Володя Костин был самым незаурядным и пленительным среди нашей поросли партийных «борзописцев». Острослов и молчун; дамский угодник, но не бабник; свой в доску за пиршественным столом, но свирепый администратор в повседневных газетных трудах; твердокаменный марксист на семинарах в крайкоме партии и столь же твердокаменный мистик в дружеских беседах о сокровенном... Что, слабО даже представить себе такую адскую смесь? А мы жили и работали практически рядом, плотно и с удовольствием общались, и до поры даже не подозревали, насколько всем нам был необходим этот потрясающе противоречивый и в то же время органичный человек... Ведь нам по молодости и глупости казалось, что все мы ВЕЧНЫ, а уж душа нашей пёстрой компании Вован – вечен вдвойне. «Далёкие, милые были»...
Но в тот вечер мы были отчаянно молоды, самоуверенны и открыты всему прекрасному! Я приехал в гости к Володе, он быстренько подписал номер в печать, и настала блаженная пора чтения своих и чужих стихов, обмена феноменально занятными и столь же печальными с изнанки «щелкопёрскими» историями...
Мы сидели в его респектабельном по районным меркам кабинете, отхлёбывая из кофейных чашек водку «Чайковский» и заедая её популярной в те времена финской салями. «Нет, ты только послушай! -- горячился он, как и подобало холерику. -- Начинаю читать нашим барбосам Федерико Гарсиа Лорку, а они гомонят и выкушать призывают. Им неинтересно!
И тополя уходят,
Но след их озёрный светел!
И тополя уходят,
Но нам оставляют ветер!
А он умирает ночью,
Обряженный чёрным крепом,
Но нам оставляет ЭХО,
Плывущее вниз по рекам...
Он дважды повторил последнее четверостишие, и лицо его запылало от нездешнего восторга перед этой магией, перед симфонией одушевлённого слова.
Он с гусарской лихостью тяпнул водочки, с хрустом разгрыз огурчик, жестом показал, что и от меня ждёт того же. Я, как ещё более ярко выраженный холерик, вскочил на стул, выкрикнул «Пьём благородно», с манерно поднятым локтем опрокинул содержимое кофейной чашки в пересохшее горло – и от избытка лихости не стал закусывать!
-- Красиво вы пьёте, панове шляхта! -- не без змейцы в голосе восхитился он. -- Однако ж мы, чернь, на поле брани неоднократно вас бивали. Да ладно, не заводись – прочитай лучше СВОЕГО Лорку...
И я, весь сжавшись в энергетический комок, выдал своё коронное:
Разбивается чаша Утра,
Начинается плач гитары...
Немыслимая сила вдохновения -- пусть и чужого! -- несла и несла меня:
Так плачет закат о рассвете,
Так плачет стрела без цели!
Так песок раскалённый плачет
О прохладной красе камелий!
Так прощается с жизнью птица
Под угрозой змеиного жала...
О, гитара! Бедная жертва
Пяти проворных кинжалов!
Не успел я выйти из образа, как зазвонил телефон. Сварливый бабский дискант, в котором я не без отвращения опознал голос Володиной благоверной, склонял моего друга к скорейшему возвращению в лоно семьи. Друг задумчиво прослушал с десяток тактов этой какофонии, а затем не просто положил трубку, но и отключил телефон. Комментировать он ничего не стал, да и без того всё было понятно: у нас обоих на грани распада находились уже вторые по счёту семьи...
-- Сдаётся мне, что ты у меня голодный! -- сказал Костин после непродолжительной паузы. -- Пойдём-ка какого-нибудь фуража заготовим! Я же тут кухню спроворил! Якобы для народных масс, а на самом-то деле для себя персонально!
Перешли в уютную кухоньку, обставленную страшно модной на заре второго издания российского "капитализьма" японской мебелью. Холодильник, правда, был не просто отечественный, а ещё и красноярского производства. Оборонный гигант "Красмаш", в ту пору ещё не до конца разорённый "р-р-р-реформаторами", выпускал прекрасные, практически вечные агрегаты под поэтическим названием "Бирюса" ( замечу в скобках, что один из них, приобретённый моей горячо любимой тёщей в 1983 году, исправно работает и поныне ).
"Фураж" оказался обильным и качественным: заготовки для двух роскошных эскалопов, помидоры, огурцы, пекинская капуста, местные маринованные грибочки... Но самым мощным аргументом к продолжению банкета стала извлечённая Володей из морозильника очередная бутылка "Чайковского" -- как и положено у русских, в обильной изморози, из которой постепенно вытаивал классик. "Со слезой! -- с энтузиазмом воскликнул мой со...беседник. -- Куды ж от такой благодати мигрировать?"
А мы и не рвались мигрировать! Я зажарил пару эскалопов, при виде которых Володя даде присвистнул от восторга, поскольку уже был в курсе моих кулинарных талантов. Грибки уснастил колечками лука, сдобрил сметаной. Из помидоров и огурцов соорудил салат с крабовыми палочками. Пекинскую капусту разобрал по листочку... "Серый! Разжалую из классиков в начинающие! Ежели, конечно, не начнёшь разливать!"
Вняв этой угрозе, я достал из шкапчика лафитнички и налил по первой...
-- Предлагаю по первой за то, что мы, троцкисты, никогда не сдаёмся! Так говорил самый мудрый в моём посёлке дед Мухин!
Володя одобрительно хмыкнул и так звонко глотнул из "пакальчика", что я тотчас же решил перещеголять его. Поставил сосуд с ледяным напитком на сгиб руки и в молодецком порыве
влил сорокоградусную в сложенные бантиком губки!
