Философия 21

  Философия 21
  Хохлов С. О.
   
   
  Аннотация
  Нас окружает вещный мир, мир сделанных человеком изделий. Но, как у айсберга есть невидимая подводная часть, так и у прагматы имеется свое невидимое глазу основание. За миром металлов, пластика и бетона стоит мир интеллигибельных сущностей в виде чертежей, спецификаций, описаний и прочей технической документации, своеобразный "эйдетический мир".
  Это та изнанка мира, которая недоступна варвару. Но и гордость цивилизованного человека, владеющего ключами к интеллигибельному основанию мира, оказывается ненамного более высокой по отношению к гордости варвара, научившегося обращаться с каким-либо из экземпляров сложной техники. Инженерный взгляд не способен видеть в свою очередь уже то основание, на котором покоится мир технической документации.
  Мы видим мир в его силе, но на чем основывается эта сила?
  Сила мира покоится на онтологическом основании. Но в этом же скрытом основании мира коренится и его слабость.
  Вот мы имеем современное общество, доведшее все начинания проекта Просвещения до окончательного абсурда. У нас есть наука, "которая не мыслит"; армия, которая неспособна воевать; культура, активно несущая бескультурье в радостно готовые воспринять ее массы; образование, которое не образовывает; исправительная система, которая не исправляет; и так далее по списку. Лихорадочные реформы подобны откачиванию воды из получившего пробоину корабля - сколько ни откачивай, вода все прибывает. Необходимо искать изначальную трещину - откуда пошли наши беды.
  Задача философа как "врача цивилизации" заключается в том, чтобы искать трещины основы.
   
   
  О названии
  Каждое время имеет свои задачи. Задачи порождают напряжение. Это напряжение порождает в свою очередь философию.
  Приведенная мною схема всем хороша, если бы не запоздание, с которым она срабатывает. Это запоздание ведет в свою очередь к путанице, когда задачи и решения прежних времен смешиваются с задачами и решениями времен более современных. В результате философия оказывается запоздалым ответом на забытые вопросы.
  Ответы эти ценны для философа. Это образец для его работы, его духовная опора, вневременная помощь и поддержка. Но для не - философов, для подавляюще большей части общества, - это лишь непроходимый мыслительный лабиринт.
  В итоге философия оказывается неким кривым зеркалом реальности, отражающим проблемы древности, а философские построения слишком высокими и слишком далекими от жизни.
   В разные времена основные вопросы были разными. Когда-то людей интересовали проблемы космологии, когда-то главным вопросом был бог, когда-то экономика... В наше время главный вопрос - это человек. Но об этом в свое время.
  Целью этой работы является попытка с помощью философских методов дать ответы на современные вопросы. А потому - Философия 21.
  Работа носит характер введения в философию и ориентирована на широкие круги. Поэтому особых высот полета мысли здесь не предполагается. Упрощенно, схематично, грубо, зримо...
  "Можно, пожалуй, сказать, что в наше время философия не пользуется особенной благосклонностью; по крайней мере теперь не признают, как в прежнее время, что изучение философии должно быть необходимым введением и основой для всякого дальнейшего научного образования и профессиональных занятий" - сетует Гегель. Прошло 200 лет, но с тех времен отношение к философии изменилось мало. В чем дело? Нужна ли философия, и если нужна, то чем может помочь, как может быть применена? Прежде чем перейти к вопросам человека и общества, предлагаю немного поразмыслить над определением предмета философии.
   
   
  Часть первая. Философия в наше время
   
  Содержание:
   
  Философия - самое ненужное
  Философия философии
  Философские бомбы
  Вопрос публикации
  Народ и философ
  Народ и философия
  Национальна ли философия?
  Философия и споры
  Есть ли разум в интернете?
  Трещины основания
  Философия и современный субъект
  Angst, душевная смутность, как движущая сила и как отдача
  Книжность
  Философия и постмодернизм
  Философия и идеология на примере Соловьева
  Философия и писательство
  Философия и перевод
  Современные заблуждения о философии на примере Рорти
  Расширения человеческого пространства
  Текст против книги
   
   
  Философия - самое ненужное
  Философия воспринимается людьми как некие несвязанные с их нуждами отвлеченные игры мысли, интеллектуальное бильбоке, "игра в бисер". Людям философия не нужна.
  Так ли это? Нужна ли философия в действительности?
  Она действительно не нужна. Самое нужное - это ведь то, что нужно всем, что используется всеми.
  Но какие навыки наиболее необходимы? Наиболее необходимы наиболее простые навыки. Наиболее простые навыки, те, которыми пользуются все люди, это, к примеру, ходьба, еда, дефекация. Все это нужнее философии. Ребенком человек тратит огромное время на овладение этими первичными навыками, а, овладев, совершенствуется в них всю жизнь.
  Как утверждает один из современных американских авторов, ребенок более эффективен, чем взрослый, он добивается всех своих целей минимальными средствами - он всегда сыт, обогрет и защищен, не располагая к этому никакими существенными средствами и навыками.
  Это все конечно забавно, учитывая, что эта детская "эффективность" основана на внешнем источнике. Если не будет старших, располагающих существенными средствами и навыками, то "эффективность" ребенка мгновенно обнулится. Если не будет того, кто накормит его и обогреет, ребенок умрет вместе со всей своей гиперэффективностью.
  Мы приходим к выводу о необходимости более сложных навыков. Человек, взрослея, обучается все более и более ненужным, - с точки зрения утилитарного использования, - навыкам. Математика менее нужна, чем умение есть ложкой, используется меньшим количеством людей, и в этом плане, как используемая меньшинством людей, она менее нужна. Но эта меньшая нужность ее делает ее и более важной и более труднодостижимой, она расположена выше на гипотетической пирамиде знаний и умений.
  Отдельный человек способен обойтись без сложных навыков, без математики, без химической технологии, скажем, без той же философии, он вполне способен устроиться в жизни с комфортом, но - лишь за счет того, что кто-то другой возьмет на себя труд по овладению ими и работе с ними. Общество в целом, Человек как таковой, оказываются немыслимы без сложных навыков.
  И самое ненужное оказывается в итоге самым нужным.
  Общество представляет собою пирамиду, в которой чем более сложны знания и умения, тем меньше людей ими владеют. Чем более сложны умения, тем более они не нужны для большинства.
   
   
  Философия философии
  "Философия рецептов не дает, а философ - не профессия" - формулирует Мамардашвили.
  На каком основании философ подает свои реплики? Считает ли он себя экспертом? Считает ли он себя учителем? Считает ли он себя мудрецом? Кому и для чего он говорит?
  Вопреки победившим релятивизму и софистике я утверждаю, что философия имеет, что сказать людям. Но при этом философская позиция не имеет ничего общего с экспертной, ни с учительской. Здесь в наше время требуется внести ясность.
  Научить философии нельзя. Требовать от всех людей философских навыков как требуются, к примеру, математические, грамматические, или даже начальные литературные, - нельзя. Философа нельзя обучить, как обучают на фрезеровщика в ПТУ, философа нельзя вырастить, как выращивают ученого, когда появление нового гения - дело способностей и затрат.
  В приложении к философии экспертность, как и учительство, равно невозможны - эксперт свои выводы сопровождает доказательствами, которые, - эксперт при этом подхмыкивает, - в принципе, может проверить любой желающий, имея соответствующие навыки, - потому-то он и подхмыкивает, что навыки экспертного уровня для обычного человека недостижимы. Но они достижимы теоретически. Хочешь проверить эксперта - поступай в ВУЗ, учись 5 лет, потом три года аспирантуры и, пройдя этот "многих славный путь", можно понять бормотание эксперта. Здесь дело во времени и в усилиях. В больших времени и больших усилиях.
  А философ он вырастает или не вырастает, появляется или не появляется. Выучить нельзя. Можно научить философии, но то, что получится, - будет не философ, а эксперт в области философии, знаток ее истории, ее приемов, ее персоналий и т.п. Полезный в общем-то персонаж, нужный, но собственно к философии имеющий примерно такое же отношение, какое имеет к книгам библиотекарь, их выдающий, или, скажем, литературовед, пишущий диссертацию по Пушкину, но сам писать как Пушкин не дерзающий.
  Не имеет философская позиция ничего и с позицией мудреца. Этот да, тоже вроде стихийно произрастает и с презрением относится к экспертности, представляя ее антипод. Но это антипод и философии. Она проскальзывает мимо обеих этих позиций как мимо ловушек, мимо двух губительных крайностей - крайности дрессировки и крайности самонадеянности.
  Мудрец выше обучения, он довольствуется тем, что получил от природы. Он мудр беспричинно и к обучающим конвейерам относится с презрением. Да и с опаской - механизированное конвейерное стандартизированное и стандартизирующее вмешательство в сознание способно легко нарушить его случайно сложившуюся индивидуальную мудрость.
  В результате мудрец изрекает, никак, в отличие от эксперта, не обосновывая. Ему повезло оказаться мудрецом, и он вещает, напрямую закоротив себя на истину. Черпает он при этом из резервуаров доксы, то есть, опираясь на некую "народную мудрость", которая являет собой собрание заблуждений определенных больших сообществ людей. Пример такой позиции мудреца - "звезды", безо всяких сомнений выносящие свои вердикты направо и налево по любым вопросам. Их мнения это голос толпы. Мудрец - человек настроенный в унисон с массой, озвучивающий ее невнятные мысли как свои, делающий оформленными ее смутные представления, дающий людям доксу.
  Философ не эксперт и не мудрец. И не нечто среднее между этими двумя, это среднее - это софист. Философ - это работа над собой. Т.е. не конвейерное образование и не подключение к резервуару благоглупостей, а человек, работающий над своими способностями к видению, к восприятию, к осознанию.
  Мамардашвили формулирует так:
  "мыслить - значит стать лицом к лицу с чем-то иным, с сутью дела, скрытой за сценой, занятой масками-марионетками. А это возможно и неизбежно лишь в точке, где ты отмечен отдельно, выпал из человеческой связи, ибо нельзя помыслить "иное", не ранив кого-то и не погрешив против человечности. Там, где ты отмечен отдельно, тебя и камнями побить могут"
  Эксперт мыслит в рамках парадигм, он не способен выйти за них, а выйдя, теряет право на экспертность. Эксперт получает мандат на свои вердикты лишь как представитель экспертного сообщества. Взгляды эксперта - это не его взгляды, а взгляды сообщества. В этом сила, в этом авторитет эксперта, но в этом и его слабость. Эксперт - это дорогой сложный прибор, работающий лишь в определенных условиях и неспособный ни к адаптации к новым вопросам, ни, в общем-то, к пониманию границ применимости своих способностей. Грубо говоря, - термометром хорошо мерить температуру, но нельзя измерить плотность.
  Мудрец мыслит в рамках подсознательных потребностей общества. Писатель, к примеру, не угадавший потребности читателя просто не будет покупаться, не будет читаться. Мудрец несвободен - он идет за потребностями массы. Мудрец, как и эксперт, обусловлен обществом.
  Их взгляд продиктован извне и потому их суждения не достойны доверия. Они судят об одних нормах, меря их другими. Отсюда современный релятивизм, когда все нормы объявляются равными. От отчаяния.
  Философский взгляд беспристрастен. Философский взгляд нельзя назвать принадлежащим общности, потому что общности ему соответствующей нет. Это свободный взгляд, не связанный ни требованиями и желаниями общества, ни парадигмами, ни доксами. Это выход за все то, что общество в целом способно произвести. Без него общество будет вечно вариться в собственном соку, не в силах произвести ничего нового.
  Философия анормативна - это скорее техника одиночества, отстранения, ухода от конвенциальной общественной нормативности к твердым абсолютным основаниям. Человек - коллективное животное, он не может быть один, общество нужно ему как воздух, оставшись без общества, человек сходит с ума, теряет человечность (во многом извне индуцируемую). Здесь обратное - требуется научиться "задерживать дыхание" чтобы нырять в глубины смысла.
  Остается еще ответить "кому и для чего философ говорит?" Чаще всего это нечто бормотания своих мыслей вслух. Ясность должна быть обретена, а обретается она лишь будучи сформулированной. При этом, в отличие от писателя, современного общественного мудреца, философ в своих формулировках от читателя не зависит, а в отличие от эксперта не зависит и от научного сообщества, поскольку настоящая философия апарадигмальна.
   
   
  Философские бомбы
  Философские бомбы взрываются на такой высоте, где уже нет воздуха, поэтому взрывы эти бесшумны. Шум же - это идеологичность, то есть редукция к языку обывателя. Чем ближе идеология к массам, тем громче шум, и тем меньше энергии идет на что-то помимо шума. Идеальная идеология не производит вообще ничего, помимо звуковых колебаний.
  Настоящие философские бомбы производят Новое, мгновенно, как бы во вспышке молнии, меняя мир. Для взгляда обывателя перемена не заметна, он живет, как жил. Не его заслуга в изменении мира, он просто следует не им проложенной колее.
  Вспышка молнии, - и люди вдруг, скажем, для примера, перестают есть друг друга, обыватель покорно откладывает кость и надевает галстук. И вот он уже спешит на работу в вагоне метро.
  За идеологический же шум отвечают софисты. Софисты не производят Новое, им хватает старого. Они не могут отменить каннибализм, зато они могут поменять моду на галстуки или ввести новый рецепт приготовления захваченного противника.
  Отделяя друг от друга эти категории - философы, софисты, обыватели, я рискую попасть под удар обвинения в грехе ренесансности. Как же так, почему отсутствует уважение к людям массы? Не ортего- ли ты -гассианец, какой? - могут спросить у меня. Не считаешь ли ты философов за некую аристократию, за отдельную касту провидцев или жрецов?
  Философы, на мой взгляд, это не аристократия, а совсем наоборот - это люди труда, ассенизаторы мира. Они разгребают авгиевы конюшни, которые, впрочем, неустанно, скажем так - наполняют софисты.
  Поэтому в философах нет ничего не только ренессансного (в давыдовском понимании), но и экзистенциального (в духе французских экзистенциалистов). Они просто работают за всех не желающих думать самостоятельно (что, в общем-то, оправданно, поскольку дело это тяжелое), и, получая заслуженную порцию цикуты, выпивают ее во всеобщее здравие.
  Аристократичны софисты, имитаторы мышления, не вкладывающие в него труда. Но они только переставляют кубики старого, составляя комбинации того-же-самого.
  Задача философа произвести Новое, изменив мир, внести в мышление элемент, без которого далее мыслить нельзя, но который меняет все мировосприятие (что, кстати, аннулирует труд философа как "заслугу" - когда Новое становится общим, старое становится невозможным, и потому работа произведшего Новое оказывается невоспринимаема. Как мы всерьез сформулируем, что сделал Платон для мира, раз в наших формулировках обязательно будут присутствовать понятия, произведенные на основе платоновских новаций? Мир не может быть без Платона, но большинство людей об этом никогда не задумаются.
   
   
  Вопрос публикации
  Один из модных российских философов заявляет:
  "Публикация - это социальный акт, затрагивающий множество институций, ролей и статусов.
  Публикация может иметь стратегию, но она лишена самости, как утюг лишен души.
  Крах позиции мыслителя говорит о том, что глупо выглядит тот, кто все еще пишет в стол, кто надеется, что потом, когда-нибудь его мысли будут найдены и обнародованы. Мысль - это не то, что подумал мыслитель. Это то, что опубликовано менеджером в качестве мысли.
  Поэтому мыслит не мыслитель, а менеджер мысли"
  Конечно, каждый пишущий желает быть опубликованным, надеясь, чтобы его мысль не пропадет втуне, что она окажет влияние на мир. Но...
  "нужна ли в самом деле правде историческая победа?" - вопрошает Шестов.
  "сила никогда не бывает с правдой: где сила - там неправда, где победа - там ложь. Последнюю истину нужно искать в поражениях, в неудачах" - утверждает он.
  Мысль Шестова выглядит вызовом нашему нацеленному на успешность миру. Как так - он дерзает ставить ничтожных выше великих?! Бунтовщик, однако, хуже Пугачева...
  "величайший - только счастливейший, величайший - только удачник.
  Если вам нужно знать правду о жизни, не спрашивайте величайших, не слушайте признанных учителей мира. И бойтесь тех, которые приходят с дарами. Только отнимающие, только непризнанные и отверженные, только незаметно прошедшие могут вам кое-что рассказать о жизни"
  Под "незаметно прошедших" попадают все настоящие философы. Не печатают их "менеджеры мысли" стотысячными тиражами, и не будут печатать никогда. НИКОГДА.
  То, что печатают большими тиражами, то, что читают в метро - это, в лучшем случае, интеллектуальный прикорм. Большинство всю жизнь так и проживает на прикорме. Так что по деятельности "менеджеров мысли" "по делам их" этих "менеджеров", поставляющих в массы разжижающие мозги книго-пилюли, можно скорее именовать "менеджерами безмыслия".
  Надеяться на то, что серьезные идеи будут как-то массово оценены - глупо. Глупо, в общем-то, даже вообще ожидать их "оценку". С чего ради мнение какого-то менеджера, пусть даже и мнящего себя "менеджером мысли" может интересовать мыслящего человека? Идеи просто должны производиться, а будут ли они применены, и даже будут ли они поняты - не дело мастера идей. Также как не дело мастера, производящего ножи, беспокоиться о том, что не всеми его ножами будут резать к обеду хлеб. Иначе, если мастера перестанут делать ножи, люди будут грызть друг друга, обойдясь в этом деле и без ножей, а вот хлеб порезать, или там игрушку ребенку из деревяшки смастерить, будет нечем.
  "Удача, победа, исторический подвиг - тягчайшее обвинение, какое может висеть над человеком" - предостерегает Шестов.
  Философия не нуждается ни в удаче, ни в победе, ни в истории. Все это проходит мимо, параллельно ее течению. Но может быть, поэтому, парадоксальным образом, помнят не Дионисиев, а Платона? Дионисии, и все их подвиги, все их удачи, преходящи. Исторические деятели безжалостно смываются водой истории. Платон же поныне с нами.
  Поэтому вопрос публикации слишком мелок. Публикация - это лишь прямое воздействие на обывателя. "Давайте не есть друг друга" - высекает на скале борец против каннибализма (скажем, в целях более здорового питания). Но обыватель не решает такие вопросы (несмотря на все свои амбиции). Глобальные изменения производятся не просьбами и призывами, - лозунги это лишь сфера идеологии. Чтобы изменить мир, надо создать Новую реальность, которая не зависима напрямую от пользователя. Это как бы рождение новых измерений. Сократ не оставил после себя текстов, но даже и не будь Платона с Ксенофонтом, мир после Сократа стал бы иным, чем до него.
  Вопрос публикации ставит следствие на место причины. Для писателя - главное опубликоваться, это для него означает вставить свои пять копеек во всеобщий мыслительный поток. И потому писатель - софист. Для философа публикация дело десятое, главное создать Новое. А заниматься пропагандой своих открытий ему некогда - его дело двигаться дальше.
   
   
  Народ и философ
  Маргинален ли философ?
  "Философ - это, прежде всего, иммигрант, "лимитчик", гастарбайтер. Он всегда не местный. Он приехал откуда-то со стороны, из другого мира" - пишет один из современных властителей дум, Гиренок.
  Все это лишь видимость, то, как видит философа обыватель - как чужого, как лишнего, как ненужного. Но с этим нельзя согласиться. Философ - самый нужный человек общества. Он действительно стоит вне народа, но не потому что противопоставлен ему, не потому что чужд (хотя и чужд), а потому что он более народен, чем сам народ. Народ не прочь изменить своей народности, отдаться внешней силе, поддаться чуждому влиянию извне, продать по дешевке первородство.
  Делез и Гваттари формулируют:
  "Нам не хватает сопротивления настоящему. Творчество концептов само по себе обращено к некоей будущей форме, оно взывает к новой земле и еще не существующему народу"
  Философ маргинален, но потому что представитель не современного ему народа, а народа эйдетического, идеального. Он видит недостатки современности и предлагает лекарства для их излечения, при этом он необходимо имеет видение своего народа как излеченного, видит цель, видит новый народ. Он имеет дело с больным народом, видя мысленным взглядом иной, новый, лучший народ - еще не существующий. Вот его-то он и представляет (в обоих смыслах).
  Это не маргинальность чужака, это маргинальность своего, когда почти все остальные предали свои корни. "Народ находится внутри философа"- формулируют Делез и Гваттари.
  И Сократа, кстати, приговорили к смерти, не за "высокомерное поведение в суде", как утверждает Гиренок, а за то, что поверх судившей его толпы он глядел на СВОЙ идеальный, "новый" народ.
  То, что народ не любит философа - понятно. Врачей никто не любит, особенно дети. Гиренок раздувает из этого трагедию маргинальности философа. Ах, он, дескать, бедненький, никто его не любит, никто не понимает.
  Но ситуация не столь проста. Не только народ не любит философа, но и философ вовсе не пылает любовью к народу. То есть да - он идет на костер и на плаху за свой народ, стоически сносит его глупость и его несоответствие идеальному своему образу, он прощает ему его животные наклонности и склонность к чечевичной похлебке.
  Но всегда философ имеет право сказать: "Я был со своим народом в годину тяжелых испытаний, и понял я, что это не мой народ".
  ...Что не помешает ему взойти за народ на костер или на плаху, или что там у народа припасено для философов в данную историческую эпоху.
   
   
  Народ и философия
  "Может быть, чтоб обрести истину, нужно прежде всего освободиться от всякой обыденности?.. настоящая, истинная философия есть философия каторги..." формулирует Шестов.
  Я читаю книги в метро, в метро вообще много кто читает. Меня раздражают люди читающие ерунду. Но почему же тогда меня не радуют люди редко-редко, но попадающиеся, что читают не ерунду? Вот однажды юноша читал Ницше. Ну, вид у него был такой, что ясно было, что не в коня корм, да и Ницше, как не крути, чтение не для юношества. Вот тот же, Шестов пишет, кстати:
  "Заинтересовать всех тем, о чем размышляют Толстые и Ницше, не только невозможно, но и не нужно. Более того, не нужно даже, чтобы существовало убеждение, что способность исключительно отдаваться высшим вопросам науки и искусства выгодно отличает человека. Этим предрассудком, к сожалению, столь же распространенным, сколько и ложным, создается множество людей, против своего желания предающихся ненужным им занятиям, читающих скучных для них философов и поэтов и рассуждающих о предметах, до которых им нет дела. Они этим отдают дань общественному мнению, столь возносящему чисто "духовные" интересы. Но ценность этой дани далеко не одинакова для платящих и собирающих ее. Невольники философии тратят даром время и труд, а общество ничего не приобретает, кроме пустословящих людей. И, главное, - эти люди могли бы делать другое дело, очень полезное и хорошее, лучшее, быть может, чем настоящие философские занятия, и только в силу предрассудка убивают время на разговоры, ни им, ни кому другому не нужные. Поэтому, менее всего следует заботиться о том, чтоб сделать науку и искусство доступными "всем". "Всем" нужно одно, "некоторым" другое. И не поэтому, повторяю, что "некоторые" лучше, выше "всех"; быть может - "все" лучше "некоторых". Этот вопрос и ставить не следует, а тем менее, - разрешать его. Но несомненно, что до настоящего времени о такой философии и такой поэзии, которая была бы равно нужна всем, и речи быть не может. Заставить, например, Ницше, как того требует гр. Толстой, писать сказки для детей или для народа на тему "черный хлебушка - калачу дедушка", в то время, когда в течение многих лет макбетовские видения смущают его ночной покой, точно он сам "зарезал сон" - еще менее законно и справедливо, чем заставлять детей читать "Also sprach Zarathustra". Если Ницше говорит о Боге, нравственности, науке - и говорит то, что он знал и чувствовал и чего знать и чувствовать другим нельзя и не нужно, если его поэзия недоступна, кажется даже бессмысленной многим людям, не пытавшимся "подавать руку привидениям", которые к ним никогда и не приходили - то это ли основания к тому, чтобы заставлять Ницше молчать посредством введения в новую поэтику правила об обязательной доступности поэтических произведений всем людям? Очевидно, наоборот. Для этого большинства, остающегося до старости юным, нужна особая поэзия, особая философия - и у него есть свои философы и свои поэты. Но его нуждами измерять ценность всех произведений человеческого духа, как хочет сделать гр. Толстой, несправедливо, глубоко несправедливо по отношению к тем людям, которые более всего нуждаются в утешении философии и поэзии, и - затем повторяю, бесполезно: замолчать Ницше толстовская поэтика, конечно, не заставит. Ницше это, конечно, знает: "Ибо люди не равны: так говорит справедливость. И чего хочу я, того не должны хотеть они".
  Итак, "Этот вопрос и ставить не следует, а тем менее, - разрешать его"? И да, и нет, - все-таки надо поставить и надо решить. Даже столяр полагает свою профессию более важной, чем профессия плотника (и наоборот), почему же это вдруг философ в приступе скромности должен считать себя ниже всех прочих? Скромность скромностью, но зачем бы это принижать свою сферу деятельности? У нее и без того достаточно врагов. Впрочем, друзей, которые похуже иных врагов, тоже хватает (и хороший столяр, и впрямь лучше плохого философа). Так что же, лучше ли философы не философов или хуже? Или, в постановке Шестова: "все" или "некоторые"?
  Лучше ли дети взрослых? Может, немного и лучше - они более естественны. Но для всего свое время и что естественно в одном возрасте, кажется жалкой нелепостью в другом. Человек, в зрелом возрасте ведущий себя как ребенок - в лучшем случае - чудак, в худшем - безумец. Ребенок естественен просто потому, что мы и не ждем от его действий разумности. Лепет и глупые поступки соответствуют нашим представлениям о естественном поведении ребенка. К взрослому предъявляются иные требования, которым соответствовать естественным образом сложнее, в силу этого взрослые и не столь "естественны".
  "Всем" нужно одно, "некоторым" другое" утверждает Шестов. Так ли это? Ну, скажем, в определенной степени так. Но если общество пойдет дальше этим путем специализации, когда одним будет нужно "одно", а "некоторым" "другое", то человечество превратится в аналог муравейника, где будут "рабочие муравьи", "стражи", и всякие прочие категории, включая жрецов, настроенных на "другое". Получается социальная пирамида, в которой людей будут разделять на ступени по интеллектуальным возрастам. Некий зародыш такого разделения имеет место и сейчас. Социуму нужны разные люди, разные в том числе и по моральному уровню и по интеллектуальному. Ему и бандиты нужны, и борцы с ними, и циники, и романтики, и физики с лириками, и полуграмотные старушки, которые зато всегда правильно голосуют, и прочие, и прочие...
  Разделяя людей по категориям, я веду речь об интеллектуальных возрастах. Почему я веду речь об интеллектуальных возрастах? Потому что я придерживаюсь современных взглядов на проблему умственного развития, согласно которым человек создает себя в процессе овладения языком. Язык является инструментом организации опыта, взаимодействия со средой, инструментом человеческой практики. Язык и практика в таком подходе, язык и жизнь обуславливают друг друга. Жизненные явления, не улавливаемые с помощью языка, оказываются для носителя языка не реальны, они не способны попасть в его восприятие реальности. Разные интеллектуально-возрастные группы не только пользуются разноуровневыми языками, но они совершенно реально являются обитателями различных реальностей. Язык же философии - это язык, дающий максимальное погружение в реальность, наибольший с нею контакт, это - высшая фаза языка вообще.
  Некоторые авторы формулируют сумасшествие как разрушение языковых структур, в результате чего безумец оказывается не способен адекватно "простроить" реальность, выпадая из нее.
  К случаю безумца я бы добавил индивидуальный характер такого выпадения из реальности. Безумец не способен сколько-нибудь четко опереться на опыт Другого, того, кто воспринимал бы мир одинаково с ним. Он не может создать общую языковую игру, оказываясь против мира в одиночку. Один же человек существовать не способен и теряет свою человеческую сущность.
  Говоря об интеллектуальных возрастах, я добавил бы к вышеупомянутым современным концепциям, во-первых, кое-что из воззрений Петрова с его тезаурусной динамикой, а с другой, - отметил бы еще и подобщественный характер языковых норм. Язык подобщественен, в том смысле, что ключи и нормы языка, как и всей жизни человека хранятся в подобществах.
  Ну а в подобщества человек входит, прежде всего, согласно своему уровню развития.
  Что мы получили в итоге этих блужданий?
  То, что у "большинства, остающегося до старости юным" существует свои "особая поэзия, особая философия", это факт. Но то, что "у него есть свои философы и свои поэты", недостаточно, чтобы большинство это было признано самодостаточным. Есть философия и поэзия, которые пишут на стенах туалетов, и для определенного контингента это вершины мудрости и поэтизма, но признать равенство философий и поэтик разного уровня невозможно - они действительно РАЗНОГО уровня. Более того, они еще разного уровня реальности. Реальность более нижнего уровня просто не способна сколько-нибудь адекватно воспринимать более высокие уровни.
  С Шестовым стоит согласиться, что из уровня в уровень мостков не перебросишь, но из этого вовсе не стоит делать вывод об одинаковости статусов разных уровней. Понятно, что вопрос публикации это - утрированно - вопрос о писании текстов, - хотя бы и того же Ницше, - на стенах туалетов. Понятно, что попытка массового прорыва более высоких уровней на более низкие чревата катастрофой. Понятно, что в осознании разных уровней восприятия реальности присутствует ловушка аристократизма ("ренессансности" по Давыдову).
  Просто не стоит принижать собственную работу оттого, что она нужна не всем, а лишь немногим. Опосредованно эта работа все равно необходима для ВСЕХ. Но - нельзя позволить свалиться в ловушку аристократизма - "настоящая, истинная философия есть философия каторги". Быть в числе немногих трезвомыслящих людей посреди океана общего недоразумия - тяжелая работа.
   
