1966-й год, февраль.
Шестой класс. Русский язык и литературу нам преподавала наша классная руководительница, человек на редкость добросовестный и дисциплинированный, требующий таких же качеств и от нас, её учеников.
Всегда безупречно и элегантно одетая, со свежей "шестимесячной" - так тогда называли такую такую причёску, собранная, подтянута, аккуратненькая - она была для нас, девочек, образцом в этом отношении. Лишённая "поправки на личность", она являла собой эталон ожидаемого от нас поведения.
Мы были очень разными, яркими, живыми. Это для учителей её типа было нежелательным вариантом. С такими всегда трудно. Но что делать - работа есть работа. Требовалось научить нас грамоте максимально хорошо и Клавдия Игнатьевна с этим справлялась, тем более, что обучаемые стремились к тому же. Ни о каком "неформальном общении" с учительницей не могло быть и речи. Она просто не понимала, о чём можно говорить с ребёнком, кроме обсуждения его обязанностей.
Русский язык "забивался намертво", но вот к литературе она была не только равнодушна, но и вряд ли вообще понимала, что это такое. Не помню толком ни одного урока литературы, зато уроки русского языка - чуть не все перед глазами. Ежедневные диктанты и разборы слов и предложений, скандирование "пре-" и "при-", "не-" и "ни-", "н" и "нн", выбросы карточек с «о» и «а», "е" и "и", с союзами и наречиями, пение чуть не хором суффиксов и окончаний, спряжение глаголов до обмороков, снижение оценок за недостаточно ровный почерк (никаких "излишеств"!), безупречное ведение тетради, невыполнение упражнений немыслимо, просто исключено. Выставки лучших тетрадей, образцовые уроки, бесконечные открытые уроки для "города". Восемь пятёрок по русскому в классе. Сегодня и одна-то пятёрка в классе по русскому – большая редкость, кто знает.
Детей Клавдия Игнатьевна не любила, не понимала, но свой долг, так, как она его трактовала – выполняла безупречно. Главное – чтобы все дети были "одинаковыми", хотя бы в поведении, никто бы не выделялся, скромность и молчаливость – самые желанные качества.
Мы с моей подругой Ольгой Козиной этими качествами не обладали. Она – потому что звёзды брала прямо с неба и имела уж очень независимый характер, я – потому что была очень эмоциональной, очень открытой от природы, "артисткой" и заводилой.
Клавдия Ольгу, отличницу и звёздочку первой величины в классе, недолюбливала и даже не скрывала этого. Отличная учёба была делом нашим и наших родителей - и только.Для кого учимся? Для себя, разумеется! От учеников прежде всего требовалось безупречное поведение - это было самым главным.
Что это означало, я тогда ещё не очень понимала. Двенадцатилетний возраст – переломный для девочек. Наступил момент, когда жажда взросления, видимого окружающим, стала неутолима настолько, что перестала даже осознаваться как таковая. Начинался период потери контроля над ситуациями. Очень важным стало эстетическое восприятие, началось сравнение себя с "образцами", более внимательное отношение к мальчишкам, появлялась глубина в отношениях с подругами. Страдал ещё критический взгляд на себя со стороны.
Дома меня держали в "ежовых рукавицах", а в школе, обласканная подругами и непуганая учителями, я вела себя естественно и вполне раскованно.
Имея статус главной "артистки", продолжала веселить народ непридуманными историями с приключениями, выдумками, оригинальными поступками.
Мы с любимыми подругами могли часами стоять в боковой арке дома, в котором была кольцевая станция метро "Проспект Мира". В этом доме, на втором этаже, жила Лена Халимон, и мы подолгу, не в силах расстаться, рассказывали друг другу разные эпизоды из нашей жизни, обсуждая происходящее в нашей школе и в классе, захлёбываясь от смеха и счастья просто от того, что были вместе...
Но вот однажды Клава (так мы называли нашу учительницу)как-то сильно обидела Ольгу, а я решила поддержать подругу. Как это выразить? Показать всем своим видом, что, раз уж мы друзья, то и я тоже обижена на учительницу.
В этом были ростки проявления осознанного личностного отношения к происходящему, но вряд ли наша Клавдия читала какую-нибудь литературу на тему психологии подростка. Позже мы узнали, что у неё даже не было высшего образования.
И вот критический момент наступил – вечером, когда Клавдия Игнатьевна, построив ребят в коридоре на выход вниз, в раздевалку, закрывала дверь на ключ, моя Ольга замешкалась, собирая свой портфель. Я встала рядом с ней, демонстрируя всем своим видом сочувствие и готовность помочь. В классе нас осталось только двое. Такая солидарность не приветствовалась, всё-таки главным был учитель, отнюдь не ученик.
