В воскресенье вечером мы пили у Миши Решетнёва дома.
– Из всех террористов мира наши, по-моему, самые тупые. За последние десять лет – ни одного по-настоящему грамотного теракта, – разглагольствовал хозяин квартиры. – Взять хотя бы взрывы в метро. Ну, что это были за взрывы? Не взрывы, а какие-то два жалких подземных плевка. А в Домодедово?.. И кто, главное, от этих терактов страдает? Простые люди, пролетариат, гастарбайтеры, чьи судьбы никого не беспокоят. Была бы у меня такая прекрасная возможность, я бы предложил ваххабитам взорвать какой-нибудь из дорогих ночных клубов. Вот это было бы мясо, парни! Прикиньте, десятки развороченных трупов золотой молодёжи в центре Москвы! Ни одному нормальному человеку не будет жалко этих гламурных выродков. А вот в правительстве после этого уж точно зашевелятся. Может, и объявят, наконец, террористам настоящую войну. – Закончив свою пылкую тираду, Миша сделал несколько глотков из бутылки и обвёл нас полыхающим взглядом.
Мы ответили ему кислыми ухмылками. Два года назад, когда тема взрывов в метро была ещё актуальна, Миша каждые выходные радовал нас лекциями примерно такого же содержания. Сегодня мы восприняли его идеи по спасению человечества – не то от терроризма, не то от золотой молодёжи – без всякого энтузиазма. И даже не потому, что тема эта была изъезженна нашим кухонным оратором вдоль и поперёк – просто в его квартире, ко всему прочему, все чувствовали дикий дискомфорт. Искренне считавший себя маргиналом и простым, уличным парнем, Миша на деле был удивительным чистоплюем с замашками аристократа и ярко выраженными симптомами ипохондрии. Ничего крепче пива пить на его территории было нельзя. Курить ходили на балкон – и это в ледяную февральскую ночь! О том, как мы в куртках и шарфах теснились на крошечном островке линолеума, среди мешков и кастрюль с едой, как держали сигареты в ничего не чувствующих, одеревеневших от холода пальцах и выдыхали вместе с дымом клубы пара, можно написать целое эссе для документальной серии о трудной жизни столичной молодёжи.
Миша понял, что его речь о террористах никого не вдохновила, и поспешил переключиться на другую тему:
– На митинги-то никто не ходит? Я вот собираюсь пойти. Но только не сейчас, когда все ещё надеются, что смогут на что-то повлиять, а потом, после президентских выборов. Я думаю, самое интересное начнётся именно тогда. Когда никаких иллюзий уже не останется. Когда терять будет нечего и когда на улицы выходить будут только самые отчаянные и убеждённые оппозиционеры. Вообще, я считаю, что нашей оппозиции не хватает радикальности. Все эти писклявые лозунги – долой партию жуликов и воров, за свободную Россию, за Россию без произвола и коррупции – ничего, кроме уныния, не навевают. Нет в этих ребятах размаха… Надо бы придумать что-нибудь пооригинальнее. Например, требовать легализации проституции, порнографии, всех без исключения наркотиков… Чтобы на митингах плясали голые модели. Должна же быть у этого протеста какая-то яркая, провокационная составляющая. Добиваться нужно не просто смены власти, а разрушение старого мира вообще.
Слушая эту умилительную ахинею, я улыбался, монотонно поддакивал и то и дело с выжиданием посматривал на Сторожа. Когда Миша, наконец, сделал паузу, я заметил, что остальные парни глядят на Сторожа так же, как и я – с выжиданием и улыбкой. Всем хотелось, чтобы он прервал словоизвержение Миши, выдав какой-нибудь остроумный и, одновременно, уничижительный комментарий. Но копавшийся в Мишином компьютере Сторож лишь задумчиво пощёлкивал мышкой. Казалось, он пропустил весь монолог мимо ушей, либо решил снизойти и в кои-то веки позволить Решетнёву выговориться.
Миша, в конце концов, умолк сам и, допив пиво, бездумно уставился на обломанный ноготь большого пальца, хищно выглядывавший из дырки в носке.
Влад (такого было настоящее имя Сторожа) встал из-за стола, замер посреди комнаты и деловито прошёлся взглядом по макушкам рассевшихся на диване парней. Затаив дыхание, мы следили за каждым поворотом его головы. Все ждали от него чего-то такого, что смогло бы рассечь и развеять застоявшуюся в комнате атмосферу уныния и бездействия – какой-нибудь просьбы, команды, шутки. Но наше ожидание, напоминавшее мистическое, религиозное предчувствие, оправдано не было. Взяв с подоконника непочатую бутылку, Сторож склонился над Ромычем, выразительно посмотрел на него своими светлыми, лучившимися добротой глазами. Сидевший на краю дивана Ромыч весь сжался, скрючился, сдвигаясь в сторону и освобождая Сторожу место.
Четыре года назад Влад работал охранником в общественной бане – вот и вся незатейливая история его клички. Вряд ли кто-то сумеет вычислить тот неведомый дурацкий алгоритм, по которому к разным людям – зачастую вовсе не нуждающимся в прозвище – привязывается то или иное погоняло. В своей бане Сторож просидел меньше года. Тогда он ещё жил на своей малой родине, в подмосковном посёлке с гордым названием Зверосовхоз, а в столице бывал наездами, пытаясь поступить одновременно в три института. В один из таких его приездов мы и сдружились. После поступления Влад перебрался в Москву, в общежитие, но для нашей компании он так и остался Сторожем из Зверосовхоза.
– Не жалеешь, что с Настей расстался? – спросил у меня веснушчатый лопоухий Паша. – Расскажи, кстати, из-за чего вы с ней расплевались-то?
Пять пар глаз, моментально оживших и заискрившихся от любопытства, устремились на меня.
– Ну, отношения наши с ней начали трещать по швам ещё летом, – неохотно начал рассказывать я. – Она меня всё время на тему будущего грузила. Сыпала упрёками, что я мало думаю о своём личностном росте, о будущей карьере, не имею никакой цели в жизни. Больше всего меня бесило, когда она начинала рассуждать на тему того, что, типа, у молодёжи в России нет никаких перспектив, что нужно сваливать за границу, учить языки, а я, типа, не особо в этом усердствую. Короче, повторяла всю ту хрень, которую ей родители впаривали – я на сто процентов уверен. Ну, кончилось тем, что я однажды не выдержал и сказал, что прежде чем верить в эту ахинею, съезжай как-нибудь в эту свою заграницу – увидишь, что там каждая пятая русская – посудомойка, каждая третья – чистильщица сортиров, а каждая вторая – шлюха. Ещё попытался убедить её, что уезжают самые никчёмные, самые конченные отщепенцы, цель которых – жить на халявное пособие для иммигрантов. И как-то совершенно вылетело из головы, что у Настьки старший брат уже два года с семьёй в Канаде живёт.
– Аха-ха-ха! – просиял Паша. – Ну, ты и лоханулся!
