Весна сорок пятого выдалась на Алтае необыкновенно бурной. Уже в первых числах апреля начались весенние полевые работы, и мы с матерью почти весь апрель провели вдвоем, занимались огородом и радовались редким наездам Володи, дневавшего и ночевавшего на одном из отделений совхоза.
В последний наезд он сообщил, что в числе еще нескольких односельчан ему надлежит явиться по мобилизации на сборный пункт в райцентр на общественные работы по восстановлению снесённого вешним паводком моста через течку Поперечка. Причиной тому послужили необыкновенная зима и бурная весна, случавшиеся на Алтае нередко. Обмелевшие к осени горные речушки часто перехватывало жестокими морозами, и, ища выхода, подпиравшая снизу вода, образовывала промоины, вырывалась наружу, разливалась на многие километры вниз по течению, застывала, оставляя толстые наледи. Они следовали друг за другом, наслаивались, наращивая толщину льда, и к весне она достигала в отдельных местах полутора-двух метров.
Дружная весна, сопровождавшаяся обильным таянием снегов на южных склонах гор, вызвала небывалый паводок. Горные речушки набухали на глазах, превращаясь в стремительные водные потоки, выходили из берегов, и заливали на многие километры поймы, отрезая на долгое время друг от друга окрестные деревни. Огромные глыбы льда со страшной скоростью и оглушительным треском наползали друг на друга, поднимались на дыбы и, увлекаемые поток, неслись, сокрушая всё на своём пути.
Не стал исключением и мост через Поперечку, соединявший правобережную часть райцентра с левобережной. Ажурный деревянный мост, построенный еще в начале века, с мощными деревянными быками и водобоями не устоял. Своенравная Поперечка вышла из шестиметровых берегов, обрушила на мост многотонные льдины, и, лишенный опоры, он, как огромная птица с подрубленными крыльями, еще какое-то время цеплялся за берега, потом рухнул вниз, и, подхваченный стремительным потоком, понёсся бесформенной грудой в Песчанку и далее в Обь.
После долгого нытья и уговоров мне было разрешено поехать с братом при условии беспрекословного послушания. Боясь проспать, и меня не разбудят, а такое уже случалось, я допоздна вертелся на полатях пока не заснул крепким провальным сном, каким спится только в детстве.
Этого не случилось, и рано утром вместе с братом и односельчанами я оказался на сборном пункте в райцентра, где собрались и мобилизованные из других колхозов района, образовав огромный обоз из нескольких десятков подвод. Часам к десяти, получив задание по вывозу леса для восстановление моста через Поперечку и продуктовые пайки, обоз тронулся в сторону Белокурихи. Лошади, набравшись силы за долгую зиму, бодро трусили по подсохшей гравийной дороге. Часа через четыре обоз достиг Белокуриху и остановился перед новеньким шлагбаумом, перегородившем дорогу. На удивлённые вопросы прибывших возчиков: «В чём дело?» – одинокий милиционер у шлагбаума ответил: «Не знаю. Велено ждать…» Мы сошли с телег и, разминая затекшие за время долгой езды, ноги стали прогуливаться вдоль Белокуришки – неширокой горной речушки, пересекающей Белокуриху. Сам курорт прятался за высоким забором в живописном распадке между небольшими горами – скорее высокими холмами, которые затем росли и, нависая друг над другом, уходили в сторону Монголии, заслоняя небо.
Белокуришка, прорываясь сквозь плотину небольшой электростанции, с шумом и пеной перехлёстывала через многочисленные валуны и неслась вскачь вниз на равнинную часть предгорья. Утомлённые ожиданием и неизвестностью, возчики, навязав лошадям на морды торбы с овсом, устроились на берегу речки, сетовали по поводу задержки и строили догадки о её причинах.
Часу в восьмом вечера у шлагбаума возник майор с красными околышами, дал команду двигаться, и обоз потянулся мимо курорта вверх по каменистой дороге. Сразу же за курортом распадок стал резко сужаться и вскоре превратился в узкое ущелье, по дну которого с шумом неслась Белокуришка. Дорога, стиснутая слева бездонным обрывом, а справа – отвесными скалами, в которых она, собственно, и была пробита, становилась всё более опасной. Почувствовав это, люди притихли. Лошади, кося глазами в сторону обрыва, теснее прижимались к скалам и тревожно ржали.
Внезапно послышались крики, вдоль обоза забегали военные, отдавая чеканные команду рассредоточиться в карманах, высеченных в скалах. Вскоре дорога очистилась, повозки и люди укрылись в карманах, вдоль которых выстроились военные с автоматами. Послышалось натужное урчание и мимо обоза и оцепления медленно, как бы с опаской, прополз американский тягач-студебеккер, загруженный автоматчиками. За ним – додж с шестью автоматчиками, а рядом с водителем – плотный невысокого роста человек в штатском пальто и серой фетровой шляпе с широкими полями. На его переносице красовались круглые очки в металлической оправе. Человек был воспитан и вежлив, проезжая мимо повозок, они вежливо кивал головой и приветствовал людей рукою. Завершал колонну полупустой студебеккер, в который по мере продвижения вдоль обоза взбирались люди из оцепления. Колонна с вежливым человеком в сером исчезла также внезапно, как и появилась, оставив за собою горьковатый запах выхлопных газов и множество вопросов.