   
  Национальна ли философия?
  Тот же Гиренок пишет:
  "есть производители философии и есть потребители. Среди производителей доминирует Франция и Германия. Их стремится теснить Америка. Россия - потребитель философии"
  По-моему та философия, что может быть описана в категориях производства и потребления, представляет собой кишение приспособленцев, производящих и потребляющих нечто философообразное, квазифилософское.
  Какая разница от кого мы получим действительно свежую мысль - от русского, от американца или от древнегрека? Любого из них стоит назвать братом. Ну а тот, кто вместо "хлеба" "вложит в руку" интеллектуально "голодного" "камень", тот нам не брат по разуму. В том числе, надеюсь, и Гиренку. Во всяком случае, об этом свидетельствует "рык сильного", который слышится ему в словах "мировая философия". Настоящая философия с агрессией несовместима - агрессия происходит от приспособленцев, что под видом занятий философией строят идеологии.
  Так что не стоит горевать о каком-то, якобы имеющем место, отставании отечественной философии. Философия - это исключительно отдельные философы, совершенно безотносительно ко временным и пространственным привязкам.
  То же, что от них иногда происходят какие-то общественные движения или какие-то интеллектуальные моды, никакого отношения к ним не имеет. Сила и правда несовместимы - как сформулировал Шестов, и если за философом, как человеком правды, вдруг проявилась какая-то сила, которая подняла его писания на щит, то ни эта сила к философу не имеет никакого отношения, ни философ к ней. Это только движения социума.
  Философ мыслит не из желания "переделать мир", он мыслит, потому что способен это делать, а неприятие жизненной неправды здесь вторично, оно - следствие интеллектуальной честности.
  Социуму не нужны философы, ему нужны идеологи. Философы же враждебны идеологиям, как редуктивным по своему характеру. Философы взламывают идеологические построения, и социум использует эту их деятельность, чтобы их самих переряжать в идеологов, полностью извращая этим смысл их деятельности. "Западная философия" идеологична, оттого то она и производится-потребляется, оттого-то в ней и "рык сильного".
  Гиренок пишет:
  "Философы в России - это носители культуры Европы. Все мы здесь сидим и ждем, что они там сочинят, напишут. Чтобы написанное прочитать, перевести и прокомментировать. Мы, русские, посторонние на европейском празднике мысли"
  Стоит ли об этом жалеть? Надо бы радоваться, что мы не соучаствуем в этой философии, которую Гиренок сам же и определяет как "производство".
  Западная философия - это на 99 процентов софистика. А мы, русские, - консерваторы, - мы с Платоном и Сократом.
  Мамардашвили говорит:
  "По-моему, невозможны национальные философы. Если осмысленно и более или менее точно употреблять слова, то национальный ведь будет означать: философ - это человек, представляющий нацию, ее выражающий, любовь к ней превращающий в какой-то специальный предмет пропаганды и защиты и так далее, философ как человек может быть любым, но определять через национальное - это определять в нем не философа. Во всяком случае, если брать то, что реально случилось в истории философии, то как раз те люди, которых можно было бы назвать национальными философами - которые в своем сознании представлялись себе таковыми и так представлялись окружающим, - они составляют, в общем, печальный период философии, как правило. Такая вещь случилась, например, в Германии - после Канта, и она была знаком превращения философии в нечто нефилософское; но превращением не окончательным, слава Богу, потому что, как философ ни прыгай, ему не удается стать нефилософом, если он философ"
  Вроде как бы да - нет национальных философов и национальных философий. Поскольку философия наднациональна и все такое.
  Но, однако же, вот есть немецкая классическая философия, продолжающаяся дальнейшей немецкой традицией, есть французская философия, есть русская, есть греческая. Все они совершенно различны, у каждой свой характер, - то есть, - и да и нет, - эмпирически мы видим, что философы вовсе не рождаются как грибы, кто где придется.
  Философия порождается неким общим проблемным полем - если жить хорошо, то не до философий, а вот когда становится плохо, люди начинают задумываться. Платон отвечал на вопрос как сохранить, как обновить умирающий греческий мир. Проблему он не решил, греческий мир умер, но зато вот так, умирая, он породил философию. Цветок завял, сбросил лепестки, но остался плод.
  Важным оказалось не возможное решение консервации, а сама проблемная ситуация. И то, что Платон сделал, - значимее любого возможного решения, лучшим, что дал греческий мир человечеству, его венцом, без которого он был бы лишь одной из многих сгинувших в небытие варварских культур. Так что, - и да, и нет. Философия наднациональна по своему направлению - она общечеловечна, но она национальна по своим корням. Если бы Платон был космополитом, и ему было бы безразличны Греция и ее проблемы, то, наверное, вряд ли он смог бы породить что-то значимое. Зевнул бы, да поехал себе в эмиграцию. Жил бы в Америке, ругал греков... Ну, точнее в том месте, что тогда Америку заменяло, конечно. Своя Америка есть всегда.
  Конечно, говоря о проблемном поле, не стоит понимать его как проблему дефицита колбасы или чего-то подобного. Дело в сущностных проблемах, а не в проблемах неудовлетворенности потребителя - это "вещи несовместны".
   В этом смысле, кстати, бибихинская версия советского "философского молчания", которое, согласно Бибихину, свершалось в знак некоего протеста, оборачивается другой стороной. (Впрочем, и само "молчание" сомнительно - если оно и имело место, то полным молчанием не было. Скорее наоборот, - подозрительна как раз именно философская болтовня.)
  Здесь как в некоей эзотерической притче, достаточно глупой, правда, где рассказывается о некоем мальчике, который не разговаривал, и его все принимали за дурачка. А однажды он сел есть и высказал претензию, что каша недосолена. Все удивились тому, что он, оказывается, умел говорить. "Почему ты раньше молчал?" - спросили его родственники. "Раньше все было нормально" - ответствовал отрок.
  Дескать, раз все нормально, то и говорить не о чем. Притча наивная, но в определенной степени отражает суть проблемы. Философия молчит до последнего, вступая в разговор лишь когда "каша недосолена". То бишь, когда общество действительно попало в полосу проблем. Таких проблем, из которых оно уже не выйдет прежним. Или вообще не выйдет.
  Греки были первым народом с философией. Во многом потому они и сложнее римлян и интереснее их. Петров определял шесть великих научных языков, но языков философских вовсе не столько же. Те же римляне дали миру лишь нескольких значимых философов, бывших, впрочем, более морализаторами, а этого для философской нации маловато. Латынь сделали философским языком схоласты.
  Еще были немцы. Французы пытались философствовать, но как-то малоубедительно. Англичане, похоже, к философии неспособны, они больше по наукам. Петров восхваляет простоту их языка и выводит из этой простоты его большую пригодность для развития науки. Что-то вроде близости к компьютерному коду. Но для философии эта простота, похоже, оказалась не очень питательна (Гегель, помнится, удивлялся англичанам, всерьез включавшим Ньютона в число философов, и это привлекшее его внимание смешение понятий, само собой не случайно, это именно показатель их глубокой, идущей из древности неспособности к философии, - подобной тому, какова бывает неспособность к музыке, когда "медведь на ухо наступил"). Впрочем, немецкий язык не помог австрийцам, Австрия представляет собой что-то вроде философского провала, такого что, что не философствующий австриец - то лишь "публицист" (в хайдеггеровском значении сего определения), или и вовсе идеолог.
  Ну, еще и русские до революции тоже были философской нацией. Правда, ходят слухи, что кто-то из русских и в наше время "делает философию". Даже книга такая вышла. Надо бы купить с зарплаты.
   
   
  Философия и споры
  Мамардашвили утверждает:
  "очень мало общего на поверхности, то есть в сознании самих философов, которые, если честно признаться, отвратительные спорщики, с очень дурным характером, во многом похожие на художников (я имею в виду живописцев)"
  Если философы якобы неспособны спорить, то чем же они тогда занимаются как не спорами-разговорами друг с другом, критикуя, выясняя или проясняя взгляды друг друга? Никто не начинает с нуля, и никто не бывает абсолютным последователем, иначе в чем собственно тогда смысл мыслительной работы?
  Такое выяснение часто носит, кстати, скорее характер совместного мозгового штурма, чем спора в обычном понимании, и спор тогда ведется не "против" друг друга, а наоборот, - направлен на совместное достижение большей ясности, как платоновские диалоги. Но, тем не менее, это спор, то есть обмен мнениями с доказательством преимуществ своего.
  Разъединение во времени ничего не значит для философских дискуссий, в эйдетическом мире философии нет времени.
  Философы действительно не любят спорить, если иметь в виду споры с не-философами. Но так ведь и врач не особенно тяготеет к обмену мнениями с больными, так ведь и профессор не спорит на равных со своими студентами, они бы и рады, да ни больные, ни студенты не имеют к такой дискуссии достаточных способностей. Так ведь и взрослый человек иначе отнесется к спору с равным себе и к спору с ребенком. Споры могут иметь место во всех приведенных случаях, но любви к ним вряд ли стоит ожидать, поскольку это заведомо не разговор на равных, а беседа, вечно скатывающаяся в ликбез. Понятно, что больные, студенты, дети, а также прочие недостаточно разумные категории граждан, имеют свои мнения, часто весьма экзотичные, которыми не прочь поделиться, но требовать от врача, чтобы он спорил с каждым больным, от профессора - с каждым студентом, от взрослого - с каждым ребенком, это, понятно, не имеет смысла.
  Делез и Гваттари пишут:
  "у философа очень мало вкуса к дискуссиям. Услышав фразу "давайте подискутируем", любой философ убегает со всех ног. Спорить хорошо за круглым столом, но философия бросает свои шифрованные кости на совсем иной стол. Самое малое, что можно сказать о дискуссиях, это что они не продвигают дело вперед, так как собеседники никогда не говорят об одном и том же. Какое дело философии до того, что некто имеет такие-то взгляды, думает так, а не иначе, коль скоро остаются невысказанными замешанные в этом споре проблемы? А когда эти проблемы высказаны, то тут уж надо не спорить, а создавать для назначенной себе проблемы бесспорные концепты. Коммуникация всегда наступает слишком рано или слишком поздно, и беседа всегда является лишней по отношению к творчеству"
  Так что дело не в дурном характере, полагаю, дело в том, чтобы "говорить об одном и том же", т.е. на одном уровне.
  Иначе, если выходит диалог в духе фильма "Иван Васильевич меняет профессию", когда герой Пуговкина, напрягшись, выдает "аки, паки, иже херувимы", вряд ли стоит сетовать на дурной характер Ивана Васильевича, который не бросился сломя голову поддерживать беседу.
  Делез и Гваттари пишут о Сократе:
  "Иногда философию представляют себе как вечную дискуссию, в духе "коммуникационной рациональности" или "мирового демократического диалога". Нет ничего более неточного; когда один философ критикует другого, то делает это исходя из чуждых ему проблем и в чуждом ему плане, переплавляя его концепты, подобно тому как можно переплавить пушку, отлив из нее новое оружие. Спорящие всегда оказываются в разных планах. Критиковать - значит просто констатировать, что старый концепт, погруженный в новую среду, исчезает, теряет свои составляющие или же приобретает другие, которые его преображают. А те, кто занимается нетворческой критикой, кто ограничивается защитой исчезающего концепта, не умея придать ему сил к возрождению, - для философии такие суть истинное бедствие. Все эти специалисты по дискуссиям и коммуникации движимы обидой. Сталкивая друг с другом пустые общие словеса, они говорят лишь сами о себе. Философия же не выносит дискуссий. Ей всегда не до них. Спор для нее нестерпим не потому, чтобы она была так уж уверена в себе; напротив, именно неуверенность влечет ее на новые, более одинокие пути. Но разве Сократ не превратил философию в вольную дружескую дискуссию? Разве это не вершина греческой общительности - беседы свободных людей? На самом деле Сократ постоянно занимался тем, что делал невозможной всякую дискуссию - будь то в краткой форме агона (вопросов и ответов) или в длинной форме соперничающих между собой речей. Из друга он сделал исключительно друга концепта, а из самого концепта - безжалостный монолог, устраняющий одного соперника за другим"
  Они хорошо сформулировали суть неприятия псевдофилософских споров, но не соглашусь с их оценкой Сократа. Между тем, тут намечается интересный момент - метод Сократа совершенно противоположен экспертной позиции, в которую часто (часто вынужденно) становится современный интеллектуал. Сократ же совершенно свободен, не связан никакой экспертностью и то, что он практикует, это, в общем-то, и не спор в обычном современном понимании, а скорее нечто вроде совместного рассмотрения вопроса.
  Дискуссия при таком повороте действительно становится невозможной, но не в силу того, что Сократ подавляет всех своими авторитетом, аргументами, эрудицией и риторикой, - это все удел софистики, - напротив, Сократ ведет обсуждение так, чтобы сообща было выработано решение вопроса. А если вопрос решен, то о каком "споре" может идти речь? Его метод - решение вопроса. Если задача решена, то спорить не о чем. Так что речь не о превращении диалога в монолог, как это видится Делезу и Гваттари, но лишь о том, чтобы не позволить диалогу выродиться в бесконечную болтовню.
   
   
  Есть ли разум в интернете?
  Интернет на заре его существования многими воспринимался как некая возможность (во всяком случае - дополнительная) прямой демократии. Некоторые питают подобные иллюзии и сейчас, открывают же всяческие "гайдпарки" и иже с ними. Итак, как же там у нас с демократией в интернете?
  Современные авторы Ушаков и Кралечкин, к примеру, формулируют так:
  "Современные граждане, таким образом, напоминают некий усеченный вариант гражданства, некий фантомный орган гражданства как такового - они делают какие-то вещи, которые хранят след публичности, свободного обсуждения того, что происходит (и вообще всего чего угодно), но к реальному обсуждению они, конечно, неспособны"
  В Интернете происходит свободное обсуждение "чего угодно", но:
  "Разрыв публичного поля с любой реформой (и просто значимым политическим или социальным актом) обнаруживается в том, что любое обсуждение истолковывается как знак того, что предмет обсуждения неминуемо будет или потерян, или использован в совершенно посторонних целях"
  Так что свободное обсуждение "чего угодно", выливается во что угодно, кроме реального обсуждения. Каждый, кто имел достаточный опыт участия в подобных дискуссиях, согласится с этим выводом об их полнейшей бесперспективности.
  Почему так?
  В связи с неспособностью современных людей к мышлению - "разумные, но немыслящие", помянем мамардашвилевское определение.
  Человек состоит из углерода, водорода и разных прочих элементов, но если все эти элементы соединить в одном пространстве в нужных, сколь угодно точных, пропорциях, - это не даст нам человека. Так и разумность оказывается недостаточна для мышления. Человеку даны возможности для мышления, но в современном его варианте они не соединены в мыслящее единство.
  В интернете говорящие кошки становятся кошками пишущими, но кошками быть не перестают. Конечно, встречаются исключения, но в основной свое массе интернет анимален. Это пространство животных инстинктов, бесцельного "жизненного порыва".
  Можно было бы сказать, что оглупленное население удобно для власти. Но речь идет даже не столько о сознательном оглуплении, а, скорее, о некоем достижении равновесия в процессе движения по порочному кругу. Власть оглупляет, но и сама порождается оглупленными массами.
  Вэйль пишет, что "раб создает хозяина", но этот созданный рабом хозяин в свою очередь формирует раба (деформируя человека). Интеллигенция и власть связаны как раб и хозяин, создавая друг друга.
  В итоге в интернете мы видим не столько интеллигенцию, сколько отражение в ее лице лица власти.
  В итоге в интернете мы видим не публичность, а "фантом публичности".
  Мысль в интернете есть (в конце концов, формально у нее одинаковое право голоса с благоглупостями), но лишь вопреки общему безмыслию, так что любая высказанная мысль уходит в пустоту, как тепло в бесконечность космоса.
  Нужно ли философу участвовать в интернетных спорах? Думаю, не особенно. А если участвовать, то помнить следующие истины:
  - то, что нельзя переспорить столб, не делает его более разумным;
  - впрочем, человек, всерьез спорящий со столбом, вряд ли сам может быть признан достаточно разумным;
  - времена Сократа, остановившего Ксенофонта вопросом о булочной и истиночной давно прошли, теперь на такой трюк, никто не попадется. Как ни жаль. Теперешним любителям споров не нужна истина, их интересует не истина, а мнение об истине.
   
   
  Трещины основания
  Нас окружает вещный мир, мир сделанных человеком изделий. Но, как у айсберга есть невидимая подводная часть, так и у прагматы имеется свое невидимое глазу основание. За миром металлов, пластика и бетона стоит мир интеллигибельных сущностей в виде чертежей, спецификаций, описаний и прочей технической документации, своеобразный "эйдетический мир".
  Это та изнанка мира, которая недоступна варвару. Но и гордость цивилизованного человека, владеющего ключами к интеллигибельному основанию мира, оказывается ненамного более высокой по отношению к гордости варвара, научившегося обращаться с каким-либо из экземпляров сложной техники. Инженерный взгляд не способен видеть в свою очередь уже то основание, на котором покоится мир технической документации.
  Мы видим мир в его силе, но на чем основывается эта сила?
  Хайдеггер утверждал, что без философии не было бы современной техники:
  "Без легейн этой логики нынешний человек был бы лишен своего мотоцикла.
  Не было бы также самолетов, турбин и комиссии по атомной энергии"
  Сила мира покоится на онтологическом основании. Но в этом же скрытом основании мира коренится и его слабость.
  Вот мы имеем современное общество, доведшее все начинания проекта Просвещения до окончательного абсурда. У нас есть наука, "которая не мыслит"; армия, которая неспособна воевать; культура, активно несущая бескультурье в радостно готовые воспринять ее массы; образование, которое не образовывает; исправительная система, которая не исправляет; и так далее по списку. Лихорадочные реформы подобны откачиванию воды из получившего пробоину корабля - сколько ни откачивай, вода все прибывает. Необходимо искать изначальную трещину - откуда пошли наши беды.
  Задача философа как "врача цивилизации" заключается в том, чтобы искать трещины основы.
  Современный мир идет к своему краху, и это повод для поисков начала пропастей, идущих от трещин в основании нашей цивилизации. Нечто было сделано недостаточно хорошо там - в основе проекта проектов. В эйдетической запредельности были допущены некие просчеты, которые изначально были незаметны, но к нашему времени разрослись в непреодолимые расщелины, которые не позволяют строить здание цивилизации выше, и угрожают обрушить все уже имеющееся.
  Попытаемся отследить одну из этих трещин, идущую от абстрактнейшего и никак, казалось бы, не связанного с реальностью вопроса - вопроса о Добре и Зле. Вопрос этот набил оскомину и сразу наводит мысль о нудных религиозных проповедях, заведомо неинтересных ни слушателю, ни проповеднику. Однако, этот стократно решенный, насквозь понятный здравому мышлению, и одновременно имеющий статус "вечного" (то бишь заведомо нерешаемого) вопрос, заслуживает внимательного рассмотрения в силу того, что решен он хоть и стократно, но неправильно, и хоть понятен он здравому мышлению, но понятность эта ложная, и хотя он "вечен" - тем не менее, вполне решаем.
  Принято считать, что достаточно быть добродетельным, чтобы быть на стороне Добра, не впадать во Зло.
  Чтобы понять неправильность этой позиции, рассмотрим снова, с основ, что такое Добро и Зло.
  В начале любого существования лежит его отрицание. Всегда в начале нового имеет место момент, когда любое существование может быть или не быть, существовать или не существовать, когда любое существование стоит на грани Небытия, соприкасаясь с ним, исходя из него. Корни любого существования - в Небытии. Свет костра исходит из черноты угля.
  Свет вообще исходит из тьмы, ведь там, где рождается свет, его еще абсолютным образом нет, - выходит, - в истоке света лежит тьма.
  Мы следуем за светом к его источнику, и он становится все более интенсивным. И когда мы достигаем источника, свет становится максимальным. Если пытаться следовать дальше - все идет в обратном порядке, - мы удаляемся от источника, но это если пытаться продолжать движение в обычном физическом пространстве, а если же попытаться проникнуть вслед за светом внутрь-за источник света? Что обнаружим мы там? Там, где рождается свет, как Новое?
  Там еще нет света. В источнике света, в этой изнанке света, в его преддверии, в изнанке его корня - нет света абсолютно, - выходит источником света является абсолютная тьма Небытия.
  Мы можем представить, что тьма является свойством Небытия поскольку, в отличие от света, источники и рождение которого мы можем видеть, мы никогда не наблюдаем рождения и источников тьмы - она всегда есть как некая подложка существования, как часть Небытия, что представляет собой подложку и вместилище для сущего.
  Подобно тьме, Зло является свойством Небытия. Зло - проявление Небытия, изнанка, изначальная текстура мира. Добро требует усилия, требует понимания, требует источника, Зло происходит само по себе вне знаний и усилий. Достаточно непонимания со стороны людей, достаточно слабости, достаточно отсутствия источников Добра, чтобы Зло происходило. Оно появляется столь же естественно, как возникает тьма в отсутствие света.
  Свет и тьма неравноправны, поскольку для тьмы не нужны источники и усилия. То же и с Добром и Злом.
  Другое свойство Небытия - его пустотность, пускаемость, вместимость. Небытие дает место, но самого его там, откуда оно ушло, уже нет, оно уступает бытию, как тьма уступает свету и как Зло уступает место Добру. Небытие невозможно там, где место занято.
  Также и с Добром - там, где есть человек как человек, как источник Добра, нет места Злу, там, где человек - механизм, рациональное животное, там возникает Зло.
  Быть добродетельным мало. Это обывательское представление. Нейтральной, благостной, самоуспокоенной добродетельности недостаточно, чтобы удерживаться в Добре - требуется постоянное усилие, чтобы не впадать во Зло. Нужно постоянно отталкиваться от него.
  Мы обнаружили трещину основания, онтологическую ошибку, которая заключается в том, что Добро и Зло полагаются равными и даже как бы взаимодополняющими и взаимообуславливающими. Как там у классика: "Я - часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо". Эта онтологическая ошибка ведет к релятивизму. Ведь если Добро и Зло равны, если их борьба представляется "вечной" и бессмысленной, то отпадает смысл в напряжении. Достаточно умеренной внешней добродетельности, чтобы не выделяться на общем фоне.
  Такое "понимание" Добра и Зла ведет к непониманию сути человеческого, выбивает основу из под человека, лишает его основания для действия. Добро современным человеком делается не потому, что он надеется изменить мир с помощью своего действия, а потому что "так принято". Из этой неспособности к Добру делаются далеко идущие выводы. Поппер в своем "Открытом обществе", к примеру, пишет о том, что, де, справедливое общество - это утопия, и надо заниматься не попытками его построения, а устранением наиболее явного зла. На большее, по его мнению, замахиваться смысла нет.
  Т.е. надо, дескать, не строить новую лодку и не проводить капитальный ремонт старой, а просто стараться успевать отчерпывать поступающую воду. Однако устранять Зло, это примерно то же, что вычерпывать океан - сколько ни выливай воду за борт, она вновь вольется в пробоину. Устранить океан нельзя, как нельзя устранить и Зло, как бытийную основу. Его нет смысла устранять, с ним надо бороться иными методами.
  Если Добро и Зло уравновешены, возникает искушение (на уровне общественного подсознания, которое часто оказывается более последовательно в развитии заблуждений, чем осознанная их рефлексия) перетянуть одеяло на себя, отправив необходимый противовес Зла в сторону каких-то иных людей, групп, народов. Ведь раз "пряников сладких всегда не хватает на всех", то и заботиться о справедливости нет смысла. Справедливость утопична по Попперу, а, значит, нет смысла думать о невозможном. Надо смещать баланс Добра в свою сторону, а уж где он выйдет в виде прицепа неизбежного Зла, это не забота индивида (об обществе-то думать все равно смысла нет, раз уж оно заведомо не может быть справедливо).
  Делая Зло, человек утешает себя тем, что, в принципе, все равно одновременно делает равное ему Добро. Ничего не делать человек все равно не способен, а раз, делая Добро, делает равное ему Зло и наоборот, то, в общем, все равно оказывается, что делать. Все позволено, раз все равноценно. Американский кинематограф полон историй, в которых добряки несут Зло по своей глупости, а умные злодеи оказываются несущими Добро. Традиция подобного переворачивания с ног на голову в общем-то не нова, но в наше время она особенно популярна так как востребована как оправдывающая моральный релятивизм (или попросту аморализм) современного порядка вещей. "Пусть проигравший плачет" и все такое - ведь раз кто-то все равно должен страдать в мере сбалансированного и слитого воедино Добра-Зла, то пусть это будет слабейший. Вот человек и превращается в зверя, отращивая когти, клыки и рациональность. "Рациональное животное" есть именно животное и не имеет ничего общего с человечностью.
  Вывод: Добро и Зло не равны. Более того, они никак не связаны, эти явления вообще несоразмерны. Они как ум и глупость, скажем, явления разных уровней развития. И как про ум и глупость мы не можем сказать, что они существуют в вечном борении и никогда друг друга не победят, или что они взаимодополняют друг друга, или что они представляют собой некие вечные основы мироздания, так мы не должны всего этого говорить и о добре и зле (именно так, с малой буквы, о них и надо говорить, развенчав их якобы "онтологичность").
  Зло больше, оно бессмысленная основа мира, как глупость больше ума или тьма больше света - в силу своей большей простоты. Но никому не придет в голову выводить главенство из простоты. Это было бы забавно. Добро меньше, но оно тоньше, умнее и сложнее. Зло - тупая стихия, добро - человечно по природе. Животное не нуждается в добре, ему достаточно плоскости необходимого - плоскости Зла. Добро - более сложно по природе и имеет чисто человеческую природу.
  Человек настолько человек, насколько способен ускользать от зла, обретаясь в пространстве добра. "Дьявольские духи овладевают только теми людьми, в которых животная природа является доминирующей. Умы, просвещенные духом истины, не могут быть одержимы" утверждает Парацельс.
  Общество в той мере, в которой человеческое преобладает в нем над животным, может быть добрым и справедливым. И борьба со злом может служить для общества целью не больше, чем, скажем, борьба с глупостью. Не надо бороться с глупостью, надо образовывать людей, надо учить их думать. Так и воспетая Поппером борьба со злом - борьба с ветряными мельницами. Со злом можно бороться вечно, либералы на своих Росинантах ведут нас на все новые и новые приступы, но эта их борьба - борьба с их собственными тенями.
   
