И кто придумал эти стереотипы: если девушку бросили, то она будет смотреть сопливые мелодрамы, обливаясь слезами и объедаясь сладким. И ее непременно станут жалеть все вокруг и прощать ей все эмоциональные взрывы и гневные слова – ну конечно, она же так переживает, бедняжка, ведь ее бросил парень. А если бросили парня – сам виноват, мерзавец: обидел, изменил, не удержал. И никто тебя жертвой не сочтет, даже друзья. А что они сделают? Правильно – позовут напиться и предложат пойти по бабам. А там уже в неконтролируемом потоке дружеского мата и в облаках табачно-спиртного чада и не заметишь, как пустился во все тяжкие. И откуда только берется эта злость на бывшую – и на себя? Тебе кажется, что сейчас слишком больно, так нет же! Надо чтоб еще больней – наливай! иди сюда, красотка… А наутро боль во всем теле и такая гадливость в душе, что жить не хочется. Но вот «спасительная» мысль: мне сделали больно, меня унизили – так с чего мне сдерживаться и щадить чьи-то чувства? Сами во всем виноваты, как вы со мной, так и я с вами! И вместо романтичного парня появляется мужской вариант стервы, считающийся символом самостоятельности и холостяцкой жизни. И знаете, что самое удивительное? Циничного тебя девушки ценят больше. Противоречивые создания!
А я не пошел сегодня пить с друзьями. Зачем? Все это утешения для новичков. Потом от отчаянных метаморфоз тошно становится, приходится вновь искать себя под грязным хламом. Нет, я не смотрю мелодраму. Я листаю старый фотоальбом. Такие есть у всех. Вот голопопый малыш расфокусированным взглядом смотрит куда-то мимо фотоаппарата, вот позорное фото (кто его сюда вставил?) в красных детских колготах. О, с Дедом Морозом в садике, конечно же, в костюме зайчика – какой же Новый год без него? Первый класс – тридцать человек с букетами и первая учительница, самая-самая, до сих пор любимая. Мама с папой учат меня кататься на двухколесном велосипеде; помню, как я тогда живописно разбил себе колени и нос. День Рождения с друзьями, такая дата – десять лет! Фотографии экскурсий, походов, бабушки, дедушки, любимая собака (как я плакал, когда она умерла!), школьная футбольная команда… А тут я сижу напротив девочки за столом на улице, мы поедаем арбуз и не смотрим в камеру. Ну вот почему, когда и так плохо, обязательно вспомнится что-нибудь еще? Похоже, что плохие воспоминания, как ртутные шарики, притягиваются друг к другу, становясь единым крупным целым.
Сколько лет я уже не вспоминал о ней. Она, наверное, давно замужем и нянчит второго ребенка, а я до сих пор ищу свою идеальную… Мой первый опыт отверженности, моя первая взрослая боль.
После девятого класса (сколько мне было – пятнадцать?) мы поехали на летние каникулы в деревню к родственникам. Почему-то многие жители больших городов полагают, что это лучший отдых, вот и мои родители решили так же. Поначалу идея мне очень не нравилась: все лето без друзей, компьютера и прочих прелестей цивилизации. Но потом я понял, что всерьез смогу заняться этюдами, природа там была божественная. Итак, я пил парное молоко, ел свежие овощи-фрукты, прибавлял в весе и повсюду таскал свой этюдник. Я был на реке, поднимался на холмы, забирался в овраги и часто засиживался на деревьях, читая книги. Я отдыхал от городского шума и наслаждался неразбавленными запахами, я подстерегал природу во всей ее роскошной наготе. Но общества сверстников мне ужасно не хватало.
В один прекрасный день я вдруг заметил, что взрослые с самого утра отчего-то жутко суетятся, словно ждут кого-то. Я по обыкновению сидел на раскидистой черешне, грыз немытое яблоко и был, так сказать, отчасти подобен древним богам: поскольку модничать в деревне было не перед кем, я отбросил такие условности загнивающей цивилизации как ношение одежды на торсе, из нарядов я отдавал предпочтение только шортам. Тело мое золотилось от загара, волосы выгорели, и полуобнаженный солнцеликий Феб чувствовал себя морским волком, чья кожа огрубела от соленых ветров и испепеляющего солнца. Помню, от книги я оторвался, когда услышал лай собак. Кто-то приехал. Значит, этого гостя так ждали взрослые? Я пытался вернуться к чтению, но не мог сосредоточиться, меня раздирало любопытство. Логично было бы пойти и все узнать, но это казалось ниже моего достоинства. Если что-то важное, сами меня найдут и сообщат. В конце концов, я успокоился и вновь погрузился в перипетии книжной реальности. Не знаю, сколько прошло времени, я вдруг услышал шорох травы. Кто-то ходил по саду. Шаги были легкие и осторожные.