-Валя, выходи из класса! Оля и без тебя прекрасно обойдётся!
Я не шевельнулась. Это был верх неуважения и дерзости.
-Ты слышишь или нет?
Гордо повернув голову в сторону учительницы (уверенная, что я совершаю просто героический поступок в защиту своей подруги), я спокойно (чего это мне стоило!) ответила
-Я жду Олю.
Клавдия побагровела и молча направилась ко мне.У меня похолодело в животе. Резко схватив меня за руку, она направилась вместе со мной к двери, закрыла, наконец, класс ключом и мы вместе со всеми побрели вниз по лестнице. Меня слегка затошнило, я почувствовала что-то очень нехорошее, что-то страшное. Такое даром пройти не могло. Предчувствие беды меня не обмануло. Когда мы проходили мимо второго этажа, где находился кабинет директора школы, Клавдия сказала мне остановиться и дожидаться её у дверей. Я осталась стоять.
Наконец, она появилась в полутёмном коридоре, прошла быстрым шагом прямо в кабинет к Алевтине Степановне, приказав ожидать «серьёзного разговора» на обширном чёрном кожаном диване в полумраке канцелярии.
Разумеется, я понимала, что моя реакция – верх хамства и грубости по отношению к учительнице. Что значит "я жду Олю", когда учительница приказывает выйти из класса?! Ужас, конечно. Я наглая нахалка, вот и всё. Массивная дверь директорского кабинета медленно закрылась и я осталась одна. За окном уже была ночь. Канцелярские часы, большие, с бронзовым маятником за стеклом, сочувственно тикали в полумраке – "трчич- трчач, трчич- трчач"...
Казалось, они отмеривали последние часы моей жизни. Я вступила с ними в разговор:"Что теперь будет?" Они отвечали:
"Сидчи тичча и мортчи …ртчи……Трчик – трчак". Вдруг в канцелярию робко заглянула ... моя мама! Она иногда заезжала за мной в школу, если была такая возможность. Значит, ей уже сказали там, внизу, в раздевалке, что что-то случилось и меня повели к директору. Мамино лицо было какое-то чужое и почему-то белое от потрясения. Она, наверное, предполагала меня уже и в живых не увидеть...
Директриса нашей школы Алевтина Степановна была добрым и романтическим человеком. Школу свою она любила и мы её совершенно не боялись, правда, видели очень редко. Это была уже очень немолодая, но ещё интересная, красивая женщина, с внешностью знаменитой актрисы Аллы Тарасовой. Мне она казалась Дедом Морозом в женском исполнении... Такое от неё исходило тепло, такой ласковый взгляд живых и внимательных глаз и едва сдерживаемая улыбка,будто ей очень трудно вот-вот не рассмеяться без всякого к тому повода, нас не обманешь! но и мы понимали, что ей приходится напускать на себя искусственную строгость и солидность. Классический образ директора школы! Больше мне в жизни такой тип человека не встретился, увы! Имя одного из её сыновей было высечено золотыми буквами на серенькой мраморной доске вместе с именами выпускников нашей школы, воевавших и погибших во время Великой Отечественной войны. Внук её учился в нашем классе, но мы никогда об этом не задумывались. Когда она, безупречно и элегантно одетая, с уложенными в тяжёлый узел роскошными, густыми, седыми волосами, в чёрных, лаковых, тупоносых туфлях на массивных каблуках, приветливо улыбающаяся, неспешно шла по коридору, мы радовались её появлению и нам приятно было с ней поздороваться. Она могла неожиданно, в любую секунду, взять кого-нибудь ласково, по-матерински, за руку, что-то спросить- прошептать на ухо,а мы только радовались такому отношению. Директриса часто сидела на наших уроках, то и дело добродушно оглядывая класс. Меня она хорошо знала и приветливо кивала, даже как будто подмигивала, когда видела. Нет, её я не боялась.
Я забилась в угол дивана, почти провалившись в чёрной коже его подушек, подобрав под себя холодеющие от страха ноги, пытаясь уже представить себе, как, наверное, сейчас вызовут милицейский грузовик с решётками или, что вероятнее, мотоцикл с коляской и милиционером, чтобы забрать меня и отвезти куда-нибудь. Куда? В тюрьму, конечно.Есть же такие тюрьмы для детей, не может не быть. А за такие-то вещи! Ничего себе! Так нахамить учительнице!
