1
Была весна. Мне было десять лет, я был один, сидел у окна и смотрел на двор, залитый весенним жарким солнцем. Мне было одиноко и я нет-нет да и поглядывал на ходики над кроватью матери, отбивавшие свою бесконечную мелодию: «Тик-так, тик-так... тик-так...». Причиной моей меланхолии была «горловая» болезнь. Несколько дней тому назад я бороздил с моим приятелем на железном корыте, в котром развозили по посёлку каменный уголь, большую весеннюю лужу; корыто неожиданно накренилось, зачерпнуло воды и погрузилось на дно. Пока мы вытаскивали его на берег, я жестоко простудился и подхватил «горловую» болезь. Так мать называла ангину, преследовавшую меня пару раз в году – весной и осенью. Приложив к моему лбу ладонь и заглянув в рот, она так и скала: «Доигрался, снова горловую подхватил, будешь сидеть дома». Она знала, сидеть дома было для мення самым жестоким наказание.
И вот я сидел дома, не пил, не ел. Слабые попытки пропустить в себя размоченный хлебный мякишь или глоток молока, вызывали острую боль, и я с тоской посматривал на оставленный матерью стакан с молоком, накрытый тонюсеньким пластиком хлеба, сплёвывал в тряпицу слюни, смотрел на задний двор, где на кучке мусора грелись и квохтали куры, переводил взгляд на часы, дожидаясь того момента, когда закончится последний урок в школе, и на дворе появятся мои приятели.
Вот появились и они, и прошли мимо, не взглянув на окно, за которым я сидел томимый ожиданием их появления. Собственно, я не очень расстроился, я ждал не их, а Толика.
Толик ждал меня за сараями – это я знал совершенно точно. Он никогда не заходил к нам домой. Были ли тому виной натянутые отношения наших старших братьев, ухлёстывавших за общей возлюбленной, или запрет отца Толика, бывшего фронтовика, привезшего с войны крайнюю нелюбовь ко всему немецкому, распространявшуюся и на меня – так я думал – или крайняя застеннчивось Толика? Этого я не знаю по сию пору. Впрочем,я сам избегал бывать у него дома в силу тех же причин.
Я быстро оделся, захлопнул за собою дверь, выскочил наружу, обогнул торец барака и побежал через двор к сараям. За сараями я наткнулся на Толика. Он сидел на корточках ко мне спиной, что-то вытаскивал из-за пазухи и укладывал на землю.
– Привет, – прошепелявил я. – Я знал, ты придёшь сюда.
– Да, – ответил он. – Ты хочешь картошки?
Он повернулся ко мне, держа в обеих руках по крупной картофелине.
– Откуда такое богатство? – едва слышно прохрипел я.
– Картошку со склада в столовую везли, а мешки драные, вот я и набрал. Все набрали... Айда в посадку, картошку в костре запекать
– Го-огло, – снова выдавил я и показал пальцем на горло.
– Другое дело, – промолвил Толик. – Тогда отменяется.
Я отчаянно замотал головой, и он поднялся, стоял в нерешительности, держа в руках картофелины.
– Пойдём, – я показал рукой в направлении лесопосадки, где мы всегда укрывались от любопытных глаз.
В лесопосадке кое-где ещё оставались клочки посеревшего снега, но в том месте, где мы обычно жгли костёр, было сухо. Мы быстро нарвали пучки сухой травы, наложили сверху сухих веток, поднесли зажженную спичку. Пламя её робко лизнуло траву, поползло вверх, расширяясь, и вскоре наш костерок запылал потрескивая и разбрасывая искры. Мы легли на землю, подстелив свои одежонки, молчали, обогретые блаженным теплом костра. Изредка кто-то из нас поднимался, приносил охапку сушняка, брасал на костерок, поддерживая огонь. Когда набралось достаточгно углей, Толик разгрёб их, уложил картошку, снова сгрёб угли, подкормил костерок, и мы стали ждать, когда картошка испечется.
Поляну, где мы жгли костерок, окружали деревья: берёзки, топольки, акация; сквозь их вершины голубели клочки неба, солнечные лучи пронизывали голые ветви, расцвечивали неприглядную землю яркими солнечными пятнами. Толик поправлял костёр обуглившиейся на конце сухой палкой и о чем-то думал. Наконец, он взглянул на меня как то изучающе и нарушил молчание.
– Сегодня записывали в пионеры. Ты хочешь в пионеры?
– Меня не возьмут. Ты ведь знаешь...
– Потому что ты немец, да?!
Я согласно кивнул головою.
– Даже если бы я не был немцем, я бы не записался в пионеры.
