Ей хотелось быть поэтессой, это такое красивое слово, его приятно поддевать языком, как вкусную конфету. Тогда она носила бы черные водолазки с воротом – ей так идет черный, она так любит этот цвет.
Она бы небрежно давала на чай мыслям, размышляла о смысле жизни и лениво махала рукой, подзывая такси, чтобы поехать в маленькое кафе, больше смахивающее на подвал, где проходили бы раз в неделю сборища поэтов. Она чувствовала бы себя как дома, вела светские беседы с такими же непонятыми всем миров людьми, как она сама. Вода в стакане в ходе таких разговоров превращалась бы в неразбавленный спирт, и домой возвращаться приходилось захмелевшей.
С ней всегда был бы зонт-трость, черный, под стать водолазке, и она могла бы думать амфибрахием, а говорить анапестом, просто потому, что захотелось. Она бы курила сигареты, стряхивая пепел на асфальт, и все это служило бы не более чем вдохновением; она вычерчивала бы узоры из дыма, прекрасно понимая, что никто, кроме нее, их не видит, эти узоры.
И так уютно было бы ей сидеть в кресле, с томиком Маяковского, которого бы она боготворила, и вела бы с ним беседы, как с теми поэтами из кафе-подвала. Свет мягко бы лился на страницы, а она бы доказывала что-то и опровергала, откидываясь на спинку.
Это звучит так гордо и так красиво – поэтесса. Слово красивое, и его так приятно поддевать языком, как вкусную конфету. Было бы забавно, дернув плечом, бросить при встрече, дескать, так и так, я поэтесса.
Но она боялась рифм, не могла отличить ямба от хорея, а, затягиваясь сигаретой, непременно бы закашлялась. Если бы она пересилила панический страх, из нее бы вышла прекрасная поэтесса, и она бы точно смогла носить черную водолазку.
Однажды настанет день, когда она напишет одну-единственную строчку. Взглянет на нее. Потянется писать продолжение.
И из-под ее пера выйдет не одна поэма.