– Она, понятное дело, сразу взвилась, – говорил я, – разоралась, что, типа, я всегда, когда о чём-то рассуждаю, рассуждаю таким образом, чтобы обязательно унизить, задеть либо её, либо кого-то из её близких. Потом, когда мы по домам разошлись, звонить стала, рыдала в трубку, спрашивала, за что я её так ненавижу. Ещё сказала, что если она останется со мной, то ей в самом деле придётся стать либо посудомойкой, либо шлюхой, независимо от места проживания. Поскольку я, типа, буду алкашом-мечтателем, неспособным прокормить семью, ну, и всё такое. Дохрена эмоций и минимум логики, короче. Расстались мы, конечно, не сразу, но после того разговора ничего хорошего у нас уже не было.
– Ничего хорошего? В смысле, она тебе перестала давать после этого разговора? – подколол меня Ромыч.
– Да она ему и так не давала, – ухмыльнулся Паша. – Небось, ультиматум поставила, что отдастся только после того, как он английский выучит.
Над этой идиотской шуткой парни хохотали так, что вибрировал диван. Я терпеть не мог этот смех. Интересно, что по отдельности любой из них смеялся довольно благозвучно, но когда они ржали все вместе, хором, это напоминало хриплый лай обкурившихся гопников.
– Наверное, Настя знала, что ты даже слово «****а» не можешь по-английски написать, – не прекращал глумиться Паша. – Помнишь, как ты не мог ту песню Rammstein, «Pussy», в Инете найти? Потому что набирал в поисковике «pusy» с одной «s», аха-ха-ха!
– Пашо-ок! – ласково окликнул Сторож моего мучителя. – А сам-то ты по Марианночке своей ностальгируешь? Может, вспомним, чем у тебя всё закончилось? Во-во! А как она тебе в любви признавалась, какими обещаниями кормила по телефону, пока ты сидел всеми вечерами дома и играл в Red Alert. Как щебетала, что хочет от тебя детей, свадьбу даже планировала. А сама в это время крутила роман со старым хрычом-преподавателем, сосалась с ним на глазах у всего института.
– Я тебя ненавижу, – покраснев лицом, со стеснительной улыбкой сказал Пашок. – Зачем ты опять душу мне мутишь?
– А преподаватель-то этот, – подмигнул мне Сторож, – был, между прочим, преподавателем английского.
Над Пашком пацаны хохотали куда более воодушевлённо, чем минуту назад надо мной. Обрадованный заступничеством Сторожа, я веселился вместе с ними. История про неверную Марианну и её преподавателя по английскому была рассказана и пересказана в нашей компании столько раз, что успела стать легендой. Однако все были не прочь лишний раз послушать её и посмеяться над Пашиным обломом. Ни у кого, за исключением Сторожа, девушек не было вообще, а Ромыч и Миша ходили в холостяках уже чуть ли не два года.
Что касается Сторожа, то его личную жизнь запросто можно было взять за основу сюжета какой-нибудь мрачной мелодрамы. В первый год своей московской студенческой жизни он гулял с однокурсницей, девушкой из Сыктывкара, которую в течение нескольких лет, начиная с момента полового созревания, насиловал её собственный отец. Вроде бы она даже была беременна от него, и незадолго до поступления в институт сделала аборт. Как я понял, она для того и рвалась в столичный вуз, чтобы уехать подальше от родного города, где стены дышали тайным пороком. Сторожу пришлось использовать всё своё обаяние, всё мастерство прирождённого психолога, чтобы дать ей вторую жизнь и освободить от гнёта тяжких воспоминаний. Но длилась их связь недолго, всего один учебный семестр – потом он встретил другую, ещё более несчастную.
Как-то раз я видел Сторожа вместе с нынешней, последней его девушкой. Некто по имени Тамара оказалась маленькой невзрачной тихоней в мешковатой куртке цвета лесного мха, с болезненно-серой кожей и застывшей в глазах обречённостью. Сложно было понять, кто их них более нелепо выглядел – она на фоне Сторожа – высокого, длинноволосого, с аристократической горбинкой на носу и большими пухлыми наушниками – или Сторож на фоне её. Своего благодетеля-бойфренда, как мне показалось, она панически боялась и стеснялась, несмотря на то, что всё время держалась за его руку. История этой Тамары была во многом похожа на историю предыдущей пассии Сторожа. Голодное детство в расплющенном лихими девяностыми городке Челябинской области. Пережитая в шестилетнем возрасте гибель родителей. Жестокий, неуравновешенный опекун, в недрах своей душной однокомнатной норы изготавливавший наркотики. Неожиданно открывшиеся математические способности. Поступление в Челябинский университет, перевод в МГУ после первого курса, переезд в столицу, робкие надежды на огромную любовь и счастливое будущее. Не знаю, насколько огромна и щедра была любовь Сторожа, но своим умением привязывать к себе людей он в этот раз воспользовался на славу. Их с Тамарой роман продолжался уже два с половиной года, и до сих пор у них не было – если, конечно, верить Сторожу – ни единой ссоры.
– Как же вы, лузеры, мне надоели, – любил говорить Сторож мне, Пашку, Ромычу, Мише Решетнёву и Андрею Фильченкову. – Но я чувствую, что не смогу без вас. Не смогу жить, не утешая кого-то, не спасая от депрессии, не наставляя на путь истинный.
То же самое он сказал и сегодня, после того, как снова вспомнил трагикомичную любовную историю Пашка.
Потом был очередной курительный сеанс на балконе. Курил я один. Хлюпая носом в этой задымлённой морозильной камере, я лихорадочно придумывал тему для более-менее серьёзного разговора, который хоть немного оживил бы Сторожа и компанию, утомлённых безумными монологами Миши и туповатым взаимным глумлением. Вспомнил, что неделю назад я скачал из Интернета новый фильм Педро Альмодовара. Его в своё время порекомендовал мне Сторож. Достаточно эрудированный и всесторонне развитый, он обсуждал такие вещи с азартом и знанием вопроса. Правда, шансов на то, что подобный диспут заинтересует остальных, например, того же Пашка, было мало.
Когда я вернулся в комнату, Миша с Пашком хихикали за компьютером, рассматривая картинки-демотиваторы. Андрей Фильченков сидел на полу в обнимку с новой гитарой Мишиного отца и, тревожа мизинцем верхнюю струну, извлекал из поблёскивающего инструмента короткие писклявые трели. Ромыч плакался Сторожу о неудачах, постигших его на литературном фронте:
– Понимаешь, эти снобы зациклены на высоком искусстве. Они настолько далеки от реальной жизни, от настоящих чувств обычных людей, что уже просто физически не способны понять то, о чём я пишу. Плюс ко всему, почти все они ненавидят молодёжь. Тайно или явно, но ненавидят.
Неделю назад, шарахнув дверью, Ромыч навсегда покинул стены литературной студии, работавшей при институте, где он учился. Произошло это после того, как матёрый литератор, проводивший семинары для молодых прозаиков, нещадно раскритиковал очередное его произведение.
