“Полюшко-поле, полюшко широко поле...” – крутилась в голове песня. По обеим сторонам автомобиля волнами ходило море пшеницы – оно расступалось, как перед Моисеем, и смыкалось вдали. Оля не чувствовала себя Моисеем, которому помогает Бог. Бог в свое время отвернулся от нее, полагаться приходилось только на саму себя. Но сейчас не Бог, а бывший ее муж, Кирилл Карташов, ехал с нею пропалывать огород. Ее огород.
Кирилл сидел, насупившись, думая о чем-то своем. Вспоминал сцену, которую устроила ему Марина за завтраком.
– Почему на ее участок, а не на наш?
– Договорились.
– Значит, договор с ней дороже? А наш пусть зарастает?
– Завтра поедем.
– Завтра, завтра! Все завтра! Повези в город – завтра! Купи сыну костюмчик – успеем! И мне тоже, между прочим, ходить не в чем.
– Как? Я ведь дарил.
– Ну и что? Подумаешь, блуза новая! Алка за это время пять новых блуз сменила, три свитера приобрела!
– Хорошо, будут деньги – купим.
– Спасибо большое! Вчера Алкину кофточку примеряла – она ее продает по дешевке, так мамочка твоя драгоценная мне все уши...
– Мать не трогай.
– Ну, уж конечно, как же! Ты же перед ней на цыпочках! С Ольгой тебя развела – не пикнул, и со мной теперь поссорить хочет.
– Знаешь что?! – Кирилл рассвирепел. – Ты бы помолчала лучше!
– Ну и что? Ну и я тоже помогла. Вы же, мужики, народ такой: какая поманит, к той и липнете.
– Молчи!
– А я тогда... Подыхала я от тебя тогда, сучий ты потрох! Вот здесь вот сидел у меня – жизни не знала. А ведь я тебе по нраву пришлась? А? Скажи честно, пришлась?
– Хватит!
– Только Марье твоей Петровне не пришлась. Никто ей не угодит. А ты – тряпка, постоять не можешь.
– Я пошел.
– Нет, погоди. Успеешь к своей Оленьке. Теперь и мать твоя разлюбезная на ее стороне. «Ах, какая ж я была дура! О чем раньше думала! Как не разглядела!» Теперь она только рада, когда ты к ней ездишь. Ну, езжай, езжай! Совсем переезжай. Пусть Тимка сиротой остается, а те папочку своего обратно получат. Давай!
– Довольно. Покричала и хватит.
– Ты ж своей мамаше любимой слова сказать не можешь. Ты ж со всем согласен. «Жена – вертихвостка» – вертихвостка, «готовить не умеет» – не умеет, «поспать подольше любит» – любит, вчера разговорилась на улице с Овсиенком, так я уже и потаскуха! Ну так бросай меня, чего ж ты!
– Без зла она это все... Ладно. Пойду. На наш – завтра.
– Привет Оленьке. Скажи, что ее в этом доме уже не чают видеть. Скажи, скажи...
Кирилл хмуро смотрел вперед. Крепкие его руки лежали на руле, почти машинально направляя машину. Оля чувствовала перемены в Кирилле. Навещать ее и мальчишек последние полгода он стал часто, между ним и Олей уже не было отчуждения, наоборот, если приходил замкнутым, серым, в общении оттаивал, раскрывался, становился прежним. Почти прежним. Ее и радовало это, и задевало. Задевало потому, что слишком хорошо помнила она то душевное слияние, которое испытывали они оба до женитьбы и в первые годы после, слишком ощутимо вспоминала его ласки, которые теперь принадлежали другой, – все это было слишком живо в ней, чтобы радоваться его перемене. Он бросил ее тогда, когда ей было плохо, тяжело... Не устоял перед собственной родительницей, и теперь, когда мать на ее стороне – Марья Петровна, навещая внуков, не скрывала этого – можно проявить внимание! Не устоял перед красоткой Мариной, и теперь, когда узнал ее вдоль, поперек и наискосок и понял, что в ней, кроме стройных ног, правильно вылепленного лица и желания владеть им безраздельно, нет ничего, – теперь он возвращается в мыслях к ней – Оле!