– Я тоже. Мне нельзя. Моя бабушка верующая, она молится и крестится, и носит крест. И ещё... – он сделал продолжительную паузу, понизил голос. – Она говорит, пионеров заставляют доносить на своих родных. Вот и Павлик Морозов донёс и погубил своих, – он вдруг сменил тему. – А хочешь я прочту тебе стих?
Я мотнул головою.
Он встал в картинную позу: выпятил грудь, закинул назад голову, выставил вперёд ногу и, чуть подвывая, продекламировал: – Пионеры юные, головы чугунные, руки деревянные, сами оловянные, – и смотрел на меня, ожидая похвал.
Меня распирал смех и раздирало болью горло, я судорожно трясся и издавал нечленорздельные звуки. Смешны были не стихи – их я слышал не в первый раз, – а то, как Толик держался. Наконец, справившись со смехом и смахнув слёзы, я сказал:
– Ты об этом никому не говори. Слыхал, небось, скольких людей по ночам уводят. Кто-то на них доносит.
– А ты знаешь, когда тебя полизости нет, о тебе самом всякое болтают. Вот и Колька Окользин...
– И что из этого, Толик? – спросил я.
– Ты такой бестолковый и не понимаешь, что к чему? – он разгрёб с краю кострища угли, выкатил слегка подгоревшую картофелину, подцепил её руками, стал дуть, перекатывая с ладони на ладонь. Потом разломил, стал есть, вгрызаясь в рассыпчатую мякоть. – Почему, собственно, все ненавидят и обижают вас, немцев? Софья Львовна нам говорила, что вы такие же русские, как мы, – произнёс он неожиданно, а вот поди ж ты, обижают.
Мне показалось, он давно обдумывал этот вопрос, и он застал меня врасплох. Я знал, многие русские ненавидят нас, но никто не мог мне объяснить, за что?
– Я не знаю, – ответил я.
Некоторое время он задумчиво смотрел на меня, потом разворошил угли костра, выкатил палкой картофелины, половину из них подкатил ко мне.
– Не думай об этом. Если они будут тебя доставать, знай – я на твоей стороне. А теперь я пойду.
– Ты забери картошку, – выдавил я, уродуя буквы. – Я всё равно не смогу её есть. И домой нести нельзя, мамка станет ругать, что не послушался, из дому вышел.
– Нет! Это твоя доля, – сказал он твёрдо.
Насытившись, он поднялся. Поднялся следом и я. Мы закидали угли снегом, они зашипели, над кострищем поднялось облачко пара и устремилось вверх. Мне показалось – это костёр покидала его душа.
– Теперь уж пора по домам, – сказал Толик – А по поводу Кольки Окользина ты ошибаешься. Его не мешало бы проучить. У бараков мы разошлись, подходя к моему бараку, я услышал:
– Мы друзья, правда!
Я ничего не ответил, только помахал рукою.
Спустя несколько дней, мы снова встретились. «Горловая» не отпустила меня полностью, но я уже мог говорить, хотя это и давалось мне с трудом. Толик ждал в условленном месте за сараями.
– Смотри! – он протянул ко мне руки; на ладонях лежало несколько совершенно новых бабок. Они были так белы, словно их только что оскоблили.
Я посмотрел на него с недоумением, ожидал, что он поделиться со мною секретом их происхождения.
– Новые! – сказал он. – Вчерась в столовой холодец варили, а кости на помойку повыкидали, вот я и подоспел, и подобрал. Весь вечер за сараем скрёб, – он повертел в руке бабку, любуясь ею. – Мировы получились, правда? По троячку за штуку пойду!
Я пожал плечами. Бабки из телячьих ножек получились действительно мировые.
– Хошь поделюсь, – предложил он и похлопал себя по карманам. – Их тут много, на обоих хватит. Я их потому и принёс, что сговорился с ребятами поиграть в бабки.
– Мне нельзя, – я показал на горло.
– Мы быстро. Твоя мамка и не догадается. Мне тоже не велено, но мы сговорились, и надо идти. Пойдём уж, сам увидешь, что будет... – он рассовал по карманам бабки. – Пойдём.
Мы пересекли поле, отделявшее околицу от лесопосадки, и углубились в неё. Последний снег в ней растаял, и она была грязно-рыжей от прошлогоднй травы и неприветливой, и мы прошли её насквозь.
– Где остальные? – обратился я к Толику.