- Эй, ты где прячешься? Мне сказали, что ты в саду.
Девушка. Черт, а я не одет. И не расчесывался сегодня. Стыдно-то как! Но медлить нельзя, иначе подумает, что я ее испугался. И я сошел с древа во всей своей первобытной красе.
- Привееет, - протянула она и оценивающе оглядела меня с ног до головы. Мне стало очень не по себе, но я храбро ответил:
- Привет. Меня зовут Артем. А тебя?
- Вита.
- Очень приятно.
- Ага, мне тоже, - со скучающим видом произнесла она. По-моему, я ей не понравился. – Пойдем во двор, тебя родители позвали.
Я схватил свою книгу и неуверенно поплелся за Витой, быстро виляющей между деревьев.
Так состоялось наше первое знакомство. Открылась вторая эпоха ношения футболок и летних рубашек. Не мог же я скакать перед девушкой одичавшим нечесаным фавном. В нашей профессорской семье так было не принято. Конечно, сомневаюсь, что Вита оскорбилась бы моим неглиже, во-первых, я ей был безразличен, во-вторых, воспитана она была иначе. Ее грубые бранные выражения подчас заставляли меня краснеть, ее необразованность рвалась наружу, а мысленная визуализация ее дворовых историй вызывала у меня чувство легкой тошноты. Вот, например, наш разговор о школе, казалось бы, невинная тема, но…
- Ты еще в школе учишься?
- Да, я перешел в десятый класс. А ты?
- Я закончила девять классов и больше учиться не собираюсь.
- Почему? Какие у тебя оценки?
- Еле-еле тройки. Мать хочет, чтоб я в техникум поступила, на повара.
- А ты не хочешь?
- Да пошла она! Чтоб я еще терпела всех этих учителей, уроки… Тем более, на повара. Я и так умею готовить.
- Но ведь тебя в техникуме научат готовить необычные блюда. Даже если ты не будешь потом работать в ресторане, ты всегда сможешь удивить гостей и семью.
- Ага, прям разбежалась. Вон мать пока живая, пусть готовит. Я, когда замуж выйду, готовить только на себя буду, а муж пусть голодный ходит, в нестиранной одежде.
Меня передернуло от ее цинизма, а она как ни в чем не бывало рассмеялась.
Вообще, внешность ее странно контрастировала с внутренним миром. Пока Вита не говорила, она казалась очень милой девушкой. Я стал засматриваться – разумеется, из художественных соображений – на ее по-девичьи хрупкую фигурку: тонкие запястья, стройные ноги, трогательные незрелые изгибы. И по ночам, задумавшись о том, что она спит в том же доме, лишь через несколько комнат от меня, я не мог унять волнения, когда вспоминал ее светлую кожу, густые темные волосы… А глаза! Я, лучший выпускник художественной школы, не мог найти названия удивительному цвету ее глаз. Это был цвет летнего неба, но не яркого неба над головой, и не белесого у самого горизонта, а где-то посередине, с легким оттенком бирюзового. И по утрам, когда все еще мирно досматривали последние сны, я рисовал ее. Она была такой непоседливой, у нее было столько энергии, что рисовать ее сидящей казалось кощунственно. Поэтому она то кружилась в танце, то гуляла по берегу моря, и буйный ветер трепал подол ее платья и бросал пряди волос на лицо.
О, как она негодовала из-за принудительной ссылки в деревню! Дело в том, что взрослая жизнь представлялась Вите более желанной, чем учеба, подружки, модная одежда и секреты макияжа (или чем девчонки ее возраста увлекаются?). За последний год у нее была серия бурных романов, и мама отослала ее в деревню, от греха подальше (извините за каламбур). Но об этом лучше она сама скажет, ладно?