   
  Философия и современный субъект
  В нашем современном мире философия в большом почете. И при этом в нашем современном мире философия не нужна.
  Большинство людей, случайно и косвенно сталкиваясь с нею, никак не могут на нее прореагировать, она непонятна, бессмысленна, она словно бы осколок из другого мира. Как религия. Как некий "атавизм и рудимент". Как человек в древнегреческом одеянии на улице современного города.
  При этом бытует представление, что философия - мать наук. Почетная эта должность делает ее чем-то сродни свадебному генералу. Этакий заслуженный комичный замшелый старец.
  Считается, что, наивные представления древних (при этом милостиво допускается, что древние эти были умными людьми, - конечно же, своеобразным дикарским умом) породили первичное движение к научному мышлению - философию, из которой и развились науки. Теперь же это движение стало ненужным, как скорлупа ореха, из которого выросло дерево.
  Но философия существует, она представлена в книжных магазинах несколькими полками, зажатыми между психологией (втрое большей по "полочному пространству"), вдоль которой прохаживаются женщины с умными взглядами, и мистикой, возле которой толкутся люди с просветленными лицами. Вот в соседстве всех этих "Дао Вини-Пуха" и психологических триллеров типа "Как снять девочку" и обретается философия, как Христос в окружении разбойников. Натужный мистицизм, современная пародия на религию, и психология, современная пародия на науку - таковы нынче соседи искусства мыслить.
  Философия, подобно радиации, невидима. Она словно своеобразная вторая (или и вовсе неизвестно какая по счету) производная, которую невозможно учесть, она как электрический ток, который невидим, непонятен, опасен, и может использоваться лишь опосредованно - через способные преобразовывать напряжение этого тока научные машины.
  Научные машины работают на отщепленных от большого тока философии малых ответвлениях, нецелых и оттого ущербных, на "шизах", - от греческого корня "раскалывать". Научные машины, подобно "машинам желания" классиков, основаны на своей изначальной ущербности:
  "в отличие от просто машин, машины желания работают только в испорченном виде", "исключительно в поврежденном состоянии, бесконечно ломаясь".
  Научные машины полностью в этом подобны им, поскольку основаны на поломке, на разбиении философского импульса на части. То, что научные машины являются социальными, делает их вполне подобными "социальным машинам", которые, согласно известному определению Делеза и Гваттари, аналогичны по своей природе "машинам желания": социальная машина "функционирует лишь скрепя, лишь разлаживаясь, лишь содрогаясь от мелких взрывов"
  Возвращаясь к проблеме науки, отмечу, что технократически-меритократический утопизм, которого я и сам некогда придерживался, показал свою несостоятельность. Высокие технологии и техническая образованность (а в наше время вся образованность построена по техническим стандартам) прекрасно совмещаются с глупостью. Фигура эксперта - это знаковая фигура нашего времени. Эксперты - это именно технократически образованные люди, мнящие себя специалистами широкого профиля и с "легкостью необычайной" берущиеся решать любые мировые проблемы, считая уполномоченными на это своим статусом (действительным или мнимым) в одной из отраслей современного знания.
  В этом же смысл такого современного феномена как звездизм, доводящего вышеупомянутую тенденцию экспертности до абсурда, - когда так называемая "звезда", не обладая и вовсе ничем, кроме смазливой физиономии, берется за роль учителя жизни и учит всех всему - от кулинарных рецептов до рекомендаций по поводу международной политики. И ее слушают, более того - ей внимают, к ней обращаются с вопросами. Такое неправомерное присвоение экспертной позиции - специалиста-по-всему может быть объяснено в числе прочего тем, что общество в массе своей втайне признает, что современный субъект внутренне пуст, а потому становится неважным, кто окажется на месте элиты. Массам должно что-то говориться, но кем это будет сказано, и что именно будет сказано, оказывается вторично. Но о субъекте речь будет идти дальше.
  Вопрос философии вовсе не умозрителен. Слова Платона про происхождение зверей от нефилософствующих людей на первый взгляд выглядят забавно:
  "племя сухопутных животных произошло из тех, кто был вовсе чужд философии и не помышлял о небесном, поскольку утратил потребность в присущих голове круговращениях и предоставил руководительство над собой тем частям души, которые обитают в груди. За то, что они вели себя так, их передние конечности и головы протянулись к сродной им земле и уперлись в нее, а череп вытянулся или исказил свой облик каким-либо иным способом, в зависимости от того насколько совершающиеся в черепе круговращения сплющились под действием праздности. Вот причина, почему род их имеет по четыре ноги или даже более того: чем неразумнее существо, тем щедрее бог давал ему опоры, ибо его сильнее тянуло к земле. Те, которые были еще неразумнее и всем телом прямо-таки распластывались по земле, уже не имели нужды в ногах, и потому бог породил их безногими и пресмыкающимися. Четвертый, или водный, род существ произошел от самых скудоумных неучей, души которых были так нечисты из-за всевозможных заблуждений, что ваятелям тел стало жалко для них даже чистого воздуха, и потому их отправили в глубины - вдыхать мутную воду, позабыв о тонком и чистом воздушном дыхании. Отсюда ведет начало порода рыб, устриц и вообще всех водяных животных, глубинные жилища которых являют с собою возмездие за глубину их невежества"
  - но так ли они забавны? Был ли Платон так уж далек от истины, как это кажется на первый взгляд? В чем отличие человека от животного? Перед нами возникает модный вопрос субъектности.
  Вот Гиренок, к примеру, выдал на гора определение большинства людей как разумных, но немыслящих, но из этого его определения с необходимостью вытекает, что это большинство людей - люди только внешне. Это внешние оболочки людей, ничем внутри не заполненные. Тела. Говорящие кошки (воспользуюсь чужой метафорой) в человеческом обличии.
  Люди современного общества представляют собой не столько субъекты, сколько некий суммарный носитель субъектности, подобно тому, как синапсы в массе своей - проводники мысли. Отдельный человек, как отдельный синапс оказывается неспособен на подвиг субъектности / мысли, быстро теряя заряженность человечностью. Субъект не соотносится с отдельным человеком, он представляет собой сплетение связей, пусть и невероятно сложное, подобное работе синапсов в мозгу, но все-таки конечное. И как мысль не принадлежит отдельному синапсу, так и субъект оказывается как бы размазанным по обществу. В итоге субъект скорее можно отождествить с обществом в целом, чем с отдельным человеческим существом. Более того, одному телу может соответствовать от нуля до нескольких субъектов. Т. е. можно говорить как о случаях расщепленного сознания, когда в одном теле существует несколько субъектностей, так и стертой нулевой субъектности. Эти крайние случаи, конечно редки, но в массе людей нормой является вовсе не твердая единица, как это можно ожидать на первый взгляд, а скорее - некая дробная субъектность.
  Звери, как и дети, живут в состоянии начальной неоформленной субъектности. Их восприятие мира примитивно, как их язык, как их событийная хронология, как временная связность событий. Все это связано между собой. Мир ребенка и животного беден измерениями (назовем это пока так, далее об измерениях - "расширениях" будет говориться более подробно).
  Процесс взросления протекает как процесс структурирования матрицы мировосприятия.
  Это не значит, что мир взрослого априори богаче измерениями. Большинство взрослых недалеко уходят от полуживотного состояния. А уйдя, часто деградируют.
  Ушаков и Кралечкин, к примеру, пишут о "практиках властной субъективации", выводя их из привязки человека ко времени:
  "Время экономится не потому, что оно должно быть наиболее эффективно использовано, а потому что только такая предельная (и в то же время бессмысленная с точки зрения "управления временем") политика позволяет выдавить из субъекта его собственный избыток изобретательности".
  В этом смысл насаждаемой субъектности - загрузить, задавить, заставить суетиться. Сделать человека ответственным - в духе экзистенциализма.
  "Крайний срок всегда представляется через то или иное оправдание, необходимость некоего завершения, но на деле его роль состоит именно в нагнетании времени, что позволяет оформить каждого субъекта в качестве того, кто может не успеть"
  Нечто подобное пишет, кстати, и Вэйль:
  "Ручной труд. Время проникает в тело. Через труд человек становится веществом, как Христос в Евхаристии. Труд - все равно, что смерть"
  Очевидна связь времени и субъективности - чем более жестко, чем более значимо время, тем более определен субъект. Ребенок и зверь живут вне времени. Их бытие не размечено озабоченностью, а потому время для них несущественно, не существует.
  Чтобы социализировать ребенка, его подвергают педагогическому субъективированию. Нечто подобное в более грубом и более явном виде можно видеть на примере тюрьмы или армии, где тела загружаются работой, чтобы они не растекались в неопределенности, "чтобы служба медом не казалась". Посредством трудовых практик тело ставится в положение подчинения, ему придаются субъектность, определенность, место, статус, роль, маска, оно нормируется, будучи деформируемым в соответствии с социальными потребностями.
  Фуко, к примеру, пишет:
  "индивид, без сомнения, является фиктивным атомом, идеологическим представлением общества, но он также есть реальность, фабрикуемая той специфической технологией власти, которая называется дисциплиной"
  Образование в нашем обществе играет именно эту субъективирующую, социализирующую роль - менее всего оно нацелено, как то обычно декларируется, дать знания, на которые можно будет опереться во взрослой жизни. Знания, которые дает современное образование, по большей части заведомо бессмысленны. И дело здесь даже не столько в том, что общество наше умудрилось обрести устойчивость в немыслимом ранее сочетании высоких технологий и дремучего невежества, хотя и в этом тоже; и даже не в том, что наука потеряла свою юношескую веру в себя, хотя и в этом тоже; а в том, что общество использует образование как такую тюремно-армейскую практику нагружения бессмысленной работой. Налицо "двойная ловушка". Происходит отсеивание покорных от непокорных. Отказываясь от социализации по навязываемым правилам, непокорные остаются в дураках в силу того, что наряду с дисциплинирующими нелепостями они лишаются и немногих зерен необходимых познаний, но немногим лучше и положение покорных - те оказываются по уши напичканы благоглупостями и отделить нужное от ненужного не неспособны. Среднее состояние практически невозможно, т. к. требует взрослых способностей рефлексии и уклонения, исключения есть, но, как всегда, - лишь для того, чтобы подтверждать правило.
  Те же Ушаков и Кралечкин определяют здравый смысл как легитимную глупость. Вот эту то "легитимную глупость" и обретают люди в процессе восхождения по ступеням современного образования. Чем выше поднимаются, тем она легитимнее.
  Современный псевдообразованный человек неспособен обнаружить недостатки своего образования, как неспособен, скажем, увидеть собственный мозг. Его образование, подобно панцирю черепахи, защищает его от реальности. Как черепаха немыслима без панциря, так и он неспособен помыслить иные варианты своего взаимодействия мира, кроме глухой обороны. Образование разделало его как бог черепаху.
  Современный человек неспособен представить иные формы существования, кроме современной субъектности, и иные формы образования, кроме современного квазинаучного.
  Так что же - долой субъектность? Фуко пишет:
  "можно сказать с уверенностью, что человек - это изобретение недавнее. ... Лишь один период, который явился полтора века назад и, быть может, уже скоро закончится, явил образ человека. И это не было избавлением от давнего непокойства, переходом от тысячелетней заботы к ослепительной ясности... - это просто было следствием изменений основных установок знания... Если эти установки исчезнут так же, как они возникли, если какое-нибудь событие (возможность которого мы можем лишь предвидеть, не зная пока ни его формы, ни облика) разрушит их, как разрушилась на исходе XVII в. почва классического мышления, тогда - в этом можно поручиться - человек изгладится, как лицо, нарисованное на прибрежном песке"
  Сверхчеловек Ницше, концепт, на основе которой западные философы построили свою теорию "смерти субъекта", возможно, означает совсем обратное такому их пониманию. То, о чем писал Ницше, означает скорее необходимость отказа от псевдосубъектности, от дробной субъектности, от ее размазанных по обществу вариантов, - необходимость взросления, замену говорящих кошек (причем говорящих чужими голосами) наконец-то людьми.
  Западные философы пошли по пути проложенному Ницше, но в обратную сторону. Ницше обнаружил, что с субъектом дело плохо, и это было подхвачено и развито, но то, что проблематичность человека была обнаружена и рассмотрена, не приблизило к решению этой проблематичности. Сверхчеловек Ницше заинтересовал нацистов, философы же предпочли обойти этого непонятного персонажа стороной. Между тем сверхчеловек, которого имеет в виду Ницше, это, на мой взгляд, - всего лишь действительный человек, а не контекстная общественная размазня, "облаком в штанах" развеянная по миру, человек, достигший равновесия с миром, не детерминируемый извне, а хозяин своей связности и своих обменов.
  Возвращаясь к мысли Платона - только умение мыслить самостоятельно способно вернуть человеку, ставшему собственным призраком, вещественность. Старое образование с его латынью, греческим, с древней историей, с логикой было более продуктивным, или хотя бы менее вредным. Но то лекарство, которое способно вернуть людям человеческий облик - это философия. И тогда "сухопутные животные" встанут на ноги, а морские выплывут на поверхность и обретут почву. Такой вот философский утопизм предлагается взамен утопизма научного.
   
   
  Angst, душевная смутность, как движущая сила и как отдача
  Мамардашвили формулирует:
  "собственно говоря, наука-то и строилась людьми, которые были заражены ... духовной тоской. ... есть третья категория, самая маленькая, явно предпочитаемая Эйнштейном, - это категория лиц, которые занимаются наукой, уходя в нее от пошлости и бессмысленной повторяемости обыденной жизни. Вот что я называю духовной тоской"
  Более подробно он говорит об этом так:
  "Что такое пошлость и бессмысленная повторяемость и самоисчерпаемость? Это если сюда включены наши желания, стремления, которые самим этим обыденным потоком выявляются как пустые и однообразно, совершенно бессмысленно повторяющиеся. Помните, я говорил о философии, что это нечто, что конституирует себя на фоне идеи хаоса и порядка. Вот есть хаос, а духовная тоска есть ощущение хаоса, но есть куда уйти - в науку, то есть в поиск более значимых гармоний целого, более значимых, чем бессмысленная повторяемость повседневной, обыденной жизни как таковой (не важно, какая она - капиталистическая, социалистическая, коммунистическая, - это не имеет никакого значения)"
  Приводимый им Эйнштейн высказывается так:
  "Эта причина толкает людей с тонкими душевными струнами от личных переживаний в мир объективного видения и понимания. Эту причину можно сравнить с тоской, неотразимо влекущей горожанина из шумной и мутной окружающей среды к тихим высокогорным ландшафтам, где взгляд далеко проникает сквозь неподвижный чистый воздух и наслаждается спокойными очертаниями, которые кажутся предназначенными для вечности. Но к этой негативной причине добавляется и позитивная. Человек стремится каким-то адекватным способом создать в себе простую и ясную картину мира для того, чтобы оторваться от мира ощущений, чтобы в известной степени попытаться заменить этот мир созданной таким образом картиной. Этим занимаются художник, поэт, теоретизирующий философ и естествоиспытатель, каждый по-своему"
  В итоге (снова Мамардашвили):
  "Я фактически сказал, что духовную тоску значительно легче реализовать в науке и, может быть, поэтому наука получила такой сильный толчок и движется стремительнее, чем другие вещи, но в других вещах тоже может быть такая же духовная тоска"
  За этой тоской усмотрим общественные нужды. Жизнь пошла, бессмысленна и пуста, но такова она не просто так, она такова для того, чтобы заставить двигаться интеллектуалов. Мир современности поделен на мир масс и мир интеллектуалов. Массы просты, пошлы, бездуховны и пусты, но их мир вполне полон, осмыслен и даже в определенной степени духовен (правда натужно и даже, пожалуй, пародийно духовен, но если пародийность эта все равно не осознается, то особой разницы для квази-духовных граждан нет). Интеллектуалы сложны, но их мир пошл, бездуховен и пуст. От одних взято, другим отдано.
  Машина качает от одних к другим, и сколько не производи, все это будет отчуждено, растрачено, затоптано бисером в грязь. И сколько не будет произведено, сводящая с ума пустота будет требовать заполнения того, что не может быть заполнено. Бессмыслица вложена в механизм социальной машины.
  Как там сказал некий литературный персонаж: "сперва надо убрать разруху в головах", хорошо сказал, сильно, да вот только как ее убрать, если она часть мирового порядка? Или, точнее баланса порядок - беспорядок. Никак не уберешь разруху. Если ее убрать - люди перестанут творить, человечество застынет и остынет.
  Вот Ницше сошел с ума и это вменялось ему то в вину, то в доблесть, но это "многих славный путь". Что-то ядовитое проникает в сознание интеллектуала, вкладывается в его матрицу восприятия мира, и он, словно Кай из "Снежной Королевы" начинает видеть плохое там, где все благостно видят приемлемое. Чем глубже проникаешь в суть мира, тем больше искажений видится, тем больше страданий приносит такое видение. Те, кто видят хаос, оказываются на его грани и, по принципу отдачи, не только они проникают в хаос, но и хаос проникает в них, отравляя кровь, взгляд, жизнь.
  Стоит ли этого бояться? Думаю, стоит больше бояться обратного - самодовольства и пошлой квазидуховности.
   
   
  Книжность
  Однажды был поставлен вопрос: как может быть структурирована информация? Реальность бесконечно богата ей. Любой конечный объект реальности способен выдать бесконечное количество информации - так что эта способность к бесконечному производству информации может быть названа отличительным свойством реального как такового.
  Любая виртуальная реальность, которую сконструируют ученые в будущем, - будет ограничена, всегда можно добраться до границ виртуальности, исчерпать ее до дна. Но реальность бесконечно богата - неисчерпаема.
  Так может ли быть структурирована информация?
  Естественно на этот вопрос есть разные варианты ответов. Один из таких вариантов дает наука, другой - религия, точнее - религии. Мистика и постмодернизм заявляют, что структурировать реальность не надо, надо довольствоваться сингулярностями.
  Принимать всерьез мистиков может кто угодно, включая и самих же ученых, безотносительно от их положения в научной "табели о рангах", но - не философ. Философу закрыт путь мистицизма. Как формулирует Кассирер:
  "для философии, свершающей себя лишь в понятийной строгости и ясности дискурсивной мысли, доступ в рай мистицизма, в рай чистой непосредственности закрыт"
  Давайте рассмотрим проблему в варианте более простого вопроса, касающегося грамотности и знаний, - как быть знающим человеком в мире, в котором ежегодно издаются миллионы книг. Все книги заведомо не прочитаешь, значит ли это, что человеку суждено оставаться глупым среди окружающих его потоков разума?
  Проблема обычно ставится неверно, впрочем, еще более обычно о ней и вовсе не задумываются. Человек не может всего прочитать и всего узнать, он обречен быть невеждой - таков напрашивающийся очевидный вывод в контексте поставленного выше вопроса.
  Оставив в стороне два расходящихся в разные стороны пути - ветвящиеся специализированные знания, которые все знать попросту не надо - в разных направлениях человек двигаться не способен, и массив художественной литературы развлекательного плана, которую читают люди в моменты отдыха - на всех каруселях в мире не покрутишься, - мы получим те книги, которые действительно нужны для знающего человека. И их, даже после проведенного двойного урезания, будет все равно много. У человека могут опуститься руки.
  Но - каждая ли книга несет в себе уникальную информацию? Впрочем, разве вообще вся информация равно уникальной и равноценна? Часть информации легко снимается формализациями - нам достаточно сказать "дерево", чтобы представить дерево, поскольку в подавляющем количестве случаев нам не нужен весь тот бесконечный поток информации, который мы можем получить от реального дерева. Иногда нам надо знать об вышепомянутом дереве больше, но это "больше" мы легко получаем из нескольких добавленных штрихов, столь же абстрактных, как и определение "дерево". Уточнив породу, местоположение, отношение, состояние и некоторые другие параметры, мы обычно полагаем картину вполне для себя достаточной. Итак - нам вовсе не нужна ВСЯ информация, в каждом конкретном случае нам нужна информация, которую можно было бы определить упорядоченной определенным образом.
  От этого примера легко провести параллель к проблеме познания - нам не нужно читать ВСЁ, чтобы стать знающими. "Многознание не есть ум" и книги ценны не количеством, не содержащимся в ним валом информации, а тем качеством, которое они порождают в читателе - умом, способностью упорядочивать информацию, работать с ней.
  Книги, имея в виду те, которые действительно значимы, подобно людям, вовсе не индивидуальны, но связаны между собой. Они представляют собой общую ткань. Как человек лишь носитель распределенной между людьми человечности (распределенной, причем, крайне неравномерно), так и книги - носители некоей общей "книжности" (также распределенной крайне неравномерно). Каждая книга отражает другую, переплетается с другой, множество таких нитей - переплетений образует ее ткань. А все книги образуют одну общую "книжность", сеть - ткань знания, в которой некоторые узлы важнее других, но незаменимых - нет. Утерянные тексты все равно оказываются в этой подспудной сумме знания, живут в ней, держат своей глубиной другие тексты, те, что на виду.
  То, что адепты постмодернизма открыли как "невозможность сказать что-то новое", поскольку все книги содержат отсылки к другим, - достаточно забавно, этакое малышовое открытие о том, что он не может быть достаточно оригинальным и самостоятельным, что большую часть жизни ему придется следовать за кем-то, подражать кому-то, учиться у кого-то. Постмодернизм, с его детским бунтарством, смотрит на поверхностные эффекты цитат и аллюзий, не видя более глубинного слоя общих контекстов. Но главное что дают знания - это не нечто, что потенциально может конвертироваться в умения, это вторично, но - общие языковые пространства, в которых все термины представляют собой расширения, позволяющие возможность связей с другими подобными связями. Важны не мегабиты информации, а то, что позволяет увязывать их между собой, не внешний поток информации, но внутренняя структура восприятия и обработки этих потоков. Важнее внешних умений - ум-ение, имение ума, его создание с помощью тех образцов, тех матриц, что предоставляет нам книжность.
   
   
  Философия и постмодернизм
  Именно так - через "И".
  Постмодернизм - значимое общественное (впрочем, скорее, антиобщественное) явление, некий суррогат, заместитель философии. В наше время восторги по поводу постмодернизма утихают, хотя и намного раньше некоторые авторы высказывались против (к примеру, - Давыдов).
  Вот что пишут, к примеру, Филиппович и Семенова в статье "Послесловие. Против постмодернизма", являющейся послесловием к "Новейшему философскому словарю. Постмодернизм":
   "Непримиримо критичная по отношению к иллюзиям и мифам метафизики, современная философия, тем не менее, совершенно некритично верит в оригинальность и новизну собственных концепций. Эта вера носит наивный, политически корректный характер, позволяющий регулярно объявлять гениями и классиками серые продукты институтской философии. Тяга к новизне и оригинальности целенаправленно культивируется в современном потребительском обществе... Чего бы стоила философия, которая была бы занята исключительно тщеславным стремлением отметиться оригинальностью, подобно производителям жвачки или газировки? По меткому выражению русского философа С. Н. Трубецкого, философия ищет истины, а не оригинальности"
  Они оценивают постмодернизм как своеобразную общественную болезнь, обращая внимание на конформизм постмодернисткой философии, неоправданно провозглашающей себе гиперреволюционной:
  "постмодернист представляет собой квази-революционера, который призван отвлекать революционные устремления современников от практической реализации.
  Осуществляемое постмодернистами низвержение нарративов, великих метафизических систем, идет на руку капиталистической культуре, против которой якобы ведут борьбу постмодернисты. Руками постмодернистов эта культура оправдывает свое циничное отношение к духовным ценностям и традициям. Точно так же софисты выступали инструментом афинской демократии в борьбе с демократическими устоями. Требования полезности, соответствия интересам определенного сообщества, избавления от чистого теоретизирования - все это является продолжением ценностей лавочников, ростовщиков и стряпчих, которые пришли к власти в эпоху Нового времени и успешно продолжают править миром, постепенно избавляясь от "бесполезных" философских учений во имя "полезных" и прибыльных ремесел.
  ... постмодернизм вовсе не преодолевает проект Нового времени (проект модерна), а наоборот, расширяет и углубляет заложенные классической философией Нового времени подходы к пониманию мира. В свою очередь в большинстве своих проявлений сама классическая философия Нового времени имела достаточно жалкий вид, выступая под лозунгами борьбы за некую техническую научность и за ценности либерализма. Она не только не предложила ничего нового, паразитируя на схоластических концепциях, но и умудрилась похоронить все старое, объявив философию двух предшествующих тысячелетий "ненаучной"
  Добавлю к этому, что в принципе определенный смысл можно увидеть и в этом философском варварстве - как известно, есть время разбрасывать камни, а есть время собирать. Философский хаос, время философского сомнения, это, на мой взгляд, не чисто деструктивное явление, но, возможно, философия развивается, в своего рода согласии с триадой. Есть время Тезиса, то, что авторы характеризуют как классику, есть время Антитезиса - время неклассики, время сомнений и разброда, и, в свое время, приходит время Синтеза, когда поставленные сомнением проблематизации разрешаются, что-то отбрасывается, что-то берется в дальнейший путь. То есть происходит не нечто вроде простого возвращения к временам классики, но классика эта проходит через огонь неклассики, частично переплавляясь, изменяясь, и в огне этом происходит выжигание лишнего и рождение нового.
  К этой оптимистичной картине добавлю еще штрих. Болезнь и впрямь повышает иммунитет, но далеко не всякая болезнь, а лишь та, что будет пережита. Как известно, далеко не все болезни человек способен пережить, некоторые могут оказаться смертельны. Поэтому за выздоровление следует серьезно бороться и вовсе не стоит полагать его чем-то заведомо исторически обусловленным. Темные времена могут затянуться как насколько угодно долго, так и оборваться полным падением человеческой цивилизации.
  С другой стороны следует иметь в виду и то, что философское оружие является самым разрушительным, будучи при этом самым безобидным на вид и самым незаметным. Большинство людей не знают и никогда не узнают о тех движениях, которые лежат в основе их жизненных перемен. Философское оружие способно остановить атомные бомбы и превратить самые мощные танки, самые быстрые самолеты и самые чудовищные корабли в бесполезные груды ржавого железа. Кому об этом не знать так хорошо, как нам?
  Чтобы освободиться от навязанного видения мира, в котором нам отводится роль рабов, необходимо преодолеть огневую полосу Антитезиса и совершить Синтез старого и нового. Не просто отбросить новое, но снять его. И, конечно, не только в своих интересах, но в общих... Однако, прежде всего в своих.
   