– Подойдут! Давай выберем пока место, – он прошел к просёлочной дороге, ведшей в поля, остановился, что-то решая. Дорога хорошо просохла, по ней давно не ездили, и её поверхность была, как столешница, ровной и без единой трещины. Концом палки он прочертил поперечную линию, сказал: «Отсюда будем метать», отмерил двадцать шагов, провёл другую линию: «Здесь будет кон».
Со стороны лесопосадки показались Ромка с Колькой, они о чём-то оживлённо разговаривали, размахивали руками. Ромка нёс в руке ружъё, изготовоенное им из старого ружейного ложа и трубок от автомобильного радиатора. Колька шел важно рядом; он был в новой отцовой хромовой шапке, отороченной черной мерлушкой. Чудесная, она сверкала на солнце и отражала его; она была великовата Кольке, наползала на глаза, и он её постоянно поправлял.
– Ишь – вырядился! – пробубнил Толик. – Довыпендривается, отец узнает, так зад надраит, что век чесаться будет. Будет бабки клянчить – в долг ему не давай, – предупредил он меня.
– Попал! – кричал возбуждённо Ромка. – Сам видел, как она покачнулась и упала в камыши посередь озера. Большая утка, никак кряква...
– Как же! Попадёшь из твоего дробосрала, – усомнился я. – сроду из него ни во что не попадали. – Колька видел! Скажи им, Коля, что попал, – Ромка смотрел то на меня, то на Кольку, ожидая подтверждения.
– Ну, вроде попал, вроде покачнулась и упала.
– Где же она, утка? – спросил я.
– Да в камышах же. Глубоко там, и вода холоднющая, не достать.
– Ладно врать-то. Это чтобы ты, да упустил такое добро... В жизнь не поверю.
– Хватит вам: утка да утка... Далась она вам. Давайте играть!
Толик выложил из карманов бабки, биту – плоский речной голыш, выгреб из кармана мелочь. – У кого нет бабок, покупает за деньги. Трояк за штуку. На кон, как всегда, по две бабки с носа. Согласны?
Никто не возразил. Выставили бабки на дальнюю линию.
Первым выпало бить Кольке. Он стал на линию старта, подолгу целился, выставив вперёд руку с битой, несколько раз замахивался.
– Скорей давай! – крикнул нетерпеливый Толик. – Коров что ли проигрываешь?
Колька метнул биту; она приземлилась далеко за коном, и он закричал, аппелируя к нам:
– Не счёт, не в счёт... Это он мне под руку крикнул.
– Ещё чего, – возразил я. – Не тянул бы резину, никто бы тебя не торопил. Всем играть хочется.
Началась игра. Инициативой сразу же овладел Толик. Он мастерски метал биту, и она раз за разом разносила вдребезги кон. Вскоре, проиграв свои бабки, из игры вышел Ромка. Он устроился на обочине и занялся своим ружьём, чистил шомполом стволы. Не везло и Кольке; его запас бабок скуднел, он занервничал: стал суетлив, без конца таребил кончик носа, кричал под руку, придирался по-мелочному к малейшим заступам – и проигрывал. Проиграв последнюю ставку, он стал просить взаймы у Толика; ко мне не обращался.
– Вот ещё, – Толик как-то странно посмотрел на него, на что-то решаясь. – Стану я давать тебе бабки. Ты ещё за прежние разы не вернул. Если хошь играть – покупай бабки.
– Нету у меня ни копейки. Займи уж...
– Нет! – отрезал Толик. – И не проси. – Посмотрел на меня луково, кивнул и сказал, – у него попроси.
– Вот ещё! Стану я у какого-то немца одалживаться.
– Не хочешь – как хочешь! – Толик стал нетороплива складывать в карманы бабки.
– Тогда разбегаемся. Как ты? – он посмотрел на меня, – если хочешь – продолжим.
– Да нет уж, скучно вдвоём.
– Ну дай уж, Толик, взаймы, – не унимался Колька. – Что хочешь сделаю, дай только. – Он вдруг сдёрнул с головы отцову шапку, – вот – шапку в залог поставлю.
– Больно надо! Не дай Бог, с твоим папашкой дело иметь.
– Ну дай уж. Всё, что попросишь, сделаю.
– Всё говоришь? Тогда ставь вон шапку на место кона, а Ромка по ней из своего дробосрала пальнёт. Слабо?..
– Что ты, что ты! – замахал руками Колька. – Тятька за шапку с меня шкуру спустит.
– Я же говорил: слабо тебе. Трус ты и жмот. Хватит с тобой лясы точить, пойдем по домам, – Толик помахал, прощаясь, рукой, направился к посадке
– Не дрейф, – сказал он, обернувшись, – ничего с твоей шапкой не случится. Пальнёт он в белый свет, как в копейку. Да где тебе – трус ты!
