Свою дочь Аксинья родила «в рубашке». Об этом ей поведала бабка-повитуха, что принимала роды дома, в светлой горнице Ксюши. «Счастливая, значит, будет», – сказала повитуха, покидая хату. Счастья особого не предвиделось. Село в двадцатых годах было «раскулачено», и люди жили бедно, хотя и согнали весь скот на большой колхозный двор в прекрасном яблоневом саду бывшего купца Калашникова. Аксинья работала сначала на колхозном поле, а потом председатель послал ее кашеварить в новую тракторную бригаду за прудом. Хоть и вставала она теперь ни свет, ни заря, но ранним-преранним утром вдыхала аромат лугов и пашен, любовалась восходящим солнцем, когда добиралась в бригаду. Работа была не из легких. Работяги – молодые и сильные, похлебать вкусный борщ, ох, как любили! Да и кашу отведать тоже… За труды, правда, хвалили…
Дочку Аксинья назвала Татьяной. Имя подсказал батюшка в церкви, куда девочку принесли окрестить.
Муж Аксинью особой лаской не баловал, но и не обижал. Жили как-то размеренно, дружно. Егор не пил. Разве что по праздникам. Пропустит, бывало, рюмочку-другую да и попросит Ксюшу затянуть его любимую «Летят утки, летят утки, два гуся…» На песню Аксиньи собирались голосистые соседки и подхватывали дальше.
Когда красавице дочурке исполнилось десять лет, началась война. В хатах остались старики да бабы с детьми. Уже в ноябре сорок второго немцы заняли их село. Люди боялись выходить на улицу. Аксинья мазала Танюшку сажей, одевала в рванье, чтобы та не бросалась в глаза, да и сама натаскивала косынку до носа. Немцы чувствовали себя хозяевами положения: грабили, убивали. Мать с дочерью вздрагивали от каждого звука… Прятались…
Под Новый год у Аксиньи разболелась нога, да так, что встать она уже не могла. Правая голень распухла и покраснела. «Рожа», – определила соседка Варвара, которая до войны работала в соседней станице фельдшером. Танюшку на время она определила к себе в полуподвал, куда немцы почти не заглядывали, а заболевшей сама приносила нехитрую еду.
…В один из таких нелегких дней спящую Аксинью разбудил резкий крик. «Яйки! Сало!» – орали подвыпившие немцы в ее горнице. С перепуга она в одной белой сорочке поползла к столу, натягивая халат. «Was ist das?» – рыжий немец взглядом указал на опухшую ногу. Аксинья от боли и страха заплакала. Немец подхватил ее на руки и понес на улицу. «Все, конец!» – пронеслось в голове. Но рыжий запихнул ее в коляску мотоцикла, сходил за вещами и укрыл шалью, привез к школе, где располагался немецкий госпиталь, и отдал врачам.
Только через месяц она пришла в свою хату. Варвара и Танюшка рыдали в голос. Они думали, что мать расстреляли, а та стояла перед ними на здоровых ногах.
Курт – так звали немца – два раза приходил справиться о здоровье. На плохом русском он кое-как объяснил, что Аксинья очень похожа на его мать, поэтому он не смог остаться равнодушным.
Когда Курт зашел в третий раз, Аксинья с Таней сажали кукурузу. Улыбаясь им, солдат стал рассказывать что-то на немецком языке. Неожиданно из-за туч вынырнул самолет с красными звездами на крыльях. Оттуда стреляли. Курт резко дернул Танюшку за руку. Она упала. Он закрыл ее своим телом… Когда немцы начали беспорядочную стрельбу по улетающему самолету, Аксинья пришла в себя. Она так и стояла с пригоршней проросшей кукурузы. Таня сидела на вспаханной земле и плакала. Рядом лежал Курт с широко открытыми голубыми глазами. Он был мертв…
У немцев началась паника. Советские войска наступали. Везде бомбили. К вечеру по селу прошли наши. Аксинья, Таня и Варвара похоронили Курта в конце огорода. Могила его там и по сей день, украшенная после войны резным крестом, сделанным «золотыми» руками вернувшегося с фронта Егора.