– Прикинь, он сказал, что все мои литературные потуги сводятся к одной лишь подростковой рефлексии, из которой я, якобы, должен был давно вырасти, – скулил Ромыч. – Потом, когда я попробовал с ним поспорить, он вообще разошёлся! Сказал, что все мои тексты – это ментальные испражнения юноши, который переживает переходный возраст и думает, что его микроскопические проблемки и переживания из-за отвергнутой любви – и есть Человеческие Страдания с большой буквы, о которых нужно писать целые тома. Посоветовал мне сливать все эти мысли куда-нибудь в другое место, например, в дневник. Прикинь, так и сказал – «сливать», как будто это говно в сортире! Или записаться на приём к психоаналитику и изложить это всё ему, а не выражать в форме бессвязных миниатюрок, называя их литературой. Причём говорил он всё это так спокойно, с юмором, с ехидной улыбочкой.
Ромыч говорил, опустив голову, и ни разу не заметил, что Сторож слушает его исповедь с той же ехидной улыбочкой, с какой пожилой мэтр рушил до основания воздушный замок его надежды на литературное будущее.
– Зря он так, конечно. Мне кажется, почти все писатели и поэты, включая самых знаменитых, в своё время начинали как раз с подростковой рефлексии, – снисходительно заметил Сторож.
– Ну, давайте, ещё сравним нашего Ромыча с Пушкиным или Лермонтовым! – отчеканил я с поразившей меня самого ненавистью в голосе.
Круглые птичьи глаза Ромыча налились кровью. Я приготовился морально уничтожать его. К хорошей литературе я был пристрастен с детства, а небольшой опыт журналистской работы позволял мне определить уровень качества любой писанины. Чего я никогда не любил, так это дилетантство. Меня страшно бесят девочки-страдалицы, которые после расставания с парнем начинают клёпать надрывные стишки с рифмами «любила – забыла», «убила – простила», «морозы – замёрзла» и размещать их на своих страницах в социальных сетях. Бессюжетные слащавые миниатюрки Ромыча, умещавшиеся в один лист формата Word, которые сам автор гордо именовал «новеллами», относились к тому же сорту макулатуры. Писать он их начал сразу, как только расстался со своей последней возлюбленной.
– Если ты не в состоянии прочувствовать и понять мои произведения, то лучше молчи и не строй из себя самого умного, – начал, как всегда, хорохориться Ромыч. – У каждого свои вкусы в литературе. Я, например, Толстого не понимаю и не приемлю и считаю, что он был графоманом, типичным для своего времени.
– Ромыч, – мягко ответил ему я, – мне из твоего последнего произведения особенно запомнилось сочетание из трёх слов: «клинки виртуальных страданий». Вот если ты мне, тупому, объяснишь, чё это такое, я, может, и соглашусь, что твой уровень не намного ниже толстовского.
Сторож перестал изображать сочувствие и злорадно загоготал.
– Я не знаю, какими словами я должен объяснить, чтобы ты хоть что-то понял, – напыщенно произнёс Ромыч. – Твоя проблема в том, что эмоциональный диапазон у тебя, как у блохи, да и в литературе ты ни хрена не смыслишь.
– Ну, то, что у меня эмоциональный диапазон, как у блохи, это понятно, – сказал я. – Любимая отмазка непризнанных гениев – что все вокруг чёрствые, бесчувственные, непонимающие. А они, настоящие гении, типа, пишут для избранных, для узкого круга ценителей. Только не удивляйся, Ром, если этот узкий круг окажется чересчур узким, и даже преподаватели в литературных студиях скажут тебе то же самое, что и бессердечное большинство. Про дневники, про психоаналитиков, про говно в сортире и так далее.
Я с наслаждением наблюдал, как Ромыч ёрзает в кресле, как от обиды и озлобленности перекашивается его лицо, как багровеют его впалые щёки, покрытые неряшливыми клочками не сбритой щетины. Что может быть приятнее надругательства над самолюбием человека, такого же неудачливого, как ты сам? Я пережил облом похуже, когда мне отказал в публикации журнал, внештатным сотрудником которого я видел себя в мечтах. На протяжении трёх месяцев я бомбардировал письмами их электронную почту, но ни одна из статей принята не была. Ромыч об этом знал, и все остальные мои друзья тоже знали, и Сторож, конечно, не преминул мне об этом напомнить:
– Не всем же быть таким популярным, как ты. Давай, расскажи нам о своём творчестве, о том, как с каждым годом расширяется круг его ценителей. Ребята в редакции журнала, наверное, уже скучают, ждут, не дождутся, когда ты им статью новую пришлёшь. Чтобы распечатать её да подтереться.
Ромыч торжествующе фыркнул. Пашок и Миша на несколько секунд отвернулись от монитора, чтобы поддержать Сторожа новым всплеском подобострастного смеха. Я с тоской вспомнил о посетившем меня на балконе намерении поговорить о новинках кинематографа.
– Да, ребят, не получается у вас быть свободными художниками, – подал голос молчавший доселе Андрей, отложив гитару. – Чувствую я, придётся вам, в конце концов, пойти работать клерками в коммерческую структуру. Вместе с простым народом. Хватит уже мнить себя не такими, как все. Через сколько лет вы институт заканчиваете, бараны? Через год? Все нормальные люди к четвёртому курсу уже пашут вовсю, деньги зарабатывают.
– А зачем им деньги? – подмигнул Андрею Сторож. – Они у нас альфонсами мечтают стать. Думают, что сумеют очаровать каких-нибудь бизнес-леди, падких на молоденьких мальчиков, и жить припеваючи на их содержании.
Андрей засмеялся, мелко затряс своей косматой головой, похожей на мокрую задницу искупавшегося пуделя. Сам он уже несколько лет не мог найти работу, хотя был самым старшим из нас и институт окончил в прошлом году.
***
Ни я, ни Ромыч, ни остальные парни никогда не злились на Сторожа. Каждая его язвительная шутка была инъекцией правды – инъекцией болезненной, но необходимой для нашей внутренней, душевной экологии. Возможно, религиозный человек назвал бы Влада ангелом, что оберегает нас и не позволяет предаться страшному греху гордыни. Не знаю, как там с ангелами, но что-то сверхъестественное в Стороже определённо было. Многие его приколы оказывались пророческими.
О последнем он, вероятно, и сам не всегда догадывался. Мог ли он, к примеру, предположить, что одну из ближайших ночей я проведу с женщиной, которую хоть и нельзя было назвать бизнес-леди, но которая заставит меня почувствовать себя наглейшим альфонсом?
Эту ночь и предшествовавший ей вечер следует описать как можно детальнее. Кем только не успел я в тот вечер побывать – и знаменитым блоггером, и пьяным отморозком без копейки денег, и исполнительным лакеем в постели зрелой аристократки.
Но будем последовательны: в пятницу я поехал в Серпухов, к бабке с дедом. Прежде чем сесть в электричку, купил в ларьке пакет дешёвого столового вина и долго пил его на платформе Курского вокзала, окружённый холодным мерцанием снегопада. Стражей порядка вокруг было много. Я то и дело с опаской на них оглядывался, готовый в любой момент опустить пакет с вином в урну. Но полицейские, увлечённые своими рутинными малосодержательными беседами с гастарбайтерами, на меня внимания не обращали. Сторож как-то сказал мне, что всё, что пишут про российскую полицию надменные журналисты – сущая клевета, и что на самом деле нет более доброжелательных и терпимых к народным слабостям людей, чем менты. Не знаю, может, так оно и есть.