Подстёгнутый этими словами, Колька крикнул «стой!», сдёрнул с головы шапку, поставил её на то место, где недавно ещё находился кон, повернулся и, дрожжа от возбуждения, крикнул:
– Стреляй!
– Чей самопал, пусть тот и пальнёт. Я не буду, разнесёт его, и без глаз останешься. Пусть уж лучше Ромка...
– Я-то что? - пробурчал равнодушно Ромка, - только кто за шапку в ответе будет, коли попаду? – он извлёк из кармана коробок со спичками, ободрал с них головки, ссыпал в стволы, размолол шомполом, запыжил жеваной бумажкой, спросил Кольку:
– Чем стрелять будем: дробью или пулей?
– Дробью опасней, – подал я голос, – какая-нибудь дробинка может попасть, а пуля – едва ли. Никогда ещё из этой бандуры пулей ни во что не попадали.
Ромка выложил на дорогу свои охотничьи припасы, но ничего похожего на пулю в них не нашлось. Остановились на длинном шурупе.
– Этот будет болтаться, визжать и ни в жизнь не угодит в шапку, – подал голос Толик и передал шуруп Ромке.
Ромка опустил шуруп в ствол, запыжил, вставил в хомутик у запальной щели спичку и встал, готовясь к выстрелу. Потом поднял ружьё, чиркнул коробком по спичке и стал целиться. Со стороны казазалось, что он слишком высоко поднял ствол и то, что вылетит из него, предназначено для жаворонков в небе.
Мы затаили дыхания, ждали... Вот огонёк от спички добежал до запальной щели – и грянул выстрел. Он не был громким, только глухой хлопок и облачко дыма. Мы бросились к шапке; она лежала на боку и отражала солнце. Первым подбежал Колька, схатил шапку, прижал к груди и смотрел на нас дикими глазами.
Мы смотрели непонимающе на него, до нас ещё не дошел смысл случившегося и мы ждали.
Ромка положил руку на Колькино плеча, стал тормошить его и спрашивать: «Что случилось?». Наконец он разжал руки, протянул нам шапку и сказал шепотом:
– Теперь хоть домой не являйся – тятька убъёт! – поднял на меня глаза, попросил просяще и жалко. – Попроси свою мамку: может она шапку починит.
Я осмотрел шапку; она была сильно испорчена. Шуруп, извернувшись невероятным образом, угодил плашмя в её ухо и рассёк покрывавшую его хромовую обшивку. Мне стало жалко Кольку и, подавив обиду, я сказал:
– Хорошо. Только ты не говори ничего отцу, теперь тепло, шапка еме не потребуется и он не скоро её хватится.
Мы быстро собрали бабки и пошли домой. Мы молчали, чув-ствовали себя виноватыми перед Колькой. У входа в посадку Ромка снял с плеча ружьё, перехватил за конец ствола и, размахнувшись, зашвырнул далеко в заросли. На подходе к баракам мы разошлись, только Толик остался со мною. Он молча шел рядом, о чем-то думал, потом спросил:
– Тебе жалко его? А мне нисколько! Жмот он и ябеда! А мамку всё же попроси... Шапка тут нипричём.
Шапку я вернул Кольке через несколлько дней. Моя мать добыла где-то лоскут хромовой кожи и отреставрирорвала шапку. Колька повертел её в руках; она была, как прежде, блестела и отражала солнце, и Колька сказал: «Как новая!», и побежал домой. Он не поблагодарил ни меня, ни мою мать, и я не обиделся: не до того ему видно было от радости.
3
Осенью нам выделили другое жилище. Им стала маленькая комнатка в соседнем бараке; она была почти вдвое меньше той, в которой мы жили с Кольцовыми, но пустая она нам казалась огромной. Она всё лето пустовала, дожидаясь ремонта, и мы с матерью приходили в неё, смотрели, не приходили ли рабочие, чтобы переложить развалившуюся печь, починить пол, прогнивший и провалившийся в углу у окна, подправить штукатурку. Мама – в который уже раз – подметала пол, смахивала чистой тряпицей невидимую пыль с подоконника, протирала стёкла окна, потом садилась на колченогую табуретку, оставленную прежними жильцами, усаживала меня к себе на колени и мы мечтали. Ей так хотелось иметь отдельное жилище; она делилась со мною своими планами. «Здесь мы поставим стол, – говорила она и показывала пальцем в направлении того места где будет стоять стол, которого у нас ещё не было, – здесь сундук, на нём будет спать Володя, здесь в углу – моя кровать, там твоя. Ты уже большой и тебе нужно отдельное место для отдыха. Мы повесим занавески, чтобы никто к нам не заглядывал, и заживём... Будем ждать нашего папку. Всё у нас будет, как у людей, почти как дома». Всегда, когда намечались какие-нибудь перемены в нашей тогдашней жизни, она говорила: будет почти как дома. Мне это ни о чём не говорило, на моей памяти мы всегда жили с кем-то, кочевали из одной избы в другую, из барака в барак. Нас то подселяли к кому-то, то отселяли к другим в поисках лишнего квадратного метра, то подселяли к нам, мы всегда были не одни, и от её «всё как дома» веяло каким-то праздником и надеждой.
