«Кто-то стонет на темном кладбище»,
Кто-то глухо стучится ко мне».
Николай Рубцов
Сорок лег после войны он не надевал орденов и медалей. И когда в дни Победы бывшие фронтовики собирались вместе, Василий Федорович старался обойти такие компании. Держался в тени, хотя льготами участника войны пользовался наравне со всеми. Но 9 Мая 1985 года впервые появился на сельской площади при всех регалиях. И положил букетик цветов к памятнику погибшим землякам.
— Прости, Ваня, — прошептал он имя друга далекой юности, хотя фамилии Ивана Лукича Соколова на мраморной доске не было...
* * *
Их пути разошлись в день мобилизации. Учетчик МТС, младший политрук запаса Василий Орефьев получил назначение в политотдел стрелковой дивизии, а механик МТС, младший лейтенат запаса Иван Соколов — в учебное подразделение, в далекий тыл. На прощание им оставалось десять минут.
Свернули по цигарке из одного кисета, помолчали. Да и говорить-то особо не о чем было. Соседи, одноклассники, они вместе служили срочную, в один день получили звания офицеров запаса, работали вместе. Мало сказать, что дружили — в их отношениях было много братского. Да и поженились они в один день на сестрах Образцовых. Василий взял Ольгу, а Евдокия вышла за Ивана.
— Думаю, вряд ли на войне повстречаемся, — начал Василий. — Месяца через три в Германии будем. Так что до встречи после победы.
Иван придавил окурок о каблук стоптанного сапога:
— Нет, друг, война будет тяжкой и долгой. Я не паникер, но и на быструю победу не рассчитываю. Хотя дай Бог, чтобы было по-твоему. Будем живы — еще увидимся. А переписываться давай через домашние адреса — в армии мы вряд ли найдем друг Друга.
На всякий случай обменялись адресами своих новых нязначений, и Иван из Буденного на «полуторке» поехал в сторону Алексеевки. Таким он и запомнился Василию в последний день их дружбы: в потрепанном пиджачке, старой кепке в окружении еще семерых офицеров запаса в кузове грузовика.
А Василия военные дороги повели на запад. В отступающем полку он получил должность политрука роты и вместе с нею начал тяжкий путь отступления. Здесь он впервые увидел ужасы массовой бойни и впервые по-настоящему перетрусил. После выхода из очередного «котла» Василий понял, что еще раз в атаку его не поднимет никакая сила. Надо было срочно искать место потеплее, поближе к штабу. Почему-то с неприязнью вспоминал теперь Ивана Соколова: «Так и проторчит в тылу, пока я тут загнусь».
Фронтовики знают, как можно было увильнуть от тяжкого солдатского бремени. Знал это и Василий Орефьев. Начистив до блеска хромовые сапоги, туго перетянувшись ремнями, он перешагнул порог замлянки начальника особого отдела капптаца НКВД Васюты (имя и отчество за давностью забылись). Молодцевато отдав честь, попросил разрешения обратиться.
Капитан, высоченный и худой, поднялся из-за стола, Василию указал рукой на стул:
— Слушаю, политрук.
Василий расстегнул карманчик на груди, вытащил сложенный вчетверо лист бумаги:
— Считаю, что рота наша несет потерн из-за трусости записанных здесь солдат и от умышленного вредительства командира, лейтенанта Егорова. Это мой рапорт, где приведены факты. Как коммунист умолчать об этом не могу. А обращаться с такими вещами по инстанции нет смысла: командиры батальона и полка наверняка не дадут рапорту хода. Вся надежда на вас, товарищ капитан.
Васюта с интересом поглядел на Орефьева. Потом опустил¬ся за стол и не читая, положил рапорт в верхний ящик.
У вас все?
— Я не боюсь, если лейтенант Егоров узнает об этом рапорте. Сейчас такое время, когда трусить нам не пристало! — Василий щелкнул каблуками и вышел на улицу.
Стоял сентябрь 1941 года. Время страшных поражений и бесконечных отступлений. И если полевое командование искало объяснение этому в просчетах штабов и генералов, то люди Лаврентия Берии видели в неудачах происки шпионов, вредителей, диверсантов. Свирепствовали трибуналы. Чуть ли не при каждой передышке в лагерях потрепанных и обескровленных частей раздавались выстрелы: свои убивал своих. И на этом фоне упаси Господь хоть одному особисту отстать от «коллег»: тотчас сам угодишь под пулю за потерю бдительности. И потому капитан Васюта обеими руками ухватился за рапорт младшего политрука Орефьева. Буквально через десять минут после его ухода капитан пришел с докладом к командиру полка Сергею Александровичу Обрадовичу:
— Требую ареста и расстрела поименованных в рапорте политрука солдат. Лейтенанта Егорова также надлежит отдать под трибунал и расстрелять. А Орефьева за проявленную бдительность представить к ордену Красной Звезды. Считаю, что этой офицерской награды он достоин и охотно подпишу ходатайство.
