Мои женщины. Июнь. 1962. Мини-бикини.
Александр Сергеевич Суворов (Александр Суворый)
Мальчикам и девочкам, юношам и девушкам, отцам и матерям о половом воспитании настоящих мужчин.
Иллюстрации: сайт "Все девушки "Плейбой" с 1953 по 2010 годы"
После недавнего случая с подрывом в огне костра противотанковой гранаты и выниманием из Васькиной попы щепки-осколка прошло несколько дней. Взрослые, пацаны и дети теперь старались не ходить в лесу по незнакомым местам и полянам, и, как говорится, за сто вёрст обходили ту поляну, на которой уже начала зарастать мелкой травой свежая воронка от взрыва.
Даже вероятное нахождение там немецких или русских автоматов, гильз и других останков войны не привлекало никого. Все в деревне Дальнее Русаново по общему молчаливому согласию как будто забыли о гранате, взрыве и Васькином ранении.
Конец июня 1962 года в деревне выдался хлопотным, надо было работать в колхозе, косить траву, ухаживать за скотиной, делать множество общественных и домашних дел.
Не было дел и забот только у пацанов, ребят, девчат и у Маши – радости нашей. Мы «отдыхали» и проводили свои летние школьные каникулы «на всю катушку» - весело, разгульно и беззаботно.
После того как Васька Шофер (с ударением на «о») стал Васькой Сраным, Маша – радость наша полностью потеряла к нему интерес. Васька теперь очень редко приходил на посиделки – только когда привозили и показывали новое кино. При этом он был молчаливым, сдержанным и непривычно скромным.
Васька ещё раза два попытался вернуть свой авторитет и свою славу среди пацанов, но даже игра на гитаре и пение его блатных и воровских песен не принесли ничего хорошего. Деревенские бабы подняли хай и нажаловались на Ваську участковому милиционеру и председателю колхоза, обвинив Ваську в том, что он «совращает молодёжь с пути истинного», готовит им воровскую судьбу.
Председатель колхоза, одноногий инвалид Великой Отечественной войны с потёртым солдатским орденом Славы на засаленном пиджаке и грузный неулыбчивый участковый милиционер вполголоса поговорили-покурили с Васькой недалеко от наших посиделочных брёвен и вскоре вся деревенская шатия-братия молодёжи осталась без главаря. Васька окончательно перешел на сторону мужиков и стал Василием Прокопьевичем.
Как водится сразу началась война между старшими пацанами за лидерство. Эта война велась в виде шуточек, подковырок, задиристых насмешек и ревнивых обвинений. Каждый полувзрослый парень старался занять место на брёвнах принадлежавшее Ваське Шоферу, но другие немедленно предъявляли свои претензии. Тогда за это место начиналась не только шуточная борьба-потасовка, но и настоящая драка.
Так продолжалось несколько вечеров, пока в самый разгар пыхтения и толкотни претендентов на Васькино место, между драчунами не прошла молча Маша – радость наша. Она легко, гибко и чуть-чуть замедленно прошла сквозь махание рук и ног и молча села на самое заветное место посиделок – в середине бревенчатой груды на самом ярком свету.
Маша в этот вечер была одета особенно красиво. На ней была белая-белая кофточка типа мужской рубашки с короткими рукавами и маленьким воротничком с закруглёнными углами и широкая воздушная юбка с большими складками. Юбка была из какой-то необычной мягкой материи и вся словно струилась, собираясь в блестящие гибкие складки.
Маша аккуратно села на Васькино место, расправила вокруг себя юбку, при этом чуть-чуть обнажив свои ножки обутые в светлые босоножки. У неё были накрашены губки, бровки, ресницы, ноготки на руках и даже ногти на ногах. Эти ярко красные ногти на ногах окончательно всех «добили» и драка за Васькино место прекратилась раз и навсегда.
Всё общество деревенских посиделок признало и приняло Машу вместо Васьки. Однако ненадолго…
Маша не шутила. Маша не пела блатные и воровские песни, частушки, романсы или какие-либо другие песни. Маша не поддерживала деревенские темы и деревенский стиль разговоров, не ругалась матом, не рассказывала анекдотов, не руководила посиделками. Маша просто была, существовала, привлекала внимание и … больше ничего.
Красоты и молодости Маши оказалось мало. Через два дня и вечера Машины наряды уже никого не трогали, а только раздражали, потому что деревенские девки и молодухи не могли похвастаться такими кофточками, туфельками, юбками и платьями, какие были на Маше – радости нашей.
