Среди прочих моих слабостей есть одна, которой я обязан многими знаниями, гнездящимися в голове моей порою в полном беспорядке, поскольку привести их в порядок решительно не хватает ни времени, ни простой решимости. Эта слабость - любовь к чтению словарей, энциклопедий и справочников. В оправдание свое могу только сказать, что подобного рода недугом страдал также Вечный узник московского Мавзолея. По свидетельству близких он, в перерывах между великими благодеяниями и ужасными злодействами, больше всего любил валяться на диване со словарем.
Итак, однажды я получал удовольствие от чтения «Словаря областного Архангельского наречия в его бытовом и этнографическом применении». На самом деле прямо по ходу чтения я узнавал происхождение фамилий своих знакомых, смеялся над странными трансформациями значений слова в наше время, делал открытия, вроде того, что северное наречие имеет весьма более тесное родство с прочими славянскими языками, чем язык собственно русский. Не помню точно, кто сказал, что родина – это язык, и я с ним согласен. Таким образом я путешествовал по своей малой родине…
И тут вдруг мое внимание остановила статья под названием «Ельник». Я еще подумал: а чего же в этом слове чисто туземного может быть? Но читаем:
«Ельник. — Местное, в виде имени собственного, название рощи из вековых еловых деревьев на правом берегу реки Курополки (о. Куростров), протоки реки Северной Двины против с. Холмогор. Роща эта, по преданию о ней, насаждена искусственно еще во время владычества Финского племени, и в ней, по убеждению суеверов, до сих пор гнездится нечистая сила».
Вот те на, как говорят у нас на Севере, натыкаясь на неожиданность. Вот те на, подумал я, - а дело в том, что лет двадцать назад, на самой заре перестройки, гостил я в тех местах. Именно что на Курострове. Название его происходит вовсе не от куриного рода- племени, а от финно-угорского «курги, курки» – журавль, а угры, видимо, назвали эту гордую птицу по издаваемому ею крику – курлыканью. Река же Курополка вовсе не полка для журавлей, а обрусевшая «полку» – тропа, путь. По осени здесь их и слышно и видно, когда они в стаи собираются с болот. Ну, вот опять отвлекся.
Итак, я гостил в этих краях, занимаясь посильным сельским трудом: косил траву, ставил стожок, помогал строить сарай, носил воду с колодца. По грибы ходил. И наслаждался покоем и тишиной. Ландшафт там плоский, почти унылый, заросли ивняка да заливные луга. Только посередине острова темно-зеленым, почти черным холмом возвышался еловый лес. Видимо, в центре этого леса был невысокий холм, где еловый бор образовывал выраженный конус. Ельник окружали заросли ивы да ольхи. И загорелось мне пощупать этот ельничек насчет грибов; стал людей спрашивать, но все советовали ехать за грибами на другой берег или на соседний островок. Ага, думаю, небось скрывают что-то, может, там рыжиков несветимое число или вовсе боровиков плотины стоят.
А тут, как назло, грозы пошли дня два-три, злые такие да громкие, а молнии так и бьют, и все в этот ельник, и, видно, неспроста, дорогу указывают. Еле дождался, когда грозы пройдут, взял с собой сынка-малолетку, благо недалеко идти, и отправился. И тут началось. На прямой взгляд расстояние выглядело приемлемым, ну вот он, бор, рукой подать, но, во-первых, между домом и лесом располагалась отлогая ложбина, и сначала шел спуск, а потом подъем, как в перевернутом треугольнике, где взгляд направлен по основанию, а идти пришлось по двум катетам. Во-вторых, луговина перемежалась мелкими болотцами, незаметными в траве, которые, уже вляпавшись в них, приходилось обходить. И наконец, трава на лугу была настолько густая и вдобавок переплетена какой-то мелкой травкой, ее еще называют мышиным горошком, что надо было протаптывать себе путь, как в глубоком снегу.