В тёплой электричке меня сразу разморило. На первой же после вокзала станции вагон заполнили толпы розовощёких говорливых обитателей Подмосковья, возвращавшихся из своих столичных контор. Я сидел на краю скамьи, у самого прохода, постоянно клевал носом и заваливался вбок, на чьи-то колючие пружинистые шубы. Предыдущая ночь была бессонной. Выпитое на голодный желудок вино добавило к тяготившему меня недосыпу лёгкую головную боль и пугающее жжение в области сердца. Я отчётливо слышал сквозь дрёму, как разговаривают между собой пассажиры, и не просто слышал, а чётко и ясно улавливал смысл одновременно двух-трёх бесед. Недосып в сочетании с опьянением невероятным образом обострили моё внимание.
Поэтому когда я заметил, что стоящая ко мне спиной не очень молодая, но роскошно одетая мадам, то и дело оборачивается и на меня посматривает, то сразу понял, по одному только её взгляду понял, что она из тех самых «леди», о которых говорил Сторож – то есть падких на молоденьких мальчиков.
На вид ей было около сорока лет. Её красивое лицо горделивой аристократки было уже тронуто старением. Внушительному слою косметики не удалось скрыть нездоровый цвет кожи и расширенные поры, какие ещё бывают у маниакальных курильщиц. А вот руки у этой женщины были молодые, даже юные. Белые, гладкие, ухоженные. На пальцах – колечки с бижутерией, на запястьях – серебряные нити браслетов. Я встрепенулся, вся сонливость мгновенно улетучилась, в голове посвежело. Образ женщины с немолодым лицом и молодыми руками волновал, преследовал, мучил меня ещё в детстве, в самых первых невинных эротических мечтаниях.
Кончилась Москва, начались подмосковные пустоши. По запотевшим окнам ползли отсветы голубоватых фонарей. Электричка шла со всеми остановками, в вагоне становилось всё теснее, но красавицу с ореховыми волосами я из виду не упускал. Как и многие женщины её возраста, она старательно скрывала свои годы за пафосной одеждой – куртка, чёрные с блеском брюки, облегающие и соблазнительные. Видимо, догадавшись, что я к ней неравнодушен, она сама то и дело поворачивала голову и свысока поглядывала на меня влажными, блестящими глазами. Главной её роскошью были ореховые волосы, окружавшие лицо чудным колыхающимся шатром.
Моя незначительная персона привлекла не только её внимание. Полные настойчивого любопытства взгляды бросали на меня толпившиеся у дверей в тамбур молодые парни и девушки. При этом посмеивались и о чём-то между собой шептались. Решив, что они следили за мной всё это время и видели, с каким вожделением я смотрю на дамочку, которая старше меня на добрые двадцать лет, я сделал серьёзное лицо и, сложив руки на чёрной кожаной сумке, сцепил их в суровый замок.
Один из парней отделился от своей компании и, протискиваясь между стоявшими в проходе людьми, стал двигаться в мою сторону. Люди шипели и возмущались, было понятно, почему – на спине у парня был чехол с гитарой. Этой гитарой он едва не протыкал всех насквозь.
– Парень, – пробившись, наконец, ко мне, произнёс молодой человек – у него были длинные волосы, иконописная физиономия и большие тёплые глаза. – Парень, слушай. Мы тут с ребятами поспорили. Ты случайно не Миддисон?
«Кто-кто?» – чуть было не переспросил я в изумлении, но некий внутренний рычажок-предохранитель вовремя щёлкнул и не позволил мне это сделать.
– Ты не Миддисон? – повторил длинноволосый юноша с большими тёплыми глазами. Он склонился так низко, что вздымавшийся из-за его плеч гитарный гриф теперь напоминал танковую пушку, угрожающе нацеленную на меня. – Ты не тот знаменитый обзорщик игр? Ты просто очень похож на него.
Дама с ореховыми волосами снова посмотрела на меня, на этот раз куда более заинтересованно. Это и толкнуло меня на нелепый и абсурдный шаг.
– С чего бы мне не быть на него похожим? – сказал я с застенчивой усмешкой. – Я и есть он.
Глаза парня стали ещё больше и ещё теплее.
– Он! – крикнул он на всю электричку, замахав рукой своим товарищам.
Те, ни секунды не медля, стали продираться сквозь толпу измученных пассажиров, чтобы следом за длинноволосым согреться в лучах моей мнимой славы. Поначалу их загоревшиеся лица сильно меня смутили. Я чуть было не пожалел, что решился на эту авантюру. Кого только я не изображал из себя раньше, какие только титулы и звания не присваивал сам себе, чтобы произвести впечатления на девушек. Но выдавать себя за знаменитость, причём знаменитость, нисколько мне не известную, мне не приходилось ни разу.
– Так ты и есть Миддисон? Тот самый Денис Герчиков? Кла-а-ассно! – протянула рыжая, кудрявая, хипповатая девушка в широких джинсах и с самодельными браслетами на руках. – А меня Илона зовут. Я каждый вечер твой блог просматриваю.
Должен признать, что после того, как назвавшаяся Илоной девица более-менее внятно произнесла имя Миддисона, я впервые услышал его правильно и смог запомнить.
– Ты уж нас прости! Просто так неожиданно было встретить тебя в электричке! – тараторил длинноволосый.
– А когда выйдет твой новый обзор?
– А можно с тобой сфотографироваться?
Я не сводил глаз с женщины с ореховыми волосами. Она с меня тоже. Разбуженное тщеславие извивалось внутри меня скользким, довольным, ненасытным удавом. Ребята сфотографировались со мной – сначала поодиночке, а потом все вместе. Я сдержанно, с улыбкой благодарил их за интерес к моей работе, хотя понятия не имел, в какой сфере человеческой деятельности прославился этот Миддисон.
– Далеко едешь-то? – спросила рыжая Илона.
– Да в Серпухов, к бабке с дедом, – небрежно ответил я и испугался – вдруг мои новообретённые поклонники знают, где на самом деле живут дед и бабка Миддисона? Но ребята и девушки, видимо, ничего этого не знали и продолжали сверкать счастливыми улыбками.
И тут я увидел, что красавица с ореховыми волосами, бросив на нас прощальный взгляд, стала продвигаться к тамбуру. Океан ночной тьмы за окном пылающим катером взрезала ярко освещённая платформа. Голос в динамике объявил станцию Подольск. Я понял, что моя возлюбленная старая сучка уходит навсегда.
– Точнее, в Серпухов я завтра поеду, – поспешил уточнить я. – А сейчас мне надо в Подольск. К другу. По делам.
Ребята были растеряны и смущены. Видимо, посчитали, что их дотошность и стала причиной моего преждевременного ухода. Торопливо пожав всем руки, я протолкнулся к тамбуру и выскочил в мороз.