Ее бесило это поначалу, но обиды растворялись, когда она встречалась с ним взглядом. Сердце оттаивало, и какая-то душевная дрожь порой пробегала от него к ней и от нее к нему. «Ну, так что?» – с досадой думала Оля. За Карташова все решали другие. Мать его развела, Марина на себе женила и, захоти Оля, он бы вернулся к ней. Но в ней за годы одиночества появилась сила и вера в себя. Она может и без мужа.
«Лада» свернула вправо и подъехала к Олиному участку. Веселая поросль сорняка ярко зеленела на солнце. День обещал быть жарким. Кирилл стянул с себя рубаху, забросил в машину и, не дожидаясь Оли, замахал тяпкой. Оля пошла по соседнему рядку.
Карташов работал быстро и чисто. Ей всегда нравилась его сноровка. «Крепкий хозяин», – говорили о нем соседи. «Хозяин-то крепкий, – с горечью поглядывала в спину мужа, – да вот сам себе не хозяин».
Солнце поднималось выше, напекало голову, легкий Олин халатик прилип к телу. Она сняла его, оставшись в купальнике, подвязала на талии. Свежий ветерок немного охладил обнаженную спину.
Карташов ушел далеко вперед. «Быстрый же он», – думала с легкой завистью, стараясь быстрее работать тяпкой. Руки не слушались. Нестерпимо пекло в спину. В глазах рябило.
Кирилл обернулся.
– Можем передохнуть, – сказал, направляясь к ней. – Отъедем к тому леску.
Машина запетляла между деревьями и остановилась у небольшой тенистой полянки. Они разложили кусок брезента, распаковали запасенную Олей снедь.
– Попить бы.
Оля протянула Кириллу кружку – и отвела глаза, встретившись с его взглядом.
Они сосредоточенно ели, не глядя друг на друга.
– Пацанов по секциям надо, – сказал, наконец, Карташов. – Неуправляемые стали.
«Без отца», – подумала Оля, но промолчала.
– Куда?
– Куда захотят. Я оплачу. А то бы и в музыкальную. Куплю инструмент.
– С ними решай.
– Говорил с ними. Они согласны. Самбо хотят. Гитару. На машине научить просят... Еще говорят: может, вернешься? А что я им скажу? Там ведь тоже...
Оля промолчала.
Кирилл взял ее за руку:
– Плохо мне...
Отметила про себя: ему плохо! А нам хорошо?
– Ребенок мой, а она не моя. Ты – моя. Была...
Оля освободила руку:
– Я сама своя.
– Вот как...
Посмотрела ему в глаза:
– Чего ты хочешь?
Он не ответил.
– И ты думаешь, я могу забыть то, что произошло?
Кирилл опустил глаза. Закрылся.
– Значит... Не вышел разговор, – хлопнул рукой по брезенту.
– Пошли? – Оля собрала в кулек остатки еды.
Кирилл поднялся. Подал руку Оле. Поднял и... притянул к себе. Пыталась бороться, но горячая волна его жажды охватила ее, и уже не было ни сил, ни смысла противостоять – нет, не ему, Кириллу, а тому, что она всегда любила в нем. Деревья качнулись и сомкнулись над ними.
Пекло этого дня спало. Оля смотрела на огромный зеленый шатер, верхушкой своей уходящий ввысь. «Я – любовница своего мужа?» – думала удивленно.
– Не могу без тебя, – слышала она.
«А я могу?» – подумалось, но не сказалось.
Оля вспомнила, как менялось за эти годы отношение ее к Кириллу. Любовь сменило презрение, потом снисхождение – и теперь эти чувства смешались в одном сплаве, и невозможно было понять, что же побеждало в ней. Но что-то побеждало, и это что-то растапливало все плохое в отношении к Кириллу, к Марине, к Марье Петровне...
Кирилл тихо лежал рядом. Теперь ему предстояло все решать самому. Сейчас он рвал связи, которые всю жизнь сковывали его. Внутренне освобождался от матери и от Марины, был свободным сейчас – с нею.
Потом они ехали по пшеничному полю, и оно опять расступалось перед ними. Оле казалось, что она плывет по воле волн, и ей не хотелось поступать вопреки этой воле.
Они не закончили прополку. Впереди было лето. Еще успеют и прополоть, и собрать урожай.
Впереди было лето.
И вся жизнь.
«Полюшко-поле, полюшко широко поле...» – крутилась в голове песня. Оля смотрела туда, где пылало закатом желтое море, и необъяснимое чувство сладкой, щемящей тоски переполняло сердце.