ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЁРТАЯ
Людочка сидела на неожиданно жёстком табурете, ощущая безразличными ко всему ягодицами нагре-тый солнечными лучами пластик. Ей было наплевать на наготу. Страшнее было прятаться под чурающимися её вещами. Страх быть отвергнутой ими был нелеп, но она всё же не имела права стать прежней.
Зинаида Васильевна глядела на падчерицу вполглаза. Она наконец сбросила маску добросердечной мамаши и могла играть уже по своим правилам, изгаляясь над несчастной белоручкой, как могла.
Неожиданно для неё Людочка оказалась очень умелой. Она была благодарна не слишком длинным урокам Светланы. Та научила её управляться с ножом, электромясорубкой и множеством других вещей, необ-ходимых для готовки.
Особенно Людочке понравилось, как Светлана одним движением руки расправляется с селёдкой, она бы попробовала бы этот навык на человеке, превратив ненавистное тело в филе и никому ненужный скелет.
Зинаида Васильевна была рада покорности этой ещё недавно «любимой» девочки. Она не могла про-стить ни лжи мужу, ни себе того, что согласилась, как дура, терпеть ненавистного ей ребёнка. И всё из-за како-го-то гадкого мерзкого, недоступного ей старика!
Исидор Яковлевич, Он походил на богатого старого латиноамериканца – из бывших португальцев или англичан. Когда-то за одну возможность подержаться за его член она отдала бы всё самое ценное. Но теперь, теперь, когда она осталась пустой и никому не нужной злыдней.
Проклятая болезнь лишила её жалости. Зинаида Васильевна ненавидела счастливых мамаш с коляска-ми. Тех было мало, и это радовало, никто особо не хвастал своей способностью дарить кому-либо жизнь. Даже то, что далёкая нижегородская разлучница была невидима, не мешало её ненавидеть. Ненавидеть за то, что она очень сглупила поддавшись уговорам обожаемого дяди Исидора.
Людочка была рада, что мачеха не зовёт её по имени. Ей было легче отзываться на слегка раздражен-ные междометья, чем слышать это такое уже далёкое словосочетание - Людмила Головина. Имя и фамилия бы-ли, словно взятый с могильного памятника псевдоним. Он него веяло странным осенним запахом, так пахнут изгаженные опавшие листья, когда на них случайно наступаешь.
В голове у несчастной девушки промелькнули кадры из её весеннего торжества. Тогда она жалела сво-их некрасивых родственниц. Те были похожи на биологических роботов, жалких рабынь. А она – белокурая и счастливая чем-то напоминала какую-нибудь немецкую фройлян, радующуюся новым умелым рабыням с вос-точных территорий
Было так безразлично, что Людочка испугалась. Она боялась стать столь бесстыдной. Даже то, что на неё смотрели знакомые стены и мебель – её не смущало.
Зинаида была рада занять её полезным трудом. Она с удивлением обнаруживала в этом теле новые та-ланты. Даже, когда Людочка молча стала мыть некогда ненавистный ей унитаз. Что-то новое пробуждалось в этом теле. Что-то незнакомое и одновременно манящее. Зинаиде хотелось и дальше испытывать судьбу. Она то желала щелкнуть «дочь» по голому темени, то накричать на неё, а то просто покапризничать, как она каприз-ничала в детстве выговаривая куклам за все их прегрешения перед ней.
«Набрось халат и вынеси мусор… Ключи у телефона».
Зинаида до одури боялась домушников. Они ей мерещились в каждом незнакомце, входящим в дом. Мерещились и заставляли вздрагивать от страха. Хотя муж по её просьбе и укрепил входную дверь, страх пе-ред сильными и безжалостными самцами не проходил.
Она представляла их вроде тех вандалов-рекетёров, что используя электрические утюги паяльники за-ставляют избалованных домохозяек предавать своих мужей. Ей ужасно хотелось попробовать побыть жертвой. Вдруг её обманули, и никакой страшной болезни у неё нет, а во всём виноват счастливый и слишком деликат-ный муж.
Она вспомнила свою подростковую жизнь, когда мать, измученная жалостью к непутевому мужу, со-вершенно забросила свою дочь. Она тяготилась. Тяготилась не только ею, но и своим положением – более ус-пешный и сытый Исидор Яковлевич был предпочтительней охочего до дармовой водки неудачника.
