Это был не город, а какая-то сплошная Зона. На восемьдесят тысяч жителей приходилось четыре колонии – общего, строгого режимов, женская и детская. Сочетание « детская колония» равносильно было только еще одному – «ужасно хорошо».
Самая длинная улица в городе называлась улица Свободы, начиналась она у реки, по которой некогда проплывал вольный казак Ермак Тимофеевич «со товарищи», а заканчивалась у колонии общего режима, мимо которой бабушка Мария Егоровна водила трёхлетних Зинку и Симку в детский сад на Шпальник, ну, а если официально, то в район шпалозавода. Зимой бабушка напоминала коренную в тройке лошадей, тянувшей за собой растопырившихся на сторону пристяжных, движения которых сковывали валенки и длиннющие, купленные на вырост цигейковые шубёнки. Но бабушке так сподручней было, чем на санках эту «кодлу ташшить». На узкой тропинке вдоль забора колонии, некогда монастырской стены, процессия двигалась по одному, шаг в шаг. Иногда на головы этой троицы падали конверты с письмами осужденных, которые сердобольная бабушка поднимала, а затем опускала в почтовый ящик «по назначению».
Как и полагается «в особых случаях», в городе время от времени вводился комендантский час и тогда город погружался в темноту, тишину и страх. Это когда уже Зинке с Симкой лет по двадцать было, задержавшись в городском саду на танцах, неслись они на всех парусах по улице Свободы домой, торопясь успеть до комендантского часа, босиком бежали, зажав в руках вошедшие тогда в моду сабо. Отдышавшись в собственном подъезде и покурив, смеялись: «Золушки, блин».
В первой хрущевской пятиэтажке на улице Свободы в одном подъезде жили те, кто «там» работал, а в другом – горисполкомовские очередники. Доблестный Зинкисимкин дед, как участник войны, одним из первых получил ордер на квартиру №1, всё преимущество которой было, по его словам, в теплом нужнике. В начале шестидесятых люди с трудом привыкали к отдельным квартирам и с чувством выполнения какого-то особого долга пред своим коммунально-общественным житием в прошлом подтягивались со своими стульями в квартиру №1, рассаживались рядами перед новеньким телевизором, готовые смотреть всё подряд и всё, что угодно, после чего степенно обсуждая просмотренное, не спеша удалялись, и бабушка Мария Егоровна могла, наконец, от души отдаться своему храпу.
Дедушка Петр Тимофеевич приладил к экрану телевизора пленку цветную, трёхполосную, поэтому небо на экране всегда было голубым, пространство до земли зелёным, а сама земля и люди на ней цвета гончарной глины.
Иногда дядя Саша из квартиры №4 катал жильцов подъезда на купленной на трудовые доходы машине «Победа», а директор молочного завода , живший на втором этаже – на санях, в которые была запряжена лошадь такого же окраса как и его войлочные сапоги. Вот была загадка для всего подъезда: «Чего же он родимый на машину заработать не может? А Санек молодец!» Скромность украшает – это раз, а во-вторых, не проехать машине, даже с таким утверждающим названием до какой-нибудь отдаленной фермы в этом отдалённом краю.
При свете дня городок Сплошная Зона был очень даже картинным: с торгово-купеческими рядами в прошлом, церквями и пожарной колокольней, внутреннее содержание которых составляли теперь склады, гаражи и кинотеатры.
В городском саду по выходным играл духовой оркестр. На стадионе «Турбобур» во время матчей «Буровика» с «Кожевником» всегда были заполнены трибуны. Главный ресторан, где работала Зинкисимкина мама официанткой, назывался «Ермак», а главные улицы, как им и положено, имени Разина, Пугачёва, Ленина. На запасных путях железнодорожной станции стояли паровозы с красными звездами, и строго по расписанию через станцию проходил поезд «Москва-Пекин» или наоборот «Пекин-Москва».
Если к вышеизложенному добавить, что одна известная киностудия, ну, скажем, Свердловская, облюбовала городок для съёмок своих фильмов, то географическое положение и местоописание почти угадывается. Это же надо так гениально один и тот же покосившийся забор во всех фильмах снимать. Надо думать его, тот забор операторы как символ города друг другу передавали: «Ты посмотри, там заборчик есть один…» Вот и смотрела вся страна.
Пока Зинка и Симка в «казаков-разбойников» играли, бабки на лавочке их судьбы решали: кто в учительши, кто в артистки пойдёт, а кто за военного замуж выйдет. Если учительшей, то в областной город ехать надо учиться, в артистки – еще дальше, а мужа военного и здесь найдем. Не город же, а сплошная Зона. «Да рано ещё об этом говорить», - подумала бабушка Мария Егоровна и села за швейную машинку, девкам новые пальтишки сладить, растут ведь. А летом весь детский сад снова на загородную дачу вывезут, так по новому платью сладить надо. Тут бабушка вспомнила, как прошлым летом на этой самой даче Зинка в лесу потерялась во время прогулки. В прятки играли, ну и спряталась, часа два на корточках, обхватив колени, за толстой березой просидела, а дети за это время уже пообедали, да и воспитатели глотки до хрипоты сорвали, но далеко, не слышно. Ничего нашла дорогу. Смышленая.