   
  Философия и идеология на примере Соловьева
  Сразу оговорюсь, что Соловьев этот не тот, что по телевизору призывает всех к барьеру. Хотя тоже Владимир. Ну, в общем, речь пойдет о настоящем Соловьеве, или, если угодно, о более настоящем.
  Владимир Сергеевич пишет:
  "Известно, что слепорожденные бывают не только совершенно здоровы в других отношениях, но еще имеют перед зрячими прямое преимущество в лучшем развитии другим чувств - слуха, осязания. Подобным же образом люди, лишенные восприимчивости к свету божества, бывают в других, практических и теоретических, отношениях не только вполне нормальны, но и оказываются обыкновенно более других способными к разным делам и наукам. Понятно, что человек, особенно тяготеющий к абсолютному центру жизни, не может с одинаковым вниманием сосредоточиваться на предметах относительных. А потому нельзя удивляться, что в мирских специальных задачах человечества большая доля трудов и успехов принадлежит людям, для которых высший свет закрыт. Но кроме естественности такого "разделения труда" мы находим в нем и некоторое телеологическое объяснение атеизма, который не может же существовать без какой-нибудь положительной, доброй цели в общем, каковы бы, впрочем, ни были его особые отрицательные причины в каждом случае. Если нужно историческое делание, если нужно реальное объединение человечества, если нужно, чтобы в данную эпоху люди изобретали и строили всякие машины, прорывали Суэцкий канал, открывали неведомые земли и т.д., то для успешного исполнения этих задач нужно также и то, чтобы не все люди были мистиками и даже не все - серьезно верующими. Само собою разумеется, что высшая воля никого нарочно не делает атеистом для своих исторических целей. Но раз сложная цепь причин, окончательно утвержденная тем или иным добровольным решением самого человека, произвела в данном случае духовную слепоту, то уже дело Провидения направить и это "худо" таким образом, чтобы и оно было "не без добра", - чтобы субъективная неправда имела объективное оправдание"
  Оставим пока в стороне последние предложения, рассмотрим основную мысль. Она в высшей степени оригинальна. Итак, Соловьев утверждает, что атеизм, в определенной степени может иметь характер "соц. заказа". Почему я сразу отодвигаю отговорку последних предложений, - потому что совершенно согласен с мыслью автора, но вижу ее не в предположительном варианте возможного использования "худа", а в виде более акцентированном. Соц. заказ на атеизм, на который автор нерешительно, - в силу меньшего социального опыта того времени, намекает, - несомненно был и есть, да и будет. В наше-то время беспрерывных "исторических деланий"! (Ради блага единиц.)
  Теперь после опыта других подобных соц. заказов, к примеру, на феминизм, на экологизм, на мистицизм, на демократизм, на либерализм, и т.п. предположительный тон уже не требуется, за эти сто лет столько всего прошло, что розовая краска давно облетела с очков.
  Соц. заказ на бездуховность! - браво, Владимир Сергеевич!
  Соловьев продолжает:
  "Действительность божества не есть вывод из религиозного ощущения, а этого ощущения - то самое, что ощущается. Отнимите эту ощущаемую действительность высшего начала - и в религиозном ощущении ничего не останется. Его самого не будет больше. Но оно есть, и, значит, есть то, что в нем дано, то, что в нем ощущается. Есть Бог в нас, - значит, Он есть"
  Почитаемый Соловьевым за клоуна Ницше, лежащий телом своим (интеллектуальным) в основании современной европейской философии, все-таки не зря сказал свое "Бог умер".
  Мир изменился, в мир пришло новое, и мы теперь усиленно пытаемся воспроизвести старое, следуя древним ритуалам, посещая опустевшие храмы и вознося молитвы, в которые никто не верит. Экономика убила Бога, элиминировала его, сделала несовместимым с миром современности. Нельзя думать о Боге тем же умом, который только что считал барыши. А другого нету. Впрочем, и тот, что есть, - под большим сомнением...
  Новому времени потребовались неверующие, и неверие вышло из под контроля, так что в наше время потерян секрет жизни с верой. На дворе иная реальность, более жесткая, более предметная, более простая. Лишенная тумана метафизики.
  Люди с заостренными, специализированными умами, при создании которых оказалась откинута человечность, не нуждаются в метафизике. Зомби хотят кушать, остальное ими не воспринимается.
  Соловьев пишет далее:
  "Действительность предмета не зависит от тех или других его действий. Когда нам приходится говорить кому-нибудь: Бога нет в тебе, то всякий понимает, что это не есть отрицание божества, а только признание нравственной негодности того человека, в котором не нашлось места для Бога, т.е. никакой внутренней восприимчивости для действия Божия. И это заключение, конечно, не изменилось бы для нас и в том случае, если бы во всех людях мы признали такую невместимость для божества"
  Вот диагноз современности вынесенный нам из прошлого - "невместимость для божества", "нравственная негодность" современного человечества.
  Бог умер, но умер в нас.
   
   
  Философия и писательство
  Вот Бердяев, к примеру, пишет:
  "Bce гepoи Дocтoeвcкoгo пoглoщeны кaкoй-нибyдь идeeй, oпьянeны идeeй, вce paзгoвopы в eгo poмaнax пpeдcтaвляют изyмитeльнyю диaлeктикy идeй. Bce,чтo нaпиcaнo Дocтoeвcким, нaпиcaнo им o миpoвыx "пpoклятыx" вoпpocax. Это мeнee вceгo ознaчaeт, чтo Дocтoeвcкий пиcaл тeндeнциoзныe poмaны a these для пpoведeния кaкиx-либo идeй. Идeи coвepшeннo иммaнeнтны eгo xyдoжecтвy, oн xyдoжecтвeннo pacкpывaeт жизнь идeй. Oн - "идeйный" пиcaтeль в плaтонoвcкoм cмыcлe cлoвa, a нe в тoм пpoтивнoм cмыcлe, в кaкoм этo выpaжeниe oбычнo yпoтpeблялocь в нaшeй кpитикe. Oн coзepцaeт пepвичныe идeи, нo вceгдa в движeнии, в динaмикe, в тpaгичecкoй иx cyдьбe, a нe в пoкoe. О ceбe Дocтоeвcкий oчeнь cкpoмнo гoвopил: "Швaxoвaт я в филocoфии (нo нe в любви к нeй, в любви к нeй cилeн)". Это знaчит, чтo aкaдeмичecкaя филocoфия eмy плoxo дaвaлacь. Eгo интyитивный гeний знaл coбcтвeнныe пyти филocoфcтвoвaния. Oн был нacтoящим филocoфoм, вeличaйшим pyccким филocoфoм. Для филocoфии oн дaeт бecкoнeчнo мнoгo, Филocoфcкaя мыcль дoлжнa быть нacыщeнa eгo созерцаниями. Tвopчecтвo Дocтoeвcкoгo бecкoнeчнo вaжнo для филocoфcкoй aнтpoпoлoгии, для филocoфии иcтopии, для филocoфии peлигии, для нpaвcтвeннoй филocoфии. Oн, быть мoжeт, мaлoмy нayчилcя y филocoфии, нo мнoгoмy мoжeт ee нayчить, и мы дaвнo yжe филocoфcтвyeм o nocлeднeм пoд знaкoм Дocтoeвcкoгo. Лишь филocoфcтвoвaниe o пpeдпocлeднeм cвязaнo c тpaдициoннoй филocoфиeй"
  Давыдов также утверждает, что русская философия - это русские писатели. Тут я, хотя почти во всем прочем согласен с ним, позволю не согласиться - писатели это всегда популяризаторы, создавать концепты - не их дело. Инженер, проектирующий самолет, и летчик - всегда разные люди, имеющие достаточно опосредованное понимание о деятельности друг друга (речь не о заре авиации - философии, когда самолетоконцепты выпиливались из подручных кусков фанеры). Летчик может хорошо перевозить пассажиров, а популяризатор мастерски обыгрывать концепты, настолько здорово, что летчика можно принять за органичную часть самолета, а концепт за создание популяризатора.
  Как бы ни хороши были русские писатели, и как бы не замечательно они ни иллюстрировали философские вопросы, но как писатель не будет тратить время на иллюстрации к своим произведениям (всерьез, а не в виде пушкинских каляканий на полях, конечно), так и философу недосуг производить литературные испытания собственных концептов. В том числе и потому, что для таких испытаний в подвергаемом испытанию надо сомневаться, а на это в полной мере способен лишь посторонний.
  Летчик и конструктор обуславливают друг друга, совместно составляют своеобразную "ризому". То же отношение наблюдается между писателем и философом.
  Впрочем, грань между писателем и философом в определенной степени размыта, но не в плане принятия писателей за самостоятельных мыслителей, а наоборот, - вспомним, к примеру, как Хайдеггер признавал "публицистами" вполне признанных философов.
  Давыдов превозносит Толстого и Достоевского, называет их русскими философами, полагая самобытными, но вот Шестов, к примеру, выводил идеи Толстого из "метафизических затычек" кантовского производства:
  "Действительные противоречия в области нравственной жизни для Канта уже не существовали. Пред ним стояло неоконченное здание метафизики, и его задача состояла лишь в том, чтобы, не изменяя раз задуманного и наполовину выполненного плана, докончить начатое. И явились категорический императив, постулат свободы воли и т. д. Все эти столь роковые для нас вопросы имели для Канта лишь значение строительного материала. У него были незаделанные места в здании, и ему нужны были метафизические затычки: он не задумывался над тем, насколько то или иное решение близко к действительности, а смотрел лишь, в каком соответствии находится оно с критикой чистого разума - подтверждает ли оно ее или нарушает архитектоническую гармонию логического построения. И, конечно, своей цели он достиг. Логическое соответствие между частями здания ничего не оставляет желать: оно вполне кантовское. Но тем поразительнее отношение гр. Толстого к критике практического разума. Что общего между категорическим императивом или принципом возмездия, провозглашенным Кантом, и евангельским учением? Если немецкие профессора благоговеют пред нравственным учением Канта, если они восхищаются его "благородной защитой долга" - это понятно. Им больше всего нравится то обстоятельство, что у Канта этика по прочности и точности своих выводов приравнена к математике. Но гр. Толстой? Как мог он примириться с учением, где принципом наказания выставляется не милосердие, а справедливость ("гордое слово справедливость", как выражался он еще в "Войне и Мире"), где говорится, что наказывать нужно не затем, чтобы оградить общество от опасности, и даже не затем, чтобы исправить преступника, а потому, что преступление совершено. Для Канта возможность подменить в данном случае слово "затем" словом "потому" было настоящей и очень важной победой: ad majoren gloriam критики чистого разума, интересы которой для ее автора, естественно, казались самыми высшими. Но гр. Толстой говорит, что критика чистого разума никуда не годится, что она "только потакает царствующему злу". Что же привлекло его к критике практического разума? Едва ли ему пришлось по сердцу учение Канта о сострадании. Как известно, Кант отвергал сострадание на том "основании", что оно только увеличивает количество страдания, прибавляя к горю страдающего еще горе сострадающего. Все эти практические выводы, которые так подходили Канту, так мало гармонируют с запросами гр. Толстого, по словам которого - "все благо людей только в отвержении от себя и служении другим!" Что же подвигло его, так скупо расточающего похвалы ученым - особенно знаменитым - возносить "критику практического разума"? Очевидно одно: категорический императив, обязанность служить добру, как добру, то самое, что когда-то Левин после мучительных сомнений отверг как антижизненный, ложный принцип. Теперь же для гр. Толстого этот принцип дороже всего. "Служить добру" - для него это не только бремя, а облегчение от бремени. И сверх того, это дает ему, помимо мнимых обязанностей, еще право требовать от других людей, чтобы они делали то, что он делает, чтобы они жили так, как он живет. Это дает ему счастливую возможность выступить с проповедью, открывает ему новые горизонты и перспективы, в которых он теперь более, чем когда бы то ни было, нуждается, после того как "Война и Мир" и "Анна Каренина" заключили собой иной период его существования, когда были другие горизонты и перспективы. И долг, чистый кантовский долг в той своей форме, которая не допускает никаких сомнений о том, что "можно" и чего "нельзя" делать, ложится в основание учения гр. Толстого, того самого гр. Толстого, который еще недавно так мало верил в разум и требовал от людей, чтобы они не меняли легкомысленно пути своих отцов и вверялись не соображениям ума, воображающего, что он может перекроить мир, а непосредственному инстинкту, дающему возможность "врезаться, как плуг в землю"
  Конечно, мною не имеется в виду, что Толстой был популяризатором философии в том смысле, каковы бывают научные популяризаторы. Но тот факт, что он читал Канта и имел по его поводу свое мнение, на мой взгляд, уже достаточно значим. Философия это не то чтение, которое можно забыть по прошествии времени, это то, что, будучи воспринятым, вторгается в восприятие бытия, переформировывает его, вносит дополнительные измерения. Философские тексты меняют человека, усложняют его, даже будучи поверхностно и по-видимости забыты.
  Педантичность и систематичность Канта не по сердцу Шестову, русскому философу, с обоснованным недоверием относящемуся к стройным, всеобъемлющим системам. Но если Канту позволительно быть педантом, на то он и "немецкий профессор" и этот его педантизм тоже своеобразный вклад в дело философии, без которого ее уже не представить, то у Толстого, как русского писателя, Шестов подобные основания не приветствует.
  Это, конечно, только к примеру. Но факт остается фактом - Толстой был знаком с "передовой" тогда немецкой классической философией. Что же касается Достоевского, то, учитывая как его политические увлечения молодости, так и вообще тогдашнюю политизированность, которая базировалась, опять же, на западных философских идеях, то пусть даже в той или иной степени опосредованно, но и его взгляды были философски обусловлены. Вячеслав Иванов, к примеру, полагает, что Жан-Жак Руссо и Шиллер были среди источников идей Достоевского:
  "Что-то заветное было подслушано Достоевским у этих двух гениев"
  Давыдов противопоставляет Толстого и Достоевского западной философии, по большей части Ницше. Интересно подобное же противопоставление, осуществленное Шестовым. Однако в шестовском варианте, в противоположность давыдовскому, Ницше оказывается возвышен, а Толстой и Достоевский принижены. Но, как не интересно это сопоставление, оно лишь косвенно подходит к рассматриваемой теме и потому будет оставлено в стороне.
  Интересно то, что, при столь кардинальном различии оценок, Шестов, как и Давыдов, тоже полагает Толстого и Достоевского философами. Шестов пишет:
  "Сказать про гр. Толстого, что он - не философ, значит отнять у философии одного из виднейших ее деятелей. Наоборот, философия должна считаться с гр. Толстым как с крупной величиной, хотя его произведения и не имеют формы трактатов и не примыкают к какой-нибудь из существующих школ. Как было уже указано выше, вся творческая деятельность его была вызвана потребностью понять жизнь, т. е. той именно потребностью, которая вызвала к существованию философию. Правда, он не касается некоторых теоретических вопросов, которые мы привыкли встречать у профессиональных философов. Он не говорит о пространстве и времени, монизме и дуализме, о теории познания вообще. Но не этим определяется право называться философом. Все эти вопросы должны быть выделены в самостоятельные дисциплины, служащие лишь основанием для философии. Собственно же философия должна начинаться там, где возникают вопросы о месте и назначении человека в мире, о его правах и роли во вселенной и т. д., т. е. именно те вопросы, которым посвящена "Война и мир".
  "Война и мир" - истинно философское произведение; в ней граф Толстой допрашивает природу за каждого человека, в ней преобладает еще гомеровская или шекспировская "наивность", т. е. нежелание воздавать людям за добро и зло, сознание, что ответственность за человеческую жизнь нужно искать выше, вне нас"
  В этой цитате выражено мнение, с которым нельзя не согласиться по существу, но нельзя согласиться в частностях. То, что мировая философия должна считаться с Толстым, - ничего, на мой взгляд, не значит. Она, к примеру, должна считаться и с Ксенофонтом, и с ранним Платоном, и со многими другими, подобно Толстому, светящимися отраженной светимостью. То есть мы можем привести ряд примеров деятелей философии, философами в собственном значении слова не бывших (в случае раннего Платона - ЕЩЕ не бывшего). Сократические сочинения Ксенофонта несомненно "истинно философское произведение", но это вовсе не значит, что сам по себе Ксенофонт что-то значит для философии. Так и с Толстым - то, что его произведения значимы, еще не значит, что стоит возводить Толстого в ранг представителя русской философии.
  Впрочем, щедро возводя Толстого и Достоевского в философский чин, Шестов разбивает в прах их философствования, так что всерьез это его приятие писателей за философов принимать не стоит.
  Конечно, границы между философией и ее популяризацией могут показаться зыбкими. Вот, к примеру, тот же Шестов писал критику, а Розанов и вовсе был, в современном понимании, скорее журналистом, но мы обозначаем их русскими философами, так, в чем, казалось бы разница если литературой занимались и те и другие? А разница, на мой взгляд, в том, что Шестов и Розанов (и другие подобные им) шли от философии к жизненным проблемам, тогда как Толстой и Достоевский (и другие подобные им) шли от жизненных проблем к философии. Настоящие, действительные философы не изобретают философских велосипедов, в отличие от писателей, у которых, пусть даже иногда, эти велосипеды выходят вполне удачными.
  Гиренок пишет:
  "Русская философия возникает за пределами философии. Она с самого начала показывает свою связь с литературой. Ее отношение к науке является чем-то второстепенным"
  На мой взгляд это выражение вывернуто наизнанку по отношению к действительности - т.е. связь между русской литературой и философией имеет место, но направление отношения между ними показано неправильно. Не философия брала у литературы, а наоборот литература у философии. И из того, что русская литература оказалась проникнута философией, вовсе не значит ни того, что русская философия произошла каким-то странным образом от литературы, ни того, что "русская философия возникает за пределами философии". Насчет же связи с наукой - русская философия органично связана с западной, хотя во многом эта связь и имеет характер не преемственности, а отталкивания. В силу этой общей основы, научной по существу, в силу того, что научной была западная философия, русская философия столь же научна, как и западная, просто менее догматична.
  Но вернемся к проблеме писательства.
  Гиренок пишет:
  "Философия нужна не для того, чтобы у большинства был ум, а для того, чтобы у меньшинства не было глупости, т.е. философия - граница между большинством и меньшинством"
  Как всякая граница и эта граница подвижна. Философия не закрыта и ее идеи доступны для всех желающих почерпнуть из ее источников. Вот только источники эти располагаются в столь труднодоступных местах, что мало кто до них добирается.
  И вот с этой-то незакрытостью проблема. Древние философы не были столь беспечны, как современные, они полагали свои знания опасными для неподготовленных умов и отнюдь не торопились с их распространением.
  Маркс, как известно, не был марксистом, Ницше, высокоморального немецкого интеллигента, вряд ли можно причислить к ницшеанцам, подобных примеров, когда те волны, которые философы подняли своими публикациями, вряд ли были бы приняты ими за то, что они хотели сделать, можно привести немало. Последователи и их фанатизм делают то, что не могут сделать противники, последователи последовательно доводят любую философию до стадии самоотрицания, до абсурда.
  Можно, конечно, вслед за поэтом развести руками, дескать "нам не дано предугадать, как слово наше отзовется", но такая позиция приемлема для литератора, а не для философа, уж он то должен бы быть осторожен со своим словом, раз от этого слова миры рушатся.
  С одной стороны то, что сказали Маркс и Ницше (взяты для примера, потому что подобных имен можно назвать множество) должно было быть сказано в философии, чтобы двинуть ее дальше. Но с другой стороны проникновение этих и подобных им идей в массы принесло совсем не те последствия, которые предполагались их авторами.
  Возможно, для философских концептов необходимы популяризаторы? Причем необходимы хорошие популяризаторы, такие, которые были бы им в определенной степени ровней, такие, которые сами были бы в определенной степени философами, подобно вышеупомянутым Толстому и Достоевскому.
  Возможно, концепты, неразбавленные экспериментами литераторов представляют угрозу неподготовленным умам? Возможно и впрямь "обо всем этом нельзя иначе говорить, как в форме художественного произведения"?
   
   
  Философия и перевод
  То, что Петров писал о "великих научных языках" и об обязанности ученого знания их приложимо к философу лишь косвенно. Философия не наука и требования, обязательные для ученого, для нее не указ. Ученому знание языков нужно в двух целях: во-первых, - для ориентирования в работах, часто ведущихся за границей в параллельных или совпадающих направлениях, чтобы "не изобретать велосипед" и вовремя воспользоваться иноземными разработками как основой для своих, а, во-вторых, - для умственного развития ученого, чтобы оный не закоснел в самодовольстве и специализации. Для философа все это не важно. В силу своей принципиальной апарадигмальности философ не рискует ни оказаться на чужом "велосипеде", ни закоснеть во всезнайстве. Языки вещь хорошая, но для философа, в отличие от ученого, - необязательная. Философия развивает лучше любых языков, поскольку сама есть наиболее сложный язык из всех возможных, и, если развитие умственных способностей ученого мужа при изучении иных языков происходит как бы "по горизонтали" познания подобных же языков с таким же уровнем абстракции, как и родной, то философский язык дает глубочайшую для человеческого языка абстрактность, и, соответственно, сложность, и развитие происходит по вертикали.
  Между тем, современное образование все переворачивает вверх ногами. Философы изучают языки, сливаясь с филологами, а ученые, которым языки более нужны, их изучают лишь для галочки. В итоге многие философы-по-образованию уходят с головой в философские переводы, которые, представляя собой полезную вещь, собственно к философии как к "творчеству концептов" имеют лишь опосредованное отношение.
  Ницше писал, что в утренние часы ничего не читает, чтобы не тратить самое плодотворное для разума время на чужие мысли, а порождать в это время свои. Так и с переводом. Переводчик - не философ, пока не занимается собственным творчеством, но лишь посредник.
  К чему эти сверхуглубленные переводы, эти войны за каждое слово? Хотим ли мы услышать "песню, которую запомним навсегда"? Хотим ли получить из уст очередного французского пророка готовый рецепт решения всех наших проблем?
  Конечно, перевод должен быть качественным и специалисты философского перевода должны быть компетентными и добросовестными, но это вовсе не значит, что философия должна сводится к спорам последователей той или иной версии перевода Витгенштейна или Дерриды. Это все дело служебное. Не главное.
   