Отец был вечным третьим. Он сначала пристраивался к незнакомым ему мужчинам, а затем глупо и нелепо исповедался не слушающим его собутыльникам. Заедая свои слова и слёзы, перележавшим на витрине плавленым сырком «Дружба».
Теперешнему безымянному телу было всё равно. Поднявшаяся по ступеням женщина не узнала в по-луодетой бритоголовой девушке некогда красивую и капризную королевну. Когда-то давно, лет десять назад она охотно называла её Принцессой и норовила угостить пахучей карамелькой.
Людочка бы сошла с ума от мерзких вонючих ошмётков. Ей было бы страшно касаться мерзкого во-нючего сора, но теперь вся эта слизь только забавляла.
Она молча вытряхнула мусор и вернулась к двери со знакомым с детства номером.
После плена она слишком изменилась. Зинаида Васильевна вдруг испугалась, что эта девчонка захочет встать под душ. Теперь на её исхудавшем теле ей мерещилась зараза. А прежняя чистоплюйка Людочка могла теперь глотать свой завтрак из собачьей миски.
* * *
Степан Акимович был немного не в себе. Жизнь резко поворачивала, словно незнакомое шоссе. А он не был до конца готов к этому повороту.
Теперь ненавистная Зинаида была словно бельмо в глазу. Он вспоминал, как подло юлил перед ней, как пытался наладить контакт, как наконец привык молча сносить вспышки её капризного гнева.
Зиночка- милая девочка с её похотливым и лживым телом. Тупая кукла, которую запрограммировали на грязную и страшную в своей падшести любовь. И даже не любовь, а телесное себялюбие.
Теперь пора было разойтись. Перестать выполнять волю усопшего в Бозе руководителя.
Исидор Яковлевич давно уже был погребён. Он ушёл, как уходит характерный актёр с улыбкой и ка-ким-нибудь смешным каламбуром. Ушёл навсегда, оставив страшную тоску.
Вернувшаяся из небытия дочь была очередным испытанием. Она не могла стать привычной Принцес-сой, под привычной маской до поры до времени скрывалось непривычно серьёзное лицо.
И он боялся этого лица, боялся, не зная, как говорить с человеком с таким страшным лицом. Вроде бы ничего не изменилось. У дочери были те же глаза, губы. Но, возможно, всё дело было в лысине. Ведь и голые головы племянниц слегка взрослили их.
«А что если поселить её у сестры. Но примет ли она её. Не будет ли укорять за прежнее словоблудие?»
Они слишком давно разошлись. Когда счастливая и влюбленная в своего избранника она уезжала на знаменитую комсомольско-молодёжную стройку, тогда он был уверен, что сестра всё делает назло, не желая быть обязанной своему старшему брату.
Он недолюбливал своего зятя. Тот, отслужив в армии, не спешил становиться студентом, ему хватало роли трудяги, человека привыкшего к баранке и долгим изнуряющим поездкам. И на эту стройку он сорвался легко, словно давно мечтал о таком важном строительстве.
Бывшая в теле экс-Какульки Принцесса сидела, словно испуганный ребёнок в закрытом на замок сарае. Ей было неуютно, но вновь распуститься, как цветок. Начать вновь распространять привычный аромат горде-ливости было страшно.
Страх въелся в душу, как запах дерьма в кожу. Людочка теперь понимала, что будет вынуждена тас-кать на своём теле пуды чужого смеха, сжиматься в комок и желать только одного, поскорее стать лилипуткой.
Зинаида Васильевна занималась привычным делом, слушала «Реквием» Моцарта. Она была рада пока-зать всю свою спесь, падчерица молчала и делала вид, что не замечает скупых и злых взглядов своей псевдома-тери.
Июльский день катился к концу. Людочке не хотелось возвращаться в свою детскую резервацию, те стены помнили бессильную и глупую Принцессу, ей было бы тесно среди этих карликовых вещей. Ей, познав-шей настоящую жизнь.
Когда она возвращалась домой с чужими документами, отец старательно делал вид, что они незнако-мы. Они даже сидели на разных местах, стараясь ничем не выдать своего родства. А люди, что были рядом бы-ли слишком любопытны. Или ей только это казалось?!