Наше молодёжное общество вновь распалось и теперь даже по вечерам всё реже и реже раздавались весёлый гогот парней или звонкие визги девчат на брёвнах посиделок. Образовались пары и опасливые деревенские девчонки теперь старались отвести-отвадить своих «кавалеров» от опасной красивой московской соперницы. Маша – радость наша осталась в гордом одиночестве…
Не бросил Машу только я. Как верный молчаливый страж или незримый ангел-хранитель я старался следовать за Машей, куда бы она не пошла.
Мне от неё ничего не надо было, кроме того, чтобы видеть её, наблюдать за её походкой, повадками, выражением лица, игрой губ, бровей и взгляда. Я старался запомнить это выражение лица, её позы, жесты, чтобы потом изобразить в рисунках в альбоме.
Я хотел научиться рисовать не только фигуру, тело, лицо, руки и ноги, но выражение лиц, жесты рук, ноги и тело в движении…
Я хотел нарисовать Машу – радость нашу такой, какой она была в минуты радости и счастья, когда она кружилась в горнице, хохотала, обнимала по ходу кружения тётю Марусю и дядю Макима, игриво щипала моего брата, кивала моему отцу и тормошила меня, заражая нас всех своим весельем, радостью и счастьем.
Я хотел нарисовать Машу в минуты её задумчивой грусти, когда она растерянно поправляла непослушные локоны, впившись глазами в строки стихов, повторяя их движением широко распахнутых глаз и набухших алых губ.
Я хотел нарисовать Машу такой, какой я увидел её нечаянно рано утром в дверном проёме избы, когда она стояла босыми ногами на поперечной балке порожка, одетая в прозрачную ночную рубаху и вся устремилась-потянулась навстречу утреннему солнцу, пронзённая его лучами, высветшими её обнажённый контур внутри прозрачной рубашки.
Тогда её волосы в низких солнечных утренних лучах сами светились наподобие прозрачного нимба и всё её тело, чёткий контур которого с тесно сжатыми в струнку ножками, было невыразимо прекрасным. Руками Маша упиралась в столбы дверного проёма и даже в позе распятого Христа она источала лучики счастья, красоты, молодости и страсти…
Да, глядя и наблюдая за Машей, я впервые почувствовал то, что стало мне понятным только сейчас. Я страстно хотел видеть Машу, внимать ей, вдыхать её запах, чувствовать её дыхание, движение, присутствие, слышать её голос, видеть её взгляд и ловить его в свои глаза, чтобы чувствовать, как от этих уколов глазами вскипает кровь и начинает бурливо стучаться в висках, как напрягается моя писька, как начинают дрожать руки и ноги, как невыразимо желанное волнение охватывает меня и влечёт, влечёт и влечёт к этой игривой взрослой девушке…
Я не мог сказать себе самому, что влюбился в Машу – радость нашу, но я совершенно чётко мог сказать, что меня к ней влекло…
Влекло так, что я ничего не мог с собой поделать. Поэтому я находил любые предлоги и способы, чтобы как-то невзначай, якобы случайно или «по делу» оказаться рядом с Машей, вблизи от неё или на расстоянии видимости.
Конечно, такое моё состояние не могло быть незаметным. Видели и понимали меня мой отец, тётя Маруся, дядя Максим, сама Маша и особенно мой брат, который переживал нечто подобное, но только в большей степени. Он просто не давал Маше проходу и настойчиво искал с ней встречи, контакта и общения…
Чем больше старался мой брат завоевать расположение Маши, тем яростнее становилось её сопротивление. Она не поддавалась ни на уговоры, ни на предложения, ни на подарки, ни на насмешки, ни на хитрости, ни на какие уловки моего брата, который желал от неё только одного, чтобы она «ходила» с ним на деревенские посиделки и сопровождала его в лихих проделках и хулиганствах. Брат хотел, чтобы Маша была его «Муркой»…
Однажды я слышал, как тётя Маруся вполголоса увещевала Машу и говорила ей, что «этим кобелям нужно только одно и больше ничего не нужно».
- Запомни, Маша, - говорила тётя Маруся внезапно серьёзным, усталым и добрым голосом, - «Сучка не захочет, кобелёк не вскочит».
- Никого в деревне не бойся, но никогда не будь одна – без свидетелей и без возможной помощи. Держи всех на расстоянии гордостью, а не гордыней, а если что – бей сильнее в нос – «делай колуна», потом по яйцам и беги. Беги Маша, что есть духу беги домой или к людям. Наши люди тебя в обиду не дадут.