Увлекшись, она поднималась, ходила лёгкими, почти бесшумными шагами по комнате, что-то вымеряла, мысленно переставляла с одного места на другое, под её ногами слабо поскрипывали половицы и эти скрипы гулко разносились по пустой комнате. В мыслях она свивала наше отдельное гнёздышко...
И настал день нашего переезда. Накануне она весь вечер отлучалась, то чтобы договориться об одолжении ручной тележки, то о помощи при погрузке неподъёмного сундука. Была пора уборки, все были крайне заняты, и мы с матерью, если не считать вызвавшейся нам помочь Колчихи, были одни. Так и не договорившись ни с кем надёжно о помощи, мы сидели «на узлах», жалели, что с нами нет нашего Володьки, который всё, конечно, устроил бы.
Был позний вечер. Неожиданно раздался негромкий стук в дверь, и в комнату вошел отец Кольки. Он не поздоровался, молча прошел вперёд, остановился, осматривая комнату. «Всё готово? – не обращаясь ни к кому конкретно, спросил он. – За один заезд управимся. – Видя, как недоумённо мы переглянулись, он пояснил, – в шесть утра я приеду к вам на телеге, мы всё погрузим и перевезём. Не беспокойтесь».
Мать засуетиласть, пыталась ему объснить, что это слишком неожиданно, что мы не успеем найти помощников, что... Он положил на её худенькое плечо руку и сказал: «Не беспокойся. Мы всё сделаем. У тебя и твоих ребят есть друзья. Вы добрые люди». Он ушел, а мы остались сидеть, потрясённые неожиданным предложением. Мать молчала, украдкой прикладывала к глазам подол фартука; я догадывался, что она вытирает слёзы, но не мог понять по какому поводу они были.
Утром она меня растолкала, велела быстрей одеться. В комнате было полно народу, и среди них мои приятели, Толик с Ромкой.
«Берёмся!», – подал команду отец Кольки. Вдвоём со старшим Виснером они легко подняли сундук, вынесли из барака и водрузили на дожидавшуюся там телегу. Мы, оставшиеся, подхватили узлы и вышли следом. На телеге, держа в руках какой-то свёрток, сидел Колька; его лицо, расплывшись в улыбке, сияло. Он подвинулся, освобождая место:
– Садись!
Я взобрался на телегу, сел рядом. Отец Кольки отвязал от передка телеги вожжи, хлопнул ими по крупу лошади: «но-о!», сам пошел рядом с телегой. У входа в барак, где нам предстояло поселиться, он взял из рук Колки свёрток – в нём что-то шевелилось – и вошел с моей матерью в барак. Следом направились остальные с узлами в руках. Когда мать открыла дверь в комнату, он отстранил её и развернул свёрток: в нём окался кот Васька. Он спрыгнула с рук, осторожно вошел в комнату, обнюхал углы, запрыгнул на подоконник и улегся там, глядя на нас зелёными, ведьмиными глазами.
– Вот и хорошо, – произнёс отец Кольки. – Такая примета: если кошка не убежала, – будет в доме счастливая жизнь. – Он взял в свои огромные ладони сухонькую руку моей матери, – а тебе, добрая душа, спасибо за шапку и за всё, что ты делаешь людям.
Мне он положил на плечо руку, поманил другою Кольку и несколько возбужденным голосом сказал:
– У твоего друга новоселье. Ты ничего не хочешь ему сказать?
Колька сунул мне в руки какой-то свёрток; я не хотел его брать, но его отец вложил его мне в руки, сжал их и сказал:
– Она принадлежит тебе, ты её заслужил!
По случаю переезда мать взяла отгул, и до вечера мы обустраивали наше новое жилище: собирали кровать, разбирали узлы, сундук, посуду, занавесили временно окно старою простынью, отгородившись от любопытных глаз... Только вечером, готовясь ко сну, я вспомнил о свёртке, подаренном Колькой. Я развернул его, там оказалась хромовая шапка. Та самая...