Зинаида Васильевна была не против, поселить её у двери на шерстяном коврике. Её лицо не смогло побороть брезгливой гримасы. Словно бы муж привёл домой не пропавшую дочь, а блохастую бездомную су-ку.
Людочке же хотелось плюнуть в лицо этой разряженной куклы. Зинаида не понимала, что она слишком изменилась. И теперь ненавидит её, как ненавидела бы глупую надменную куклу Руфину. Наверняка, ей так же хотелось власти, как хотела этого Руфина, заставляя их всех пресмыкаться перед собой.
Рассказ отца о всесильной фараонессе поразил Людочку. Она вдруг мысленно совлекла с головы Зи-наиды привычную причёску и заставила её стоять с голым, похожим на целлулоидный, черепом. Ведь и эта женщина была виновна в её падении. Именно она приучила её гордиться пустотой.
Набор столовых ножей был слишком близко. Они были отменно наточены. И от этого искус взять в руки этот предмет становился всё более явным.
Но смерть мачехи ничего бы не изменило. Людочка вдруг сообразила, что убив, окажется в таком же аду, из какого она только что вырвалась, словно из страшного затягивающего на самое дно, болота.
Но ещё одно обстоятельство не давало покоя несчастной экс-королевне. Отношения её отца. Она вдруг посмотрела на Степана Акимовича другими глазами. Вряд ли кто-либо из одноклассников или просто встре-ченных людей захочет стать для неё первым. А быть изгоем, сторониться радостей жизни не хотелось, а вдруг страшное всё ещё впереди, и лучше отдать свою невинность так, чем потом сожалеть о своей половой разбор-чивости.
Людочка вдруг вспомнила, как будучи для всех Какулькой старалась не думать о предстоящем её ис-пытании, как пыталась придумать способ остаться чистой после всей этой болезненной кутерьмы, как не стать безгласным и покорным трупом.
Боль и стыд заставляли работать мозги. И она придумала, придумала…
«Нет, я не хотела, я думала, что этой девчонке так и надо. Ведь она была такой красивой, такой глупой. Я ведь видела в ней прежде всего саму себя до всего этого ужаса…».
* * *
Головин был рад, что успел поставить свой «Мерседес» в гараж.
Он не желал возвращаться домой трезвым и поэтому заглянул в маленький, едва заметный, полупод-вальчик, где можно было выпить по рюмочке водки и сделать вид, что ты позабыл все печали.
Налитая в стакан водка, конечно, казалась подозрительной из-за своей дешевизны. Да и человеку зна-комому с нормами закона не надо было так открыто глотать алкоголь, но Степан Акимович ничего не мог по-делать с собой.
Его уютный мир рассыпался, как карточный домик. И теперь всё надо было начинать вновь. Ставить карту на карту, и возводить так просто легко опрокинутые стены.
Дочери наконец-то встретились. Было ведь так просто, так просто сделать то, что он сначала и соби-рался сделать – жениться на Алевтине и уехать из этого засасывающего города. Уехать туда, куда его могли послать, а не держаться, как малыш, за такую скользкую руку своего кафедреного благодетеля.
а вместо этого.
Он вспомнил свадьбу, сначала здание ЗАГСа, затем снятый на вечер банкетный зал, где он пытался де-лать вид, что любит разряженную в пух и прах Зинаиду.
Та молча сносила его не слишком умелые поцелуи. А затем, когда настало время обязательного дето-родного ритуала, он слегка растерялся. Зинаида была неожиданно горячей, как печка. Он вдруг почувствовал страх, страшный нелепый страх, словно бы ему хотелось не войти в эту женщину, а просто тихо и мирно помо-читься на неё. Желание исторгнуть из своего пениса что-то новое нарастало. Казалось, что струя несётся, слов-но поезд по тоннелю метро. И вот-вот она ударит, сметая всё на своём пути.
Он всё же кончил, в это по-куриному распяленное тело, кончил, сам не осознавая бессмысленности этого шага. Ему хотелось делать этой странной молчаливой женщине то, что он никогда не решился бы сделать Алевтине. Ему хотелось услышать от неё всхлипы, стоны и всё то, чем женщина расплачивается за своё, часто преждевременное половое любопытство
Зинаида не забеременела. Он с таким же успехом мог бы кончить в дупло старого дерева. Он зря наде-ялся на её скорую смерть. Старуха с косой обходила её стороной. Видимо, она брезговала этой псевдоживой падалью.