Билет до Серпухова не подходил для подольских турникетов. Пришлось следом за парочкой испуганно озирающихся «зайцев» перелезать через высокую металлическую ограду. Спрыгнув на платформу, я обнаружил, что катастрофически отстал от барышни с ореховыми волосами. Ведомый звонким перестуком её каблуков, я поднимался на мост по бурым от грязи ступенькам и чувствовал, что моя уверенность вся целиком осталась там, в светлой уютной электричке, вместе с группой преданно любящих меня чудаков.
Тем не менее, я ускорил шаг и на середине моста догнал красотку:
– Красавица… Красавица, стой! Ты мне безумно понравилась! Я хочу тебя! – Рвануться вперёд и выпалить эти слова ей в лицо меня заставило не что иное, как осознание полной нелепости и бесперспективности своей затеи.
Она резко остановилась и с каменным лицом произнесла, на меня не глядя:
– Молодой человек! У вас там столько поклонников было, столько девушек. Почему вы не остались с ними?
Голос у неё был густой, сочный, с хрипотцой.
– К чёрту этих поклонников! Я вашим поклонником стал. Сразу, как только вас увидел. – При всей своей наглости, я всё же не смог второй раз обратиться к ней на ты.
Она поджала губы и не спеша застучала каблуками дальше. Я не отставал:
– Поймите! Вот я звезда Интернета. Эти ребята в электричке, видели их? За что они меня любят? За мою работу. За то, что я делаю, за то, что я их развлекаю. За то, что я выдаю шедевры, которыми они восхищаются. А вам шедевров создавать не нужно. Вы сами по себе шедевр. Ваши глаза – шедевр. Ваш голос – шедевр. Ваша фигура, ваше тело – шедевральны. Вы родились звездой, перед которой невозможно не преклоняться и не стоять на коленях.
Было видно, как она изо всех сил сдерживает самодовольную, кокетливую улыбку, как судорожно подрагивают уголки её сухих тонких губ. Проклятое чувство собственного достоинства – вот что мешает сорокалетним женщинам с угасающей красотой, но не угасающей похотью оставаться вечно молодыми шлюшками. Когда мы подошли к спуску с моста, она вновь остановилась и наконец-то взглянула на меня:
– И как долго это будет продолжаться?
– Я хочу тебя, сладкая! Я хочу быть с тобой! – снова перешёл я на «ты».
Меня осенило – внизу, у выхода со станции, её мог кто-то ждать! Какой-нибудь крепко сложенный самец с дорогими часами на пухлой руке, лениво покуривающий из окна роскошного автомобиля. Хотя нет, пожалуй, у такой властной, надменной леди мужчина должен быть другой – невысокий, суетливый, исполнительный, с усталым интеллигентным лицом и коротко остриженными седыми волосами.
– Тебя, наверное, кто-то встречает? – решил уточнить я этот момент.
– Допустим, – блеснула она глазами.
Будь я в тот вечер хоть немного трезвее, я бы мгновенно слинял назад, к электричкам, услышав такое. Но алкоголь нейтрализовал чувство предосторожности.
– Ну, вот и отлично – сказал я. – Значит, я познакомлюсь с ним и выражу своё… э-э… восхищение. Порадуюсь его счастью. Заодно напомню лишний раз, что такое сокровище, как ты, надо беречь.
После этих моих слов что-то сильно изменилось в её взгляде. У подножия моста не оказалось ни машины, ни мужчины. Я решил, что надо, как минимум, проводить её до дома. Жила она в новостройке с оранжевым фасадом. Всю дорогу я продолжал угощать её комплиментами, которые, видимо, тогда казались мне очень оригинальными. Она слушала меня так, как родители слушают трогательную болтовню едва выучившегося говорить ребёнка – со снисходительной улыбкой и любопытством. Когда мы пришли к её подъезду, до меня вдруг дошло, что мы до сих пор не познакомились.
– Ну что, молодой человек? – нарочито холодно произнесла она. – Что теперь делать-то будем?
– Меня Денис зовут, – сказал я, хлопая глазами.
Разумеется, я назвался не своим, но злосчастного Миддисона настоящим именем.
– Очень рада. – Она снова, как тогда, на мосту, попыталась придать своему лицу суровое, презрительное выражение, правда, на этот раз безуспешно. – Думаю, электричка тебя уже заждалась. Ты ведь не на своей станции вышел.
– Как ты догадалась? – нахально улыбнулся я. – Но, в любом случае, назад дороги мне нет. Если ты не пустишь меня к себе, я останусь тут, в подъезде, под дверью.
Я стал рыться в карманах куртки, до отказа забитых всяким мусором. На заснеженный асфальт посыпались фантики, обёртки от жвачек, использованные автобусные карточки. Наконец, я выудил сложенный пополам билет до Серпухова. И, выразительно глядя на женщину с ореховыми волосами, разорвал его на мелкие куски.
– Всё. И денег на новый билет у меня нема, – соврал я. – Ночью, передавали, ударят сильные морозы. Завтра утром в Подольске будет на одного околевшего бомжа больше.
Через десять минут я сидел за столом у неё на кухне. Передо мной в изысканной чашке, имевшей форму распустившегося колокольчика, остывал густой чёрный чай. Моя очаровательная спасительница, уже переодевшаяся в домашнюю одежду и открывшая, что её зовут Аня, порхала у плиты. В первые минуты пребывания в её квартире я догадался, что сожителя мужского пола Аня не имеет. Бытовые приметы, по которым это можно было определить, были мне неведомы – я скорее на интуитивном уровне почувствовал, что нахожусь в гостях у одинокой женщины. Однако внутреннее убранство одной только кухни говорило о том, что даже если Аня – сама не бизнес-леди, то когда-то была замужем за весьма небедным парнем. А потом, при разделе имущества, проявила большую изобретательность.
– Так тебе всего двадцать? – спросила она.
– А что? – вздрогнул я. – Слишком мало? Хочешь, я буду называть тебя по имени-отчеству? Так даже интереснее будет. Какое у тебя отчество?
Она выдержала паузу, потом сказала тихим приторным голосом:
– Константиновна.
Анна Константиновна. Какое звучное и… совсем не женское сочетание. Такое имя могло бы быть у валькирии.
Стройная, в коротких облегающих шортиках, блистающая голыми ногами, она стояла ко мне спиной и, чуть наклонившись, распечатывала упаковку лимонных долек. Я смотрел на неё и судорожно поедал конфеты с коньяком. Выхватывал из золотых гнёзд тёмные блестящие кругляши и, не запивая чаем, один за другим отправлял их в рот.
– Вообще, я не люблю, когда меня так называют, – призналась Аня. – На работе, ясное дело, приходится терпеть. Но никому из знакомых и близких – даже тем, кто намного моложе меня – я этого не позволяю. Помню, ещё когда в университете училась, на первом курсе, и некоторые особо деликатные преподаватели стали называть меня по отчеству, мне это было ужасно непривычно и неприятно. Совсем не готова была с детством расстаться. Почему-то принято считать, что обращение по отчеству делает женщину… ну, не знаю… более важной, солидной, что ли. А я от этого начинаю чувствовать старше, чем я есть. Мерзко.