Я, видите ли, "жду Олю!" А учительница, бедная, должна в это время закрывать класс. А в коридоре стоят дети, четырнадцать человек (!), да ещё вынуждены нас дожидаться. Наглая тварь, вот кто я такая. Ну, ничего, посижу в тюрьме и сразу всё пойму, как надо жить. Не умеешь вести себя в школе – сиди в тюрьме. Все дети как дети, одна я не как все. Мне же всё время это говорят! Во, какая бестолковая!
Когда в пятом классе в Архангельское с экскурсией ездили, все собрались нормально у автобуса, чтобы в Москву возвращаться, а меня нет, я, видите ли, в лес ушла. Мне, видите ли, захотелось на лес посмотреть. Давно не видела леса.
"Посмотрите на неё - полюбуйтесь! Плевать на клааасс, на учителееей. Во,какая самовольная!" В лесу меня еле отыскала бедная мама Витьки Козлова из родительского комитета, хорошо ещё, что по шоссе в это время проезжала милицейская коляска. Все ждут, нервничают, а Лунёву, смотрите на неё, везут в милицейской коляске
под дружный хохот всей школы, которая ждала меня на площади.
Неее, таким нельзя жить среди людей. Так мне и надо.
Школу, получается, я уже не закончу. Страшно стало совсем думать об этом. И зачем я только на белый свет родилась!
Мама присела рядом со мной на краешек дивана, от волнения она даже ничего пока и не спросила, только озиралась по сторонам, , вздрагивая то и дело, обхватив себя руками, будто согреваясь. Я молчала, меня била дрожь.
Вдруг тяжелая дверь, обитая коричневым дерматином, как подушками, приоткрылась, томно простонав, ( двери-то наплевать на меня, она, эта старенькая дверь, и не такое на своём веку повидала!) и мы с мамой обнаружили Клавдию Игнатьевну, стоящую перед широченным массивным директорским столом, как на сцене перед зрительным залом широко расставив ноги, и разгорячённо, вдохновенно произносящую обвинительную речь.
"Вы не представляете! Я вся измучилась! Работать невозможно!
Вот, ещё пример приведу...У нас шёл по программе отрывок наизусть из "Тараса Бульбы". Вызвала её, так она встала и… запела! Этот отрывок она начала петь! Стоит и поёт! И все подхватили! "Чуден Днепр при тихой погоде" весь класс запел хором! Пол-урока! Представляете, это же просто хулиганство!"
Алевтина Степановна (Дед Мороз) наклонила низко голову и спрятала улыбку за пристальным рассматриванием очешника.
"А в столовой как она себя ведёт! Никто не ест, тарелки сдают с нетронутой едой, все сидят в кружок и слушают её очередные сказки-рассказки! А вчера Мария Антоновна подошла ко мне и знаете, что я узнала?Ууу!
Оказывается, даже выговорить трудно! Она видела нашу Лунёву в прошлую среду в три часа ровно у метро. Мария Антоновна у неё спросила: "Ты что здесь делаешь, девочка? Почему не в школе? Ведь у вас прогулка по расписанию!"
А она там в киоске интересовалась, сколько стоит записная книжка. Знаете, для чего?"
Алевтина Степановна, блеснув очками в слегка дрожащих от сдерживаемого смеха руках, выдохнула:
-Зачем, действительно, девочке записная книжка?!
-А я вам скажу зачем! Она призналась!
"Хочу вести дневник" - так и сказала! Во! Вот ведь, Алевтина Степановна, какая ученица у нас в школе учится! ! Мы сочинения пишем в классе, а ей недостаточно, получается? Что? Нет, у меня претензий в этом плане к ней нет. Да,нормально она учится, по моим предметам у неё пять. Ну и что? Вот интересно, родители знают, что их дочь мечтает дневник завести? Зачем это шестикласснице вдруг дневник понадобился? Что она там записывать собирается, хотелось бы знать, между прочим? Школьного дневника недостаточно?
А вот ещё то, что она два раза уже приходила в школу без галстука пионерского! Один раз сожгла утюгом, тоже призналась, правда, честно, ничего не могу сказать, а второй раз заявила, что галстук у неё кошка сжевала! А ведь это святыня - пионерский галстук! Страшно даже подумать!!! Вы можете в такое поверить? О чём это говорит? О том, как она относится к своему пионерскому галстуку! К святыне! Её мама покупала два раза новый галстук в этом году! Ребята мне сказали - они-то заметили! Какой пример другим пионерам в классе, а?