   
  Современные заблуждения о философии на примере Рорти
  Некоторое время меня удивляла слабая представленность англоамериканской философии на нашем книжном рынке. Все завалено французами, а американцев и англичан нет. Почему так? Ведь, казалось бы, переводить с английского гораздо проще...
  Но вот мне попался Рорти. Нет, мне было известно отношение французов к англоязычной философии. Так взрослый смотрит на ребенка и его неуклюжие интеллектуальные потуги. Но, ознакомившись с трудами Рорти, я стал понимать, насколько это их отношение обоснованно.
  Обоснованно настолько, что даже пресловутый гиренковский "менеджер мысли" предпочитает замороченных французов англоязычной, скажем так, непосредственности. После ознакомления с трудами Рорти я начал подозревать, что "менеджеры мысли" все же не столь глупы, раз их все-таки хватило на то, чтобы не позориться с переизданием таких казалось бы правоверно-либеральных и супермодных мудрецов.
  В качестве примера "полетов во сне и наяву", совершаемых англоязычным писателем Рорти, приведу некоторые выдержки из его трактата "Историография философии: четыре жанра", там Рорти пишет, к примеру, следующее:
  "Мы можем зайти так далеко, что начнем задавать вопросы типа: "Что Аристотель мог бы сказать о лунах Юпитера (или же об антиэссенциализме Куайна)?" или "Что Локк сказал бы о профсоюзах (или о Роулзе)?"
  Не очень понятно, почему Аристотель должен отвечать о лунах Юпитера или Локк о профсоюзах, с этим вполне способны справиться другие - прочие. Все-таки призвание философа не подразумевает ни роли эрудита, ни роли эксперта, ни роли мудреца, о чем писал выше. С пониманием этого у Рорти не очень хорошо. Впрочем, не только с этим. Похоже, что у него и о собственно философии как таковой четкого представления нет. Он пишет:
  "либо мы анахроничны в навязывании наших проблем и словаря предшествующим философам с целью сделать их нашими партнерами по разговору, либо мы направляем нашу активность по интерпретации на то, чтобы ложные утверждения философов прошлого выглядели менее глупыми, помещая их в контекст тех невежественных времен, когда они были написаны"
  Если поместить это утверждение в контекст более невежественных времен (понятия не имею, когда сей текст был написан, но, наверное, все же еще во времена "диалектического материализма"), то выглядит оно вполне им современным, но, учитывая, что написавший это числит в своих соратниках Куна и Фейерабенда, то слышать от него о "невежественных временах" и "глупых утверждениях" философов в связи с недостаточностью их знаний, несколько странно. Он пишет:
  "Основная причина того, что мы хотим иметь историческое знание о том, что прошедшие переквалификацию примитивные люди или же философы и ученые прошлого могли бы сказать друг другу, состоит в том, что это знание помогает нам осознать существование других форм интеллектуальной жизни, нежели наша собственная"
  То ли этот текст написан действительно совсем давно, до того как Запад был обуян любовью к поликультурализму, то ли персонально Рорти устоял против этой, действительно, порой перехлестывающей через разумное, модой. Я не сторонник поликультурализма с его тезисом равенства культур, но в ней есть свое здравое зерно, - то, что множество культур - это именно множество "других форм интеллектуальной жизни, нежели наша собственная". Зная это, при встрече с человеком я не начну и другим не посоветую начинать экзаменовать его и испытывать на предмет возможной примитивности, с тем, чтобы, если таковая вдруг обнаружится, немедленно отправить его на "прохождение переквалификации", дабы с ним не зазорно было обмениваться мнениями. Неужели чтобы пообщаться с человеком требуется, чтобы он мог поддержать разговор о лунах Юпитера и о профсоюзном движении, предъявив в придачу пару-тройку дипломов?
  Рорти пишет:
  "Мы должны рассматривать историю философии точно так же, как историю науки. В истории науки мы не колеблемся заявлять, что лучше наших предшественников знаем то о чем они говорили. Мы не находим анахроничным утверждение о том, что Аристотель имел ложную модель небес, или что Гален не понимал, как работает система кровообращения. Мы считаем само собой разумеющимся вполне извинительное невежество великих ученых прошлого. Но тогда мы должны бы в той же степени хотеть сказать, что Аристотель был к несчастью невежественен, так как не знал, что не существует таких вещей как реальные сущности, а Лейбниц не знал, что Бога не существует, а Декарт - что ум есть просто центральная нервная система в другом описании. Мы не решаемся сказать это по той простой причине, что наших столь же невежественных коллег мы называем вежливо "придерживающимися других философских взглядов". У историков науки нет коллег, которые верят в кристальные сферы, или же сомневаются в концепции Гарвея по поводу кровообращения; таким образом, они свободны от подобных ограничений"
  Рорти как само собой разумеющееся (т.е. не философски) воспринимает ситуацию подчинения философии науке. То ли текст написан до знакомства Рорти с концепциями Куна и Фейерабенда, то ли эти концепции применяются Рорти как-то выборочно. В любом случае связь, которую Рорти выстраивает между положениями науки и философией выглядит не более очевидной, чем связь между положениями религии и философией, которую выстраивали мудрецы тех времен, когда философия была служанкой не науки, но религии. В те времена очевидности были другими и мудрецов того времени тоже, помнится, удивляло как это философия дерзает не то, что выступать против религиозных очевидностей, - это сразу пресекалось, но то, что она смеет вообще претендовать на какую-то самостоятельность.
  Философия же это, прежде всего, интеллектуальная само-стоятельность, которая не принимает априорно никаких очевидностей. Раньше такие очевидности предоставляла миру религия, теперь ими осчастливливает человечество наука (в наше время, впрочем, оная делает это все менее уверенно).
  Отвлекаясь ненадолго от Рорти, замечу попутно, что странными представляются удивления некоторых авторов по поводу подчиненного положения философии - то она служанка религии, то - науки, то - идеологии. Философия же между тем принципиально немассова, принципиально индивидуальна, в отличие от религии, науки, идеологии и многих прочих популярных человеческих занятий. И религии, и науке, и идеологиям можно обучать дрессировать, их постижение ставится на конвейер. Философия же несовместима с конвейером. В силу этой своей врожденной маргинальности, она и не претендует, и претендовать не может ни на какое господство. Философия - всегда оппозиция, но оппозиция не бунтующая и поучающая, а скорее удивленная. Это, вкупе, конечно, с оравой приспособленцев, и воспринимается как "служение".
  Рорти пишет:
  "Нет ничего неверного в использовании современных философских взглядов для описания воззрений наших предшественников. Но есть резоны и для описания предшественников в их собственных терминах. Полезно воссоздать интеллектуальную обстановку, в которой предшествующие мыслители жили их собственной жизнью, в частности действительные и вымышленные разговоры, которые они могли бы вести со своими современниками (или почти современниками). Иногда целесообразно знать, как говорили люди, которые не знали столько, сколько знаем мы, и знать это достаточно детально, чтобы мы могли сами вообразить себя говорящими на этом вышедшем из употребления языке.
  ...
  Но нам также хочется вообразить разговоры между нами (которые уже согласились между собой о том, что не существует реальных сущностей, что Бога нет, и т. д.) и великими нашими предшественниками. Мы хотим этого не просто потому, что это приятно, но потому что мы хотели бы быть способными рассматривать историю нашей расы как продолжительный обмен мнениями. Мы хотим быть способными рассматривать се таким образом, чтобы увериться, что в официальной истории был реальный прогресс, что наше отличие от наших предков зиждится на тех основаниях, которые наши предки могли бы принять. Потребность в уверенности на этот счет так же велика, как и нужда в самоосознании. Мы хотим вообразить Аристотеля, изучающего Галилея или Куайна и изменяющего после этого свою точку зрения, или же Фому Аквинского, читающего Ньютона или Юма и также изменяющего свою точку зрения, и т. п. Мы хотим думать, что в философии, как и в науке, ошибавшиеся могучие предшественники смотрят с небес на наши последние успехи и счастливы узнать, что их ошибки исправлены"
  У Рорти имеет место путаница философии и науки. Между тем это плоскости хоть и параллельные и время от времени взаимодействующие, но абсолютно разноплановые. Прогресс науки, как и прогресс общества вполне в состоянии подпитываться из философских источников, но это не предполагает обязательности некоего двустороннего обмена. Философия выше науки, она более абстрактна, более отвлеченна. В любой пирамиде, в силу этой своей "газообразности", она оказывается на самом верху. Во времена расцвета науки философия относится к ней так, как сама наука относится к технологии - здесь уже наука оказывается в положении более абстрактной, да и более сомнительной в плане общественного блага, дисциплины. Технология дает людям конкретные блага, но ее чертежи не состоятся без основы в виде научных абстракций. Философия же это следующий план абстракции. Наука может обойтись без него, как и технология без науки, просто развитие заглохнет.
  Полагаю, Аристотель, если ему предложили бы "изучать Галилея", воспринял бы это также, как, скажем, Эйнштейн воспринял бы предложение изучить для большего развития чертежи самолета или автомобиля.
  Понятно, что можно задаться вопросом не только в плане непонимания сущности работ философов, но, что это непонимание вполне можно спроецировать и на того же, скажем, Эйнштейна, - будет ли прок от его невнятной зауми - неизвестно, а потому для пользы общества неплохо было бы посадить его за чертежную доску или и вовсе дать в руки метлу, пусть делает что-то уж точно полезное, а умствует в свободное время. Но только - проходили мы уже это в те времена, когда институты отправлялись на картошку. (Впрочем, и сейчас не лучше, но об этом позже, в соответствующей части трактата).
  Оценивая взгляды Рорти, я говорил о времени их написания. Меня интересовали годы, когда Рорти написал сей текст. И это кажется важным, чтобы поместить его текст в какой-то соответственный контекст, более или менее "знающий", вполне в соответствии с идеями самого Рорти, призывающего к предварительному апгрейду Аристотеля до уровня современной образованщины, как условию разговора с ним. Перед нами возникает противоречие - когда Рорти пытается переместить древних философов в современный контекст - это с моей точки зрения плохо, но теперь вот я сам пытаюсь определить контекст для самого Рорти и как-то приходится его определять по временным критериям типа "отсталость - продвинутость".
  Между тем философский текст не имеет сроков давности... но лишь если это действительно философский текст. Мы получаем критерий философского текста, который был не замечен Рорти, и который, очевидно, не удается применить к нему самому - философские тексты, а с ними и сами философы (если они философские и если они философы) - вневременны.
  Почему так? Попытки Рорти привязать уровень философии к научному уровню выглядят забавными. У философии есть уровень, и он действительно меняется по времени, но уровень этот не связан с теми или иными общественными тенденциями, пусть даже и лежащими в основе самой общественной жизни. Во-первых, в силу маргинального характера философии, а во-вторых, в силу высокого уровня ее абстракций.
  С первым вроде все ясно, а насчет второго - философ, конечно, не прочь увязать свои исследования со злобой дня, но если его работа действительно философская по природе, то степень абстракции спасает ее от преходящести. Нас мало интересуют побуждения Платона и Аристотеля, нам важно то, что они дали миру такие принципы и методы мышления, которые лежат в иной плоскости относительно вопросов существования лун Юпитера, профсоюзного движения и прочих подобных животрепещущих, но преходящих вопросов. Но на этом постараюсь более подробно остановиться позже.
  Пока же сформулирую вывод из рассуждений о контексте рортивского текста. Тексты сильного философа не устаревают, поскольку в них излагается нечто вневременное, не зависящее от общественных контекстов, через тексты же слабые просвечивает время с его преходящей конъюнктурой, с идеологической подоплекой, с заблуждениями, модами и прочим.
  Вот и выходит, что текст сверхсовременного и сверхмодного властителя дум, не успеешь оглянуться, ан уже оказывается менее современен, чем работы "примитивного" Аристотеля.
  Рорти недоволен состоянием образования Аристотеля и все норовит привести его в более причесанный вид:
  "Идеальный Аристотель мог бы описать себя как ошибочно принявшего предварительные таксономические стадии биологического исследования за сущность всего научного исследования. Каждый из этих вымышленных людей, готовый принять такое новое описание того, что он делал или имел в виду, становится "одним из нас". Он наш современник, наш товарищ-гражданин или сотоварищ - член одной и той же дисциплинарной матрицы"
  Прапорщик недоумевает, почему гражданские не ходят строем. Для него естественно именно хождение строем, а которые этого не понимают - глупые, наверное.
  Ценность Аристотеля как раз в том, что он не согражданин Рорти, не товарищ ему, что он не ходит строем под его команду, что он не "член одной и той же дисциплинарной матрицы". Аристотель вовсе не некий бука, восседающий на вершине своей башни, он не прочь поучаствовать в наших играх, здесь скорее не он - не товарищ Рорти и компании прапорщиков, а наоборот - это Рорти до него не дотягивает. Так взрослые поддерживают не все детские игры.
  У Петрова было забавное объяснение научного ссылочного аппарата как своеобразного продолжения древней традиции танцев древних охотников по случаю подготовки к охоте. Охотник приглашает на свой танец (и последующую охоту) тех, кто способен помочь ему в процессе охоты, т.е. не кого попало. Современный философ, пишущий текст, стремится подобрать такой авторитетный ссылочный аппарат, глядя на который читатель сразу оценит серьезность его намерений. "Ого! - скажет он. - Загонять зверя поручено Аристотелю! А яму-ловушку копал сам Платон! Ну, эти ребята зверя истины не пропустят, лишь бы сам охотник не сплоховал... посмотрим, посмотрим..." или наоборот, читатель смотрит на список участников "охотничьего танца" и говорит что-нибудь вроде "Ну и на что надеется автор с этим сбродом? Куда им против мамонта истины, им и мыши не поймать..." К чему я затеял это отступление? Да к тому, что такие люди как вышеупомянутый Рорти (не склоняется его фамилия) Аристотель участвовали многие века и сейчас участвуют в бесчисленном множестве таких танцев-охот на истину и потому оказываются современнее самих современников, сотоварищей и "членов одной и той же дисциплинарной матрицы" к охоте на истину малопригодных.
  Так что оставим мыслителей "не прошедшими переподготовки". Для того, чтобы достичь своих вершин, им пришлось изрядно напрячься. Требовать от них еще чего-то, это как требовать от бойца, взобравшегося сквозь сталь и свинец на стену вражеского укрепления, заодно еще затащить туда пару мешков груза. "А чего лазить так просто, раз уж полез, сделай еще что-то полезного для общества" - такова логика Рорти и прочих думающих (или бездумных, скорее уж) как он.
  Философия - это труд. Просто как всякий труд, о котором судят лишь по его результатам, он не очень понятен для стороннего наблюдателя.
  Во второй части рассматриваемого текста Рорти задается вопросом о критериях философии в том ключе, что подбор предшественников и проблем, производимые философами, воспринимается им как совершенно произвольный. Рорти волнуется:
  "Академическая дисциплина, называемая "философской", объемлет не только различные ответы на философские вопросы, но и полное расхождение на счет того, какие вопросы являются философскими"
  Он акцентирует различие между научной строгостью и философским произволом:
  "Формирование канона - не есть тема для истории науки. Нет необходимости направлять свою научную активность на изучение деятельности великого ученого, чтобы сделать свои взгляды более респектабельными. Нет необходимости и унижать какого-либо специально выбранного выдающегося предшественника, называя его псевдоученым для того, чтобы утвердить свои собственные взгляды. Формирование канона важно в истории философии, потому что в дополнение к дескриптивному использованию "философия" имеет важный и почетный аспект. Используемый дескриптивно термин "философский вопрос" может означать вопрос, который обсуждается некоторой современной "школой", а также всеми или многими из тех исторических фигур, которых привычно классифицируют как "философов". Однако, используемый почетно, он означает вопросы, которые следует обсуждать - вопросы столь общие и столь важные, что они должны быть в головах мыслителей всех времен и народов, независимо от того, сумели или нет эти мыслители сформулировать их точно"
  Философы, согласно Рорти, склонны в соответствии с этим произволом выстраивать прошлое своей науки как им заблагорассудится и, отталкиваясь от этого сконструированного ими прошлого, формулировать задачи и перспективы:
  "Никто вполне не уверен, являются ли вопросы, обсуждаемые современными профессорами философии (любых школ), "необходимыми вопросами" или же просто "случайными построениями". Далее, никто не уверен, являются ли вопросы, обсуждавшиеся всеми или большинством из канона великих философов прошлого, предложенные книгами с названием "История западной философии", - например, вопросы об универсалиях, о соотношении ума и тела, о свободе воли, о явлении и реальности, о факте и ценности, и т. д., - важными вопросами. Время от времени, внутри и вне философии, высказывают подозрение, что некоторые или все такие вопросы являются "просто философскими" - термин, употребляемый с уничижительным оттенком, как химик, употребляет термин "алхимический", или марксист - "надстроечный", а аристократ - "средний класс". Самоосознание того, какая из исторических реконструкций дана нам, есть осознание того, что некоторые наши интеллектуалы и морализаторы не интересовались вопросами, которые кажутся нам неизбежными и основательными. Поскольку такие исторические реконструкции - источник сомнения в том, является ли философия (в любом из ее дескриптивных смыслов) важной, Geisteshisloriker определяет место философа, а не наоборот. Он делает это, подбирая исторические фигуры, и через драматический пересказ, показывая, как мы пришли к вопросам, которые сейчас рассматриваем как неизбежные и основательные. Если эти фигуры оставили после себя сочинения, то их сочинения образуют канон - этакий перечень обязательной литературы для чтения, которое необходимо для оправдания бытия таким, как оно есть"
  Рорти выражает свое непонимание состояния дел в философии, когда философы по своей воле выбирают себе направление движения и круг решаемых вопросов, а в этом произволе опираются на достаточно вольно формируемые коллективы философов прошлого:
  "Я могу подвести итог всему, что сказал о третьем жанре историографии философии. Именно этот жанр берет на себя ответственность назвать некоторых авторов "великими философами прошлого". В такой роли этот жанр паразитирует на первых двух жанрах - исторической и рациональной реконструкциях - и в то же время синтезирует их. В отличие от рациональных реконструкций и истории науки, этот жанр очень чувствителен к анахронизму, потому что вопрос - кто является философом? - он не может считать уделом представителей рациональной реконструкции. Однако в отличие от исторических реконструкций, этот жанр не может оставаться в рамках словаря, использовавшегося фигурой прошлого. Пишущий в этом жанре должен "найти место" этому словарю в ряду других словарей, и оценить его важность, поместив в нарратив, в котором прослеживаются изменения в словаре. Этот жанр является самооправдательным так же, как и рациональная реконструкция, но он движим надеждой на большее самоосознание, чем то, которое заставляет людей заниматься историческими реконструкциями"
  По последнему пункту опять же приходят на ум петровские научно-охотничье-ритуально-ссылочные пляски. С той, однако, разницей, что то, что в науке дозволяется лишь для оформления коротких научных атак, то для философа генеральная жизненная стратегия - он волен подбирать свой охотничий отряд не на одну вылазку, а на все время своей деятельности.
  В философии все не так, как в науке, - переживает Рорти:
  "Вопросы о том, какие проблемы являются "проблемами философии", какие вопросы являются философскими вопросами, - это те самые вопросы, которым главным образом, посвящены geistcsgcschichllich истории. В противоположность этому, историки биологии или химии полагают подобные вопросы чисто вербальными. Они могут брать текущие, не вызывающие споров, разделы своих дисциплин просто как пример того, к какому результату приходит история. Итоговый характер истории науки как истории прогресса неоспорим"
  Итак, Рорти подходит к философии с научными критериями и видит перед собою лишь хаос. Так ли это?
  Конечно, философия это не наука с ее четкими дисциплинарными границами, с иерархиями имен и вопросов, с катехизисами учебников и методических руководств, однако хаос философии - это внешнее впечатление, подобное тому, какое производит большой город на деревенского жителя. За хаотично движущимися потоками, за непредсказуемыми страшными машинами, за снующими толпами стоят правила, законы, потребности. Хаос для стороннего наблюдателя имеет в себе непонятную ему внутреннюю логику.
  Наука более механистична, в ней меньше свободы, но это не значит, что внутри философии отсутствует свой строгий порядок, - просто философия более организм, чем механизм. Организм на порядки сложнее механизма, а потому и порядок в нем не столь явен. В качестве параллели можно предложить сравнение с армейского подразделения хотя бы и с научным институтом. Солдатский порядок очевиден, но это не значит, что жизнь ученых его лишена, хотя такое мнение и может сложиться у наблюдающего со стороны прапорщика.
  В общем, в этой части рассматриваемой работы Рорти ставит вопрос о существовании прогресса в философии и о хаотичности - произвольности конструирования философами историй философии. Попытаюсь несколько прояснить ситуацию, как я ее понимаю. (Далее читатель волен вообразить все положенные реверансы и экивоки (их я опущу) по поводу того, что это мое скромное мнение, которое я, недостойный невежда из заштатной варварской провинции, смею противопоставить вердикту светоча мировой философии, по какому-то роковому стечению обстоятельств городящему о ней чепуху. Говори он серьезные вещи мне, невежде, не пришлось бы тратить свое ограниченное время на разъяснение того, что должно быть и так ясно, особенно же светочу.)
  Что касается вопроса прогресса в философии. Прогресс есть, что подтверждается тем, что многие древние проблемы философии, представлявшие собой в свое время действительно всерьез воспринимавшиеся затруднения, были со временем разрешены и сейчас представляются чуть ли не забавными казусами. Это произошло вовсе не за счет появления неких новый знаний, которые якобы позволили решить древние затруднения, как это происходит в науке, громоздящей свою башню знаний в заоблачные высоты, и уж тем более эти средства решения не были связаны с наукой. Это именно философские средства, методы, вооружившие нас против непобедимых прежде проблем.
  Развитие философии со всей очевидностью происходит, но не в виде линейного роста, снимающего прошлое, - как это осуществляется в науке, а в виде, скажем так, навыка захода в тыл старым проблемам, когда развитие происходит и неразрешимые проблемы находят разрешение не за счет некоего количественного накопления знаний, а исключительно за счет повышения качества мышления, за счет роста философской техники, за счет появления новых философских методов.
  Наибольшая ценность философии не столько ее концепты, а методы, которыми они достигаются. Каждый значимый философ давал философии что-то свое, что усиливало ее, делало более гибкой, более тонкой. Впрочем, методы есть и в науке, но в науке методы, будучи раз достигнуты, уловлены, усвоены, используются без каких-то изменений. Доходит до казусов, когда научные методы, действующие в одной отрасли знаний, ошибочно переносятся на область, в которой они оказываются неприменимы (что, кстати, осознается обычно далеко не сразу).
  Не то в философии - здесь методы используются более гибко, могут (и должны) чередоваться и создаваться по мере надобности.
  Мамардашвили писал о расширениях, которые дает человеку искусство. (Об этом более подробно будет сказано далее). Философ также порождает такие расширения человеческого пространства, которые, будучи усвоенными (а они не обязательно бывают усвоены или даже поняты), образуют нечто естественное, имманентное собственно человеку. В этом плане судьба философа - в том, чтобы открытое им новое со временем стало обыденным.
  Учитывая это, суть задачи "реконструкций" должна быть не в том, чтобы, как призывает Рорти, сделать философа максимально более банальным за счет прибавления к нему всей суммы современной банальности. Сделав философа "членом одной и той же дисциплинарной матрицы" можно, конечно, поболтать с ним о том о сем, но, апгрейдив его таким образом, мы получим соседа по лестничной клетке, не более. Суть задачи "реконструкций", на мой взгляд, в том, чтобы убрав очевидности, выделить таким образом метод, с помощью которого философ шел к этим очевидностям, когда их еще и духу не было.
  И даже более того - выделить метод, с помощью которого он создавал этот свой метод, то есть метод метода. Потому что философия это не наука, где ученого обучают методам, от которых он не имеет права отступать, а придумать свой собственный он имеет право, лишь подав соответствующие заявки в соответствующую кучу соответствующих инстанций, которые должны принять соответствующие решения. В философии же каждая задача требует своего метода и оригинальности мышления.
  Тот же Мамардашвили производит определенное переворачивание обыденного понимания вопроса, которое демонстрирует в числе прочих и Рорти, - он определяет философию как то занятие, которым занимаются философы, ставя философию в подчиненное положение по отношению к двигающим ее людям. Этот момент представляется чрезвычайно важным, - если наука первична по отношению к ученым, которые по отношению к ней лишь нечто вроде обслуживающего персонала, то философия в этом отношении ей совершенно обратна. Здесь главное - это люди.
  Исходя из вышесказанного, можно было бы приравнять философию к культуре, как делает тот же Рорти, полагающий философскую деятельность ответвлением литературной. Однако здесь хотелось бы обратить внимание вот на такой не учитываемый им момент.
  Писатели могут, конечно, тоже давать расширения, как и художники и прочие деятели искусства, но расширения, которые они производят, идут, скажем так, "индуктивно", т.е. "наводятся" из какого-то массива жизненных фактов. В этом плане как бы прозорлив ни был бы писатель, сквозь нагромождение фактов много смысла не пройдет - фактичность сковывает его. Такое отталкивание от фактов против философии с ее теоретическим поднятием над фактичностью, - как попытка считать, пользуясь римскими цифрами, - когда речь идет о небольших подсчетах - это еще туда-сюда, но для серьезных расчетов уже не очень подходит.
  Расширения, которые делают деятели культуры своими произведениями - как ни важны они, они являются все же взаимозаменяемыми. В примере Мамардашвили фигурирует цветок, но - если не один цветок, то другой такой же. Не одна картина, так другая такая же. Расширения же, которые дают миру философы, имеют другую природу.
  В науке один и тот же эффект может быть в одно время открыт сразу несколькими исследователями, что свидетельствует о взаимозаменяемости ученых - не тот, так другой. Наука - это работа, которая может быть выполнена хуже или лучше, то бишь быстрее или медленнее, но при достаточных материальных затратах она так или иначе в любом случае будет выполнена.
  Искусство хоть, в отличие от науки, в высшей степени индивидуально, но индивидуальность эта не приводит к незаменимости. Люди вообще индивидуальны, но на место одного сантехника или грузчика, в случае увольнения всегда найдется другой. То же и с культурным достоянием. Не одна картина, так другая, не одна книга, так другая.
  В философии же не так. Концепты, производимые философами, не являются ни заранее предзаданными и требующими лишь напряжения для своего раскрытия, как в случае науки, ни делом технического мастерства вкупе с талантом, как в случае подвигов деятелей культуры. Философские концепты имеют более сложную природу - можно, конечно сказать, что и для них требуются, конечно, и талант, и мастерство, и напряжение, но все вышеперечисленное совсем другого рода, чем в науке и искусстве.
  Талант философа иного рода, чем всякие прочие - можно иметь талант литератора, талант ученого, талант математика, все это как некие врожденные способности и склонности, но иметь таланта к философии нельзя. Да и не к чему он. Философия - это работа, и талант философа это побочный продукт его работы по собственному развитию. Мастерство философа также иного рода - оно не является предметом поточного производства.
  Напряжение философа также есть и оно также кардинально иной природы, чем напряжение научного поиска. Результаты философского поиска не предзаданы, поиск не коллективен, все производится философом на свой страх и риск, и даже само направление поисков не является известным заранее - философ волен выбирать себе свое прошлое, своих предшественников, свой круг вопросов.
  То, что не нравится Рорти, то о чем он пишет с непониманием, это не какие-то недостатки и случайные недочеты философии, нуждающиеся в корректировке, а источник ее само-стоятельности, отделенности и от науки и от искусства, это сама ее суть.
  Далее по тексту Рорти, ужасается "пагубности" жанра "доксографии":
  "Объяснение причин этой пагубности, я полагаю в том, что большинство историков философии, пытающихся рассказать "историю философии от досократиков до наших дней" заранее знают, как будут называться главы из книг. Ведь они знают, что издатели не примут их рукописей, если в них будет отсутствовать значительная часть ожидаемых глав. Они работают, в типичном случае, с каноном "центральных проблем философии", который имел смысл в терминах неокантианских понятий XIX века, понятии, которые мало кем из современных читателей воспринимаются серьезно. Это выливается в отчаянные попытки заставить Лейбница и Гегеля, Милля и Ницше, Декарта и Карнапа говорить об одних и тех же темах, независимо от того, интересуется ли историк, или читатель этими темами"
  Проблема эта, на мой взгляд, не стоит, как говорится, "выеденного яйца", поскольку "доксографии" пишутся в расчете на вполне определенного читателя. Они представляют собой текст, направленный на ликвидацию безграмотности. Никого ведь не удивляет, что детям сперва объясняют просто, потом, со временем сложнее и сложнее, что их постоянно переучивают, так что старое знание предстает таким упрощением, что изложи его взрослому сразу - он назовет это ложью. Никто, однако, не возмущается, что детей обманывают и не начинают сразу, скажем, с высшей математики.
  Да, "доксографы" пишут простенько, наивно, делая чересчур широкие обобщения, но еще более наивно ждать сложности и дерзких мыслительных ходов - от учебника. Пусть это и не совсем учебник, а некая начальная информация для неискушенного. Если читатели пойдут дальше, то там всего этого в избытке. Ну а сперва - извольте ознакомиться с тем, как "мама мыла раму".
  "Мы должны прекратить попытки написания книг, называемых "История философии", начинающихся с Фалеса и кончающихся, скажем, Виттгенштейном. Эти книги полны отчаянными искусственными оправданиями того, почему там не обсуждаются, например. Плотин, Конт или Кьеркегор. Они храбро пытаются обнаружить "новые связи", объединяющие всех великих философов, которые включены в книгу. Но при этом всякий раз возникает замешательство с объяснением того, почему даже выдающиеся фигуры не обсуждают тех проблем, которые призваны увязать их в одну схему, бесплодную и натужную"
  Угу, а еще прекратим выпускать буквари, пусть дети учатся читать сразу по Льву Толстому.
  Рорти печалится:
  "собственный имидж философии как профессиональной дисциплины все еще зависит от ее квазинаучного характера"
  Наверное, это оттого, что в философии содержание главнее формы и она легко отливается в любую, приспосабливаясь к реалиям общества. Философия - служанка общества, она не претендует ни что большее, она призвана помогать ему, давая свежий (и в определенном смысле "посторонний") взгляд на его проблемы. И потому сомнения Рорти куда отнести Аквината и прочих, не имеющих докторских степеней персонажей:
  "А еще есть проблема: как трактовать Аристотеля или Аквинского, или Оккама - как философов или же как теологов? Уже не говоря о проблемах в связи с Лао Цзы, Шанкарой и подобными экзотическими экземплярами"
  оставивших след в философии, выглядят странными. Вспомним мамардашвилевское "философия - не профессия", это просто искусство свежего взгляда, способность критичного отношения к общепризнанному. Так что на характере философии как квазидисциплины останавливаться не стоит, также как задумываться над социальными статусами ее персонажей, надо смотреть не на форму, а на содержание, не на статусы, а на идеи.
  Объявляя войну "доксографиям", Рорти борется с ветряными мельницами.
  Следующая его идея фикс это "интеллектуальная история":
  "Я хотел бы использовать термин "интеллектуальная история" для более богатого и более размытого жанра - выпадающего за пределы этой триады. В моем смысле интеллектуальная история состоит из описания того, чем являются интеллектуалы, которые, по большей части, лишь неявно освещали вопрос о том, какого рода деятельность проводится интеллектуалами, а также - из описаний их взаимодействия с остальным обществом. Интеллектуальная история может игнорировать определенные проблемы, которые важны для написания истории дисциплины, - вопросы о том, каких людей считать учеными, каких - поэтами, каких - философами, и т. п. Описания, которые я имею в виду, могут встречаться в таких трактатах, как "Интеллектуальная жизнь в Болонье XV века", но они также могут встречаться в необычных главах или параграфах политической, социальной, экономической или дипломатической истории или же, на самом деле, в необычных главах или параграфах истории философии (к любом из описанных выше четырех жанров). Такие трактаты, главы и параграфы, когда их читают и размышляют над ними лица заинтересованные в определенной эпохе и месте, дают ощущение, что значит быть интеллектуалом в то время и в том месте - какого рода книги читаются, какого рода вещи вызывают беспокойство, какой словарь выбирается, а также вопросы, связанные с надеждами, друзьями, врагами и карьерой.
  ...
  Я хотел бы включить в "Интеллектуальную историю" книги о всех тех невероятно влиятельных людях, которые не попали под канон великих философов прошлого, но которых часто называют "философами", - либо потому, что они занимали соответствующее место, либо за отсутствием более подходящего названия - людях типа Фригены, Круно, Рамю, Мерсенна, Вольфа, Дидро, Кузена, Шопенгауэра, Гамильтона, Маккоша, Бергсона и Остина. Обсуждение этих "второстепенных фигур" часто сливается с объемным описанием институциональных построений и дисциплинарных матриц, так как часть исторических проблем, которые обсуждаются в книгах, заключается в том, чтобы объяснить, почему эти не столь великие философы или квазифилософы рассматриваются более серьезно, чем определенно великие философы тех дней. А еще есть книги о мыслях и влиянии людей, которых обычно не называют философами, но которые явно находятся в пограничной области. Эти люди на самом деле делали работу, которую вообще-то должны делать философы, - продвижение социальных реформ, обеспечение новых словарей во имя морального освобождения, направление научных и литературных дисциплин в новое русло. Среди этих людей Парацельс, Монтень, Гроций, Бойль, Лессинг, Пейн, Кольридж, Ал. фон. Гумбольдт, Эмерсон, Т. Хаксли, М. Арнольд, Вебер, Фрейд, Франц Боас, Уолтер Липпман, Д. Лоуренс и Т. Кун, уже не упоминая тех, не известных широкой публике (например, авторов влиятельных трактатов о философских основаниях криминальной науки), которых можно найти в сносках книг М. Фуко. Если кто-либо хочет понять, что значит быть ученым в Германии XVI века, политическим мыслителем в Америке в XVII веке, ученым во Франции в XIX веке или же журналистом в Британии в XX веке, если кто-либо хочет узнать, какого рода искушения и дилеммы вставали перед молодым человеком, который желал быть частью высокой культуры в те времена, в тех странах, то этот кто-либо как раз тот, о ком следует знать. Если кто-либо знает о них достаточно, он может рассказать детальную и убедительную европейскую историю, в которой такие люди, как Декарт, Юм, Кант и Гегель, будут упомянуты лишь мимоходом"
  Здесь явное влияние Фуко, который, в общем-то упоминается и в цитате и далее в тексте. Как известно, Фуко с его гиперэмпиризмом, ставил задачу, заваливая фактами читателя, показать, что история рождается в результате переплетения множества случайностей, так что в результате этой сумятицы рождается одна большая нелепость. Однако, если всмотреться в этот хаос, смысл в нем все-таки обнаружится, не будь его - история бы остановилась и общество застыло бы в стабильном состоянии, как это произошло, кстати, со множеством других цивилизаций.
  То, что Рорти полагает за "интеллектуальную историю" является историей докс. "Интеллектуалы Болоньи" как и все прочие интеллектуалы способны, конечно, обмениваться идеями, бороться за них и пытаться воплощать их в жизнь. Они неспособны лишь на одно - порождать эти самые идеи. Весь этот бурлящий общественный хаос для своего исторического продвижения нуждается в перводвигателе, сосуществующим с обществом "неслиянно и нераздельно", т.е. - в философии. Интеллектуалы подхватывают идеи, пытаются их приспособить к обществу и то, что они делают, это труд, иногда подвиг, но интеллектуалы - это движущиеся детали общественной машины, источник этого движения, двигатель его, - скрыт.
  Философы и при жизни бывают "упомянуты лишь мимоходом", так что Рорти здесь "изобрел велосипед", принимая колеса и фары за источник движения машины. В своей борьбе с философскими доксографами он пришел к воспеванию общественных докс, то есть в итоге оказался на порядок ниже тех доксографов, с которыми боролся, поскольку принял отражение за реальность:
  "Когда только мы ликвидируем различие между уровнем Geistesgeschichte и интеллектуальной историей, [различие] между великими и не столь великими философами прошлого, между четкими и пограничными случаями "философии", между философией, литературой, политикой, религией и социальной наукой, становится все менее и менее важным. Вопросы о том, был ли Вебер философом, Фрейд - философом или психологом, Липпман - философом или журналистом, это все вопросы"
  Мы никогда не ликвидируем различия "между великими и не столь великими философами прошлого, между четкими и пограничными случаями "философии", между философией, литературой, политикой, религией и социальной наукой", потому что это различие между слепыми и зрячими. Слепые идут за зрячими и история не завершается, общество не достигает равновесия и не скатывается в глобальный Застой. Но если не будет немногих зрячих, которые ведут остальных, то не будет общего движения. Слепые меж тем полагают, что раз они идут, то они и ведут.
  "Подобно любой другой истории, история философии написана победителями. Победители выбирают своих предшественников в том смысле, что они решают, кого из огромного количества предшественников упомянуть, чьи биографии написать, и кого рекомендовать своим последователям"
  Тоже не имеет отношения к реальности. История философия - это "доксография", написанная для начинающих, а потому она не имеет особого значения. В "большой" же, настоящей, взрослой философии же каждый сам выбирает "своих предшественников", впрочем, об этом Рорти писал с возмущением раньше, - негодуя на то, что общепринятого канона в философии нет и всяк молодец там на свой образец. Таким образом, Рорти умудряется противоречить не только реальному положению дел, но и собственной точке зрения, изложенной в этом же тексте несколько ранее.
  "Победители" и философия вообще несовместимы - в чем победа - в том, кто зорче глядит? Кто больше видит неправильного и кривого в нашей жизни? Если это и победа, то не из тех, которыми хвастаются.
  Попытка представить философов незначительными комичными персонажами, "передав" ношу культуры множеству "болонских интеллектуалов", сродни попытке поставить телегу впереди лошади. Они бы и рады нести, да только не видят куда. Нет соответствующего зрительного органа.
   