- Но учти, - добавила тётя Маруся сурово, – дашь малейший повод кобелям – затопчут стаей! Тут уж тебе никто не поможет, ни Бог, ни царь и не герой…
После этого подслушанного нечаянно разговора я теперь не только хотел видеть и ощущать Машу – радость нашу, но и защищать её. Она была нашей Машей, моей, тётиной, дядиной, братановой, папиной – нашей и я не хотел, чтобы какие-то кобели делали стойку на нашу Машу…
Только Маше-то тоже что-то хотелось! Ей было скучно быть чьей-то понарошку, чувствовать наше внимание и заботу, волнение и влечение. Она тоже хотела волноваться, желать и хотеть так же, как и мы. Поэтому она всё чаще и чаще старалась уйти от нас, оказаться либо в одиночестве, либо в компании себе подобных девчат и парней.
Но практически все деревенские и приезжие парни были уже в парах со своими девчонками и девками. Молодухи ревниво держали на привязи своих молодых мужиков и не отпускали их даже по делу, сопровождали их и в поле, и на собрание, и в магазин. А взрослые мужики только хмуро поглядывали на стройную быструю фигурку Маши в модных платьях и скрывали свои грешные мысли за густыми клубами махорочного дыма.
Так Маша – радость наша оказалась среди людей одна…
Сначала Маша пыталась как-то бороться, менять причёски и одеяния, но вскоре все её новинки кончились, да и взгляды на её стиляжные наряды люди теперь бросали либо хмуро-осуждающие, либо насмешливо-оскорбительные. Маша решила уехать обратно в Москву…
Маша объявила нам, что хочет прервать свой отпуск и уехать домой, в Москву. В ответ на наши уговоры и вопросы Маша только трясла головой, прятала глаза и твёрдо заявляла, что «никого не винит», что «всем довольна», что «она нас всех очень любит», но «больше не может и хочет домой»…
Дядя Максим виновато и глухо кашлял, тётя Маруся обиженно всхлипывала, брат активно возмущался «бегством Маши», наш папа понимающе молчал, а я обречённо любовался игрой слов, взглядов, жестов и выражений лиц всех участников этой сцены. Я знал, что Маша перед отъездом даст всем такое представление, что «мама не горюй!»…
До этого вечернего разговора я видел, как Маша печально перебирала содержимое своего чемодана и сумок, вынимала, раскладывала и вновь укладывала свои кофточки, рубашки, юбки, платья, шарфы и брючки. Ничего её не возбуждало, пока она не нашла что-то такое, от чего её глаза вдруг загорелись, плечи расправились, а волосы встряхнулись сами по себе, как грива молодой лошадки…
На следующее утро Маша вдруг радостно согласилась напоследок сходить вместе с деревенскими парнями, ребятами и их девушками на речку купаться. До этого она никогда не соглашалась идти лесными тропами через чащу и широкие колхозные поля на далёкую мелкую речушку, извилистые берега которой перемежались то топкими запрудами, то излучинами мелкопесочных пляжей.
Именно здесь в зарослях этой прохладно-тёплой речушки летом в жаркую погоду деревенские парни и девки играли в опасные игры, кончавшиеся нередко слезами, приводами в милицию или поспешными скороспелыми свадьбами.
Весть о том, что московская Маша – радость наша согласилась идти на речку купаться, облетела деревню Дальнее Русаново со скоростью молнии. На речку собрались идти почти все свободные парни и девчонки, пацаны и ребята и даже Васька Сраный попытался с нами увязаться, но его уже никто не принимал всерьёз и он потихоньку от нас отстал.
Дорога на речку стелилась то лесной тропинкой, прочерченной сотнями босых мальчишеских ног, то ласковой и мягкой пыльной полевой дорогой, то колючими от стерни стёжками среди полуспелых хлебов. Летнее солнце вовсю жарило взволнованные разгорячённые лица и спины ребят, шеи и плечи девчонок, искрилось в любопытных глазах и взглядах. Всем хотелось увидеть Машу – радость нашу без одежды, в купальнике.
В это время, в 1962 году, у нас не было специальных купальников или плавок, все парни, ребята и мальчишки ходили в обычных сатиновых чёрных семейных трусах. Под штанами и брюками это было не очень-то удобно, трусы сбивались, комкались, мешались и даже прищемляли иногда наши мужские причиндалы.
Купаться в семейных трусах тоже было неудобно, они прилипали к ногам, при нырянии легко соскакивали и их удобно было сдёргивать за штанины вниз на потеху насмешливым девчонкам.
Поэтому мы закатывали края штанин трусов так, чтобы получались треугольные плавки, чтобы обнажались бёдра до самого пояса, чтобы материя трусов чётко бугрилась в том месте, где были наши мужские причиндалы.
Особенно старались завернуть края трусов и сделать из них плавки парни и пацаны. Ребятам и мальчишкам делать из трусов плавки даже не разрешалось. Парни говорили, что от такого плотного сжатия мужских причиндалов «женилка может не вырасти».