Уцепившись за воспоминания о давно ушедшей молодости, она принялась рассказывать мне про свою студенческую жизнь. Про вечеринки, про первые ночные клубы. Про незабываемые молодёжные пиры среди изглоданной чумой девяностых российской пустыни. Про давно утраченных или погибших друзей и подруг. Аня говорила так, будто всё это происходило с ней на прошлой неделе, и было понятно, что она таким образом пытается помолодеть на короткое время, предстать в моих глазах ровесницей. Выпив три бокала тяжёлого красного вина, она принесла из комнаты альбом с фотографиями двадцатилетней давности и с особым аппетитом поведала о многочисленных порочных связях. С неподдельным интересом я рассматривал снимки, на которых миловидная смуглая девочка застенчиво улыбалась в окружении то ли одноклассниц, то ли однокурсниц. Ничего не сказав вслух, я отметил про себя, что для порочных связей юная Аня очень даже годилась.
– Это самое начало, первый курс, – скороговоркой комментировала она. – Философский факультет. Стоим вот с девчонками…
Когда Аня сказала, что имеет звание кандидата философских наук, я возбудился ещё сильнее, чем в первые минуты пребывания в её квартире, когда увидел её наполовину оголившееся тело.
Мы не говорили друг другу, что пришло время перейти к главному. Мне не пришлось, как называют это сейчас, «уламывать» Аню, и сама она не тащила меня к кровати. Она просто встала, сложила бокалы и блюдца в раковину, погасила на кухне свет и молча направилась в спальню. Я пошёл за ней – ничего другого мне не оставалось. Увидев, что я робко семеню следом, Аня скривила лицо в змеиной улыбке. Так улыбается тюремщик или палач, ведущий узника в камеру пыток. И не просто палач, а палач, получающий от своей работы огромное моральное удовлетворение.
В постели Аня кусалась и обжигала. Тело у неё было худое, гибкое, пугающе бледное и костлявое. Но именно эта проволочная худоба в сочетании с жемчужной бледностью и вызвала во мне мощный прилив желания. Для своих лет Аня была немыслимо сексуальна. Её бёдра не были обезображены целлюлитом, как у многих ровесниц, а кожа не висела дряблыми складками, но была гладкой и бархатистой. Лёгкая, почти невесомая, она скакала на мне, а я лежал пластом с закрытыми глазами, сжимая её дёргающиеся лодыжки, и думал о её возрасте, о её судьбе, о её положении, о нашей разнице в возрасте. Мысль о том, что я, двадцатилетний сопляк, как мальчик-проститутка, удовлетворяю стареющую одинокую женщину, кандидата философских наук, приносила мне наибольшее наслаждение.
Когда всё закончилось, Аня рухнула на меня и замерла, обессиленная, влажная, родная. Её тяжёлое, постепенно замедляющееся дыхание щекотало мне плечо. Слегка повернув голову и увидев наше отражение в зеркальной дверце гардероба, я ощутил липкий холодок в груди – настолько чужим и неузнаваемым показался я сам себе в этом зеркале. Потом Аня побежала в душ. Я с ехидством подумал, что, видимо, она привыкла вылезать из-под зрелых откормленных кабанов, с которых во время секса сходит сто потов.
В ванной она возилась около десяти минут. Осознав с тревогой, что до сих пор не выяснил, кто есть Миддисон, я залез через мобильник в Интернет и набрал в строке поисковика загадочный никнейм. Первой в списке результатов поиска оказалась ссылка на сайт «Луркоморье». Я нажал на неё, и спустя несколько секунд на мерцающем в темноте экране возникло фото парня, который действительно был точной копией меня. Столь идентичной внешности не встречается даже у родных братьев. Это был тот самый генетический феномен, благодаря которому современные двойники Ленина и Гитлера зарабатывают немалые деньги, участвуя в рискованных маскарадах. Но той надменной гримасы, которую скорчил на фотографии Миддисон, я на своём лице представить не мог.
Ниже фотографии шёл текст:
«Денис Миддисон (в миру Герчиков Денис Андреевич) – обзорщик компьютерных игр и фильмов, блоггер, средней толщины тролль и просто малолетний далбайоб. Все записи в бложике, а также ежемесячные обзоры обильно удобрены многоэтажными матюгами и жопно-сортирным юмором. Последнее принесло ему нечеловеческую популярность среди школоты. Искренне мнит себя русским Чарли Шином. Курит трубку. По всей видимости, является пидорасом…».
Я очень вовремя ознакомился с этой, безусловно, субъективной, но всё равно полезной информацией о своём двойнике. Вернувшись из душа, Аня какое-то время молча лежала рядом со мной, лениво лаская кончиками пальцев своё благоухающее тело, а затем произнесла:
– Милый, ну, ты чего молчишь! Расскажи что-нибудь про себя. За что тебя молодёжь так любит, даже в электричках проходу не даёт? Чем ты хоть занимаешься по жизни?
– Да так, чем-то вроде журналистики, – скромно ответил я. – Делаю обзоры в Интернете. Компьютерных игр там, фильмов разных.
– А учишься где-нибудь? Или как многие юные знаменитости решил забить?
– Да вроде учусь, – сказал я и тут же испуганно поперхнулся – на «Луркоморье» не было написано, где учится Миддисон и учится ли он вообще. – Но это чистая формальность. А вообще, ты знаешь, на самом деле я не такая уж и знаменитость. – Я взял её ладонь в свою руку и стал ласково перебирать её тонкие пальцы. – Я известен, в основном, среди молодёжи. И то не всей молодёжи, а только определённой её части… можно сказать, субкультуры.
– Ой, Господи, так смешно мне смотреть на все эти ваши субкультуры нынешние, – зажмурившись, проворковала Аня.
Обменявшись ещё парой-тройкой вовсе не интересовавших нас сведений друг о друге, мы умолкли и до середины ночи пролежали, держась за руки и не произнося ни слова. За это время я успел пару раз провалиться в сон. Потом, заметив, что Аня не спит, а задумчиво глядит на фиолетовую полоску ночного неба, пробивавшуюся сквозь неплотно задёрнутые шторы, я приподнялся на локте и аккуратно коснулся кончиком языка её плоской мраморной груди:
– Сладкая… Так хочется тебя на вкус попробовать.
Мои губы скользили по ней, неумолимо приближаясь к очагу женской сути. Прежде чем начать вылизывать Аню, я долго пристраивался и, оглядываясь на отражение в зеркале, выбирал положение, в котором это будет удобнее всего делать. Мне хотелось выглядеть отвратительным голым рабом, трясущимся, истекающим слюнями, распластавшимся перед своей повелительницей в самой жалкой из возможных поз. Я принялся бережно и неспешно ласкать языком затвердевший Анин клитор. Она пищала, хрипела, повизгивала, задрав кверху согнутые в коленях ноги. За несколько секунд до оргазма её извивающееся тело будто совсем утратило человеческие очертания, и она стала похожа на большое бесцветное насекомое, бьющееся в предсмертных конвульсиях…
Когда я ушёл от неё, было около четырёх часов утра. Спускаясь в лифте, я, как завороженный, глядел на экран телефона, где всё ещё светился её номер. В те минуты мобильник представлялся мне бриллиантом, приятно натиравшим ладонь и бросавшим на кофейные стены лифта тысячи отсветов. Восторг я испытывал, в первую очередь, потому, что Аня первая попросила мой номер.