   
  Расширения человеческого пространства
  "Миф и искусство, язык и наука в этом смысле суть чеканщики бытия" - формулирует Кассирер.
  В свое время Эрн увидел за текстами Канта пушки Круппа. Насчет правомерности столь критичной оценки Канта не уверен, а вот за благоглупостями Рорти виднеются и самолеты, бомбящие Белград, и войска, входящие в Ирак, и агрессия в Ливию, и много чего еще. Дьявол, может, и ищет бреши мышления, чтобы сыграть теми, кто мыслит неточно, как уверяет Мамардашвили, но настоящий простор для его игр предоставляют не те, что допускают ошибки, а те, что из неточности мышления делают профессию. Речь идет об идеологах.
  Философ и идеолог внешне почти неотличимы, словно братья - пилоты. Только один из этих пилотов водит самолеты с полезными грузами, а второй - бомбардировщики. Цена ошибки первого действительно велика, но у второго велика не только цена ошибки, но и безошибочности, причем последнее обходится миру гораздо дороже.
  Вот, к примеру, Рорти не видит разницы между наукой и философией, между интеллектуалом и философом, между истиной и выдумкой и так далее. То, что производит Рорти, - представляет собой квазифилософский продукт, поскольку заниматься философией, имея о ней столь, скажем так, недостаточные представления, - все равно, что пытаться построить многоэтажный дом из детских кубиков. И это вовсе не безобидные ошибки, это именно продукт, имеющий идеологическую направленность, поднятый на щит, растиражированный, имеющий влияние на людей во всем мире.
  Мамардашвили высказался о расширениях человечности, о том, что некоторым людям, путем серьезных усилий удается создавать такие вот дополнительные пространства для всех. Что-то вроде открытия Америки - не было ее, не было, и вдруг враз мир стал огромным. Подобные расширения возможны не только в физической реальности, но и в духовной. Они происходят редко (гораздо чаще пути, которые объявляются ведущими в расширения, ведут в тупики).
  В работе "Феноменологическое познание. Пропедевтика и критика", Свасьян призывал к "умению видеть", к "интуитивному мышлению", и, в общем-то, это умение можно было бы представить как направленную способность к обживанию расширений.
  Важно, что при этом не стоит понимать расширения как нечто представляемое в личное и общественное пользование просто так. Чтобы личность или общество могли воспользоваться предоставленным ему расширением, оно должно соответственно ему измениться. Люди же и общества в основной массе своей консервативны и меняться не желают. Наоборот - они ищут стабильности. Ответ общества на потребность в изменениях - наращивание брони в виде прослоек мудрецов и экспертов, на которых оно перекладывает задачу разработки возможностей, предоставляемых расширениями. Освоение сложно и опасно, поэтому-то, чтобы свести риск освоения расширений к минимуму и идут по пути специализации. Каждый человек нашего общества в чем-то специалист - один унитазы чинит, другой рассказики кропает, специализация уравнивает всех. Все имеют почти одинаковый набор масок, просто есть у каждого по одной особенной, которая надевается для магического по своему характеру вхождения в область сакрального, недоступного для всех прочих. Одинаковость набора, усредненность человека защищает его от изменений.
  "Да, вот у нас есть математик (поэт, музыкант, художник - что угодно), он занимается чем-то непонятным, да и, скорее всего, ненужным, но в остальном - нормальный парень, бухает вместе со всеми" - так говорят соседи по двору, снисходительно отзываясь о непонятной им маске. Специализация сводит расширения на нет, заземляет их до уровня профессии. Расширения оказываются безопасны, не грозя изменениями, но нормальность, усредненность современного человека не дает ему углубляться в них.
  В этом плане Рорти понимает философию как еще одну "нормальную" деятельность наравне с работой сантехника или дворника. Между тем естественным образом существует градация выполняемых работ по уровням значимости для общества. Профессии неравноправны и прежде всего неравноправие это определяется творческим содержанием выполняемых дел. Если те, конечно, не являются "творческими" в современном понимании творчества как еще одного вида поделки на скорую руку.
  Примерно так определял Сократ в столь любимом Фуко "Алкивиаде II":
  "ремесла эти кажутся благородному человеку пошлыми и недостойными изучения", поскольку касаются не душ, но лишь телесного.
  Современный человек заземлен телесностью, в этом общество видит защиту от столь страшной для него ненормальности, но ненормальность может быть не только отрицательной, вырожденной, но и положительной, - не ненормальностью пускающего слюни дебила, но анормальностью странника по расширениям, приносящего из своих экспедиций людям Новое.
  Потому-то Свасьян и призывает "учиться видеть", учиться не бояться расширений. Не вынужденно по рабочему распорядку заскакивать в них на некоторое время, чтобы побыстрее вернуться к пиву, телевизору и друзьям - сантехникам, а научиться ориентироваться в искривленных пространствах, обрести там свой ДОМ, не боясь цены изменений.
   
   
  Текст против книги
  "современная философия еще в каком-то смысле не существует" - пишет Мамардашвили.
  Не существует. Рок-н-ролл мертв и все такое.
  Зато существует книга. Мамардашвили формулирует:
  "Книга, например, существует без нас и независимо от нас, но книги в то же время нет, если нет хотя бы одного акта понимающего чтения этой книги. А с другой стороны, книга есть бытие, потому что, если ее читают, она воспроизводит не какие-нибудь ментальные акты чтения, а воспроизводит нас самих в качестве определенных существ. Человеческие произведения существуют таким образом, что они есть органы нашей жизни и органы ее воспроизводства. Какие это произведения? Произведения искусства, произведения культуры, произведения науки"
  Смысл говорить про философию, что она не существует, если она состоит прежде всего из книг?
  Есть понимание книг современной философии, значит, есть и современная философия, нет понимания - нет никакой философии. Сколько понимания, столько и философии. Сколько философии, столько и "воспроизведения нас как мыслящих существ".
  Впрочем, автор вел речь немного о другом, - о том, что современная философия не гомогенна. Не отстоялась и не расслоилась. Пока еще. Не структурировалась, не пришла к единому знаменателю. Но об этом потом.
  Книга (ну и всякие прочие там "произведения" (полагаю, все же, что в гораздо меньшей степени)) возводится автором в степень органа воспроизводства. Нашей, соответственно, жизни. Т.е. хорошие книги пишут люди, вкладывая туда хорошие идеи, и жизнь воспроизводится хорошо и хорошая, плохие пишут книги и жизнь воспроизводится ими никуда не годная. (Так вот кто во всем виноват - авторы!)
  Автор расшифровывает свою мысль так:
  "в действительности произведение живописи воспроизводит нашу жизнь или производит ее как вообще видящую что-нибудь. Наших органов зрения, тех способностей, какими они обладают, не было бы без того, что возникали бы предметы, не разрушаемые временем, которые в себе содержали бы горизонт вообще того, что мы можем видеть и переживать.
  Нарисованный цветок тем отличается от нашей реакции на цветок в поле, что наша эмоция от видения цветка (в той мере, в какой она зависит от нашей способности раздражаться, от нашей чувствительности, от нашей способности приходить в восторг достаточно долго время) не может быть удержана и смысл не может быть извлечен, потому что наши чувства, наши ощущения, как я неоднократно говорил, - песок сыпучий, на котором ничего не может быть основано. А через пребывающий предмет, и именно не изображающий цветок, воспроизводится извлечение смыслов и наша способность видеть. Живопись не изображает ничего, и в ХХ веке наконец поняли, что живопись не состоит в том, чтобы создавать на полотне иллюзию реальности предметов мира, а живопись конституирует наш взгляд, видящий предмет, так чтобы из этого видения могли бы быть извлечены смысл и понимание и чтобы это видение, или извлечение смысла и понимания, воспроизводилось в сменяющихся человеческих существах, потому что, скажем, вокруг произведений греческой скульптуры сменились миллионы людей (они жили и умерли), а через них (через эти произведения) в сегодняшних и будущих людях воспроизводятся извлечение смыслов и наша способность видения. Следовательно, нашей человеческой жизни не было бы без этих приставок к нам, без этих расширений нашего зрения. В этих расширениях наше зрение не зависит от нашей психологии, от случайностей нашей чувствительности, от нашей способности удерживать себя в том или ином желаемом состоянии.
   Я как-то говорил, что есть некоторые бытийные, или высшие, состояния человека, которые нами не могут быть созданы по нашей рассудочной воле или по нашей психологии. Например, вы знаете, что нельзя велеть "люби это", потому что - полюбится или не полюбится. Высокий акт любви есть характеристика человека: способность переживать что-то отличает одного человека от другого; есть люди, не способные что-то переживать, или, скажем так, неразвитые люди, у которых нет вкуса и прочее. Но я хочу сказать, что все это - бытийные явления, а будучи в нас бытийными явлениями, они в нас создаются вещами изобретенными, а именно произведениями искусства, произведениями науки, произведенными, или изобретенными, нравственными нормами или, вернее, основаниями нравственных норм. Все это - бытие. Так я ведь рассуждаю о нем. И, следовательно, этого бытия не было бы, если бы не устанавливалось понимающее отношение к бытию, о котором я только что говорил; это бытие проявится в том, кто установил это понимающее отношение"
  Автор категоричен:
  "нашей человеческой жизни не было бы без этих приставок к нам, без этих расширений нашего зрения"
  Но - кто создает эти "расширения", эти очеловечивающие "приставки"?
  У нас есть Автор, то есть он не совсем есть, но об этом дальше...
  Скажем, пока у нас появляется Автор. Он скромно выходит на жизненную сцену. Вот он - соль земли, он "установил это понимающее отношение", которым мы все пользуемся в меру своих способностей...
  Но постойте, куда же уволакивают Автора?
  Угу, и кто это делает? Автора уволакивает автор (в числе прочих уволакивающих):
  "И я снова приведу слова Малларме, которые я уже приводил: он говорил, что произведение или поэма не пишется идеями, она пишется словами (и это есть признак современного сознания в отличие от классического), имея в виду, что поэма не есть выражение некоего готового или предготового понимания или идеи, а есть нечто такое, посредством чего сам человек, пишущий поэму, может понять то, что он пишет, или то, что с ним происходит, или то, что в нем есть. Следовательно, произведение не есть собственность автора. Мы ведь знаем, что оно не собственность потребителя, но теперь оказывается, что оно и не собственность автора. Он оказывается уравнен в своих правах по отношению к произведению с тем, кто его читает, - оно для них одинаково тайна. И я снова напоминаю слова Борхеса, который говорил, что всякая поэзия таинственна в том смысле, что нам не дано знать то, что нам посчастливилось написать. Это не соответствует никаким нормам классического рационализма"
  Цитата сложная, в том плане, что в ней спутаны несколько мыслей и их стоит разобрать по отдельности.
  Начнем с конца, с Борхеса и его "откровения". С оценкой автора о несоответствии нормам рационализма не согласиться нельзя. Стоит, однако, добавить для полноты картины, что это вообще никакой рациональности не соответствует. Так и видится эта картина блаженненького кретина писателя, пишущего левой ногой, и внимающего ему кретина читателя, ничего не понимающего, но повизгивающего от восторга. (Прошу прощения за "кретина", это я у Мамардашвили нахватался, это слово у него несколько раз вырывается, но в отличие от его использований, здесь оно, полагаю, более на месте.)
  С другой стороны - бог с ним с Борхесом и с его таинственностью, коли он говорит о поэзии. "Поэзия - баба капризная" как сказал поэт, возможно, там и впрямь несколько иные технологии и профессиональные секреты (хотя Пушкин, к примеру, знал, что он написал, когда хвалил себя - "Ай да Пушкин...") и там об идеях думать и впрямь ни к чему, знай нанизывай слова, как шашлык на шампур. Поэзию мы трогать не будем, она в нашей жизни феномен не из самых значимых.
  Но вот когда отличие современного сознания выводится из того, что ему в параллель с поэзией (перенос совершенно произвольный и неправомерный) якобы идеи не важны, а оно просто нанизывает слова, то, может, такое "сознание", и впрямь, "современное", но вряд ли оно при этом собственно сознание, в смысле без кавычек. Мыслить без идей еще никому не удавалось. Хаотический поток слов - это есть бред, как ни крути.
  Насчет понимания в процессе. Ну, нечто такое, конечно, имеет место. Но здесь чистой воды герменевтика. Мы не можем сказать, что автор берется за работу с сознанием в виде "чистой доски" и в процессе писания узнает все, что ему нужно о предмете своей работы. Предпонимание или даже первичное понимание уже присутствуют и выяснение собственной позиции для пишущего не выглядит главной целью. Когда один ученик объясняет другому ученику теорему, он лучше понимает сам, но это не значит, что он способен объяснить теорему, вообще ее не понимая и обретая понимание в процессе объяснения.
  Более того, разве не бывают случаи, когда в процессе писания позиция пишущего значительно не уточняется? Вот пишет некто учебник по арифметике, уточняет ли он в процессе писания свои позиции по поводу "два плюс два"?
  "произведение не есть собственность автора. Мы ведь знаем, что оно не собственность потребителя, но теперь оказывается, что оно и не собственность автора. Он оказывается уравнен в своих правах по отношению к произведению с тем, кто его читает"
  Если книга это такая своеобразная машина воспроизведения жизни (возвращаясь к первой цитате), то можем ли мы говорить о ней в терминах собственности и потребления? Жизнь первична по отношению к феноменам собственности и потребления.
  В общем-то странно в лекциях 78-го года встречать модные современные идеи - "смерть автора" вот озвучена вслед за "смертью субъекта", ну да не настолько они современны. Просто, наверное, с философией какой-то ступор произошел (вполне в соответствии с цитатой из начала статьи) раз пятидесятилетней давности идеи до сих пор ходят в ранге современных (точнее, - даже "постсовременных").
  Автор пишет:
  "Что я пытался пояснить, беря прямой смысл различия между двумя глагольными формами - "высказывать" и "высказаться", имея в виду под "высказаться" нечто такое, что само говорит через нас, через какие-то контролируемые наши смыслы, но выражая через них нечто другое? (Ведь что такое брать нечто в виде симптома? Это значит не брать нечто в виде прямого аналитического объекта мысли, а считать, что, когда ты говоришь об А, в действительности высказывается Б. Высказываемое А берется не как прямое содержание мысли, а как косвенное или косвенно-символическое выражение чего-то другого"
  Поэтому-то идеи оказываются не важны. Писатель пишет слова левой ногой, а через этот хаос причудливых словесных сплетений (текст) неожиданно вдруг да косвенно - символически проглянет нечто осмысленное, что является тайной для писателя и для большинства читателей (не для всех - кто-то должен быть рецептором, иначе смысла в этой тайне, если ее не узнает никто, никакого не будет).
  Это то, о чем я давно писал как о волнах сложности. Дело, однако, в том, что представить картину, в согласии с которой можно писать левой ногой, а волны сложности сами по себе придадут смысл - полный бред. Волны сложности возникают только в соответствующей среде, причем даже в самой лучшей по сложности среде они возникают вместе со стремлением к упрощениям. В обычной среде возникают только упрощения.
  Надеяться на то, что возникнет идейный резонанс, можно только в случае соответствующей идейной концентрации, а вовсе не в классическом примере миллиона обезьян бьющих по клавишам пишущих машинок.
  В первой из приведенных цитат автор пишет:
  "но книги в то же время нет, если нет хотя бы одного акта понимающего чтения этой книги"
  Современная концепция "смерти автора" утверждает о том, что нет единой концепции прочтения книги, что смыслы не распаковываются (а потому и не запаковываются и автор потому-то и не нужен), что они плюральны. Как же тогда автор может говорить о "понимающем чтении", если смысл в книге, который нуждается в понимании, не присутствует? Если у каждого свое понимание, то о каком "понимающем чтении" может идти речь?
  "книга есть бытие, потому что, если ее читают, она воспроизводит не какие-нибудь ментальные акты чтения, а воспроизводит нас самих в качестве определенных существ"
  То же самое - если доводить современное понимание до конца, то никакие определенные существа по прочтении книги образовываться не будут. Понятно, что философия стухла, породив такое понимание невозможности понимания, которое погашает саму возможность философии. Но эта апория, этот мыслительный тупик совершенно надуман - как Ахилл, если не будет раздумывать, догонит черепаху, никуда она от него не денется, так и книга будет резонировать и порождать, никуда из нее идеи не денутся. Философия имеет авторский характер, автор вкладывает в книгу идеи, которые резонируют вполне косвенно - символически, но не сами по себе - в случайных сочетаниях слов текста, а исключительно в сознании читателя. Для чего тому надо читать и распаковывать запечатанные в книге автором идеи. А иначе, если бы резонансы в голове читателя не зависели бы от авторских идей, то и книги бы не были нужны. Посмотрел на дерево и в его сочетаниях листьев узрел истину - вполне, надо полагать трансцендентную, посмотрел на грязь под ногами, и тут она же! Но это софистика, образ мудреца, который видит трансцендентное сквозь обыденное. Постмодернистские борцы с трансцендентностью пришли к ней же.
  "современная философия еще в каком-то смысле не существует", эту мысль автора я поместил в начало параграфа. И вот как он расшифровывает ее далее:
  "когда мы говорим о современной философии, философии ХХ века, мы говорим о чем-то находящемся в состоянии работы, о чем-то, что покрыто еще строительными лесами и где еще не выработались окончательные и точные ответы на то, о чем говорится... вся современная философия и вообще интеллектуальная и даже литературная деятельность есть "работа в ходе делания", то есть такая работа, где прежде всего имеет значение делание, а не завершенный продукт, не некоторый законченный, завершенный шедевр, замкнутый в себе"
  Понятно, что философия не будет существовать в виде одной книги, одного мега-учебника, в котором присутствуют "окончательные и точные ответы" на все вопросы, но в виде множества оспаривающих друг друга книг. И их не заменит никакой постсовременный "текст", в котором мистическим образом сами по себе якобы порождаются любые смыслы по желанию, как разносолы на скатерти самобранке.
   
   
   
  Часть вторая. Человек как главная проблема современности. Маски и расширения
   
   
  Содержание:
   
  Проблематизация человека
  Человек как симулякр
  Субъект и постмодернисты
  Смерть и душа
  Языки и истина
  Маска
  Субъективные мысли
  Эйдосы и расширения
  Субъективация и индивидуализация
  Угасание человечности
   
   
  Проблематизация человека
  В наше время место главной проблемы занял человек. То, что раньше не вызывало вопросов, или, вызывало их иначе, - Человек, оказалось под сомнением. Незыблемая прежде основа, тот плацдарм, с которого человек осуществлял свою мыслительную экспансию в окружающий его неизвестный мир, оказалась под ударом. Архимедов рычаг, с помощью которого человек столь деловито пытался перевернуть мир, оказался лишен точки опоры.
  Декарту достаточно было сформулировать свое "мыслю, следовательно существую", современному философу такая постановка вопроса кажется наивной. Что значит "мыслю"? Каким образом "существую"? Как увязаны мышление и существование? Глаза современной философии "повернуты внутрь", рассматривая смотрящего. И это вовсе не некий отвлеченный вопрос, как может показаться, не подсчет количества чертей на острие иглы, напротив, - это жизненный вопрос, не решив который человечество не будет способно перейти к следующему этапу своего движения.
  Человек всегда был объектом развития, освобождения, осчастливливания. Но когда он стал проблемой, непонятно стало, кого развивать, освобождать, осчастливливать. И эта заминка произошла вовсе не на уровне метафизического осмысления, метафизика лишь следует за жизнью, формулируя в понятиях то, что неосознанно, подспудно уже довлеет над человечеством. Метафизика лишь выявляет опасность, причем, пожалуй, что даже с некоторым запозданием.
  То, что я сказал выше о переходе на новый этап, вовсе не подразумевает следования за теорией формаций, как она понималась "во времена диалектического материализма". Если мы не решим проблемы человека, это не означает конца света, но это может значить конец человека, коллапс человечности. Человечество вполне способно неограниченно долго существовать в современном виде, и в этом его современном виде вовсе нет ничего трагичного - разве что комичное.
  Сомнения в человеке - достижение скепсиса новомодной "постмодернистской" философии и, как бы она сама ни была достойна скепсиса, достижение это весьма значительно, поскольку вскрыло пустоту, подобную той, которую Ницше, по мнению Мамардашвили, навыстукивал в телах богов.
  Человек тоже оказался внутренне пуст и открытие это, хотя так и не было четко сформулировано, в потенциале ведет как к огромному разочарованию в человеке, подрыву устоев, дезориентации, так и к новым, в настоящее время, правда, не столь уж и энергичным, поискам. Нельзя сказать, будто бы это падение человечности исходит от философии, как нельзя сказать, к примеру, что рассуждения Ницше привели к безбожию. Как Ницше лишь вскрыл уже имеющуюся пустоту, так и более современные философы лишь вскрыли созревшую пустотность человека.
  И здесь есть две нити рассуждения. Первая, что с пустотностью дело так обстояло не всегда, что человек как-то исторически менялся, и эти изменения можно отследить, и вторая, - что нельзя путать философские построения с нагроможденными поверх них идеологическими завалами. Здесь опять же Ницше хороший пример того, как идеологи используют философские концепты, доворачивая их до абсурда. В этом плане построения западных философов нуждаются в очень осторожном рассмотрении, поскольку многие такие философии являются философиями лишь по самоназванию, представляя собой идеологии.
  Ну и третья нить рассмотрения, главная, - вопрос, что делать с этой пустотностью, - преодолима ли она. Если преодолима, то как (если нет, то как с этим жить дальше)? Впрочем, подспудно мы все (то есть те, кто способен задаваться подобными вопросами и "направлять глаза вовнутрь"), понимаем, что нечто в нас все-таки существует самостоятельно, что это существующее в нас не смоет волнами, как лицо на песке, как о том беспокоится Фуко. Но такого подспудного понимания-сопротивления новомодным концепциям для философии мало, задача философии найти точные понятия, сформулировать ответ, решить поставленную задачу человека, или удостовериться в невнятной правоте постмодернистов.
   
