Старые старухи Бориса Шергина

Юлия Бутакова
                Борис Шергин, писатель века 20-го, пришёл в литературу, которая к этому времени уже имела славную традицию использования в языке художественных произведений диалектизмов, И, несмотря на разнообразные многочисленные опыты своих предшественников, он сумел сказать своё, индивидуальное слово, расцветив диалектизмами свои незамысловатые рассказы из быта поморских жителей. А учиться было у кого, состязаться было с кем - среди использовавших местную образную речь были мастера словесного зодчества из века 18-го - Сумароков и Фонвизин, Плавильщиков и Капнист; в 19-м веке эстафету драматургов-новаторов подхватили Даль и Тургенев, Ф. Решетников и Н. Успенский; был в этом мастер и Л. Толстой. Каждый из них, пользуясь одним и тем же средством - введением в ткань своих произведений диалектизмов, преследовали разные цели, что и не удивительно. Каждая новая эпоха требовала от художника новых методов работы, призывала к раскрытию новых тем, решению новых задач. Сказалась здесь и личная склонность каждого из авторов к тем или иным разновидностям диалектизмов. Авторы пьес века "осьмнадцатого" пользовались ими для придания своим творениям большей реалистичности (посредством просторечных элементов в диалогах), что важно для театра - ведь зритель очень чувствителен к изображаемому на сцене, усиления комического эффекта (фонетические неправильности "не литературной" речи "простых" людей - крестьян, купцов). Большое значение в творчестве и научной деятельности В. Даля имели диалектизмы лексические - неутомимый радетель русского языка через включение в свою прозу таких слов ("Уральский казак", "Небывалое в былом, или Былое в небывалом") пытался открыть читателю захватывающее дух богатство народного словаря, развить у него вкус к чтению. Всё это в итоге явилось хорошим материалом для его знаменитого "Толкового словаря живого великорусского языка". Можно сказать, что его "Словарь" явился своеобразным "приданым" для будущих поколений русских писателей, которые, пользуясь им, сумели позднее создать вещи мирового масштаба. Есть над чем задуматься! Его слух был необычайно тонок, чувствителен к особенностям произношения выходцев из различных мест России (вспомните известную со школьных лет историю о грабителях, пришедших к нему под видом монахов-странников). Он сумел с первых же слов обличить недогадливых побирушек.
                Писатели-шестидесятники 19-го века своими рассказами, близкими к очерку, с их ярким, народным языком со множеством диалектизмов, профессионализмов, жаргона, а зачастую - и брани, добились чёткого контраста с языком дворянства, что также служило реалистичности описываемого, сближало народную речь с литературным языком. Особая статья - творчество Тургенева. Будучи строгим саморедактором, он тщательно отбирал диалектные слова для своих произведений; даже "Записки охотника", при всей их красочности, прошли вдумчивую цензуру автора. Большое спасибо ему можно сказать уже хотя бы за то, что, имея слух, ничуть не грубее, чем у Даля, он сумел "расслышать" в народной речи те ноты, каких не было прежде в литературном языке (тот случай, когда диалектизм передаёт смысл слова точнее, когда чувствуется, что слово - не просто синоним, а стрела, бьющая в смысловую мишень "в десятку"). Он сумел настроить интуицию читателя на нужную волну; и теперь, спустя много лет, мы понимаем слова, бывшие когда-то диалектизмами; для нас они стали "родными", т.е. воспринимаются уже как литературные. В обогащении литературного лексикона - главная заслуга Тургенева. Его блестящие последователи: Л. Толстой, М. Горький, М. Шолохов. Вот в такую "обойму" попал и Б. Шергин. Его рассказы всегда затканы тонкой серебряной паутинкой загадочного севернорусского быта и расцвечены, как Сиянием, спектром многогранной человеческой души, не знавшей рабства... Однажды в детстве книжка его сказов попала мне в руки и надолго запомнилась охочему до всяких чудес детскому уму. И вот снова я обращаюсь к нему, но уже с определённой целью.
                В "Старых старухах" авторское повествование обтекает четыре главные фигуры; его родственниц и их знакомых: "домоправительницы" Натальи Петровны, тёти, отцовой сестры, Глафиры Васильевны, её подруги Татьяны Фёдоровны Люрс и маминой матери Олёны Кирилловны. Все героини - дамы пожилые, восьмидесяти и более лет, что придаёт их речам свои особенности; автор занимательно описывает их привычки, разговоры - оттого, что они - люди старшего поколения, оригинальные, с непростыми характерами. Разница в возрасте велика - старики, которым местными обычаями и самим северным климатом положено жить сто лет, и молодёжь - сам автор. Несмотря на это, он (автор) не пытается противопоставить себя с правильной, современной речью - своим милым "старухам" с их исконной поморско-архангельской манерой ведения речи. Диалектизмов в авторской речи и речах персонажей - примерно поровну, и это вызывает симпатию к рассказчику; видно, что он дорожит своими корнями и ничуть не надсмехается над "стариками, что хуже малых ребят". Это вообще характерно для шергинских рассказов; лишь иногда он позволяет себе блеснуть чётко отточенной речью современного образованного человека, но это органично воспринимается в контексте полусказочного-полубылинного северного быта, который (да простят меня "южане") с детства воспринимается русским человеком ближе, роднее... С какой добротой он описывает каждую из старух; из их речей вырисовывается цельный человеческий характер, порой своенравный, но всегда симпатичный и притягательный. Взять хотя бы их отношение к освещению: если Наталья Петровна признаёт только лучину (древний светец - сколько же столетий Русь коротала вечера при таком свете!) и ежедневно подвергает риску сгореть заживо и себя, и корову, и всех обитателей дома ("лучина в зубах пластает, а в руках-то - сено!"), то "тётенька Глафира", которая чуть помоложе Натальи Петровны, так же непреклонно верна керосинке - "Лампияде Керосиновне", а электричество для неё - "осрам, фальшивый пузырь", от которого "на бубях остаться" - раз плюнуть. А уж мытьё избы - целый ритуал и обязательно праздник с челобитьем и ласковыми разговорами. "Опроксеньюшка телоносная" - первая "мытница" в Соломбале; после её работы только "мосты выстилать, гостей принимать, столы столовать да пиры пировать". Как не залюбуешься этими старухами, у которых каждая житейская мелочь обставлена так, что, глядя на их неторопливое, торжественное житьё, хочется поселиться в их весёлом доме и тянуть свои "аредовы веки", как курочка Хохлатка на спинке кровати Олёны Кирилловны. Где найти сейчас таких? А Наталья Петровна-то ещё и староверка: на несостоявшееся отпевание Кирилловны, ввиду исключительности события, не поленилась надеть чёрный костыч с белыми рукавами (что это за диво, что за одёжка такая - небось со времён патриарха Никона осталась, залежалась в сундуках; что ни вещь - то энциклопедия раскольничьего быта).