Поэтому я и мои друзья как-то особенно и не старались выглядеть перед девчонками подчёркнуто мужественно. Мы просто упивались радостью и весельем от того, что могли после длительного путешествия по лесам, полям и дорогам вволю купаться в ленивых и ласково-игривых струях нашей любимой речушки.
Мы своими телами делали живую запруду, и речушка играючи напирала на нас своим течением, наполняла нашу запруду водой, а потом опрокидывала нас и влекла несколько метров по илистому скользкому дну, как с горки на санках…
Парни и пацаны тоже иногда заражались нашим весёлым приключением и тоже делали запруду из своих тел. При этом они принимали к себе в компанию девчонок и те громко визжали, когда запруда вдруг обрывалась и они все кубарем, перекатываясь через друг друга, сталкиваясь и прижимаясь в воде друг к другу, катились в бурных струях нашей шаловливой речушки.
Девки и девчонки приходили купаться уже одетые в купальники под платьями. Они прятались в зарослях, стягивали через голову свои ситцевые платья и кофточки и выходили к нам в почти одинаковых купальниках из больших трусов и цветастых лифчиков. Все деревенские девки и девчонки были задастые, грудастые и плечистые…
Они всегда держались все вместе. Если кто-то из парней нескромно вдруг начинал себя вести, то они дружно поднимали его на смех, обзывали, ругали, издевались и наотрез отказывались подпускать к себе обидчика ближе трёх шагов.
Если же кто-то разгорячённый принесённым тайно вином или самогоном пускал в ход свои загребущие руки, то девки и девчонки стаей нападали на хулигана, щипали, толкали, пинали, затаскивали в воду и чуть ли не топили его…
Всё это делалось вроде со смехом и шутками-прибаутками, но синяки были настоящие и девки ещё долго стояли, уперев руки в крутые боки, понося хулигана последними матерными словами. Но такое было редко…
Обычно все сначала купались, веселились, шалили, играли в футбол или волейбол кожаным мячиком, который надо было всё время поддувать велосипедным насосом, а потом ложились на травке или на песке позагорать-поспать. В это-то время кто-то незаметно уходил в кусты или в тайные места на нашей речушке и им никто не мешал…
Только те, кто не мог никак решиться или согласиться, с ревнивой озабоченностью изредка поглядывал в разные стороны и прислушивался к странным звукам, иногда доносящимся из зарослей.
К обеденному времени, как правило, все собирались, ещё раз на дорожку купались с запрудами и смехом, с играми и невинными шалостями, а потом все, не спеша шли обратной дорогой домой, в деревню.
По дороге все обсыхали и перед деревней трусы возвращались в своё обычное состояние, надевались платья, юбки и кофточки и в деревню уже все входили чинно и благородно. Как будто ничего и не было…
В этот день всё было как всегда, но и как-то иначе. С нами была Маша – радость наша…
В этот раз Маша была одета в лёгкое крепдешиновое полупрозрачное платьице с короткими рукавами и широким укороченным подолом, сквозь платье просвечивали её обычные женские трусы и тесный лифчик.
Маша поверх короткой и пышной причёски повязала простой ситцевый платок от пыли и была похожа на обыкновенных деревенских молодух, только гораздо стройнее, тоньше и элегантнее.
Маша шла по лесным тропинкам и полевым дорогам лёгкой беспечной походкой, перепрыгивая через лужи, коряги и колючую траву. Она шла так, как ходят героини зарубежных кинофильмов, раскованно, легко, свободно и даже играючи.
Маша просто наслаждалась свободой, волей, простором, уютно-тревожной атмосферой леса и ширью и вольготностью ржаных полей. Она шла так, как будто пела весёлую песню или летела над землёй…
Я шёл следом за нею в нескольких шагах и мне всё больше казалось, что это идёт-летит моя Фея красоты и страсти, что она снова явилась передо мной, чтобы напоследок порадовать меня своей волшебной красотой.
Маша в этот день не красовалась, не притворялась и не изображала из себя какую-то заграничную куклу, а была сама собой, поэтому в неё немедленно все влюбились – и парни, и ребята, и девчонки.
Те, кто помоложе старались идти рядом с Машей, вольно или невольно повторяя и копируя её походку, её движения, её гибкую и свободную поступь. Они также старались быть веселее, вольготнее и раскованнее, как Маша, но часто не попадали в такт и им приходилось либо менять шаг, ногу, или снова поспешно подстраиваться под неё.
Со стороны это выглядело смешно и весело, поэтому во время нашего похода к речке было много шуток, подначек и подколов.