Водка сделала его злым и неуживчивым. До дома оставалось квартала два. И он вылез сначала наверх, а затем, стараясь не думать ни о чём, кроме квартирной двери пошёл по тротуару, слегка покачиваясь.
Люди в милицейской форме не встретились ему по пути. И Головин добрёл до обожаемой им двери и стал осторожно и тихо работать ключом.
Людочка пробудилась от каких-то шуршащих звуков. Она подняла голову от стола и тупо оглядела ос-вещенные электрической лампой предметы. Июльская ночь уже почти царствовала над миром. А тот, кто так неуверенно беседовал с замком входной двери вряд ли был домушником.
«Но раз это отец, почему он просто не позвонит? А, он не хочет будить…»
Людмила не знала, как определить свою мачеху и от того промолчала. Она зато бросилась к двери, и на мгновение прильнув глазом к глазку, стала торопливо бороться с множеством хитроумных замков.
Головин отпрянул в сторону. Дочь, его дочь встречала его в чём мать родила. «Может она собиралась помыться. А я всё усложняю. Не думаю, что Зинаида решится…»
Людочка с трудом догадалась о мыслях отца. Со слов других рабынь она сначала узнала, а затем и явно увидела это женское баловство. Руфина не скрывала своих похотливых желаний. Ей нравилось играть по своим правилам.
Зинаида также могла показать и ей физиономию гнома. Она вероятно, ожидала удобного случая заста-вить её предавать все прежние принципы. Людочка предполагала, что ей придётся быть покорной. Покорной настолько, насколько хватит сил. Ведь оказаться вновь в непривычном многолюдьи ей не хотелось. А отец ни-когда бы не смог стать свободным от этой женщины.
Она молча накрыла для отца стол. Всё напоминало ту самую картину, что висела в гостиной. Она голая перед пьяным отцом и спящая, словно соляной столб, Зинаида.
«Зинаида – подобная Зевсу» - мелькнула в мозгу строчка из старого имениника.
Мачеха любила побряцать молниями. Она бросала их в людей с глуповатым восторгом, заставляя иных просто отходить в сторону, а иных крутить пальцами у виска.
Она смотрела, как отец ужинает. После выпитого натощак спиртного он нуждался в серьёзной закуске. Людочка не собиралась досаждать ему своей наготой, но отец всё-таки невольно коснулся её бедра и нелепо вздрогнул, словно ужаленный электрическим разрядом малыш.
- Дочка. Ты – что – голая? – промямлил он с набитым ртом.
- Голая, - почти шепотом согласилась дочь,- Но так лучше, привычнее.
Людочку вдруг потянуло к этому слегка пьяному человеку. Она вспомнила о картине, о своей преступ-ной наготе, о том, что лишь она осталась нетронутой – и…
«Я должна, должна… Должна сделать это сегодня…».
Отец не догадывался о её планах. Он молча дожёвывал котлету, дожёвывал и смотрел в окно. А она уже решила, решила всё.
* * *
Людочка не верила, что всё так быстро кончилось.
Она стояла, уткнув нос в пластик стола, стояла и чувствовала страшную отупляющую скуку. Казалось, что ей просто сделали клизму и пора бежать на горшок, вываливать из себя ненавистные фекалии.
Отец не понял, кого он сделал женщиной. Он, вероятно, мысленно боролся с ненавистной ему женой. Во время одной из самых болезненных фрикций с губ Людочки едва не сорвалось: «Папа, не надо!», но она заставила себя замолчать.
Теперь она стала взрослой, взрослой по-настоящему. Вероятно, это должно было случиться раньше, тогда бы она вылетела из своей сказки, как пробка из бутылки, вылетела и стала нормальной. Вероятно, только дефлорация помогает в таких запущенных случаях.
Следы крови на бёдрах были совсем не заметны. Да и пьяный отец не видел её лица. Он просто двигал тазом в такт своим скоротечным мыслям, двигал и готовился плюнуть своей детородной струёй.
Людочка проводила отца до софы. Она сначала собиралась лечь по-собачьи. На палас, но затем решила играть до конца. Было бы забавно провести с ним ночь.
Отец был её пленником. После сытного ужина и секс-разрядки его стало клонить в сон.
Головин пробудился с первыми лучами солнца. Он не сразу понял, что лежит не рядом с опостылевшей ему женой, а с такой счастливой дочерью.