Обрадович принял рапорт. Он понимал, что спорить с капитаном бессмысленно. Однако сделал попытку:
— Может, обойдемся без трибунала? А политрука наградим, я согласен...
Капитан без приглашения опустился на стул:
— Ваше право — судить их пли нет. Но мое право сообщить по инстанции, что майор Обрадович прикрывает изменников и трусов. Считаю, что в такое напряженное время скорее поймут меня, нежели вас!
...Дивизионный трибунал заседал полчаса. Все четверо солдат были приговорены к расстрелу. Лейтенант Егоров разжалован и переведен рядовым в соседнюю рогу. Исполнение приговора было приведено тут же, в подмосковном лесу. А на соседней поляне, перед строем, был зачитан приказ о наиболее отличившихся в боях воинах вышедшей из окружения стрелковой дивизии. И среди прочих в числе представленных к награждению орденом Красной Звезды назван был и младший политрук Орефьев.
«Вот оно — счастье!» — ликовал Василий и мысленно возносился над всеми этими людьми, которые не понимали, что получать награды можно и совсем не рискуя жизнью.
Дивизия вышла на переформирование. И здесь пришел приказ об откомандировании в распоряжение НКВД политрука Василия Орефьева. Здесь же получил письмо от Ивана Соколова. «Завидую тебе, — писал Иван. — Ты уже бьешь проклятых фашистов. А я с ротой новобранцев все еще штурмую учебные окопы с деревянными винтовками наперевес. Чего доброго — к фронта не понюхаю».
«Понюхаешь! — злорадно думал бывший друг. — А я уж, уволь, знаю, чем он пахнет». |
Всю зиму и веену 1942 года Василий прослужил при штабе резервного кавалерийского полка. Выискивая измену, он и тут отправил под трибунал нескольких человек, приблизив тем самым общую победу. Когда понял, что его родное село скоро попадет под немца, подал такой рапорт:
«Прошу уволить меня из органов НКВД, так как есть угроза попадания моей семьи под фашистскую оккупацию. У меня нет полной уверенности, что никто из ее членов не дрогнет иод пытками проклятых врагов, а потому я не хочу пятнать чистое чекисткое знамя. Готов идти в бой рядовым».
Отправлять его рядовым никто не собирался, но рапорт сделал свое дело. И когда действительно из органов увольняли сотрудников, чьи семьи оставались на оккупированной территории, Василия не тронули. А теплой майской ночью телефонограммой он был вызван в Москву.
* * *
Комиссар госбезопасности не счел нужным представиться, но при его появлении по залу прошелестело: «Абакумов... Абакумов...» Вместе с двумя подполковниками он сел за стол президиума и возвысился над залом. Здесь собрались младшие офицеры, собранные со всего бескрайнего фронта — от Белого до Черного морей. Не поднимаясь и не подходя к кафедре, комиссар заговорил:
— Излишне напоминать вам положение дел в войсках. Они бегут, проще говоря драпают. Если так пойдет дальше, то через месяц не только Сталинград — Челябинск будет у нем цев. Делу не помогают ни пополнения, ни приказы. Трусы и паникеры разлагают армию. И если сейчас не принять жесточайших карательных мер, то мы погубим страну.
Комиссар раскрыл папку красной кожи, переложил бумаги:
—Через несколько дней Верховный подпишет подготовленный нами приказ. Согласно ему в ближайших тылах действующих частей будут развернуты специальные заградительные отряды. Их задача — без суда и следствия расстреливать каждого, кто осмелится отступить без приказа. Каждый из вас, — он окинул взглядом зал, — будет командиром такого отряда. Замечу, что расстрелы при этом обязательны. Даже если не будет «бегунов» вы должны их придумать. В назидание тем, кто хоть и не побе жал, но подумывал об этом.
Комиссар умолк, заговорил сидевший справа от него подполковник:
— Сегодня вы отправитесь по назначению. Вам будут даны широкие полномочия по комплектованию заградительных отрядов. Рекомендую подбирать в них людей с подмоченной репутацией. Подойдут бывшие уголовники, насильники, одним словом те, для кого чужды муки совести. Каждый из них непременно должен участвовать в акциях. При этом советую вам закрывать глаза на их мародерство. Пусть делают, что хотят. Из-за этого они станут держаться за свое место и выполнят любой ваш приказ.