После небольшой неразберихи обоз снова двинулся и, перевалив через перевал, стал спускаться вниз. В низине за перевалом вновь открылась Белокуришки. Стиснутая двумя огромными валунами, образовавших естественную плотину, она с рёвом набрасывалась на турбину небольшой гидроэлектростанции, столбы с проводами от которой карабкались вверх по крутому склону и терялись за высоким забором со сторожевыми вышками.
Поздно вечером добрались до пункта назначения – лесосеки, распрягли, задали корм лошадям и стали устраиваться на ночлег в большом рубленом бараке, оборудованном двухъярусными топчанами, железными печами-буржуйкками из двухсотлитровых бочек и большими дощатыми столами. Вскоре растопили печи, и по бараку потекли тёплые потоки горячего воздуха, согревая и возвращая к жизни людей. За ужином последовал чай на бадане. Сидели вокруг набравших жару буржуек; кто-то потягивал ароматный чай без сахара – сахар был ещё редкой редкостью, кто-то сворачивал из газеты самокрутки с крепчайшей листовухой – рубленых листьев табака, покуривал, пуская кольца сизого дыма. Молодежь, ещё не приученная к курению, увлеченно сражалась в самодельные карты.
– Мотри-ка што деится? – произнёс громко старик Вершинин. Он сидел, откинувшись на спинку скамьи, держал в руках обрывок газеты и внимательно рассматривал его.
– Что у тебя, Митрич? – спросил его прораб лесосеки, отставной сапёр, капитан Шалабанов.
– Дак вот! – Вершинин протянул Шалабанову обрывок газеты. – Знакомая, кажись, личность. Сдаётся мне, што эвто с ним сёдни на перевале наши дорожки пересеклись.
Шалабанов взял газету, посмотрел… Сказал тихо:
– Это невозможно!
– Как жа невозможно! Он эфто. Давишный наш встречный на перевале. Дайкося, пушшай мужики поглядят. – Старик взял из рук Шалабанова газету и пустил по кругу.
Мужики один за другим брали газету, смотрели недолго и уверенно говорили: Он! – и передавали дальше.
Дошла очередь и до моего брата. Заглянув через его плечо на обрывок газеты, я увидел изображение круглолицего человека с круглыми очками на переносице и пристальным пронизывающим взглядом. Это был он – человек на перевале.
К нам подошел Шалабанов, взял из рук брата клочок газеты с изображение человека в круглых очках, аккуратно сложил и сунул в карман выцветшей гимнастерки:
– Вы ошибаетесь, товарищи! Человек на фотографии – член политбюро, товарищ Лаврентий Павлович Берия. – Он многозначительно посмотрел на нас. – Лаврентий Павлович – человек занятой и едва ли может появиться в нашей глуши.
– Как жа! – недоумевал старик Вершинин, – Он эфто! Кто же ишо! Он…
– Да он же!.. – Поддержали его и другие.
– Не может этого быть! Быть этого не может, и кончим на этом!.. – твёрдо сказал Шалабанов. Потом обвёл взглядом собравшихся в бараке обозников, постоял некоторое время в раздумье и со словами: А впрочем… Почему бы и нет? – Покинул барак.
Что касается остальных – они остались в твёрдой у веренными, что встретили на перевале именно Лаврентия Павловича.
Так, при совершенно неожиданных обстоятельствах, я имел счастье почти в упор встретиться с Лаврентием Палычем, удостоиться приветливого взгляда колючих глаз сквозь круглые, наводившие ужас на всех, кто близко знал кроткого с виду Лаврентия Павловича, очки и удосужиться благосклонного приветствия. Возможно, – это был вовсе не он, а кто-то очень похожий на него.
А впрочем… – Почему бы и нет? Почему бы Лаврентию Павловичу после праведных трудов по отлавливанию мыслимых и немыслимых «врагов народа», забившихся в невидимые щели, не оттянуться вдали от бдительных глаз кремлёвских слуг народа в Алтайской глубинке за высоким забором в правительственной даче, связанной с грешным миром только парой тонюсеньких радиотелефонных проводов. Оставшись, по-видимому, довольным местным гостеприимством, и поднабравшись сил для еще больших успехов в деле борьбы с врагами народа, Лаврентий Павлович уехал в благостном настроении. Он одарил на перевале меня и других сермяжных представителей простого народа, безопасность которого он так ревностно оберегал, милостивой улыбкой, от которой у многих, кто его узнал, подогнулись колени. Возможно, радоновые ванны, которыми так славен курорт Белокуриха, красоты Алтайских гор, высокий забор с колючей проволокой, к которой Лаврентий Павлович испытывал несомненную привязанность – иначе, зачем бы ему было столь ревностно опутывать ею Россию – поселили в его измученной борьбой душе успокоение и уверенность в праведности своего дела. Как бы там нибыло, но Лаврентий Павлович уехал, наградив нас, озябших и проголодавшихся, проведших в ожидании встречи с ним долгие часы, ласковой улыбкой и, наверное, в его голове созревали новые грандиозные планы по отлову еще не отловленных «врагов народа».
Но не мог знать Лаврентий Павлович, что есть еще у врагов порох в пороховницах, и недалёк тот день – всего-то семь лет, когда он вдруг обнаружит, что и сам в одночасье станет и врагом народа, и английским, и еще Бог весть каких стран шпионом, завербованным коварными разведками еще в утробе матери. И это открытие ошеломит его настолько, что он, как бычок на поводке, безропотно подставит себя под пулю в грязном бункере и упокоится, возможно, в неведомом месте среди тех, с кем он так яростно боролся. Смерть всегда уравнивает палачей с жертвами.