Слава богу, что уже возле леса встретилась дорожка, ведущая через заросли ольховника к самому лесу. И вот мы у подножия холма. Поднявшись, обнаружили что-то вроде террасы, по которой можно было удобно идти вокруг вершины. Грибов практически не было; те, что попадались, были старые, раскисшие от прошедших дождей, хотя парочка приличных все же нашлась. И тут я остановился: впереди ольшаник зашевелился, видно, кто-то пробирался через него к холму. Я не люблю встречаться в лесу с кем бы то ни было, ни со зверем, ни с человеком, поэтому остановился за стволом ели и придержал сына, поджидая, кто покажется. Из кустов вышел мужчина в гимнастерке, без корзины и, не оборачиваясь, наискось поднялся на терраску, по которой мы шли, и скрылся за поворотом, оставив какое-то не то чтобы неприятное чувство, а какую-то тревожность.
- А ведь он ходит бесшумно, - подумалось мне, - шагов не слышно. Давай-ка, сынок, пойдем отсюда. Грибов нет, и удовольствия тоже.
Мы повернули назад, но никак не могли найти тропинку, по которой поднялись сюда, поэтому нам пришлось пробираться через густые заросли, где порой и руку между стволиками ольхи не всунуть. Хрупкое и непрочное по отдельности, это деревце создает просто непроходимую преграду, объединившись с себе подобными. Интересно, что когда мы выбрались и в поисках сухого места пошли вдоль зарослей, то буквально в двадцати шагах обнаружили потерянную нами тропу, но по второму разу испытывать судьбу не стали.
На обратном пути в перелесках мы легко дополнили скудную добычу румяными, свежими подосиновиками, крепенькими моховиками и даже розовой волнухи, мохнатой и скользкой, набрали с полкорзины, но все какая-то заноза сидела в душе. И ведь день по-хорошему не кончился. Вот никак бы не поверил, что в самой простейшей работе, многократно и автоматически уже выполняемой, можно получить травму. Надо было принести воды из колодца. Начерпал оба ведра и слегка присел, чтобы поднять их, выпрямился - и словно ломом в поясницу ткнуло, аж потемнело в глазах.
Радикулит знаком многим, и я не раз мучился этим привязчивым недугом. Но то, что настигло меня тогда и там, было из ряда вон. Наутро, уже в Архангельске, врач поликлиники, не осматривая, с порога отправил меня в больницу, а там опять же сразу на жесткое ложе. Два позвонка буквально «вышли из строя», сдвинувшись на физически ощутимое расстояние. Последствия этого случая еще долго преследовали меня, пока один экстрасенс-мануальщик, странный, но сильно способный мужчина не избавил меня от такой напасти.
Больше мне в тех краях побывать не удалось и случившееся, как говорится, «быльем поросло», но вот проклюнулось же, разбуженное этим сообщением из словаря. Вот оно что, это я у нечистой силы грибками-то разжился, то меня и перекосило. Любопытство мое разгорелось, и я принялся искать более подробные сведения о «нехорошем месте». И ведь нашел. В «Архангельском сборнике», изданном в начале 60-х голов позапрошлого века. Вот что там написано:
«Здесь была в начале XI века битва Чуди с Норвежцами, которые ограбили их кладбище и похитили украшение Финского идола Йомалы. Чудское кладбище было против Холмогор на другом берегу р.Холмогорки - там, где теперь раходится роща, которую составляют огромные вековые ели, и которую жители потому называют Ельником. Вот как описывает Чудское кладбище Струлезон, которого Карамзин считает лучшим Исландским летописцем по достоверности описаний: «сие место, - говорит он, - было окружено лесом и забором, в средине на площади стоял истукан бога Йомалы с драгоценным ожерельем на шее, перед ним в серебряной чаше лежали деньги. Норвежцы зашли туда и похитили все, что могли, но желая еще снять ожерелье с идола, крепко привязанное, отсекли ему голову… Вдруг раздался ужасный звук и треск. Стражи кладбища пробудились и стали трубить в рога. Воры спаслись бегством. Жители с криком и воплем гнались за ними и со всех сторон окружили их, но будучи не искусны в деле воинском, не могли ничего сделать отважным грабителям, которые благополучно дошли до кораблей своих».