Ребята постарше старались занимать в нашем шествии разные места, чтобы со всех сторон оглядеть-полюбоваться Машей – радостью нашей. Она им не мешала и только приветливо отвечала на шутки или сама заводила разговор с теми, кто поочерёдно оказывался рядом с ней, впереди неё или «наступал ей на пятки».
В этот день Маша никому не отказывала в разговоре, во внимании и всем дарила свои улыбки и взгляды хитрых прищуренных глаз. От этого вскоре все ребята и пацаны тесной стайкой со всех сторон окружили Машу и её приближённых сопровождающих девчонок, и наше шествие стало одной общей весёлой ватагой.
Теснее всех, с правой стороны от Маши, шествовал мой брат. Он гордо и ревниво шёл, выбирая для Маши наиболее удобный путь, но она со смехом всё равно шла по непроторенным дорожкам и высокие травы и цветы беспощадно или ласково стегали, овевали её стройные быстрые ножки.
Я упорно шёл сзади всех в ряду почти совсем никчемных и незаметных ребят и девчонок, которые не смогли в этой почти незаметной толкотне вокруг Маши, занять удобное место. Только в отличие от них я не чувствовал себя обделённым или несчастным…
Они и никто другой не знали, что в недалёком прошлом я и Маша «купались» в душистом пыльном сене нашего сеновала, что я видел её без ничего и даже рисовал её обнажённой, за что получил от Маши приветливый взгляд-признанием и добрые слова.
Они не знали, что этот поход на речку не Машино признание деревенского образа жизни, а прощание с деревенским миром, с летом, с этой частью её молодой и счастливой жизни…
Наконец, дорога привела нас к месту протекания нашей речушки. Уже видны были купы ив, растущих на крутых излучинах, трава стала выше и гуще, в жарком солнечном воздухе повеяло речной прохладой и многие из нашей ватаги уже мысленно были там, в холодных струях мелководной реки.
Последние метры мы преодолевали бегом и вприпрыжку, с криками, смехом и ликованием. Речка встретила нас весёлыми искрами света на глади, шелестом осоки по берегам и хором встревоженных квакающих лягушек.
Девки и девчонки немедленно пошли в кусты ивняка переодеваться, а ребята стали раздеваться прямо на открытом месте, на берегу. Пацаны с ходу сбрасывали с себя рубашки и майки, стягивали непослушные взмокшие от пота штаны, подтягивали трусы, закатывали штанины под резинку и делали из них плавки.
Парни степенно снимали с себя одежду, косо поглядывали друг на друга и на кусты ивняка, где мелькали руки и платья девчонок, которые стягивали их с себя через голову.
В радостно-торопливом мельтешении этих мальчишеских и девчоночьих рук и ног никто сразу не заметил, что Маша – радость наша не пошла вместе со всеми девчонками в кусты, а осталась на берегу реки, на открытом месте и стала тут же раздеваться…
Только через несколько секунд один за другим парни, пацаны и ребята стали вдруг застывать на месте, словно в игре «в замри» и с открытыми настежь глазами и распахнутыми ртами, стали неотрывно смотреть-глазеть на Машу.
Вскоре к ним присоединились внезапно оробевшие и онемевшие девки и девчонки. Они стали появляться из кустов или над кустами, тоже с изумлением уставившись на раздевающуюся Машу. Им было на что посмотреть…
Маша – радость наша тоже снимала своё крепдешиновой цветастое платье через голову. Только это она делала не в приседе, согнув ноги и испуганно озираясь по сторонам, а гордо выпрямившись, стройно и твёрдо сомкнув свои напряжённые ноги, уверенно, медленно и гордо выпрямляясь и постепенно поднимая своё платье скрещёнными на уровне головы руками всё выше и выше…
Сначала подол её платья обнажил её напряжённые рельефные колени, потом бёдра, потом такие же напряжённые идеально полукруглые, как футбольный мяч, ягодицы, потом саму талию с ямкой-ложбинкой на спине и чуть-чуть выпуклым животиком спереди, потом животик с ямкой пупка и гибкую спинку с глубокой влажной ложбиной, потом рёбрышки подгрудья и сами грудки, спрятанные в обычный, но удивительно красивый бюстгальтер.