   
  Человек как симулякр
  Это размышление начну "за упокой" - с темы смерти.
  Она волнует человека, отталкивает его и притягивает. Каждый знает о смерти, но знание это поверхностно, словно пленка на мыльном пузыре, - за этой пленкой-знанием та же пустота, что и вокруг него. Наше знание о смерти - иллюзия.
  Тема о смерти интересна и хотелось бы внести в копилку ее обсуждений что-то помимо обычных в этом случае банальностей, однако при всей ее значимости, тема эта послужит лишь стартовой площадкой для более важных рассуждений данной статьи.
  Для начала неплохо было бы рассмотреть, что умирает и что живет в человеке, поскольку царящая докса не позволяет разглядеть в этом процессе какие-то детали. Что же живет и соответственно умирает? Тело? Но стоит ли волноваться о теле, которое не более чем пена - ведь молекулы, его составляющие, меняются на 99% в течение недели, да даже если бы и не менялись, что нам с этого мешка с костями? Все, конечно же, кроме разве что совсем уж безнадежных в интеллектуальном плане фотомоделей и фитнесс - зависимых, больше всего жалеют не своего тела, а свою неповторимую личность. Но что такое личность? Какие-то смыслы, какие-то концепты, какие-то уровни дрессированности, целеустремленности или безалаберности, цели, мечты, иллюзии, страхи и множество ошибок, ошибок, ошибок - все это сваленное в кучу и образует неповторимую личность. Что же из всего этого сомнительного богатства наше?
  Да и стоит ли оно сожалений? Или стоит махнуть на него рукой, как сделал Шпет, написавший так:
  "светлая радость, торжество света, всеблагая смерть, всеблагая, т. е. которая ни за что не пощадит того, что должно умереть, без всякой, следовательно, надежды на его воскресенье, всеблагое испепеление всечеловеческой пошлости".
  Наши мечты и желания перешли нам в наследство от мертвых, наши иллюзии и страхи оттуда же. Даже наш бесценный опыт рождается из столкновений с теми стенами, которые воздвигли предшественники, - мертвые предшественники, отметьте. Впрочем, столкновения производятся тоже пусть и нашими лбами, но и лоб этот набит идеалами, которые в него вложили все те же мертвые предшественники. Не посчитайте меня фаталистом, поскольку есть нечто, что я нахожу в человеке своего - об этом чуть позже, но это "свое" есть не у каждого человека (точнее, есть у каждого - потенциально, но не у каждого актуально). Поэтому ведя речь о человеке в массе, о видовом человеке, я бы охарактеризовал его как некое плоское существо, существующее в поверхностном слое контакта между мертвыми идеями, которыми он набит, и мертвым окружением, в которое он втиснут. А поскольку эти противоположности при ближайшем рассмотрении оказываются тождественны, то жизнь можно определить как некое плоскостное поверхностное состояние мира мертвых. Жизнь (в ее рассматриваемом варианте) оказывается не имеющей глубины.
  Думая о смерти, человек боится двух разноплановых вещей - боли и собственно смерти. Если бы боли не было (а такой вариант возможен), то смерть человека становится подобна выключению магнитофона - играла музыка, и вот перестала.
  Каждый переживает за пропавшие сочетания нот, не думая о том, что и эти ноты не его, и инструменты, на которых они сыграны, - тоже чужие. Уход из жизни совершенно то же, что погружение в сон - нырок в глубину, был человек, а стал теми стенами, о которые бьется лбом его потомок, а заодно и весь тот бред, который подо лбом этого самого потомка.
  Жизнь - это, согласно классику, отражение в зеркале сознания. Выключился свет - и нет отражения.
  Но есть ли жизнь в свете или в музыке, которые можно включить - выключить? Насколько уникально самоощущение человека? Насколько оригинален человек? Насколько он жив?
  Ни насколько оно не уникально и ни насколько он не оригинален. Сознание человека - имитация. В компьютере бродят упорядоченные электрические импульсы, которые сторонний наблюдатель, обладай он способностью видеть (скажем, инопланетянин с неким электрическим органом чувств) эти токи напрямую, мог бы принять их за разумную форму жизни. Но когда мы выключаем компьютер, эта жизнь исчезает. Точнее псевдожизнь, конечно.
  В компьютер можно заложить сложную программу, и он будет ее выполнять, используя внешние эффекторы, и будет это делать до тех пор, пока система не разладится. Теоретически сложность программы можно повышать до уровней, при которых компьютеры будут чинить и производить друг друга. И мы получим вполне совершенный аналог муравейника или даже человечества. Степень свободы компьютеров из нашего мысленного эксперимента будет определяться той длиной поводка, который экспериментаторы оставят им для саморефлексии (впрочем, и саморефлексия вещь вовсе не однозначная - она оказывается вполне способна привести субъект к потере своей сущности, к обнаружению на месте себя пустоты, к открытию симуляционности собственного существа, как это, к примеру сделал Бодрийяр: в "Прозрачности зла":
  "Кибернетическая революция подводит человека, оказавшегося перед лицом равновесия между мозгом и компьютером, к решающему вопросу: человек я или машина? Происходящая в наши дни генетическая революция подводит человека к вопросу: человек я или виртуальный клон?"
  Поэтому разговоры насчет оригинальности человека - увы, благие пожелания. Человек создается путем имитации и за большинством ничего не стоит кроме имитации. Причем жуткого качества. Как у мыльного пузыря, из уже приводимого в начале статьи примера, у такого человека есть лишь поверхность, которая на поверку оказывается границей, отделяющей одну пустоту от другой, от нее не отличающейся, границей, идущей через пространство, ничего при этом не разделяя.
  Впрочем, что мы ожидаем от человека кроме как имитации, если рассмотрим процессы его формирования, обучения и кодирования?
  Аристотель сформулировал: "человеку присуща жизнь, подчиненная уму, коль скоро человек и есть в первую очередь ум", но говоря об уме, можно разделить этот самый ум на две составляющих - на ум самообуславливающийся, и на ум имитационный, наведенный, индуцированный окружением. Первый из них - это то, что подразумевает Аристотель, и наличие чего еще надлежит проверить, второй же...
  Казалось бы, в чем проблема - разве имитационный ум хуже, чем его полное отсутствие? Разве имитация человека, - при условии хорошего исполнения, конечно, - хуже, чем никакого человека?
  Человечество выбрало конвейер, массовое производство массового человека, и суррогат оказался хуже, чем ничего. "Ты лучше будь один, чем с кем попало"...
  Обратимся к одному из основных механизмов симуляционной индукции - к языку.
  Как происходит смыслопорождающее действие языка? Его можно уподобить интернет - ссылкам - неоднозначность языка делает его способным порождать новые связи смыслов и сами смыслы. Витгенштейн полагал, что: "Мышление и язык - одно и то же. А именно, мышление и есть вид языка", при этом он искал язык, который был бы лишен внутренних противоречий. Однако язык делает столь совершенным инструментом именно его внутренняя сложность, наличие пустот, многозначностей и неопределенностей.
  Один из моих оппонентов предположил в пылу спора, что в будущем окажется возможным общаться с помощью телепатии, на что возражение мое было не научно-скептического плана, а системного. Меня мало интересует физическая осуществимость подобного фантастического проекта, я готов предположить, что факты телепатии имеют место и способны быть научно доказаны. Меня терзают сомнения по поводу полезности подобного короткого замыкания сознаний в целях прямого обмена информацией. Мой оппонент полагал, что телепатия сделает невозможной ложь, я же считаю, что она сделает невозможной и истину. Нет, формально логичные утверждения будут иметь место. Бывают диалоги полностью логически выверенные, не допускающие неоднозначных толкований. "Сегодня прекрасный день, Бэрримор!" "О да, сэр Генри". Игры знаков здесь нет, и вроде никто от этого не умер. Неважно, как подобные логически безупречные фразы будут передаваться между разговаривающими, важно то, что это пустые сообщения, не рождающие (и не способные к порождению) новых смыслов, поскольку не позволяют передающей языковой среде проявить свою порождающую сложность.
  Вспомним, к примеру, противопоставление Шпетом логоса и лексиса, где "логос - звук с осмысленным значением, а лексис - только членораздельный звук", или насмешки Гегеля над тавтологиями, которые "не суть, однако, вообще суждения".
  Понятно, что есть люди, которые за всю свою жизнь только такие фразы и выговаривают, но насколько они люди? Телепатия же сведет все именно к такому к голому обмену информацией. Неточность, шероховатость, материальность знака делает его подобным ссылке интернета, которая будит неожиданные ассоциации... или не будит, но которая потенциально способна это делать.
  Язык оказывается не просто передающей средой, не просто интерфейсом, но обладает свойством созидать смыслы. Как происходит это созидание? Благодаря своей многозначности и неопределенности язык оказывается способен к некоему квазислучайному порождению смыслов. Сама сложность языка превращает его в систему, способную к саморазвитию. Люди пользуются языком для своих целей, но и язык живет посредством людей. Люди развивают язык, но и язык развивается посредством людей. Более того, язык развивает людей под себя.
  Таким образом, процессы порождения смыслов оказываются обусловлены не человеком, а природой языка. Понятно, что к смыслопорождению люди способны неодинаково. Понятно, что уровень языковой креативности напрямую связан с внутренней сложностью носителя языка, с языковой развитостью человека. Но в любом случае, все, что может сделать человек - это не мешать проходящим сквозь него смыслам. Этот интуитивизм, при котором собственно от человека мало что зависит, кроме того, чтобы накопить в себе как можно больше смыслов и не мешать им, провзаимодействовав между собой, образовать новый смысл, является в определенной степени унизительным для человека. Порождать новые смыслы не механически, а осознанно - вот цель человечности.
  Ну а жив ли он, если он всего лишь имитация? На этот вопрос я отвечу так: Жив ли нарисованный человек? Жив ли хорошо нарисованный человек?
  Куда же девается сознание во время сна и смерти? Никуда, поскольку изначально его не было. Оно просто возвращается к своей хаотической основе, освобождаясь от имитационного порядка и от языка, этот порядок дисциплинирующего и простраивающего.
  Взгляд на разумность и оригинальность человеческого сознания общепринят. За человека декартовское "cogito" со всей его несомненностью. Но как "cogito" так и "sum". А если присмотреться, то какое уж тут "sum"? Какое "cogito"? Если нет "cogito", а есть лишь имитация и взаимная игра знаков? А то, что знаки живут своей жизнью, используя человека как площадку и среду для своих игр, могут ли быть сомнения?
  Человек контекстуален. Как король жалок без свиты, так и через человека начинает просвечивать пустота, когда он остается один. Одиночество и человек несовместимы настолько, что, будучи оставлен по-настоящему один, человек превращается в ходячее самопротиворечие. Уберите из человека проходящие через него смыслы, и он окажется ничтожнейшим существом. В звере есть естественность, самодостаточность и внутренняя дикая красота, в единичном человеке - лишь распадающаяся материя... В подтверждение этого тезиса достаточно взглянуть на бомжей, к примеру, или умалишенных.
  Человека делает человеком манипулирование в условном знаковом пространстве. Оно же задает ему иллюзорные координаты свободы. Знаковое пространство имеет свои законы, отличные от законов физической реальности. Человек живет в знаковом пространстве, выбираясь из него в реальный мир, как муравей из своего муравейника, исключительно, чтобы что-то присвоить во внешнем мире и "овнутрить" его для нужд своего хозяйства. Что для муравья весь остальной мир? Всего лишь объектный хаос, поставляющий материал для муравейного космоса. Человек - тот же муравей. Знаки живут по иным по отношению к реальности законам, позволяя проявлять парадоксальные (но при этом и адекватные) реакции на внешние раздражения. Человек отвечает на вызовы мира не как часть его, он трансцендентен миру. За счет своей инаковости он и процветает как вид. Трансцендентность человека - его потусторонность, его выключенность из мира, внешнее по отношению к нему положение - его главный козырь в выживании как вида. Человек совсем иной, чем другие живые существа, чем все прочие виды, он иной, чем животные. Но, не являясь животным, стал ли он чем-то иным кроме иного вида муравья?
  Человек считает, что стал. Полагает, что имеет свободу. Но имеет ли он ее? Или свобода просто некий фон вроде фальшивых березок, бурки, не стреляющего ружья, надписи "Привет с Кавказа!" и прочей атрибутики, которую используют профессиональные фотографы?
  "Все человечество, взятое вместе, представляет ничтожную долю массы планеты. Мощь его связана не с материей, а с его мозгом. В истории биосферы перед человечеством открывается огромное будущее, если оно не будет употреблять свой разум и труд на самоистребление" вторит Аристотелю Вернадский. Однако разум оказалось возможным употреблять не только на созидание или на самоистребление, как виделись эти альтернативы в начале века, человечество обнаружило третий путь - не черный, не белый, а серый. Не жизнь, не смерть, но распад. ("Распад исключает смерть, потому что это есть механизм, кругообращение вещества, сохранение материи" (Шпет))
  Серый путь привел к такому положению дел, которое современными авторами было охарактеризовано фразой:
  "Техногенная культура явилась средой, в которой вызревал не только экологический кризис, но и кризис духовности"
  Мышление можно представить как средство приспособления организма к окружающей среде. Но, двигаясь путем этого приспособления, мы пришли к современному тупику, который хорошо охарактеризовать словами Бодрийяра:
  "мы находимся во вселенной, в которой становится все больше и больше информации и все меньше и меньше смысла".
  В этом современном тупике "текстуализированного мира" смыслы стали жить собственной жизнью и настолько удалились от первичной реальности, что общество вошло в перманентный кризис, который один из современных авторов характеризует так:
  "Общий кризис экономизма - это кризис не просто экономики в целом - как способа хозяйства, а кризис уже гиперэкономики, т.е. какого-то чрезмерного относительно реальности искусственного мира - мира идеальной и своевольной стоимости, оседлавшего и подчинившего себе реальный хозяйственный мир, сделав и его чрезмерным - гиперхозяйственным"
  Мы получили искусственный мир искусственного человека, слабо связанный с реальностью. Безумный муравейник замкнувшийся сам на себя. Мир из фантазий Лема, в котором сломанный конвейер, в бесконечном круговращении работая сам на себя, порождает бракованные ни к чему не пригодные изделия, которые пройдя круг изготовления, вновь поступают на переработку.
  "у призрака нет и не может быть реального бытия, Dasein. Нет у него и смерти - призрак никогда не умирает, ибо он всегда возвращается к живым" формулировал Деррида в "Призраках Маркса". Современный человек призрачен, поскольку будучи изначально оторван от реальности, не имеет достаточной жизненности, лишен возможности ее почерпнуть.
  Идеалисты считали человека средой, сквозь которую проходит волна жизни. Род живет человеком. Человек лишь средство для жизни рода. В этом есть часть правды, но можно сказать и так, что живут вещи вещного мира, так как не установишь границу между человеком - вещью и вещью - человеком. Это утверждение можно было бы счесть еще одним софистическим оборотом, если бы не терзающее каждого мыслящего человека сомнение в разумности окружающего его мира. В наше время вещи более реальны, чем человек, а значит они и более живы. Человек стал средством для их бытия, утеряв львиную долю своей реальности.
  Итак, нарисованная мной картина человека - симулякра должна показаться чрезмерно мрачной. Есть ли выход из этого тупика? Я уже говорил о свободе как о потенциальной возможности разворачивания человеческой одномерности в некий объем. Но что такое свобода? Не есть ли это самопротиворечие человечности человеческой же природе? Не может ли быть так, что свобода человека нужна лишь, чтобы свалить на него же груз его муравьиности?
  Современный человек - это симулякр. Древнему человеку было проще, у него было больше иллюзий, социум не ставил его перед своей собственной природой, не подводил к собственному пределу, не проверял на прочность. Теперешний человек подошел к своему пределу и обнаружил, что он пуст. Он подошел к зеркалу и увидел, что там ничего не изменилось - отражения нет. Человек должен быть поставлен перед главным вопросом - кто такой человек?
  Ответ на этот вопрос вытекает из его постановки - человек это не нечто заданное, не то, что мы можем реально увидеть в отражении. Это не наше тело и даже не наша душа, которая, как оказывается, вовсе и не настолько "наша". Человек - это тот, кто осознал, что человеком недостаточно родиться и кто готов постоянно двигаться к собственной человечности, убегая от накатывающейся на него волны зомбирующих шаблонов. Возможно ли это?
  Современный мир враждебен человеку, он пошел по пути производства зомби, по пути изготовления стандартного квазичеловеческого продукта.
  "Не потому ли философам и психологам не удавалось найди "седалище души", что его искали внутри, тогда как вся она, душа, вовне, мягким, воздушным покровом облегает "нас"...Вся душа есть внешность" - писал в свое время Шпет.
  Душа человека не просто внешность, но вообще все внешнее - весь внешний мир, и когда этот внешний мир оказался перекрыт, когда он был заменен миром знаков, с человеческими душами стало плохо. Они стали искусственными, нереальными, призрачными.
  Почему стал популярен психоанализ? Потому что современный человек обнаружил в себе "чужого", "кукловода". Ошибка, или даже сознательный обман психоанализа в том, что Фрейд поместил эти источники человека внутрь него, когда они находятся вовне. Юнг со своими психотипами подобрался ближе, но тоже не раскрыл сути явления.
  Но психотерапевт современному человеку не поможет. И даже не потому что Фрейд дешевый фокусник, а потому что современному человеку нужен не терапевт, а хирург, но, слава богу, до психохирургии, во всяком случае, в массовых масштабах, наши фрейды пока не дошли.
  Современный человек в массе неадекватен реальности, т.е. психически болен. И ни психотерапевты, ни психиатры помочь ему не в состоянии, поскольку они должны бы пошагать в "палату номер 6" впереди всех остальных.
  Безумие стало нормой. Но что же тогда безумие?
  Безумие это просто более вольное обращение со знаковым миром, порядковое увеличение интенсивности ассоциаций. Оно сродни поэтическому мышлению, когда ассоциации проскакивают, минуя промежуточные, напрямую, и кажутся поэтому необусловленными, повисшими в воздухе, как арки мостов. Но является ли эти методы освобождением от знаковой игры?
  Искусство мыслить - это искусство баланса и сочетания безумия (управляемого), логики, и интуитивной игры ассоциаций.
  Выход - творец, оседлавший волну игры смыслов, использующий интуицию, логику и безумие как свои инструменты, но не позволяющий им подмять себя. В глубине имитации зарождается сложность. Может зародиться, должна зародиться. Переход от симуляционности происходит, когда сознание просыпается ото сна. Эта сложность, представляющая собой эволюционный скачок, и является ядром новой человечности.
  Перед нами лестница, в низу которой животное. Животное - это лишь тело, тело самодвижущееся, материя, больная своей телесностью, бездумно радующаяся ей и столь же бездумно страдающая ею.
  На второй ступени - человек, раб знаков, душа, порабощенная смыслами, объять которые не в состоянии.
  И третья ступень этого восхождения - человек, как наконец-то и впрямь разумный, творец, которым не управляет ни тело, ни душа.
  Итак, скажем вслед за Ницше - больше человека! Преодоление человеческого лежит на пути роста человеческого. Не в возврате назад и не в прыжках в сторону, а в раскрытии всего человеческого потенциала полностью. Больше человека!
  Орды зомби заполонили землю. Последние горстки людей тщетно и заранее обреченно пытаются отбиться от них. Этот несложный сюжет в той или иной интерпретации повторяется в западных фильмах ужасов. Это ли не отзвук той борьбы, которая происходит в душах современного человечества? У современных людей больны души.
  Мое нападение на человека, сформулированное начале этой реплики, достаточно легко снимаемо. Человек, который оказался закрыт для новых смыслов, неспособен к порождению новых, подпадает под все сказанное в предыдущем тексте, - перестает быть человеком и превращается раба проходящих через него смыслов. Человек, отказывающийся от смыслов, - превращается в кусок мяса, - таковы безумцы, умственно отсталые, таковы бомжи, военнослужащие, заключенные (причем, многие категории целенаправленно лишают смыслов, оставляя им минимум, и это наказание (обычно просто средство для улучшения управляемости тела) представляет собой одну из самых сильных пыток).
  Чтобы оставаться человеком, необходимо пойти третьим путем - надо, для начала, чтобы смыслы проходили потоком через душу, - если поток останавливается, то нет ни потока, ни души, ни человека, такой человек бессмыслен, как машина без колес. Мотор может гудеть, фары светить, дворники работать, но смысла в такой "машине" нет никакого. Таковы большинство современных людей.
  Ошибка постмодернизма в том, что он полагал смысл в потоке смысла - нет автора, есть лишь текстовый понос, со случайной порождающей (или даже самопорождающей) способностью. Но есть еще и собственные источники смысла - если их нет, нет человека, но где есть человек, там должны быть источники, иначе, не имея питания, любой поток выродился бы.
  Современный человек - действительно текст, тексточеловек, поскольку главная формирующая его среда - среда текстов. Но человек не просто лишь точка пересечения разных текстовых смыслов, человек - это открытая система, способная к отбору смыслов, к выбору. И выбор этот осуществляют уже не тексты. Выбор не может быть автоматическим - в выборе - свобода (свобода отрицает автоматизм), в свободе - человек. Поэтому условием "человечности" оказывается открытость, наличие свободы к самоизменению. Закрытая система, не способная к самоизменению - симулякр человека, тексточеловек. Человек как открытая система - человек, использующий текстовую среду наравне со всеми прочими.
   
   
  Субъект и постмодернисты
  Все большие философские течения идеологичны. Принадлежность к мэйнстриму автоматически означает дискредитацию философии. Массы и философия находятся в разных непересекающихся плоскостях реальности, подобно, скажем, курице и высшей математике. И то и другое существует, но вместе им не сойтись. Человек массы в потенциале способен овладеть философией, но - ценой деидеологизации, что автоматически выводит его из массы, как идеологически сформированной и окормляемой. Как утверждает Мамардашвили - философия это защита человечности от механизмов омассовления:
  "можно дать следующее грубое определение всего пафоса современной европейской философии. (Перед этим я сказал: в целом современная ситуация характеризуется феноменом идеологических социальных структур, идеологических социальных движений.) Этот пафос есть антиидеологический пафос, то есть попытка в идеологической ситуации сориентировать человека так, чтобы он мог в себе приостанавливать действие идеологических механизмов, мог завоевывать и занимать какую-то позицию, которая из идеологических механизмов не вытекает или, наоборот, ими даже запрещается. Короче говоря, это опять ситуация очищения сознания и разума, но уже очищения их от идеологических элементов и идеологических структур"
  Так что если какое-то философское движение вдруг стало массовым, - значит, в этом приняли участие "менеджеры мысли", то бишь идеологи.
  Если чья-то философия вдруг оказалось "поднята на щит", не стоит обольщаться признанием проснувшихся масс. Массы сами по себе не просыпаются. Если философия стала массово востребованной, значит, кому-то понадобилось использовать ее как стенобитное орудие. И естественно вовсе не в целях достижения общего блага или в погоне за истиной.
  Когда открытие смерти Бога было маргинальным, оно имело философский смысл, но когда оно проникло в массы, то потеряло всякую связь со своим автором. Слова Ницше - это диагноз, предупреждение. Слова его более современных последователей - приговор, эпитафия, танцы на гробу.
  Смерть Бога, теперь вот смерть субъекта, - и тот и другой концепт использован идеологически. Была у какого-то нашего писателя история о том, как некий интеллигент решил ради поддержания беседы решил раскрыть глаза везшему его ямщику и рассказал том, что Бога-то, оказывается, нет. Ямщик взял да и повесился.
  Если Бог умер, то все можно. Морально лучшие не могут жить в таком мире вседозволенности. Морально худшие только в таком мире и живут.
  Меня всегда удивляло внимание западной философии к психоанализу. Понятно, что большинство последователей Фрейда писаний своего гуру не читало, но когда их всерьез принимают философы, это поражает. Фрейдовские взгляды подозрительно быстро стали массовыми, вполне в духе современных взглядов о случайности парадигм. О бессознательном нынче знают даже те, у кого и с сознательным-то не все в порядке. У любого безумца, то есть не имеющего ума, в наше время есть бессознательное, с которым он готов носиться "как курица с яйцом". Психоанализ при всей своей бредовости был принят, поднят на щит, стал важным общественным явлением. Сомневаться в нем хватило храбрости у немногих. Делез и Гваттари, к примеру, в своем Анти-Эдипе вышли против Фрейда, но их шизоанализ не повторил судьбы психоанализа (или, все же, повторил, но в весьма ослабленном виде), не стал массовым. Наверное, - к лучшему. Психоанализ дает оправдание для любых заскоков, продолжая линию вульгаризирования концепта "смерти Бога", - человек оказывается не виноват ни в безумии, ни в скудоумии, это у него подсознательное такое. Темное, мрачное. Каждый в душе априори маньяк и убийца, "культура - тонкий поверхностный слой на животной сущности человека" и так далее.
  Психоанализ представляет собой жульническую софистику, удалившую основу из человека, подменив ее на принципиально неподконтрольное и непредсказуемое бессознательное. Смерть субъекта - это следующая стадия эмансипации. Человек вообще исчез, теперь он весь то, чем раньше было бессознательное - нечто неопределенное и от себя не зависящее. Теперь человек - "фиктивный атом", полностью зависимый от внешних властных практик (Фуко), "не более, чем текст, сотканный из культурных универсалий и дискурсивных матриц, культурных кодов и интерпретационных конвенций" (Деррида), "проблематичный процессуальный субъект языка" (Кристева) и так далее. Зачем эта операция обессмысливания человека? В чем ее смысл? Объявить его неправомочным. Раз человека как бы нет, то и церемониться с ним нечего. Ни к чему гуманизм, ни к чему культура. "Гуляй, Вася, Бога нет!" Полная деградация человеческого. Какие могут быть ограничения, какая мораль, если нет того, что можно было бы ограничить, кому можно было бы предъявить моральные требования?
  Мамардашвили пишет о "феномене личности", что он "не объясним и не выводим ни из каких вне личности лежащих обстоятельств":
  "Философия имеет очень сложное и странное отношение к одному явлению в мире, которое есть особое явление, отличное от всех других. Это явление обозначается в нашем языке словом "личность". Почему философия имеет отношение к феномену личности? А потому, что личность - такой феномен, который не существует сам по себе, не рождается натуральным образом (от родителей, например), который есть нечто, что может возникнуть ненатуральным путем, а может и не возникнуть. Хотя в обыденном языке мы часто употребляем слово "личность" в одном ряду со словами "человек", "индивидуальность", личность - это не то же самое, что человек или индивидуальность, личность; это некоторая особая структура в человеке, которая создается особыми актами и особыми переживаниями"
  Он напрямую связывает личность и философию:
  "Философия связана с феноменом личности. Если есть личность, значит, совершился какой-то философский акт, знает об этом личность или не знает"
  Человек, действительно проблематичен, но эта проблематичность не значит, что предмета проблемы не существует. Мамардашвили формулирует:
  "человек есть стремление выйти за пределы себя и стать Богом. Или можно добавить: человек есть, существует лишь в той мере, в какой он в себе преодолевает человека, то есть, как сказал бы Ницше, для того, чтобы быть человеком, нужно стремиться к сверхчеловеческому. И тогда последствием стремления к сверхчеловеческому, преодоления в себе человеческого, будет человеческое... Отсюда появляется (я сейчас снова иллюстрирую сложности философского языка) фигура "белокурой бестии", например. Я имею в виду Ницше и его идею сверхчеловека, или - в просторечии - белокурой бестии (такими словами это потом обросло). Здесь сразу же можно прочитать расистскую теорию ... а в действительности Ницше говорил на философском языке. Он не имел в виду ни расу, ни разновидность или конкретный вид человеков, ни тем более немцев. ...
  Это - философская фраза. Она означает как раз то, о чем я только что говорил. Сверхчеловеческое. Что такое сверхчеловеческое? Это главное описание человека, оно состоит в том, что человеком можно быть, лишь преодолевая в себе "человеческое, слишком человеческое" . ...Должна прийти раса сверхчеловеков, или сверхлюдей. Если вы поймете эти слова в ряду обыденного языка, вы ничего не поймете. ... потому что есть какие-то вещи, которые можно сказать только на философском языке"
  На языке "требующем особой осторожности".
  По Мамардашвили, человек:
  "это специфический феномен в мире. Когда мы его пытаемся обозначить словом "человек", мы имеем в виду нечто элитарное, мы "человеческим" называем нечто такое, что само по себе натуральным образом не существует и не рождается. Рождается существо на двух ногах, о двух руках, с двумя глазами и так далее, но не это мы называем человеком. Философы и религиозные мыслители часто находили возвышенный язык для того, о чем я сейчас говорю, они называли это очень красиво: о человеческом в нас они говорили словами "второе рождение", - Платон называл это "второе плавание". Первое плавание - человек родился, и он естественным образом проходит через годы жизни, поскольку он растет и потом стареет, происходят какие-то события, он плавает в море жизненных обстоятельств. А есть второе плавание, которое есть какой-то особый акт, второе рождение, акт собирания своей жизни в целое, собирания своего сознания в целое, целое в том смысле, в котором вы это слово применяете к художественному произведению, как некое органическое единство, которое не само по себе не сложилось, а является именно целым.
  ...
  Эти акты, посредством которых случается второе рождение, или второе плавание, неотделимы от философии, они содержат в себе элемент философствования, знаем мы об этом или не знаем. И наоборот. Следовательно, философия есть профессиональное занятие на языке особых терминов и понятий и особых представлений всем тем, из-за чего случается второе плавание и без чего второе плавание произойти не может"
  Так что не стоит спешить с похоронами человека, как уже поспешили с похоронами Бога.
   
