Х о д Л и л и Ю р ь е в н ы (к и н о р а с с к а з №8)
Осень 1929 года.
Лиля Юрьевна и Маяковский, укладывающий чемодан, в их совместной квартире. Лиля Юрьевна помогает Маяковскому собираться в дорогу. Ходит по комнате и передает ему рубашки, галстуки… Иногда посматривает на дверь, будто ожидая кого-то.
– Если ты так страдаешь, езжай к ней. Я тебя не держу. Вот закончишь свои выступления в Ленинграде – и езжай в свой Париж. И оставайся там хоть на всю жизнь!
Это Лиля Юрьевна говорит громко, повернувшись к двери, будто обращаясь к кому-то, кто сейчас за этой дверью находится. И действительно, в дверях появляется Аннушка и передает Лиле Юрьевне конверт.
– Из Парижа, от Эльзы, – сообщает Лиля Юрьевна, беря конверт и взглядом благодаря Аннушку. – Интересно, что она пишет? – Лиля Юрьевна разрывает конверт и читает письмо. – Лилик! Спешу поделиться новостью. Татьяна Яковлева, в которую Володя еще по инерции, по-видимому, влюблен, выходит замуж за какого-то виконта. Уже и назначена свадьба. Венчаться она будет в русской католической церкви в Париже в белом платье, с флердоранжем. Она вне себя от беспокойства, как бы Володя не узнал и не учинил скандала, который может ей повредить и даже расстроить брак. Очень прошу, сестричка, ничего не рассказывай Володе. Целую любимого Лилика. Поцелуй за меня Осю и Володю. Любящая твоя сестра Эльза.
Глаза Маяковского наполняются слезами. Лиля Юрьевна, украдкой следившая за ним, тотчас замечает это и начинает его утешать:
– Волосик, ты расстроен? На тебе лица нет! Может быть, тебе не ехать? Отменить выступления в Ленинграде?
– Для чего жил? – Потухший бас Маяковского глухо звучит издалека. – Так бездарно гонялся за славой, искал любовь. Только сейчас осознал всю неценность своей популярности. Она знала, что я знаменитый поэт, что у меня уйма поклонников, слава у меня большая, что меня везде принимают как большого поэта. Но, несмотря на это, она отказалась от меня. Слава – это такая же декорация, как и любовь. Для чего тогда жить? В молодости мы на что-то надеемся, мечтаем. А после тридцати жить вообще не имеет смысла.
– А как же я? Мне тоже за тридцать. Так что же, мне умирать? Для женщины старость еще страшнее.
– Ты не женщина. Ты исключение.
– А ты что же, не исключение? Лев Толстой, Гете дожили до глубокой старости, но они не были стариками. Они были просто: Лев Толстой, Гете. Так и ты. Ты всегда будешь Маяковским. Я буду любить тебя в любом возрасте.
Маяковский с силой захлопывает, защелкивает чемодан, будто запирает в него свои чувства к Лиле. Чувства, от которых он хочет избавиться и – не может. Как от своего старого чемодана, который останется с ним до конца жизни.
– Где она, наша любовь? Не в сердце. А вот в этом чемодане. Который я все время ношу с собой.
Лилю Юрьевну взрывает это. Но она сдерживает себя.
– Ты знаешь, почему ты чувствуешь себя одиноким? Не потому, что тебя мало любят, или мало читают, или не ходят на твои вечера. Тебя любят миллионы, на твои вечера ломятся. Но тебе этого мало. Тебе все всегда мало. Тебе надо, чтобы тебя читали те, кто тебя не читает. Чтобы любила та, которая не любит. В тебе сидит ненасытное чудовище, которому все мало. Нельзя быть счастливым, когда твои желания беспредельны… Володя, ты стал невыносим в последнее время. С тобой стало невозможно. Ты как будто живешь в трех ипостасях. В литературе один, в жизни другой, в любви третий. Я не в силах тебя понять. – Лиля Юрьевна готова расплакаться. Но поборола себя. – Если я тебе понадоблюсь, дай знать. Я приеду.
Зима 1929 года.
Глубокая ночь. Тверской бульвар. Маяковский, углубившись в свои мысли, проходит мимо Ивана Михайловича Гронского, нового главного редактора газеты «Известия».
– Владимир Владимирович! А Владимир Владимирович! – окликает его Гронский.
– Извините, Иван Михайлович, задумался,– говорит Маяковский, подходя к нему.
– Что с вами?
– А что?
– На вас лица нет. Вы же больны!
– Кто вам сказал, что я болен? Устал как сволочь, а не больной.
Постояли немного молча. Потом Маяковский заговаривает о своем. О прерванном своем сотрудничестве с «Известиями». Из-за ссоры с прежним руководством газеты.
– Скажите, Иван Михайлович, вы будете меня печатать или нет? «Известия» меня давно уже не печатают. Почему?
– Владимир Владимирович, приходите ко мне, посидим с вами, потолкуем. Приносите все, что написали, почитаем, обсудим и решим, что, где и как надо печатать. Но знаете, Владимир Владимирович, может быть, вам сначала стоило бы отдохнуть? Поезжайте куда-нибудь. Я вам дам командировку, деньги. Все вам устрою, что необходимо.
– Нет, не поеду.
– Может быть, вы хотите за границу?
– А вы можете и это устроить?
– Легко.
– И визу ОГПУ?
– Конечно. Позвоню Ягоде. Скажу: «Генрих Григорьевич, надо дать Маяковскому разрешение на поездку за границу». Он мне не откажет. Мы с ним в Совнаркоме сидим рядом, дружим. И этого будет достаточно, чтобы все остальные организации дали вам разрешение. А если какое-нибудь учреждение заартачится, я позвоню по вертушке 1-2-2 Сталину и скажу: «Иосиф Виссарионович, хочу направить Маяковского за границу, он болен». – И получу ответ: «Дайте распоряжение от моего имени, чтобы это было сделано». Ну, как? Хотите проверить?
– Нет, не надо. Поздно уже… Почему меня бабы не любят? На Сережку Есенина бабы вешались, а от меня бегали и бегут.
– Не может быть, чтобы от вас девушки бежали.
– Да нет, бегут. За последнее только время две: Татьяна Яковлева и Нора Полонская. Может быть, я сам виноват. Любовь живет только в моем воспаленном мозгу. А в жизни ее нет. Вот скажите вы мне. Вы – главный редактор «Известий», крупнейшей нашей газеты. Во Франции я полюбил девушку. И она меня полюбила. Я был счастлив. Должен был привезти ее сюда, а она не дождалась, вышла замуж за какого-то виконта. Бросила меня. Почему? А теперь проблемы с Полонской.
Сказав это, не попрощавшись, побрел он своей дорогой, ничего не замечая вокруг. Иван Михайлович еще долго видел в снежной ночи огромную темную фигуру Маяковского, шагающего в задумчивости по Тверскому бульвару.
(Продолжение следует)