Потом руки Маши резко вспорхнули и её легчайшее платье птицей вдруг взметнулось над головой и распахнуло перед нами крутые спортивные Машины плечи, острые лопатки, рельефную спину и стройную Машину шею, на которой гордо и независимо встряхивала пушистыми прядями прически Машина голова…
Маша ни на кого не смотрела, но было видно, что она «видит» все взгляды, все глаза и все рты, которые сейчас были устремлены к ней, к её телу, к её ногам, груди, животу, попе, рукам и к её лицу…
Маша в этот момент была не просто красива, она была прекрасна…
У неё на лице не было никакой косметики, но казалось, что её губы ярко накрашены, щёчки нарумянены, бровки подведены, а глаза искусственно стали жгуче тёмными…
Не глядя на нас и не дожидаясь того, чтобы мы вдохнули и выдохнули, Маша вдруг резко присела спиной к нам, отчего её трусики чётко обозначили вдруг ставшую широкой попку, симметричным изгибом переходящую в тонкую талию и снова в широкую спинку, что-то достала из своей сумки-торбочки и снова резко встала-выпрямилась…
Это что-то бардового цвета она перекинула через плечо, вдруг ловко рывком завела свои руки за спину и также быстро расстегнула крючки бюстгальтера и быстро сняла его…
Среди знойной тишины, тихого журчания речных струй, еле слышимого шороха листвы и трав, жужжания мошек и комариного звона раздался вполне ощутимый судорожный вздох десятка затрепетавших сердец и возбуждённых голов.
Но это было ещё не всё…
Маша – радость наша, поправив что-то, лежащее на её плече, гибко наклонилась вперед и ловким движением рук вдруг с одновременным полуприседом рывком стянула с себя свои трусики, поочередно приподнимая ноги и сгибая их в коленах, чтобы высвободить свои ступни из трусов.
Это произошло настолько быстро и ловко, что никто не успел заметить ничего непредосудительного…
Все только с ещё большим онемением и придыханием уставились на дольки Машиной попки, которые в ярком солнечном свете светились ещё более ярким белым светом…
Не давая опомниться, Маша таким же ловким, быстрым и каким-то спортивно-деловым движением сняла с плеча какой-то странный длинный кусок материи с лямками и неожиданно, по-детски чуть-чуть присев, пропустила этот кусок материи у себя между ног. Это оказались косынкообразные части странных трусов-плавок.
Они прикрыли ягодицы Маши и её сокровенное тайное место, а края этих частей переходили в длинные лямки-бретельки, которые она ловко стала завязывать в узлы-бантики у себя на бёдрах. Через секунду Маша была уже одета в невиданные нами ярко бардовые трусики.
Они были похожи на наши мужские трусы-плавки с закатанными под резинку штанинами и также треугольником прикрывали попу и низ живота. Только эти Машины трусики были несравнимо красивее наших трусов-плавок. Особенно эти узелки-бабочки по бокам на крутых бёдрах Маши, которые немедленно хотелось, шутя дёрнуть и развязать…
Но наши испытания ещё не закончились… Всё это время Маша старалась быть спиной к нам, но теперь она неуловимым движением плеч и талии вдруг повернулась к нам боком и мы увидели её грудки…
У Маши были не груди, не сиськи, как у наших деревенских баб, молодух и даже девок, а именно грудки. Они чуть-чуть тяжёлыми выпуклыми сливами бугрились на её широкой груди. Между ними было небольшое плоское пространство отчего казалось, что Машины груди смотрели каждая в свою сторону.
Пока Маша завязывала последний узел на правом бедре, её вторая часть купальника висела на плече и перекрывала ту грудку, которая была обращена к нам. Поэтому ни я ни другие не видели её соска, но отчётливо видели её округлую выпуклую форму. Второй рукой Маша как будто нечаянно прикрывала левую грудку, тесно прижимая её даже при завязывании узелка на трусиках.
Полуобернувшись к нам, Маша впервые за это время переодевания, приподняла свою голову и взглянула на нас. Видимо она увидела в нас то, что хотела видеть, потому что её взгляд и выражение лица стали довольными, она мило улыбнулась нам, исподлобья ещё раз внимательно и торжествующе взглянула на нас и снова мгновенно отвернулась всем телом.
Вторую часть своего купальника, оказавшуюся длинным узким поясом-бюстгальтером, Маша ловко накинула на голову специальной тонкой петелькой-бретельками, приложила к своим грудкам, спрятала их в складках материи и ловко завязала новый узел у себя на спине.
После этого она, уже не таясь и не сдерживаясь, снова резко повернулась к нам и задорно крикнула-позвала: «Кто со мной купаться!?».
Упрашивать никого не надо было… Разгорячённые, остолбеневшие и задохнувшиеся парни, пацаны, ребята, девки и девчонки сорвались с места и словно сумасшедшие разом рванули к реке, в которой уже всплескивала вверх руками счастливая Маша.
Такого бурного купания ещё не было… Мы всем скопом перегораживали реку и наша «плотина» из ребячьих и девчачьих тел поднимала такой уровень, что потом мы все с криками, визгами и смехом катились на волне почти до самого «камишиного поворота».