-- Как у тебя Серёга-то Савельев? -- с деланным равнодушием спросил я его, когда мы уже доедали эскалопы. -- Неужто пить бросил?
С фотокорреспондентом Серёгой была особая история. Господь наделил его, невежественного во всех отношениях малого, огромным изобразительным талантом! И столь же ненасытной тягой к "напиткам". Пропившись и проспавшись, он мчался в командировки туда, куда ещё и Макар телят не гонял, и привозил охапки талантливых снимков – и тебе портретных, и жанровых, и пейзажных. Увы, вскоре товарищ Савельев снова впадал в запой.
Когда его пребывание в моей редакции становилось вовсе уж немыслимым, я сплавлял его в Володину. Через некое время, сняв все более или менее вкусные "пенки" с его таланта, Костин сплавлял его мне. ..Затем этот технологический процесс повторялся сызнова...
-- Серый, не сыпь мне соль на рану! Уволил я его намедни. Под давлением общественности. Так что жди его в своих палестинах со дня на день...
После этого снова читались свои и чужие стихи, и наконец Володя попросил: "А давай-ка "Крылатых гусар!"
Это было моё юношеское стихотворение, выдержанное в духе махрового великопольского шовинизма. Знали о его существовании только самые близкие мне люди. А уж заставить меня прочитать сей опус могло только глубочайшее уважение к собеседнику. Но уж Костину-то я не мог отказать!
Как был страшен удар
У крылатых гусар --
Ах, панове!
Мы бросались в галоп
Против сотни Европ!
Вам то внове!
Шведов вражьи полки
Полегли у реки
Без остатка.
Гетман наш удивлён:
Свеж шляхЕтский выглёнд...
А посадка!
Меня несло! Шляхетский осадок поднимался со дна крови, пьянил, я был бледен и уже как бы парИл над грешной землёй. Слова обжигали!
И овеял парфюм
Новосончский костюм
Перед балом.
И на пир, и на бой
Мы ходили с тобой
В ярко-алом!
Все мы пали в бою
За Отчизну свою --
Матка Боска!
Так Господь нам судил,
Но в граните могил
Спать нам жёстко.
Смерть во имя Христа!
Наша совесть чиста
Перед всеми!
Встанем, и королям
Крикнем "Нэ позволям!"
Мы на сейме...
И отвергнем мы ложь,
И повергнем мы в дрожь
Пол-Европы...
Но не Божий то час --
Сплошь на тронах торчат
Наши хлопы!!!
Мы оба долго молчали, захлёстнутые нахлынувшими чувствами.
Наконец, мой друг произнёс с дрожью в голосе:
Ну, старик, вот уж в который раз слушаю, а всё равно мороз по коже. Ритмика-то какая – как благородный лошадиный галоп. А маленькие прелестные полонизмы просто пленяют.
В этих строках -- истинно польский дух, задорный и заносчивый шляхЕтский гонор.. Что-то от давно прочитанного -- "Огнём и мечом" Генрика Сенкевича, его же "Крестоносцев"... И грёзы о былом величии, и непокорность, и смертный предел...
Давай-ка выпьем за нашу замученную музу!
Допили последнее, и я чуть придремал. Уже сквозь полусон услышал: "Пойду пробегусь до потребиловки, а то горючее кончилось!"
Очнулся я на удивление быстро. Из окна второго этажа улица была хорошо видна. По заснеженному тротуару шёл своей фирменной напористой походкой Володя. В ярко-красных носках, которые украшали его ноги в кабинете! У меня сердце зашлось от тревоги за этого бесшабашного и такого дорогого мне человека! А он, как ни в чём не бывало, звякнул об стол очередным "Чайковским" и пробормотал" Ну и погоды стоят в этом чёртовом городишке!" Хлопнув ещё по лафитничку очищенной, мы улеглись прямо на стульях. "Володь, ты уж больше босиком по снегу не ходи, будь ласка!"-- попенял я ему, уже засыпая...
На заре капитализма жизнь нас ещё не раз проэкзаменовала на выживаемость. Поэтический склад мышления не помешал нам вписаться в новые реалии. Я стал совладельцем лесопромышленного кооператива, Костин – извозопромышленником (купил два автобуса и пустил их на междугородные перевозки). Он издал двухтомник приличных стихов и совершенно прелестных прозаических миниатюр. Я издавать ничего не стал: невместно это было крутому дельцу...
А потом, как говаривал горчайший пьяница и огромный талант Серёга Савельев, "Ребята посыпались, как домино". Сам он ушёл в лучший из миров в первой десятке. Но незадолго до кончины подарил мне великолепный фотопортрет Володи. Большой, метр на метр. И настолько пронзительно передающий всю костинскую сложность, глубину, тщательно скрываемый внутренний надрыв, что я лишний раз и смотреть-то в эти пронзительные глаза не решаюсь..
Во второй десятке ушёл и сам Володя. "Ушёл мой товарищ, и песню унёс."Лечили его от сердца, а умер Костин от прободной язвы желудка. В ту пору ему ещё не сравнялось и сорока...
С тех пор миновало уже два десятилетия. В пустом, холодном грохоте "капиталистического" строительства дороги в никуда тайм-ауты выдаются редко. Но всё равно иногда обожжёт сердце этим вот воспоминанием: заснеженная улица, ночной фонарь и Володя в ярко-красных носках, бережно прижимающий к груди очередного "Чайковского"...