Второй подполковник выступил так:
— На бойцов и командиров заградительных отрядов распространяются все льготы и привилегии действующей армии. Помните, что каждый нарушитель приказа отныне — враг, и пусть не дрогнет ваша рука.
* * *
Приказ № 227 «Ни шагу назад!» пришел в дивизию, когда лейтенант НКВД Василий Орефьев уже укомплектовал заградительный отряд. 212 бойцов, вооруженных такими необходимыми на передовой автоматами, стали лагерем в двух километрах от фронта запыленных и измотанных пехотинцев. С приходом приказа Василий становился их судьей и палачом.
...После двухдневной передышки фронт опять покатился на восток. Здесь, в донских степях, на подступах к Сталинграду, и развернулась деятельность заградительного отряда.
Среди почти ежедневных расстрелов солдат и полевых командиров, Василий иногда задумывался, как же он оказался в положении карателя. «Собственно, уже назначая меня командиром отряда, начальство морально уравняло меня с теми людьми, которых я набрал под свое начало. Но ведь я не такой: никогда не грабил, не убивал, — оправдывал он сам себя. — Да и не все ли равно, где воевать: главное — выжить в этой бойне. Ведь это же счастье, ковда у тебя за спиной никто не стоит с пистолетом!»
А потом дивизия намертво зацепилась за меловой берег полувысохшеи речушки. День и ночь шумел и гремел бесконечный бой, и не было в том бою отступающих.
Вот тут-то и пожаловал в отряд инспектор — майор Васюта. На фоне пылающего неподалеку фронта выстроил всех 212 избранных, проверил выправку, поговорил по душам.
Потом полистал документацию и как бы между прочим сказал Василию:
— За три дня ни одного паникера? Теряешь бдительность, лейтенант...
Это звучало приговором. У Василия мелко задрожали колени. Он понял, что действовать нужно срочно. И пока длинный майор прилег отдохнуть на железную кровать с шариками, лейтенант развернул деятельность.
Вызванному срочно сержанту Хаеву, по кличке Кокос, велел:
— Если через час вот здесь, под окнами, не будет стоять очередной паникер, то через два часа ты будешь в действующей роте. Думаю, тебе там не очень обрадуются.
— Есть паникер! — вскинул руку Кокос и выскочил за дверь.
Василий начал нервно прохаживаться по горнице. Раздражающе всхрапывал Васюта, роняли секунды ходики на стене.
«Только бы он не проснулся раньше срока! — молил лейтенант Бога. — Только бы не проснулся!»
Но через сорок минут прявышкий спать урывками майор бодро сел на кровати. И тут же под окнами раздались шаги. И Кокос втолкнул через порог офицера в окровавленной гимнастерке. Короткий, как молния, взгляд, и Василий едва устоял на ногах. «Иван!!! — с жутбю узнал земляка. — Но как он здесь?!»
В долю секунды на лице Василия можно было прочесть ужас, недоумение, жалость и надменность. «Не узнавать! — приказал он себе. — Иначе — смерть!»
Кокос отдал честь майору.:
— Лейтенант Соколов самовольно оставил позицию и вместе со взводом отступил без приказа. Его документы. — И протянул книжечку Васюте.
Тот принял, раскрыл. Позевывая, сказал:
— Молодец, лейтенант Орефьев. Не зря я тебя еще прошлым летом на заметку взял. Доложу начальству, что и на твоем участке фронта все нормально.
Он закрыл книжечку н сунул в свой планшет.
— Командуй, лейтенант, — велел Василию.— Расстреляй паникера!
И на какую-то долю секунды встретился с Иваном взглядом. Но и этого времени было достаточно, чтобы все сказать друг другу
«Иван, я не могу иначе!»
«Я понял».
«Прости, Иван». -
«Не забудь моих детей, Евдокию».
«По гроб жизни не забуду».
«Я не панекер: твои костоломы схватили первого попавшегося. Им стал я».
«Я знаю это, Иван».
«Прощай, Василий».
«Прощай, Иван».
...Сухой выстрел на задворках словно надломил Василия. Майор пристально глянул на него и усмехнулся:
— Да ты все еще как красная девица! Запомни: каждый паникер — враг. Выпей вот спирту и знай, что я уже занес тебя в наградный лист.
Ночью, зарывшись в хозяйские подушки, Василий выл. Не плакал, не рыдал — именно выл по-волчьи. Достал пистолет, приложил к виску.