Мы даже делали в самом глубоком месте заслон, чтобы девчонки могли вскарабкаться на плечи парней и, взбрыкивая ногами, прыгать в образовавшийся омут. Мы ложились поперёк течения тесно друг к другу и речка омывала нас своими струями, создавая буруны перед лицами, над головой, на плечах и боках.
Мы бегали по мелководью наперегонки и играли «в догонялки», и когда кто-нибудь падал, поскользнувшись на скользкой тине, то вверх вместе со смехом поднимались тысячи бриллиантовых брызг.
Мы брызгались друг в друга, носили и кидали друг в друга пригоршни воды, «топили» друг друга, окуная головы соперников в воду. Мы шалили и баловались, играли и состязались, и с нами, как с равными, вместе шалила и играла Маша – радость наша…
Никто, ни один человек из нашей ватаги, не осудил и не укорил Машу за её переодевание на виду у всех. Вероятно, все восприняли это как подарок, как неожиданное, но соответствующее этому случаю действие. Наоборот, все по-доброму отнеслись к поступку Маши и своим весельем, жизнерадостностью и компанейством поддержали её, стараясь угодить ей своим незлобивым и независтливым участием.
Маша это почувствовала и шалила «по полной»… Она охотно участвовала во всех наших играх и шалостях, вместе запруживала реку, вместе стояла в заслоне, вместе лежала в речных струях и даже пыталась залезть на плечи двух самых сильных парней, чтобы нырнуть перед ними в образовавшийся омут. При этом было видно, что она ненамеренно старается покрасоваться перед нами своими телесами – она просто шалила, играла и отдыхала…
Так прошло уже довольно много времени… Все уже начали уставать, а некоторые из нас уже дрожали и их зубы выбивали крупную зубную дрожь…
Уставшие, но довольные все стали выходить их воды и ложиться на подготовленные подстилки, траву или просто на горячий песок.
Маша выходила из речных струй последней и мы снова невольно залюбовались тем, как она чисто по-женски, одновременно гибко, плавно, ловко и робко выходит на берег, как запрокидывает вверх свои руки и поправляет причёску, как поворачивается под ласковыми лучами солнца и подставляет им себя…
Мокрая ткань её плавок и лифчика рельефно показали нам самые мельчайшие подробности её тела и мы, в том числе и я, увидели, как бугрятся пупрышки её сосков на грудках, как выпукло треугольно бугрится её тайное сокровенное место внизу живота и даже чуть-чуть раздваивается в самом низу на едва приметные два бугорка…
От этого вида у меня вдруг стала напрягаться писька, сердце бешено застучало и внизу живота стало тревожно-щекотно…
Мне снова страстно захотелось подскочить к стоящей под солнцем с закрытыми глазами, запрокинутыми вверх к солнцу руками и лицом Маше и рывком сдёрнуть-развязать её узлы-бабочки на бёдрах… Сделать ей «солнце-клёш»…
Вместо этого я повернулся животом вниз, прижался затвердевшей и стоящей торчком писькой к горячему речному песку, приложился к нему пылающей щекой и закрыл глаза...
Меня мучило какое-то напряжение и мне хотелось одновременно освободиться от него и продолжить это сладкое мучение…
Видимо не только один я терпел такие «мучения». Вокруг раздались какие-то странные тревожные звуки, говор, движения и поползновения…
Парни, пацаны, ребята, девки и девчонки теперь уже с напряжёнными лицами коротко переглядывались, косили друг на друга взглядами, часто посматривали на пока безмятежную Машу и потихоньку стали подниматься, садиться, подтягивать к себе ноги и руки. В воздухе начинало чувствоваться напряжение…
- Даже не думайте! – неожиданно громко, чётко и отрывисто сказала-скомандовала Маша. – Никому ничего не обломится!
- Дышите глубже и не пяльте свои бесстыжие глаза! Не портите праздник и настроение ни себе, ни мне, ни другим.
Маша опустила руки и голову, открыла глаза, понимающе и весело взглянула на всех на нас и по-доброму улыбнувшись, добавила: «Всему своё время. Оно к вам придёт. А пока давайте играть в мяч».
Облегченно (или обречённо) вздохнув практически все легко согласились с Машей и мы стали играть «в футбол», «в волейбол», а потом в самую азартную и любимую деревенскими ребятами игру – «в лапту».
Разбившись на две команды, мы с гиками, криками, свистом, шумом и гамом, шутками и прибаутками, ловко увёртывались от бросков мячом, гулко припечатывали мяч к спинам зазевавшихся и особенно старались «засалить» мячом по прекрасному телу Маши – радости нашей. («Если не моя, так не доставайся никому»…).
Вскоре мы снова все вспотели, покрылись пылью, листвой и травинками. У многих горели следы от ударов мячом и горели уши от стыда за свою неловкость.