Наверное так чувствовал себя и тот старик, что жил в его образе на картине. Быть вторым Лотом не хо-телось.
«Неужели это свершилось, и я переспал с ней? Я. я… Нет, это не могло быть явью. Это был сон, мерз-кий сон. Но почему она лежит здесь, со мной?»
Головин попытался перелезть через неподвижное тело дочери, но то вдруг тихо задвигалось, причмок-нуло губами, словно извозчик на застоявшуюся лошадь и медленно, словно нехотя открыла глаза.
Она уже так просыпалась, когда-то в далёком детстве, просыпалась и тянула к нему руки, как обычно поступают все младенцы, видя родное лицо. Но теперь, теперь.
«Спасибо, папа…» - сорвалось с её губ.
- За что?
«За то, что выеб меня...» - готово было сорваться с губ. Но Людочка постаралась удержаться от грубо-сти.
Теперь родной дом был для них чужим. Хотелось уйти, словно из снятой на ночь квартиры. Уйти, как наверняка уходят впервые согрешившие пары. Наверняка и дочери Лота хотелось бежать из приютившей их пещеры.
«А если я забеременею. Забеременею от него. Но это лучше, чем давать возможность размножаться та-кой падали, как Мустафа. Или лучше было, чтобы его прихвостни взламывали мои не такие крепкие воротца?».
Теперь надо было уйти, уйти до того момента, когда ненавистная им обоим Зинаида откроет глаза. Бы-ло бы проще превратить её в труп – эта мысль посетила головы обоих любовников, но Людочка вдруг пожалела несчастную мачеху.
Головин молча наблюдал, как дочь собирается. Она не брала ничего из дома. А он вдруг решил пойти ва-банк, и запереть ненавистную жену.
Ключи Зинаиды лежали в сумочке. Они были единственными. И теперь этой домоседке пришлось бы жить взаперти, словно провинившейся девочке.
Автобус должен был довезти их с дочерью до пригородного посёлка, в котором обреталась сестра со своими дочерьми и пока ещё крепким, хотя довольно несчастным мужем. Тот увлёкся мелким животноводст-вом – разводя на участке мелкий рогатый скот и кроликов.
Клетки с кролями стояли на отшибе. Невдалеке от неказистого саманного домика, в котором жили ко-зы. Их было пять голов. И их молока хватало и до домашних нужд и на продажу, обычно он выезжал на своём потрепанном жизнью «ЛуАзе» и торговал с колёс. Зная хорошие места, словно пчела полные нектаром цветки.
Эта торговля была ему в радость. Мимо шли люди, которые интересовались то молоком, то автомоби-лем, то просто заводили разговор за жизнь. Иногда мимо него проезжал на своём автомобиле шурин, но он не обижался на его торопливость, было бы странно, чтобы водитель иномарки подходил бы к владельцу некази-стого вездехода.
Теперь Головину было стыдно за его барственную лень. Он видел своего зятя. Видел его и не видел, знал и не знал, радуясь своему милому счастью. Мнимому счастью, как теперь он ясно видел.
Гораздо счастливее был этот работяга. Он был счастлив и не замечал этого. А он считал себя счастли-вым и не замечал своего несчастья. Ведь он был пленником. Таким же пленником, как и его родная дочь.
Древнегреческая поэма о какой-то там волшебнице, превращающей мужчин в свиней. Точнее не поэма, а только часть её. И такой же свиньёй сделали и его. Свиньёй, которая боится посмотреть в зеркало и влюбить-ся в своё отражение, подобно Нарциссу.
И он был рад уйти из этого уютного хлева. Ему не подходило сравнение со свинарником, слишком всё было приглаженно и чисто. Слишком, словно на киносъёмочной площадке, а все они были сборной командой с навязанными им ролями дружных родственников.
Они уходили, уходили навсегда. Головин ещё не знал кем станет – останется в данном статусе или опустится сменив модный костюм на лохмотья, будет бродить по улицам и смущать людей своей нарочитой неопрятностью. Или отправится бродить по стране, забираясь в попутные машины и вспоминая забытые навы-ки простого человека.
Дверь захлопнулась, захлопнулась навсегда. Он думал, что продовольствия жене хватит дней на пять. А затем, затем…
Но ему не было жалко её. Не было жалко.