А в конце полугодия, во время сбора макулатуры, она вообще додумалась в сетке с бумагами принести в класс… котёнка! И всю подготовку домашнего задания, просто до пяти вечера, все были так возбуждены, кормили своими бутербродами котёнка, а Валя написала воззвание на доске:
"Кто укотерит котёнка?" Дети пошли домой с невыполненными уроками!
Я не могу так работать!И вообще… Я совершенно ответственно заявляю, что Лунёва - это та самая овца, которая может испортить всё стадо!"
Услышав такое, я на некоторое время отвлеклась от мыслей о том, как я буду жить в тюрьме и попыталась представить себе овцу, которая "портит всё стадо". Такое я услышала впервые. Как это? В каком смысле? Живых овец я не видела никогда в жизни. Каким же это образом? Какой ужас. Я даже и этого-то не знаю – с кем меня сравнивают не в состоянии понять! Мама сидела, не шевелясь, жадно ловя каждое слово, доносившееся из кабинета директора.
-А сегодня?! Это – последняя капля! Я больше не могу такое терпеть! Её надо выводить из школы! Она уже начала так разговаривать, она себе такое позволила! Даже и сказать-то страшно, честное слово! Что же дальше нас ожидает?!
Мамочка моя смотрела расширенными от ужаса глазами на полоску света из кабинета, придерживая дыхание. Я мысленно представляла себе, как на меня наденут полосатую рубашку, как в книжке про Чипполино, как я буду
сидеть в одиночной камере и погибать от холода и голода, как все революционеры наши. Как, наверное, Ленин. Он тоже ведь в тюрьме сидел. Как все великие люди. Ленин смотрел на меня с большого портрета в канцелярии надменно и равнодушно. Ему легко, он уже умер. Его крупный галстук в горох был нарисован гораздо лучше, чем его лицо. Галстук был как настоящий. Вряд ли Ленин меня защитил бы, если бы сейчас был здесь, рядом. Наверное, сказал бы: "Ну, что ж, девочка? Не умеешь вести себя в коллективе, значит, тебе и нечего жить вообще!"
Такие выражения, как "смертная казнь","расстрелять", "тюрьма" были у нас, детей, всегда на слуху. Не знаю, почему. И ещё у нас всегда в в глубине души была какая-то уверенность, что нас могут в случае чего и расстрелять, и в тюрьму посадить.За что-нибудь. Мало ли что в жизни бывает. Мы на этом воспитывались, на безотчётном каком-то страхе. Я всегда боялась что-нибудь не так сделать, что-нибудь не так сказать. А как угадать, как правильно? Думаешь – ничего такого не делаю плохого, а, оказывается – нет, очень всё плохо! Клавдия Игнатьевна иногда торжественно заявляла нам, что на каждого из нас в РОНО ( самое страшное для на слово, нас им всё время пугали ) есть досье, где фиксируется каждый наш шаг и что ещё неизвестно, что каждого из нас в жизни ждёт, в зависимости от нашего поведения. Вот с этим мы и жили, и росли.
Как я могла такое произнести? Ольга-то правильно себя повела, сказав:
"Сейчас, сейчас, Клавдия Игнатьевна, уже иду!"
Насколько она умнее меня!Вот я и попалась, птичка!
Мама вся подалась вперёд, вслушиваясь в монолог учительницы, а я уже мысленно прощалась с жизнью, с этими родными школьными стенами.
Наконец, Алевтина Степановна кашлянула и произнесла громко:
-Девочка! Зайди к нам!
Я шагнула в кабинет как на казнь. Всё расплывалось у меня перед глазами. Конечно, я заливалась слезами. Мне было страшно жалко мою маму, её не пригласили в кабинет. Алевтина Степановна попросила мой дневник. Клавдия вытащила дневник из моего портфеля и торжественно положила его на стол директрисы.
-Ну, что ж, Клавдия Игнатьевна! Придётся вызвать папу девочки, раз вы говорите, что она его авторитет признаёт больше. Напишите приглашение.
А ты мне скажи, Валя, зачем ты пела на уроке литературы? Где ты слышала, чтобы "Чуден Днепр…" кто-нибудь пел?
Кажется, именно это моё преступление заинтересовало директрису больше, чем остальные. Сквозь рыдание, я, еле справляясь с собой, насколько это было возможно, мужественно призналась:
-Я сама это придумала. Мне показалось, так будет интереснее.
-Кому – интереснее?
-Всем...
-Понятно, девочка. В общем, завтра придёшь в школу, а в субботу пусть придёт твой папа. Всё. Иди.