На улице я попал в тиски тех самых обещанных синоптиками морозов, которыми в шутку пытался шантажировать свою новую возлюбленную. Было ещё очень рано и очень темно. Ни спешащих на раннюю работу людей, ни даже дворников мне по пути не попадалось. Добежав трусцой до тёплого вестибюля станции, где продавали билеты, я положил на язык две подушечки «Орбита» и вдруг почувствовал у себя во рту длинный скользкий волос. Это был лобковый волос Ани. Меня посетила довольно странная мысль – если на станции случится перестрелка, и меня заденет шальная пуля, то при вскрытии в окоченевшем рту мертвеца обнаружат этот волос. И судмедэкспертиза без труда определит, откуда он. И всем станет известно, чем я занимался этой ночью.
***
Следующим вечером позвонил Пашок и сообщил, что Андрюха Фильченков в воскресенье всех собирает у себя, что будет Сторож, что у Сторожа появились деньги, много денег, и что можно будет хорошо выпить, и даже походить по разным интересным местам Москвы. В воскресенье, следуя нашей с ним старой традиции, Пашок приехал сперва ко мне, чтобы затем мы с ним вместе двинули к Андрею. Андрей обитал в соседнем районе. Чтобы попасть к нему, нужно было проехать несколько остановок на автобусе по МКАДу.
– …то, что она будет моей, я понял, когда она налила мне чаю, – рассказывал я Пашку, пока мы через грязные ущелья между сугробами пробирались к автобусной остановке. – Понимаешь, это был совершенно недвусмысленный намёк на то, что дело на этом не остановится. Хотя даже нет… я понял это уже тогда, когда мы в лифте ехали… или даже в подъезде, когда она согласилась пустить меня к себе и разблокировала домофон… и когда стало ясно, что дома у неё никого нет.
– Я думаю, в глубине души ты понял это ещё в электричке, когда она смотрела на тебя, не отрываясь, – с улыбкой сказал Пашок. – Знаю я тебя. Ты если хоть чуть-чуть выпьешь, то сразу начинаешь думать, что всё живое тебя хочет.
Первым делом я стал рассказывать Пашку о своём ночном подольском приключении. Рассказывал с большим азартом. Местами, конечно, привирал, но привирал, не извращая правду, а лишь немного её приукрашивая. И в кои-то веки Пашок не язвил, не издевался и не пытался доказать мне, что всё, что со мной происходит, далеко не так радужно, как мне кажется. В этот раз Пашок искренне радовался моим успехам. А я умел отличать искренность от фальши, особенно в случае такого незамысловатого и одномерного человека, как Пашок.
– И чё ты теперь собираешься делать? – спросил он, когда мы протиснулись через турникет и углубились в тёплое брюхо автобуса. – Будешь продолжать встречаться с этой Аней?
– Было бы неплохо, – сказал я. – Но я, наверное, подожду, когда она мне сама позвонит и пригласит в гости… хе-хе… на чай.
Верхушки домов Андрюхиного района показались на горизонте, уже когда мы выехали на МКАД, однако на дорогу ушло около часа. МКАД стоял. Мы с Пашком успели занять сидячие места раньше, чем салон набился битком. До чего же хорошо, что мы не принадлежим к той части москвичей, что обречены ездить на автобусе по кольцу каждый день. И до чего же хорошо, что Андрюха реже всех из нашей компании приглашает нас к себе в гости.
В середине пути Пашок заскучал. Выдернув из ушей наушники с музыкой, больше не способной его развлечь, он стал выискивать объект для глумления. Жертва скоро нашлась, ей оказалась ряженая краснощёкая леди в серебристом «порше-каене». Несколько минут Пашок пристально смотрел на неё, корча нелепые и ничего не выражающие гримасы, пытаясь обратить на себя её внимание. Когда же измученная стоянием в пробке девушка остановила скучающий взор на нашем окне, и они с Пашком встретились, наконец, глазами, он выразительно обвёл взглядом плавные контуры «порше», поднёс ко рту кулак и стал ритмично постукивать им по губам, одновременно водя языком по внутренней стороне щеки. Эти движения напоминали чистку зубов, но девушка в «порше», судя по загоревшейся в её глазах беспомощной ярости, прекрасно поняла, что он изображал оральный секс.
– Долго сосала на такую тачку, детка? – озвучил я вопрос, застывший в выпученных глазах Пашка. И мы оба дружно загоготали.
Несколько раз девушка обгоняла нас и терялась из виду, но автобус неумолимым рокочущим Оводом настигал её вновь и вновь. И как только «порше» оказывался напротив нашего окна, Пашок подносил ко рту кулак и повторял свои грязные жесты. Веснушчатый, лопоухий, он при этом так комично выглядел, что я бился в судорогах от душившего меня хохота и едва не валился с сиденья. Стесняться окружающих было незачем – на нас и так уже пялилась половина автобуса. До самого Андрюхиного района мы мучили владелицу «порше», а она показывала нам средний палец, увенчанный изогнутым золотым ногтем, и беззвучно скалила зубы.
– Чё вы ржёте, как укуренные? – недовольно спросил Андрей, когда мы, не переставая смеяться, ввалились в его прихожую.
– Да в автобусе весёлая тема была, – сказал Пашок, освобождаясь от куртки, в складках которой лежали куски не растаявшего снега. – А где весь народ?
– Сторож с Ромычем должны уже скоро подъехать, они в пробке застряли. А Мишани сегодня не будет. Он бабушке помогает вещи вывозить из квартиры, которую они сдавать собираются.
– Ну, и лох Мишаня, – заключил Пашок.
Андрей включил на компьютере ролик со вчерашними предвыборными дебатами Жириновского, и мы стали активно их обсуждать. Кроме не угасшей до сих пор эйфории, я ощущал непривычную душевную лёгкость. Мне было удивительно, что при виде Андрея у меня не возникло ни малейшего желания поглумиться над ним и посмаковать его жизненные неудачи, как это бывало раньше.
Когда я собрался похвастаться ему своей победой над сорокалетней загадочной царевной из Подольска, в дверь позвонили Сторож с Ромычем.
– Он у нас сегодня счастливый. Прикинь, переспал с бабой, которая старше его лет на десять, – выпалил Пашок, пожав руку разматывающему шарф Сторожу.
Я тут же напрягся. И вовсе не из-за искажённого возраста «бабы», которая на самом деле была старше меня на двадцать лет (её возраст я исказил сам, когда рассказывал эту историю Пашку). Мне не понравилось, каким тоном и с каким выражением лица Пашок сообщил об этом Сторожу. С таким лицом гнуснейший из стукачей закладывает своего товарища. От дружеской солидарности, которую в кои-то веки проявил Пашок, когда мы были вдвоём, теперь не осталось и следа.