Ко времени того разговора я был уже не на шутку влюблен, я сидел на берегу реки и писал пальцем на песке «А+В» и, конечно же, к математике это не имело ни малейшего отношения. Она подошла неслышно, присела рядом и довольно хмыкнула, взглянув на песчаные ребусы. Я смутился, но буквы не тронул. Чего уж, и так невооруженным глазом все видно. Она заговорила первой:
- Знаешь, почему меня сюда привезли на все лето?
- Нет, но я думал, отдохнуть.
- Ха! Мать просто испугалась, что я от нее сбегу.
- Разве тебе с ней так плохо?
- Мне с другими так хорошо. Моему последнему парню двадцать семь лет, он хотел меня увезти. Мы бы жили в другом городе, постоянно тусили бы в клубах, ходили бы по барам… А теперь он найдет себе другую, пока я тут цветочки собираю (она нецензурно выругалась).
Мы сидели молча, и мне стоило огромных усилий не думать, чем еще она могла заниматься с тем парнем.
- А у меня все парни были старше. Двадцать, двадцать три, был и восемнадцатилетний. Так что ты будешь самым маленьким.
Я не смел поднять глаза и пошевелиться, у меня горело лицо и предательски жгло глаза, я так боялся выдать свое волнение. С одной стороны, я был чертовски унижен напоминанием о возрасте и перечислением предшественников, зато, с другой стороны, она «назначила» меня своим парнем! Поняв, что я в полном замешательстве, Вита снова проявила инициативу, придвинулась ближе и положила мне голову на плечо. Внутри меня все ликовало! И я впервые обнял девушку.
На правах нового фаворита, я стал водить девушку по своим излюбленным местам. Мы забрались на самый высокий холм и, стоя на вершине, глотая ветер, кричали и смеялись от восторга. Внизу раскинулась малюсенькая деревня с точками домов, квадратиками полей и серебряной ниточкой реки. И в тот момент мы были ближе к птицам, чем к людям. Страстно хотелось улететь! Мы взялись за руки и быстро закружились. И я понял, что рисовал ее правильно: так же развевались волосы, так же подол платья вздувался и бился о загорелые ножки. Щеки ее покраснели, глаза искрились неподдельной радостью – Боже, как она была прекрасна! Уставшие, мы свалились на траву и долго еще смеялись. Она сорвала травинку и стала водить ей по моей шее. И мне было бы щекотно, если бы я не думал, КТО и ЧТО со мной делает.
В другой раз я повел ее в овраг. Он был не самый глубокий, но зато самый красивый. В нем было три вида песка: бронзовый, серебристый и золотой. Мы карабкались по неровным стенам оврага и чувствовали себя, несомненно, выдающимися альпинистами. Я решил показать ей всю свою удаль молодецкую и взялся расширять естественное углубление на склоне. Вообще-то, это задумывалось как наша пещера, но вдруг:
- Ну что ты, как дитё в песочнице! Слезай оттуда!
И я послушно подошел к своей «госпоже». Мы сели на самом дне оврага на трухлявое бревно. Разговор снова не клеился. Вита набрала горсть золотистого песка и, пропуская его шелковую струю сквозь пальцы, сыпала эту солнечную пыль мне на колено. В блаженно отключающемся мозгу мелькнула последняя мысль: «Да ну ее, пещеру эту, к чертовой бабушке!»
А однажды мы даже курили на кукурузном поле. Сигарет у нас, конечно, не было. Купить их в магазине мы не отважились – деревня маленькая, все друг друга знают. Стащить их дома было не у кого. Тут я вспомнил, как в книге про Тома Сойера мальчишки курили виноградные листья. Мы взяли тонкой бумаги, нарвали листьев, украли спички из кухни и помчались в кукурузу. Она была такая высокая, что казалось, будто мы в тропическом лесу. Виноградные листья были зеленые, так что наши самокрутки не хотели загораться. Надышавшись дымом от жженой бумаги и вдоволь нахохотавшись, мы ретировались из кукурузного леса.
Однажды, сидя на берегу реки и кидая камушки в воду, я молвил:
- У тебя очень красивое имя. С латинского языка переводится «жизнь».
- С какого языка?