Задремала Мария Егоровна, а девчонкам того и надо. Достали материн набор «Красная Москва», тот, что на 7 ноября был подарен, с мылом, духами и пудрой. Заползли под кровать и покрывало пониже натянули. Так, процесс пошел, если смешать духи с пудрой, то, как сейчас это называется, два в одном будет отменное. Короче, Чук и Гек в одном флаконе. «Ну и вониш-ш-а», - открыла бабка глаза. Девчонки за это время уже за комод переползли. Достань их оттудова!
Симку прочили за военного, а Зинку, смышленую, - в учительши. Только кто знает, где лучше-то? А Симка всё металась: решить не могла, то ли за военного? То ли – в артистки? На всякий случай решила после восьмого класса ученицей продавца в рыбный отдел гастронома устроиться, как раз напротив главного входа. Волосы выкрасила в цвет красной икры, купила на барахолке у цыганки ярко-синие польские тени для век, ну, в общем, товар лицам, входишь в магазин, так сразу на её рыжую шевелюру в окружении селедки натыкаешься.
С такого бойкого места – и в артистки, и за военного выскочить легко было. Вот и выскакивала, то на свидание, то в массовках поучаствовать. Для съёмок в массовке «Приваловских миллионов» ей всем подъездом платки цветастые и бусы собирали, чтобы с лотком в сцене ярмарки побегала. Это сначала цветастые, а позже – черные понадобились. Сюжеты ведь разные бывают.
Проходил в ту пору мимо массовки лейтенант, в городе нашем еще ни с кем не знакомый. Познакомились. Скоро Симка Сирафимой стала называться, а из рыбного отдела в обувной перешла работать, в котором обуви так же, как и рыбном рыбы, отродясь не было. А еще через некоторое время уехала с мужем лейтенантом в Германию, в ограниченный контингент. О! Это была вершина женской карьеры для улицы Свободы. Когда Симка в мужнин отпуск приезжала, от нее так и разило немецкой порядочностью. Но что-то не задалась жизнь у офицерской жены, пришлось снова в родной город возвращаться и в магазин, в отдел галантереи. Галантерея же не пахнет так, как рыба с кожей, опять же приезжие заходят, изделиями местных камнерезов интересуются.
А известная киностудия все продолжала и продолжала снимать фильмы…
Зинаида в это время уже учительницей работала, коротая вечера за проверками тетрадей или у экрана телевизора. Настоящего цветного. …Ночь. Темнота. На экране, в кадре милиционер бандита ловит. «Нашенский это город», - узнает Зинаида. Только одно смутило – бандит, от милиционера убегая, на подножку трамвая запрыгнул. «Нет в нашем городе трамваев, только автобусы четырех маршрутов». Думай, Зина, думай… Так! Все гениальное просто! Надо на железнодорожную ветку, что от станции через весь город до машзавода тянется, трамвайный вагон поставить и протянуть его тепловозом, которого в кадре, конечно же, не видно. Ну, куда милиционеру в голодное послевоенное время за тепловозом угнаться? Плюс к тому полы шинели, да кобура мешает, как хорошему танцору завсегда что-нибудь.
Вечер за вечером, весна за зимой сидит Зинаида перед телевизором, всякое видит. Согнали оккупанты местных жителей на площадь и грозятся расстрелять, если те партизан не выдадут. Стоит массовка хмурая. Бабы в черных платках, детишек к себе прижимают, а на заднем плане кинотеатр в храме божьем расположенный, «Октябрь» называемый, буква «я» в его названии на одном гвозде свесилась, болтается. Всё натурально, она лет двадцать так болтается над входом, а зрителям, наверное, кажется, что ее фрицы в ярости прикладом сбили, всё проще – у местных властей молотка не нашлось, чтобы её на место прибить или плотник опять пьяный был.
Ба! Серафима! Рыжие волосы под черный платок спрятала. На лице ненависть, жахнула, наверное, полстакана водки и пошла горе-несчастье играть, всё-таки под дулом немецкого шмайссера стоять придется…
Совсем захирел городишко, если войну-разруху снимать, то, пожалуйста, милости просим. Рынок колхозный всё такой же, как после войны, а вроде бы ее уже давно и нет. Духовой оркестр не играет в городском саду, бурьяном все заросло. «Буровик» с «Кожевником» больше не собирают трибуны во время товарищеских матчей. Только Дом воеводы крепко стоит, да ряды торгово-купеческие- памятник архитектуры. А Симка молодец, не унывает. Может ещё за майора отставного выйдет замуж, только вот пьют они все в городе – Сплошная Зона. Эх, жаль, бабки из нашего подъезда все поумирали, присоветовали бы чего, им-то с лавочки видней было на нашу жизнь.
У Серафимы теперь любимый тост: «За наши новые, несыгранные роли, - и добавляет, улыбаясь, - в массовых сценах!»