Стало быть, я не просто с нечистой силой пообщался, но еще и с кладбища что-то унес, чего, по нашим суевериям, уже категорически делать нельзя. Тут можно не только что захворать, но и головы не сносить. Так что мне относительно повезло или вина моя была признана небольшой.
И тут мне стало интересно, отчего именно в этом месте расположила Чудь свое капище и поселила идола Йомалу. Попасть мне туда было сложно по разным причинам, но посмотреть на эти места с помощью Интернета никому не заказано. То, что я увидел, меня еще больше заинтриговало. В районе Ельника хорошо просматриваются отчетливые круговые структуры. Точно такие же, как на снимках хенджей – древних ритуальных площадок в разных странах. Наиболее известный из них Стоунхендж в Великобритании. Сам холм тоже круглый, со «ступенькой», что выдает его искусственное происхождение. И нигде более в округе таких структур не наблюдается, что было бы естественным, будь они природного происхождения.
Итак, почему здесь? Даже недолгое, почти праздное пребывание на острове позволило отметить некоторые странности этого места. Например, в одном из колодцев я наблюдал отчетливое движение воды – течение. Ведро относило от одной стены сруба к другой, несколько раз и без вариантов, как бы аккуратно я его ни опускал. Такое же течение наблюдалось и в одном из луговых озер. Вода в упомянутом колодце даже при удовлетворительной прозрачности и вкусе содержала аномально большое количество железистых минералов. Фильтр для воды, ведро с магнетитовыми камешками, забивался отложениями буквально на глазах. Молнии при грозах, как я уже и говорил, превосходили то, что я видел в других местах. А еще мне говорили, что есть места, где выходит соленая вода, но чего не наблюдал, того не наблюдал. Может быть, текущие под землей воды повышенной проводимости создают некие электрические поля… Не знаю, что они там делают, но ощущение странности места остается. И, видимо, подобные ощущения заставили Чудь устроить в именно здесь свое капище на несколько столетий.
Вот таковы факты. А теперь от анализа перейдем к синтезу и дадим разгуляться фантазии. Всем известно, что эти места являются малой родиной великого ученого-энциклопедиста М. В. Ломоносова. И в этом тоже немало странностей. Существует множество гипотез и предположений о характере столь неожиданного появления гения из сугубой глубинки. Тут и Петра пристегивают, и «неназванных особ высокого звания», и вообще черт-те кого. Не мое дело разбирать эти построения. Но вот мелькает возле Ломоносова один человек, его то называют вдохновителем «похода в науку», то как-то забывают. Это Иван Шубный, крестьянин той же местности. Отчего и почему этот человек, старший по отношению к Михайле, решил сбить его с пути предков? Ведь двадцать лет, которые тот прожил крестьянином, возраст по тем временам немалый. Обычно к этому времени человек обзаводился семьей и прочно вставал на ноги. А тут вдруг такой феномен «выстрелил»: парень бросает все и отправляется в неизвестность. Какая-то уверенность должна была в нем быть, в нем или в его наставнике. Вот откуда она взялась?
Конечно, Иван Шубный был русский черносошный крестьянин, но может быть, в его родне были чудины, ведавшие о необычных свойствах Ельника. А может, он сам докопался. Ведь если Ельник просто выдает реакции на различное поведение, то можно, меняя воздействие, получать различные результаты. В кибернетике это называется эффект «черного ящика» - стукни его и смотри. Может, что пискнет, зашевелится или шоколадка вдруг выскочит. Меняя воздействие, меняешь результат, и, значит, «ящиком» можно управлять, не зная его устройства и назначения. Я сам лично воздействовал и был наказан, а может быть, надо было что-то принести и оставить? Как приносили и оставляли окрестные племена, и было им благо.