Услышав эту новость, Сторож застыл изваянием с шарфом в руках. Посмотрел на меня долгим пронизывающим взглядом. Потом отвернулся, снял куртку и ботинки и, не сказав никому ни слова, спокойно прошёл мимо меня в комнату.
В следующий раз обо мне вспомнили вечером, когда мы сидели уже не у Андрея, а в забегаловке KFC. Торгово-развлекательный центр «Гидра», внутри которого располагалась забегаловка, и был одним из тех «интересных мест Москвы», которые мы посещали, если у Сторожа появлялось много денег.
– Так ты у нас, говорят, с взрослой женщиной переспал? – спросил меня Сторож, когда все прочие интересные темы для разговора были исчерпаны.
Я с воодушевлением принялся пересказывать события субботней ночи. Как и в утреннем разговоре с Пашком, я сказал, что Аня выглядела на тридцать с небольшим, но в постели была неотличима от юной горячей бестии. И что только чрезмерная напыщенность и серьёзность, а также роскошная квартира и богатый супруг выдавали её возрастное превосходство. Да-да, ко всему прочему, мне пришлось обременить её мужем. Я думал, это придаст моей истории героический оттенок. И потом, красивая тридцатилетняя женщина без мужа – это как-то неправдоподобно.
– …муженёк, судя по её намёкам, парень серьёзный, вроде как даже бизнес свой имеет. В тот вечер его не было дома – как я понял, он в командировку уехал. Но мне всё равно как-то страшновато стало, и я решил не задерживаться у неё надолго. После того, как мы с ней… ну, это… всё, что нужно, сделали, я её и покинул. Времени около полуночи было, я как раз на последнюю электричку успел.
Я старался говорить громко, чтобы люди за соседним столиками тоже меня слышали. Парни сосредоточенно грызли куриные крылышки и изредка бросали на меня холодные, недобрые взгляды. В их глазах читалась не столько неприязнь – что меня бы не удивило, – сколько отчуждённость.
Когда я закончил говорить, Пашок шумно вздохнул и, прищурившись, стал копаться в своём смартфоне, а Ромыч и Андрей озадаченно уставились на Сторожа. Сторож сделал несколько медленных глотков из прозрачного стакана, наполненным «Козелом» – подозрительно светлым и имевшим совсем неестественный для пива одуванчиковый цвет. А затем строго спросил:
– И ты в самом деле думаешь, что тебе есть, чем гордиться?
Обычно собиравший свои длинные волосы в хвост, сегодня он оставил их распущенными. В обрамлении русых вьющихся локонов, его горбоносая физиономия напоминала суровый лик праведника, поучавшего нераскаявшуюся блудницу.
– Не знаю, как тебе объяснить, – продолжал он, – понимаешь, есть такая своеобразная порода женщин, которые любят приманивать и соблазнять молоденьких сопляков. Они так самооценку свою повышают. Как раз такие, как ты, жертвами и становятся. Ты же у нас большой любитель на коленях перед бабами ползать да в комплиментах рассыпаться. А таким, как эта Аня, только того и надо, особенно если у них мужья – парни с достоинством и не такие подкаблучники. Пойми, эта Анна Константиновна просто вытерла об тебя ноги. И таких мальчиков у неё, скорее всего, по десять человек в месяц… Ты, главное, не обольщайся тем, что она была такая красивая, пафосная, вся из себя. Ты, наверное, думаешь, что взрослые красивые женщины подпускают к своему телу только богатых или хотя бы тех, кто им реально понравился. Ха-ха! Большинство – да, но эта Аня, судя по всему, принадлежит к другому, довольно редкому типу баб. Такие по этому поводу не комплексуют. Они готовы лечь в постель с любым лохом без роду и племени, лишь бы насытиться его вниманием и рабской покорностью.
Все парни, включая Пашка, шустро кивали и поддерживали Сторожа одобрительным мычанием. Видно было, какое огромное облегчение им принесла его разоблачительная тирада. Сперва я мысленно отругал себя за то, что наврал про тридцать лет и мужа-бизнесмена, но потом подумал, что правдивый пересказ этой истории дал бы Сторожу ещё больше оснований поблистать своим знанием психологии.
Оставшуюся часть вечера ребята глумились над Андреем и его очередной неудачной попыткой найти работу. Как всегда, Сторож то и дело одёргивал самого языкастого и напоминал о его собственных провалах. Чтобы вернуть утраченное расположение компании, я несколько раз пытался вставить в диспут свои пять копеек и остроумно уколоть Андрея, но меня тут же перебивали и заговаривали. Я превратился в пустое место.
Игнорировать меня продолжали и на улице. Казалось, что если я резко сверну вбок или даже просто встану на одном месте, четыре сутулые фигуры спокойно растворятся в сверкающей дали ночного города, и никто ни разу не повернёт головы. Когда Ромыч, перебросившись с кем-то парой слов по телефону, немного отстал от остальных, я попробовал завязать с ним разговор:
– На выборы-то пойдёшь?
– Скорее всего, испорчу бюллетень, – дёрнул щекой Ромыч. – Или вообще не пойду, мне как-то совершенно побоку эта политика. – Сказав это, он ускорил шаг и, поравнявшись с компанией, поспешил поддержать их беседу.
Домой я возвращался после полуночи на приблудном такси. Я твёрдо решил для себя, что когда в следующий раз увижусь с парнями, то расскажу им всю правду. И про подлинный возраст Ани, и про очевидное отсутствие мужа, и про Миддисона. К тому времени я уже начал понимать, что смехотворные попытки выдать себя за Интернет-звезду и кумира школьников-игроманов не сыграли никакой значительной роли в процессе завоевания Ани. Что мои ухаживания выглядели обычными кривляньями пьяницы, и что тяга одинокой, разведённой женщины к сношению с юнцами была единственной причиной моего везения. Но рассказать об этом друзьям всё равно стоило. Хотя бы для того, чтобы сгладить впечатление, которая произвела на них моя красивая ложь. Для того, чтобы любое воспоминание об этом случае вызывало у них смех, а не гримасу зависти.
Также я знал, что встреч с Аней у меня больше не будет. Что, приехав домой, я первым делом выскребу из памяти телефона её номер. И если она сама мне позвонит, я попрошу её сделать с моим номером то же самое. Конечно, я мог и продолжать эти странные отношения, держа их в тайне от Сторожа и компании. Но я понимал, что не смогу подолгу изображать из себя такого же, как Ромыч с Пашком, страдальца-одиночку.
А без этого наша дружба будет обречена.
Расставание с Аней я сумею пережить, а вот расставание с ребятами не переживу никогда. Я не представлял себе жизни без посиделок с пивом на квартире одного из них, без этих постоянных приколов и издёвок. Без смакования их и своих собственных жизненных неудач. Без добродушной злобы Пашка, дразнящего через автобусное стекло богачей. Без кровавых военно-политических фантазий Миши. Без ироничных и беспощадных вердиктов Сторожа.
Я не смогу существовать на этом свете, не чувствуя себя недотёпой и аутсайдером и не испытывая той безграничной радости, которую ощущает любой аутсайдер, находясь в окружении себе подобных.