— Вот оно, счастье. Жив, жив — так радуйся, — колотилось в мозгу, разламывая голову. Вспотевшей рукой судорожно сжимал рукоять, но на выстрел его не хватило.
...Пить начал помногу, но хмель не брал Василия. Скоро рядом с первым приколол второй орден, потом медаль, потом еще орден, и пошло-поехало. Днем по виду — боевой командир, орденоносец, а ночью мечущийся человек, пытающийся утопить сознание в спирте.Чужая жизнь потеряла для него всяческую цену, и нередко он лично стрелял отступающих бойцов. Озверевшие подручные рыскали по селам и хуторам, таскали самогон и вещи, приводили каких-то женщин... Сибиряк Кокос чуть не каждый день посылал к себе на Катунь посылки.
Уже после Сталинграда, когда отступление наших войск прекратилось, заградительный отряд старшего лейтенанта Орефьева превратился в трофейную команду и попутно выполнял карательные функции в отношении бывших полицаев и пособников фашистов на освобождающейся территории.
Войну майор Василий Орефьев закончил в Прибалтике в 1944 году, когда получил случайное ранение в грудь. В Каунасе срекошетнла пуля, выпущенная из окна третьего этажа по патрулю и попавшая в стену. Старшина Хаев и бойцы ворвались в этот дом и все квартиры забросали гранатами.
Когда Орефьева отправляли в госпиталь, весь его отряд выстроился на небольшом плацу. За всю войну они потеряли всего двух солдат: один умер спьяну, второго ударом кулака убил арестованный им майор-танкист под Харьковом.
Кокос плакал над санитарной фурой. Василий Федорович его успокоил:
— Теперь уже войне конец, авось, и без меня, не пропадешь.
* * *
Комиссовали подчистую. Домой вернулся в канун Нового, 1945 года. И опять думал о своем счастье, стоя на взгорке над селом. Дома все были живы-здоровы, а по сравнению с cocедями вообще выделялись: помогли посылки с фронта.
И когда, обнимая жену и детей, поднимал граненый стакан за встречу, порог переступила запыхавшаяся Евдокия Соколова:
—О моем-то ничего не слыхал? Как в сорок втором пришло последнее письмо, так никакого слуху.
И враз померк праздник. И опять началась пьянка.
...« Не дабудь моих детей, Евдокию».
«По гроб Жизни не забуду».
Приходил по ночам Иван. Шевелил растрескавшимися губами. Глухо выл Василий, а заплаканная Ольга судорожно капала ему валерьянки.
Лично в сундуках отобрал одежду для Ивановых мальчишек, ровно половину Ольгина барахла передал Евдокии.
Жена не роптала. Лишь просила: покайся передо мной, Вася, тебя ведь мучает что-то...
Работал заместителем председателя колхоза, бригадиром, на пенсии уже долго не расставался с конями: то воду возил на поля, то горючее трактористам. А жене покаялся в декабре 1984 года, когда смертельно больную привез ее домой из больницы.
— Бог тебя простит, Вася, — прошептала Ольга и с тем сошла в могилу.
А в мае Василий Федорович впервые надел все ордена. С уважением глядели на него односельчане, а двоюродный брат фронтовик Алексей даже возмутился:
— Какого ж ты черта столько лет скромничал? Да про тебя книги писать надо!
Секретарь сельсовета было усомнился в наградах Василия. Но когда пересмотрел все удостоверения к орденам и медалям, уважительно пожал Орефьеву руку:
— Тебе, фронтовик, надо в школе выступать. Есть что вспомнить, о чем рассказать.
..
Но Василий Федорович своим жутким счастьем делился скупо. По капельке.Первый раз всё рассказал сыну, когда прочел книгу Героя Советского Союза Владимира Карпова "Маршал Жуков". Там написано, что за годы войны только по приговорам трибуналов на фронте расстреляно 160 тысяч русских солдат. 10 дивизий!
-Мы ж сволочи, каждый день , выходит, предавали смерти полнокровную роту ! Сто пятьдесят Иванов Солоколовых, - плакался он сыну. - А сколько положили так, по прихотям всяких васют?
Василий Федорович жив и сегодня . С сыном его Евгением Федоровичем мы ровесники, сошлись давно на увлечении старыми книгами.
-Этой зимой отец из дробовика волка за огородами убил, - рассказал он мне вчера. - А ведь деду девяносто три года! Вот что значит - твёрдая рука.
И ещё он сказал, что Василий Федорович, как его ни звали, ни разу не выступил в школе.