Клавдия Игнатьевна села на стул, удовлетворённая проделанной работой, я вышла и мы с мамой поехали домой.
В замерзшем трамвае пятидесятого маршрута окна были покрыты снегом не только снаружи, но и изнутри. Было как-то очень холодно. Ехать от проспекта Мира до Марьиной Рощи нужно было одиннадцать остановок. За это время можно было обо всём поговорить, всё обсудить.Но мама разговаривать не могла. Она уткнулась в свой потёртый беличий воротничок пальто и просто плакала.
Видеть это было совершенно невозможно. Что толку оправдываться? Она только приговаривала сквозь всхлипывания: "Что ж за дочь такую я воспитала ?! Все дети как дети! Нагрубить учительнице! Принести в класс котёнка! Разговаривать в столовой! Уйти с прогулки к метро! Какой ужас! Зачем тебе эта записная книжка вдруг понадобилась? Писала бы себе в тетрадке, всё тебе что-то особое в голову приходит! За что мне такая дочь!"
Я никогда не могла смотреть спокойно, как плачет моя мама, потому что сразу начинала плакать тоже, а она, не желая и меня тоже расстраивать, переставала плакать сама. Но самое страшное было даже не это. Ужас был в том, что запись в дневнике ни в коем случае не должен был увидеть отец. Даже и мысли такой не должно было возникнуть, это обсуждению не подлежало. Мой отец был убеждён, что его дочь может быть только идеальной или ...не быть совсем. Мама с отчаянием и ужасом в глазах вглядывалась в надышанный кружочек в снегу трамвайного окна. О чём она , бедная, думала? О том, что вот это уже было невозможно. Абсолютно. Но как сделать так, чтобы отец не увидел эту запись? Никогда не увидел?
Когда мы выходили из трамвая, я, посмотрев себе под ноги на деревянные реечки трамвайных ступенек, вдруг поняла, что нужно сделать. Идея пришла в голову как озарение, как спасение.Я повзрослела за секунду, почувствовала, что я что-то всё же могу,одна, как взрослая. Сама.
На следующий день я сбегала после школы в канцелярский магазин и узнала, что школьные чернила продаются, стоят семнадцать копеек пузырёк и мне вполне можно будет их купить. Но где взять эти семнадцать копеек? Первое препятствие на пути к задуманному преступлению. Конечно, преступлению, я не могла этого не понимать. Но не подвергать же нас с мамой смертной казни от отца! Моим ангелом-хранителем была наша соседка по квартире Мария Васильевна, она же практически няня моя, мой сердечный друг. Марьвасильна души во мне не чаяла, я отвечала ей тем же. Вот ей-то я и всё рассказала. Она всё поняла. Задрожала,разволновалась, заахала, заохала:
-Ай-я-яй, Валечка! Что же это будет?! Да, я понимаю! Сан Саныч такой строгий! Что ж делать-то?! Вот ведь где беда-то настоящая...
Марьвасильна дала мне семнадцать копеек, я заверила её, что верну ей эти денежки,отдам, всё-таки мама давала мне каждое утро по 5 копеек на пирожок в школьной столовой. Чернила были куплены и я, выбрав момент, когда никого не было дома, подстелив газеты, с пульсирующим жаром в висках и трясущимися руками, ливанула из пузырька на дневник, аккуратно так, чтобы запись учительницы была точно уничтожена. В эту минуту я думала, что спасаю свою жизнь от смертной казни за преступление от отца, не только свою, но и мамину. Мама купила новый дневник и мне предстояло его заполнить аж за полные три четверти. Так одна ложь неизбежно порождает следующую, извлекла я урок. Учительнице я сказала, что дневник был нечаянно залит чернилами, мама подтвердила запиской. Когда она писала эту записку, её лицо было багровым от мучительного стыда. Мой расчёт оправдался – не стала Клавдия писать новое воззвание отцу.Он ничего не узнал. Следующий, седьмой класс, я закончила на все пятёрки, то есть не было даже ни одной четвёрки. Обнаружила при этом образцовое поведение и больше уже никого не смешила, не пела, не приносила ничего лишнего в класс. Я поняла, как надо правильно себя вести. Я очень изменилась. Как сказала одна учительница – "замкнулась".
Своих детей я воспитывала совсем иначе. И вообще стала учительницей. Самая лучшая профессия на Земле. Если любить детей, конечно.
А к документам до сих пор сохранилось очень уважительное отношение. Больше никогда в жизни ничего подобного со мной не происходило.
Шутка ли – подделка документа! Это же уголовное преступление.