: «Так я не старею. Стареют те, кого не любят»!