Досталось и Маше… На её спине проступили красные ребристые пятна-отпечатки кожаного мяча и девчонки, которые только что азартно поджучившие ребят «сильнее салить Машу», теперь её искренне жалели.
Маша ежилась, как все, отшучивалась, но тоже уже с тревогой ощупывала свои покрасневшие от солнечного жара плечи, бёдра и лицо. Пора было идти домой…
Напоследок с наслаждением и негой искупавшись в струях терпеливой речушки, мы собрали свои пожитки и, почувствовав всё усиливающийся голод-аппетит, пошли домой.
Всю обратную дорогу, по традиции, мы шли в трусах и купальниках. Маша тоже шла в своём необыкновенно откровенном купальнике, и мы снова, теперь уже как знакомые люди, любовались её гибкими движениями, её изгибами тела, тонкой талией и широкими округлыми бёдрами, двумя упругими полушариями грудок и призывно качающимися дольками попки.
По дороге домой мы узнали от Маши, что такой раздельный купальник называется «мини-бикини», что это самое модное на сегодня в мире пляжное одеяние и что этот купальник придумала сама Бриджит Бардо, французская киноактриса и законодательница «сексуальной моды».
Я не понял, что значит «сексуальная мода», но догадался, что это имеет отношение к близким или интимным отношениям между мужчинами и женщинами. Мне такая мода понравилась…
Перед самой деревней все переоделись, спрятавшись друг от друга в кустах, выжали невысохшие ещё трусы и майки, и вошли в деревню, как обычные деревенские жители: скромные, тихие и незаметные.
Только здесь, на пороге тётиного дома, Маша сообщила всем, что сегодня после обеда уезжает домой, в Москву, и что это был её «прощальный…». Она не смогла найти правильное наименование сегодняшнему празднику…
Всем стало грустно…
После обеда председатель колхоза прислал за Машей грузовик, она с помощью дяди Максима и ребят погрузила в кузов свой чемодан, сумки, коробки, корзинки и узлы, которые приготовила ей в дорогу и в подарок тётя Маруся.
Маша поочерёдно расцеловала тётю Марусю, дядю Максима, моего папу, поцеловала в щёчку моего брата, пожала всем собравшимся парням, пацанам, ребятам и девчонкам руки, и только после этого, я сумел выбраться из-за дровяного сарая, где прятался и подойти к Маше…
Маше все дарили на прощанье всякие подарки и гостинцы, букеты полевых цветов, говорили всякие слова, признания и обещания, просили и требовали, чтобы она им писала и поскорее приезжала назад, в деревню…
Маша принимала все подарки и гостинцы, в свою очередь щедро раздаривала свои косынки, брошки, значки и даже одной девушке подарила свою любимую белую кофточку…
Я тоже приготовил Маше подарок и робко подал ей, когда очередь дошла до меня…
Маша наугад открыла несколько страниц моего альбома для рисования и увидела себя в разные моменты её пребывания в деревне Дальнее Русаново. Одни рисунки были удачные, другие не очень, но все основные события и приключения Маши в деревне были отражены, даже подрыв противотанковой гранаты…
На последнем листе альбома цветными карандашами была изображена Маша в том виде, в котором она предстала перед нами на нашей речушке… (этот облик и образ вы видите на иллюстрации выше – А.С.).
Маша немного задержалась на этой странице, потом захлопнула альбом, прижала его обеими руками к своей груди и вдруг, немного помедлив, наклонилась ко мне и … поцеловала меня в самые мои губы долгим, сухим и тёплым поцелуем…
Ощущая ослепляющий жгучий след её поцелуя на своих губах, я смутно видел, как Маша ловко вскочила на подножку кабины грузовика, захлопнула дверцу, и как машина бесшумно дёрнулась с места и поехала по нашей улице, как толпа провожающих устремилась вслед за машиной и погрузилась в клубы дорожной пыли…
Я ещё чувствовал, как толкнул меня своим боком мой старший брат, как заглянула мне в лицо встревоженная тётя Маруся и как обняли меня и прижали к себе добрые твёрдые руки моего отца. Всё остальное потонуло-расплылось и растворилось в жгучих слезах, которые сами по себе вдруг хлынули из моих глаз и щипучими дорожками потекли по моим щекам…
Маша – радость наша уехала и увезла с собой мой альбом с рисунками, которые я рисовал для себя, но отдал ей…
«По усам текло, а в рот не попало» - грустно сказал во мне кто-то и я почувствовал, что он просто старался неудачной шуткой помочь мне пережить эту грусть-тоску разлуки…
Так закончился июнь 1962 года, который я провел, начисто отрешившись от всего остального мира и пережив, возможно, самые счастливые мгновения моей детской жизни.