                Мало того, что речи старух расцвечены севернорусскими прибамбасиками: "кавалер-от норвецкой" оказался "женатой" - вот незадача, а не то Татьяна Фёдоровна была бы сейчас заграничной дамой; а попы как "умильно" пели, выдать им по "пятишнице на плешь"!.. Они ещё не упускают случая подначить и высмеять друг друга (вот где проявляется острый женский ум и года ему не помеха!). Сердце веселится, когда читаешь, какими прозвищами осыпают они друг друга: Наталья Петровна в своём чёрно-белом костыче - "могильна муха", не вовремя прилетевшая на подружкину кончину, а "Люрсиха", сама "выжившая из ума, шельма и банная обдериха" на чём свет честит подружку Глафиру Васильевну, утаившую во время игры в карты бубнового короля и оттого выигравшую: "Глухая тетеря! Врёт - глазом не мигнёт". Не менее занимателен разговор Олёны Кирилловны с батюшкой, который пришёл исповедовать её перед кончиной: человеку о душе пристало думать, а она попа высмеяла - и толст он, и сала-то на нём сверх меры ("светло загорится в аду"). На слова оторопевшего батюшки: "Тебя саму за эти слова в муку!" находит силы ответить, что она-де "тоща, худо загорит", да и вообще - "кучей мучиться-то как веселее!" С такими, действительно, не заскучаешь. С такими "бабеньками" и жить не грустно и умирать не страшно. Именно в этом и убеждает читателя Шергин, используя дословные диалоги реальных русских старух - живая, с "натуры" списанная речь, не претендуя на высокую художественность, как нельзя лучше доносит до души читателя ту атмосферу архангельского пригорода (да и всего русского Севера) и позволяет ему порадоваться за сильных русских женщин.
                Шергин, как и Шолохов, смело списывает с натуры целые картины, не пытаясь произвести впечатление на читателя, незнакомого с особенностями речи своей родины, зачастую он не добавляет к ним ни единого авторского мазка, а, окантовав их "рамой" сюжета, выстраивает их, как в галерее...Это - характерная особенность Шергина-писателя. Он не боится умалить свои художественные способности, когда, представив читателю подёрнутую лишайником древности легенду, помечает в конце: слышал от того-то, тогда-то. Не шутка - призвать в соавторы целый народ! Как тут поднимется рука подчинить красочный народный язык строгому и слегка казённому - литературному? И это не преувеличение: на фоне таких слов как "лазори", "костыч", "вехоть" и "шалнеры", меркнут их официальные братья-близнецы: "утренние зори", "сарафан", "пучок соломы", "суставы". Кто-то, возможно, упрекнёт за это Шергина в наивности и непрактичности; мне же это видится проявлением житейской мудрости, которая добавляет блеска дарованию автора. Он старается не отставать от своих бабушек, его речь мало чем отличается от их речи. Отчасти это объясняется тёплыми родственными чувствами и уважением к возрасту, отчасти - той бессознательной, не выветривающейся с годами потребностью русского человека хранить в себе речь того места, где он родился и вырос. Завет, полученный им в детстве от старших, с годами не забылся: "Поедешь, Борис, в Москву учиться, постарайся, чтобы наши сказания попали в писания". И он постарался; главное его старание - он не растратил богатейший словесный материал, данный ему, и не исказил его ни единым лишним словом. Оттого люди у него всегда добры, веселы и непреклонны (если дело касается чести), жить умеют и умирать умеют. Если в "Волшебном кольце" слова перемешаны, как стёкла в калейдоскопе (отчего смеёшься, не задумываясь ни на секунду), то в "Старухах" слова держатся внутреннего порядка, юмор поэтому - избирательный, автор не позволяет себе и читателю смеяться, а вот сами героини искушают-таки нас, острят над вещами серьёзными - и смеёшься! При неглубоком чтении они кажутся наивными, "хуже малых ребят", но вчитаешься: оторопь берёт - насколько люди сильны духом (шутит на смертном ложе Олёна Кирилловна), как нежны душою и уважительны друг к другу в будней жизни с её нелёгким бытом ("Опроксеньюшка", "мягонька я стала после баньки", "словечушко молви", "бабенька", "Лампияда  Керосиновна"...). Невольно возникает жалость: почему сейчас так мало этого в нашей жизни? Как сейчас поживает архангельская земля? Всё так же пьют её старухи вечерами "кофей" ("первые восемнадцать чашек без сахара"), полы-то "желтят" ли "желтилами", а "лазори" там по-прежнему алы, вполнеба? Помнит ли там кто, что такое "дресва"?