Итак, допустим Ивану Шубному стал известен некий эффект, производимый Ельником, и он решил его применить. У него были свои сыновья, но, видимо, действие эффекта предполагало некоторую неопределенность и на своих испытывать страшно. А ну как что не так? Михайло же Ломоносов, судя по всему, был парень видный, разумный и способный, что само по себе не давало ему никаких прав даже на должность какого-нибудь дьячка.
И вот Иван Шубный делится с ним некоторой информацией, рисуя открывающиеся возможности. Мало того, он становится спонсором, или даже продюсером молодого помора. Он дает ему три рубля безо всякой надежды на возврат. Скажете – мало? Тогда вспомним финансовый отчет гения на первом году учебы в Москве. «На денежку хлеба, да на денежку кваса в день» - эта тюря составляла всю диету Михаила. То есть он жил на одну копейку в день. Далее: годовая подать, которую он, взрослый человек, должен был платить по месту жительства, составляла один рубль двадцать копеек. Освежеванная тушка барана (около 8 кг мяса с костями) стоила… 6 денег, ну в Москве, может, немного дороже. То есть грант, выданный Ломоносову, был солидной материальной поддержкой.
Ну и зачем это все было надо черносошному Ивану Шубному, спросите вы. Об этом дальше. Итак, Ломоносов ушел и вопреки всем обычаям, законам и правилам был принят в обучение и показал необыкновенные успехи в оном. Ладно, прием в вуз можно было бы списать на некоего «папу», как это часто бывает. Но успехи-то? И ведь по возрастающей, все выше и выше… Конечно, захваченный наукой и искусством Михаил Васильевич ни на какую малую родину больше не вернулся, но к нему ходоки бывали. Возможно, через них Иван Шубный следил за успехами подопечного. Окончательно в этих успехах он уверился, когда в волостное правление пришла бумага: «Освободить общество от платежа подати за Михаила Васильева сына Ломоносова». То есть на те рупь двадцать облегчение вышло общине.
И в то время, когда пришла бумага, а еще ранее известия об успехах подопечного, родил уже немолодой Иван сына Федота. И стал его воспитывать в традициях поморских, то есть и в море брал и по хозяйству, но был у юного Федота дар, очень ему удавалось косторезное мастерство. Фигурки животных, ларчики, кубки… Мелкая, но очень точная работа. О таковой его особенности Иван Шубный донес до Ломоносова и тот взялся ходатайствовать за земляка, отцу которого он был обязан многим. И в самом деле, косторезов в холмогорских деревнях было немало, а в Академию художеств попал он один-единственный.
Родные края Федот покидает в том же возрасте, что и великий земляк, около двадцати лет, но попадает сначала на должность истопника в царский дворец, где работает два года, после чего сын черносошного крестьянина Шубного получает распоряжение о том, чтобы «уволить от двора и определить в Академию художеств истопника Федота Иванова сына Шубного… который своей работой в резьбе на кости и перламутре даёт надежду, что со временем может быть искусным в своём художестве мастером». Уже в Академии он становится Шубиным - впоследствии великим русским скульптором, оставившим сотни работ из мрамора, которого до 20 лет и в глаза не видал, сравнявшись в них, а то и превзойдя своих итальянских и французских коллег.
Больше таких метаморфоз в архангельской глубинке не происходило. Иван Шубный помер, никому не передав секрет Ельника. Эта история не является научным трудом, не претендует на раскрытие какой-то истины, и результаты, описанные здесь, невоспроизводимы. Просто я не верю в совпадения и, если такие случаются, мне кажется, что за ними стоит некая направляющая сила, будь это сила природы или воля некоего демиурга, и что двух людей, навсегда прославивших свою малую родину, соединяют факты слишком явные, чтобы быть случайностью.