- Латинский – это мертвый язык. На нем раньше разговаривали древние римляне. Сохранилось очень много письменных памятников. Сейчас, правда, на нем никто не разговаривает, но он используется в науке, медицине. Хотя нет, в Ватикане на нем говорят. Ватикан – это там, где живет Папа Римский. Зато из латинского языка образовалась целая группа современных языков, например, италь….
- Слушай, у тебя девушки никогда не было?
- Нет… Ты первая, а что?
- То есть, ты совсем не знаешь, что с девушкой делать? Тогда я тебя научу…
Вита обняла меня и прижалась к моим обветренным губам. Ее губы были сухие, горячие и немного горчили. Или мне так только показалось? Я уверен лишь в одном: я был самым счастливым человеком на свете!
Она всегда вставала поздно, поэтому утром я выбрался в сад. Прохладный ветерок остужал мою горящую голову, губы до сих пор хранили тепло и горчинку. Я рисовал ее портрет, это был не обычный набросок, я старательно выводил каждую ресничку. Кажется, я так увлекся, что пропустил завтрак. Лаяли собаки. Неужели опять кто-то приехал? Ах да, вчера же за ужином родители говорили, что приедет мамин брат.
Из-за деревьев появилась Вита. В руках у нее была миска. Она подошла к яблоне, оглядела нижние ветки, посмотрела выше, заметила спелые яблоки и потянулась за ними. Ее платьице при этом поднималось недопустимо высоко, меня бросало в жар от ревности, хотя кроме меня ее нежную кожу на бедрах видеть могли только неодушевленные деревья. Она изгибалась, подтягивая упругую ветку к себе, а у меня кружилась голова от… желания ей помочь. Я уже собирался слезть со своей черешни, но меня опередили. Тяжелые шаги, мужской голос:
- Тебе помочь? (Дядя Вася?!)
- Ой, испугали! Ну помогите… (Передавая ему притянутую ветку, она коснулась его руки?!)
- Тебе на компот? – спросил он, быстро наполняя миску.
- Дааа… - протянула Вита и ох как не понравилась мне ее интонация! – А как Вас зовут?
- Вася. (Какой, черт возьми, Вася?! Она же моя ровесница! Да у него дочь ее возраста!) А тебя как зовут?
- Вита. Переводится «жизнь». (Молодец, блин, запомнила!) А Вы в гости надолго приехали? А то я здесь на все лето, мне тут скууууууучно, - состроила милую гримаску.
- Ну так беги развлекайся, вари компот! Приду попробую. (Он шлепнул ее по… ягодице?!)
Он закурил и пошел к дому, а я со скоростью пули побежал к реке. Не хочу сейчас никого видеть! Да как она могла! Ведь я же ее парень, а его она впервые видит, он ей в отцы годится! Только вчера она целовалась со мной, а сегодня клеится к взрослому мужику!..
Я в отчаянии рвал ее портрет на мелкие кусочки и пускал по ветру, как прах моей умершей любви. Я рвал все наброски и рисунки, где была она. Когда бумаги не осталось, я брал большие камни и с силой кидал их в воду и, честно признаюсь, мне хотелось полететь вслед за ними. Только речка была слишком мелкой, утопиться бы не получилось. И я пинал камни, но они были тяжелы и не двигались с места. Я размахнулся и ударил ногой самый большой и тяжелый камень – и тут же взвыл от боли. Я упал на песок и стал поглаживать ушиб, надеясь, что боль сейчас пройдет. Но не тут-то было. Она все усиливалась, у меня наворачивались слезы. Вот дурак, из-за какой-то девки ноги ломать! Я собрал всю злобу и поднялся. С огромным трудом я доковылял до дома и пошел в свою комнату. Заметили меня только через несколько часов – так все были заняты дядей Васей. Меня отвезли в больницу, где я врал, что запнулся о камень. Наложили гипс, сказали, что перелом сложный, заживать будет долго. Уже вечером родители собрали все наши вещи и мы уехали домой. Прощаться с Витой я не стал, просто сделал вид, что мне очень плохо и я не заметил ее. Остаток лета я провел дома, в гипсе, зализывая душевные и телесные раны. Я никогда не слышал о Вите от родителей или родственников, а самому спрашивать не хотелось.
Где ты сейчас, жизнь моя? Почему-то мне хочется верить, что ты повзрослела, стала верной супругой и добродетельной матерью…