   
  Смерть и душа
  Еще раз вернусь к теме смерти. Ну и, соответственно, души, поскольку эти вопросы взаимосвязаны. Когда человек умирает, остается ли от него что-то? И если остается, то что, где и как? Есть ли душа и если есть, то как именно она ЕСТЬ? Как бытийствует, на что способна?
  Множество народа сломало мозги на этих "вечных" вопросах, попытаюсь дать свой вариант ответа. Тем более, что большая часть всех тех выдумок, что были даны как варианты ответов, да и воспринимаются как таковые, к делу никакого отношения не имеют.
  На мой взгляд, все несколько иначе. Тело индивидуально, душа же коллективна. Будучи коллективной, душа внетелесна и внетелесна она не так, как это понимается обычно - что она-де представляет собой нечто трансцендентное, мистическое и потустороннее, - она внетелесна буквально. Все, что делает человека человеком - находится вне его тела, не связано с его телесностью. Человеческое наведено извне - это тексты, это слова, это жизненные примеры, ну и, конечно, маски (о них далее будет говорится особо). Все это сплетено в клубок и клубок этот центрирован и привязан к некоему телу.
  Душу можно представить как определенный набор текстов, переплетенных, проникающих друг в друга. Человек подобен книге - в ней сплетены слова, аллюзии, цитаты, контексты, то есть она выходит за рамки собственно текста. И, подобно человеку, книга может быть не просто механическим набором букв, но иметь смысл, выводящий далеко за этот набор (то, что она может его иметь, конечно, не означает, что она всегда его имеет).
  Ну и вот наш человек - что-то внешнее, нетелесное сплелось в нем, эйдетическое сплетается между собой, соприкасается с реальностью и изменяется в соответствии с ней. Это его способ бытийствования. Человек - лишь нерв эйдетического мира.
  Говорят - душа бессмертна. Не врут, но и не говорят правды - смерть и душа просто вообще лежат в разных плоскостях - как может умереть книга? Даже если ее сожгли или текст утерялся, она останется в общем культурном контексте, хотя бы и в виде лишь внушенных ею мыслей и влияний. Погиб определенный набор слов, но остались слова как таковые (и их контекстные значения) и из них сложатся мириады иных книг.
  Поэтому, когда говорят, что душа бессмертна, это не значит, что сохранится отпечаток конкретного Петра Иваныча Кузякина и оный будет обретаться в вечности, сходя иногда с небес в земную реальность в качестве сурового предупреждения друзьям и родственникам. Нет - скорее, что умерший вошел в некую общую сумму всего сказанного, откуда в общем-то и явился и где всю жизнь обретался, внося свою лепту опыта - ошибок и поражений.
   
  Языки и истина
  Язык инструментален.
  Помнится, у одного писателя волшебники, в зависимости от уровня мастерства, могли удержать в голове только два или три заклинания. Они заучивали их перед выходом из дома и использовали. Волшебник, знавший больше заклинаний, почти всегда побеждал в бою.
  Когда общество раздроблено, языков становится много. Язык - это инструмент по взаимодействию человека с миром, почти как заклинание. Человек способен, в зависимости от уровня развития, удержать в голове несколько языков. Подобно заклинаниям, языки способны менять мир, давая ключ к работе с ним. Но, в отличие от заклинаний, языки не лежат в человеческой голове тихо-мирно, ожидая своего часа. Они конфликтуют между собой.
  Язык предполагает сообщество. Нет языка, на котором никто не говорит, мертвый язык это не язык, а его скелет, останки. Человек не в состоянии в одиночку не то что противостоять миру, но даже просто стоять рядом с ним. Мир океаничен, космичен. Человек способен забалтывать этот океанический шум, но для этого ему нужен Другой Такой Же. Владеющий одним с ним языком. То есть в общем-то такой Другой, который не очень Другой.
  Человек входит в несколько сообществ и владеет одновременно несколькими языками. Разные языки дают ему разные инструментальные подходы для работы с миром, разные подходы к миру дают разные мировоззрения. Владея разными языками, человек способен увидеть мир под несколько разными углами зрения.
  Каждое сообщество, каждый язык претендуют при этом на человека целиком. Языки с трудом укладываются в одном сознании, грозя либо его разделением, либо запутанностью. И то и другое ограничивает, а в пределе - выбрасывает обладателя такого сознания из нормального общения и нормального (со)существования.
  Рорти утверждает, что истина инструментальна, что она контекстуальна.
  И в определенной степени это так, - то, что истинно в контексте одного языка, в контексте другого является бредом.
  Вавилонская башня - это миф, а, следовательно, как и все прочие мифы, находится вне времени (о мифах и их вневременности будет сказано в свое время), т.е. присутствует в любом времени. Как Христос рождается в каждой душе, и как в каждой же душе умирает, будучи убитым ницшевский Бог, так и Вавилонская башня соприсутствует нам в нашей жизни.
  Пока было стремление вверх, башня росла и все строившие ее, говорили на одном языке. Но вот начались сомнения, разброд, дележ, распил. И один народ разделился на множество народцев. У каждого народца - своя маленькая цель, свой контекст, свой язык, свои истины.
  Рорти полагает, что метаязыка не существует, что все языки равноправны. Это тупик поликультурализма. Ни цели, ни истины, ни контексты, ни языки, ни народы не равноправны. Есть критерий их иерархичности. Этот критерий - человек, степень его свободы, т.е. опять же человечности. Как сформулировал Свасьян:
  "все значимо лишь постольку, поскольку гуманно и способствует росту гуманности"
  Если сообщество позволяет человеку быть человечным, оно расположено высоко в этой иерархии языков, если оно убивает человеческое, угнетает его, превращает человека в объект, то оно расположено низко.
  Истина - не производное от произвольных целей, истина - там, где люди. В смысле настоящие люди, а не бесцельно бродящие.
  Фуко вопрошает:
  "что именно мыслит?"
  Он пишет: "через дискурс больного и через симптомы его невроза говорят именно структуры, сама система языка - а не субъект"
  Через дискурс больного структуры языка говорят, наверное, просто более явно. На примере больного лучше просматриваются, проговариваются эти самые структуры. Психика в этом случае пошла вразнос и стало видно то, что у здорового менее явно выражено.
  Несомненное декартовское "cogito" в двадцатом веке было подвергнуто сомнению. Человеческое существо действительно воспринимает и мыслит, но есть ряд "но".
  Во-первых, это не дает ему привилегированного положения - кошка тоже воспринимает и тоже мыслит, то есть человеческое восприятие и мышление вовсе не априорно именно человеческое, есть в нем что-то, что делает его таковым, и это что-то оказывается внешним, привнесенным. Примеры лишенных в детстве человеческого воспитания "маугли" и прочих разнообразных недоразвитых представителей рода человеческого слишком красноречивы. Эти примеры ясно говорят, что человеческое в человеке, хоть и крайне желательно, но вовсе необязательно. Стоит пустить процесс на самотек, и вместо человека мы получим человекообразное, если и вовсе не нечто человекобезобразное.
  Во-вторых, мыслит оно по схемам, полученным извне. Мало того, и воспринимает оно тоже по схемам, полученным извне. С фактом восприятия дело обстоит примерно также как с фактом в эпистемологии. Позитивисты вели речь о протокольных предложениях, в которых кроется истина, и где факт с несомненностью обосновывает теорию, но идею такого фундамента неверна - за фактом спрятана все та же теория. Получается бесконечная "порочная спираль", когда обосновать теорию способен лишь факт, но факт опять же вовсе не нечто несомненное и само себя обосновывающее - он порождается теорией, и так далее.
  Свасьян формулирует:
  "Созерцание, даже на самых низших и рудиментарных ступенях развития, никогда не бывает только чувственным; всякий акт восприятия возможен только в силу наличия в нем наряду с чувственно данными определенного структурного принципа, располагающего данные в тех или иных композиционных ракурсах соответственно "установке" акта внимания. Мы называем этот принцип "фоном", "горизонтом", "опорной точкой", органически присущим самому восприятию, хотя и лишенным чисто чувственных характеристик. Его имел в виду Платон, говоря в "Федре" о "способности, охватывая всё общим взглядом, возводить к единой идее то, что повсюду разрознено" (265d); о нем же гласит и гениальная формула Гёте, что при каждом внимательном взгляде на мир мы уже теоретизируем. ... Мы никогда не смогли бы увидеть ни одной вещи, если бы дело сводилось, только к чувственному ее восприятию. Глядя на вещь, мы одновременно творим ей контекст восприятия, некий смысловой горизонт, на фоне которого она и может быть воспринята; "геометризм" созерцания связан с многообразием умозрительных перспектив, "видов", обусловливающих собственно "видимость" вещи; иначе она оставалась бы невидимкой, как, скажем, это имеет место в случае низшей фауны, повсеместно и только "аффицируемой" вполне трансцендентными "вещами в себе". Достаточно теперь, в пределах уже простейшего чувственного созерцания, без вмешательства рассудка, переключить внимание с чувственно данных на сам "геометризм" их оформления, как мы оказываемся в зоне чистого категориального (мыслительного) созерцания, порождающего свой предмет до и независимо от всяких чувств, хотя и в процессе чувственного созерцания"
  В-третьих, человек способен существовать как человек только во вполне определенных средах. Его человечность должна подпитываться извне и вовсе не из любых источников, а из достаточно специфичных и определенных, набор которых для каждого человека ограничен.
  В результате этих "но" мы получаем, что сознание человека оказывается извне наведенным, извне поддерживаемым, извне формируемым и, что немаловажно, легко извне разрушаемым.
  Многие авторы впали по этому поводу в полный пессимизм и объявили субъект, учитывая его несамостоятельность, несостоятельным.
  Что-то в нас мыслит, что-то воспринимает, но - "что именно мыслит?". Ни мысль наша, ни само восприятие наше нам, как оказывается, не принадлежит, оно дано нам другими, а точнее - передано другими от более дальних других, которыми в свою очередь также было получено. Мы смотрим в себя и видим бесконечность.
  Возвращаясь ко второму пункту, как наиболее значимому, отметим, что раз в созерцании присутствует "теория", то и вопрос Фуко "что именно мыслит?" вполне логично приводит к выводу, что мыслит то, что дает "теорию". Этот ответ напрашивается и, в, общем-то, на нем останавливается большинство исследователей, включая и собственно Фуко. Логичность этого вывода - ловушка. Но, тем не менее, попытаемся развить и этот путь. "Теорию", матрицу восприятия человеку дает общество. Выходит, и мыслит общество. Но общество вовсе не однородно - наоборот. Общество - это кипение языков в языке, обществ в обществе. Общий язык, народный язык - это лишь нечто вроде алфавита, из которого подобщества и сообщества составляют свои словари, свои дискурсы и свои тексты. Как бы ни был хорош алфавит, он не имеет собственного смысла.
  Тот же Свасьян говорит:
  "слова суть средства, и сколь бы косноязычными они ни были, все же, глядя СКВОЗЬ них, можно хоть в какой-то степени провидеть описуемое"
  Слова любого народного языка - только средства и чтобы через них проглядывал смысл, этот смысл должен быть придан сообществами и подобществами, только их языки - действительно живые языки, использующие народный язык как поле для своего существования.
  Хайдеггер утверждает, что язык говорит человеком. Но этот язык, это вовсе не народный язык - алфавит ни о чем не расскажет, как и словарь. Говорить может только такое образование, которое имеет свою жизнь, свою цель и способно передать эту жизнь и цель через человека.
  И вот напрашивающийся ответ на вопрос Фуко оказывается таким - человек это пучок некоторых подобщественных мировоззрений. Т.е. не просто общество выстраивает индивида по своему усмотрению, а индивид вырастает в определенной степени стихийно на основе нескольких конкурирующих между собой и как-то сочетающихся матриц восприятия.
  Теперь к вопросу ловушки. В большей части случаев этот вывод, в общем-то, описывает ситуацию с субъектом вполне адекватно.
  Но. Упомянутая выше конфликтность матриц, "теорий" способна приводить как к нестабильности субъекта и его разрушению, так и к некоему его качественному перерождению, когда эта внутренняя конфликтность приводит к способности подниматься над "теориями" и создавать нечто вроде метатеории восприятия. В этом случае внутренняя конфликтность матриц восприятия приводит субъект не ослаблению, а наоборот. Субъект учится не подчиняться "теориям", а использовать их, выстраивая их и используя по своим необходимостям. В этом свобода субъекта, в этом его (по большей части лишь потенциальный) выход из того состояния где он оказывается в положении объекта, ЧЕРЕЗ который мыслит нечто ему внешнее.
  Внутри человека оказывается та же бесконечность, что и снаружи. Стоит ли пугаться этой бесконечности? Мир, в котором мы живем, он тоже ведь не наш. Мы не создавали в нем ни дорог, ни городов, ни лесов, ни морей, не написали его бесчисленные книги, не начертили чертежи многочисленных его машин. Мир чужд нам, он достался нам в дар от кого-то и от никого. Бесчисленные поколения наших предков трудились, делая мир доступным для нас. Мы вовсе не только лишь получатели этой посылки, мы тоже вложим в нее свою частицу и передадим дальше, - если сможем, конечно. Наша доля даже в самом лучшем случае будет ничтожно мала, хорошо бы она не была отрицательной.
  С сознанием примерно то же. Да, мы получили его, мы развиваем его, имея возможность получить больше, почерпнуть больше из созданного ранее. И здесь, в этом росте, включается уже нечто личное, поскольку расти можно в любую сторону, тут человек получает личное, поскольку за свой рост, за свое продвижение во все более мощное сознание он отвечает сам.
   
   
  Маска
  Описанные выше "матрицы восприятия", дающие необходимую восприятию "теорию", оживляющие язык, основы для человеческого взаимодействия с миром, я далее буду называть масками. Про маску можно сказать следующее:
  Прорезь маски пропускает лишь определенные символы. В обе стороны.
  Маска определяет историю. В обе стороны.
  Маска определяет действие. Опять же - в обе стороны.
  Можно вспомнить в пример анекдоты, основанные на ролевых несоответствиях - "блондинка", рассуждающая о научных вопросах, к примеру, выглядит неестественно - ее маска не дает ей возможность ни воспринять соответствующую символику, ни как-то более-менее соответствующе воспроизводить ее. (Заодно помянем Фрейда с его комичной попыткой понять комичное).
  Кстати уж, о Фрейде - бессознательное, "открытое" Фрейдом, обусловлено всего лишь конфликтом смены масок.
  Индеец, конечно, всю жизнь "имеет одно выражение лица", но это не значит, что это его выражение что-то более естественное, чем все та же маска. Единственное отличие от "безумного белого", что индеец маску свою не меняет и потому она прирастает. Оттого кожа под маской у него не чешется и конфликты бессознательного ему неведомы.
  Субъект формируется извне - в виде маски. Изначально субъекта нет. Мало иметь глаза, чтобы видеть, и рот, чтобы издавать звуки. Животное не субъектно, оно - сложная машина.
  Маска структурирует восприятие и снабжает набором реакций. Но реакции, - то, на что обычно обращают внимание - это вторично, первичны даваемые масками матрицы восприятия мира. Без маски человек невозможен. Человек без маски становится животным. Лишение маски - безумие. Безумие - невозможность структурировать впечатления, в результате чего мир расползается.
  Маски социальны. В обе стороны.
  Маска всегда дается извне. Детские изначальные пучки впечатлений представляют собой нечто вроде делезовского "тела без органов", на ребенка накладывается маска, иначе он так и останется "Колобком". То, что представляет человек сам по себе - это тот период, о котором он НЕ ПОМНИТ. Потому что помнить - это тоже умение, которому приходится учиться - нет координат мировосприятия, которые давались бы готовыми, за то, что человек родился человеком. Человеком не рождаются.
  Маска дает способность к действию, но плата за это - негибкость. Действие, которое обеспечивает маска, это то, что обусловлено ею. Маска - это свобода действовать несвободно.
  Общество не очень церемонится, сооружая субъекта. Изначально субъект пассивен и почти неспособен к сопротивлению. Но именно сопротивление способно сделать из него нечто большее, чем просто маскИрованный субъект. Впрочем, это если оно, сопротивление, не сделает из него меньшее, чем просто маскИрованный субъект, - что более вероятно.
  Личность, которая способна к осознанию себя как мыслящей, ловится на крючок внешнего сходства. Если я вижу, то видит и другой, имеющий такие же глаза, как у меня, если я слышу, то слышит и другой, имеющий такие же уши, как у меня, если я "мыслю, следовательно существую", то и другой также мыслит и также существует - ведь он такой же... но - "имеют уши, но не слышат..." Видят не глазами, как и действуют не руками. Одни лишь руки ничего не значат, если в сознании нет соответствующих умений. Чтобы видеть, тоже нужны умения. Разные умения видеть и разные умения действовать - это маски.
  Прорезь маски пропускает лишь определенные символы. В обе стороны.
  Маска задает возможность для существования. Но - лишь в определенных границах.
  Маска выстраивает историю. И только через маску человек получает время.
  Компьютер без программ - железо. Человек - без масок не способен ни к восприятию, ни к действию. Пустой экран. Невидящие глаза, неслышащие уши, сознание вне времени, вне пространства, не имеющее скреп с реальностью.
  Условия нашего современного существования столь сложны, что заставляют иметь набор масок. В этом источник трагедий современного человека, его мучений "бессознательного", его раздробленность, но в этом и его возможность для подчинения своих масок, возможность к игре на их конфликтах, возможность использования этих конфликтов.
  Кто - видящий в нас? Что видит в нас, что чувствует и что действует? Декарт ответил на этот вопрос своим cogito. Однако мы не можем признать всех людей равными в своих возможностях восприятия, не можем априорно предполагать их равенство в плане наличия программ восприятия и мышления. Собака видит то же, что и хозяин, но у нее другие программы мышления и восприятия, она и видит и мыслит, но ее Я не человечно, ее Я - бледное подобие человеческого Я.
  Маски дают нам эти программы мышления-видения, матрицы мировосприятия. Но маски в общем-то случайны. И выходит, что воспринимающее начало в человеке тоже случайно. Можно представить в параллель человеку пример ямки, куда закатываются цветные шарики. Некоторые остаются в этой ямке, некоторые отскакивают от других и катятся дальше. Эти шарики - маски. То, что мыслит в человеке, - не простой набор и не простое следствие набора масок, а продукт их достаточно сложного взаимоотношения между собой. Маски "борются" за человека, вступают в "союзы" между собой и взаимодействуют друг с другом - из этого рождаются конфликты "бессознательного", пугающие и непонятные самому человеку внутренние душевные движения.
  Маски могут дать человеку глубину. А могут не дать ее, их сочетание может оказаться "вырожденным". И тогда способности к восприятию будут как у собаки или кошки.
  Смерть человека подобна выключению компьютера. Закрываются "окна", отключается интерфейс - "выключаются" маски. И оказывается, что кроме масок, кроме этих интерфейсов, с помощью которых он взаимодействует с миром (и отнюдь не только с внешним, кстати) - у человека ничего больше нет. Человек - лишь набор масок.
  При этом, в общем-то, не всякий человек лишь набор. В некоторых людях есть и что-то помимо масок, но и это "помимо" связано с масками, отталкивается от них, и без них невозможно. И когда уходят маски, уходит и "остаток".
  Маски связаны с языками. Маски связаны с метанаррациями. Метанаррации связаны с языками. Такой треугольник.
  Каждый язык - тайна. Каждый язык - экзамен, порог, переступить который дано лишь избранным. Каждый язык имеет свой набор повествований. В том числе и больших. Нельзя овладеть языком, не приобщившись к его тайне, не разгадав его загадку, не освоив его повествовательного минимума.
  Язык определяет маску, маска определяет восприятие мира.
  В каждой маске, если рассматривать ее как программу, есть баги, есть незащищенные места, есть заранее заложенные программы симпатий и антипатий. Большая часть межчеловеческих взаимодействий обусловлена надличностно - устройством масок.
  Когда происходит смерть - выключаются программы мировосприятия и человек остается ни с чем. Поскольку без этих программ человека просто нет. Нечему отправляться на "тот свет", человеческий опыт - он тоже определяется масками-программами, человеческая сущность производится в борьбе с диктатом масок.
  Человек - не тело, но человек и не душа, поскольку и душа - лишь набор масок.
  Человек имеет, благодаря маскам, мнимые прежние жизни, мнимую будущую жизнь (мнимое бессмертие), ну и, достаточно проблематичное, существование.
  Бессмертие может быть вполне реальным, как и прежние жизни, но реальность эта - продукт работы восприятия, осуществляемой масками. Пока маски работают, есть будущая жизнь, есть "прошлые жизни", но когда маски отключаются, остается лишь кусок протоплазмы, "чистый лист", обесточенный компьютер.
  То же и с жизнью. Она реальна, лишь пока работают маски. Стоит им "сломаться", стоит сбиться их работы - и перед нами безумец, реальность которого простроена без взаимодействия с другими, чей язык замкнут на себя.
  С современной научной точки зрения никаких иных жизней, кроме одной единственной, которую мы сейчас живем, - нет. Другой вопрос, что с философской точки зрения нет, собственно и теперешней - в смысле сомнительности индивидуальности. Поскольку человек получает доступ к картинам мира лишь будучи приобщен (ПРИ-ОБЩЕН) к определенным сообществам через "маску", обуславливающую общность восприятия и трансляции.
  Но здесь мы рискуем получить интересный выход на вопрос "прошлых жизней". Если человек - переплетение пучков своеобразных личностных заготовок - "масок", то эти пучки помимо и сверх людей, их носителей, имеют свои дружбы и вражды, свои симпатии и антипатии. Маски имеют свои судьбы, помимо людей.
  Отсюда и излюбленные мистиками "прошлые жизни". Человек смутно чувствует присутствие в своей жизни еще чего-то, помимо себя. И это идет, - он чувствует, - не извне, а изнутри, из самой его личности. И тогда человек приписывает этот непонятный ему внутренний, и как он чувствует, - имманентный его личности опыт, - "карме прежних жизней". И, в общем-то, он прав в определенной степени. Это действительно опыт прежних жизней, просто жизней не своих, а опыт жизней внеличностных матриц восприятия - масок.
  В предисловии к "Логико-философскому трактату" Витгенштейн пишет: "для того, чтобы поставить границу мышлению, мы должны были бы мыслить обе стороны этой границы, следовательно, мы должны были бы мыслить то, что не может быть мыслимо.
  Эту границу можно поэтому провести только в языке, и все, что лежит по ту сторону границы, будет просто бессмыслицей"
  В самом трактате он формулирует свое знаменитое:
  "5.6. Границы моего языка означают границы моего мира"
  В 5.62 он пишет: "тот факт, что мир есть мой мир, проявляются в том, что границы языка (единственного языка, который понимаю я) означают границы моего мира"
  Все это очень мило, но неверно. То бишь верно в статике, но не в динамике. Нечто похожее на проблему древних апорий про черепаху, которую не догнать, и про стрелу, которая неспособна лететь, или чего-то там еще в этом роде.
  Он пишет:
  "5.63. Я есть мой мир"
  Но это верно лишь в статике. Пока в этот мир не войдет реальность, к примеру, в лице "Другого", но необязательно так, она может войти и непосредственно, - к примеру, в виде упавшего на голову Витгенштейну кирпича. Думаю, в свой мир никто не пожелает включать ни падающие кирпичи, ни другие подобные неприятные, но время от времени случающиеся помимо наших воль, события.
  То есть падающий на Витгенштейна кирпич - не есть Витгенштейн, не есть его Я, не есть его мир. А, следовательно, мир нечто большее, чем "Я", вне зависимости от границ понимания этого "Я".
  "тот факт, что мир есть мой мир, проявляются в том, что границы языка (единственного языка, который понимаю я) означают границы моего мира"
  Здесь, так же как и с кирпичом, - границы языка и впрямь есть, и то, что за ними - хаос, который находится вне "зоны" понимания - тоже верно. Но границы языка вовсе не стабильны, иначе ребенок, к примеру, не научился бы говорить, и для него с его "агу-агу" мир вообще никогда не стал бы чем-то иным, кроме потока сингулярностей. Но ребенок учится говорить, и в его мире появляются "па-па" и "ма-ма", отделяясь от первоначального хаоса, а потом из этого хаоса он учится выделять (или как формулирует Бергсон "вырезать") все новых и новых персонажей, все новые и новые предметы, все новые и новые связи, и все это естественным образом сопровождается построением языка.
  В этом плане, во-первых, язык не нечто данное, но нечто развивающееся (или во всяком случае способное к развитию), а, во-вторых, - что касаемо "единственного языка, который понимаю я", он вовсе не нечто единое. Языков много. Языки определяют матрицы мировосприятия и взаимодействия с миром, маски по моей терминологии, и, соответственно, определяются ими. У каждого человека имеется набор масок, и, соответственно, набор языков, что позволяет, хотя и достаточно ограниченно, но "обходить границы", немного выходить из них, переходя от одного языка-маски к другому языку-маске.
  Все это придает определенную динамику миру, языку и границам, так что утверждение:
  "5.61: То, чего мы не можем мыслить, того мы мыслить не можем; мы, следовательно, не можем и сказать того, что мы не можем мыслить"
  Оказывается чрезмерно пессимистичным - то, что мы не можем помыслить сейчас, мы сможем помыслить потом, и то, о чем нельзя сказать сейчас, вполне может войти в наш язык через какое-то время, посредством определенных усилий, - расширений, - нашего сознания.
   
   
  Субъективные мысли
  Субъект вовсе не обязательно мертв. Субъект мертв в массе. В потенциале же он живее всех живых.
  То, что субъект рассеян, распылен, больше похож на сеть, чем на нечто плотное и определенное, в чем западные философы увидели - о ужас! - смерть субъекта, в этом, на мой взгляд, нет ничего страшного. Оттого, что мы узнали, что стулья, на которых сидим, состоят из атомов, между которых пустота, а те, в свою очередь, из более мелких частиц, между которыми также, в свою очередь, лишь пустота, и так далее, - стулья под нами не исчезли. Мы не можем констатировать "смерть стульев" или какой-то иной вид их исчезновения, стулья как были, так и остались, мы как сидели на них, так и сидим, хотя материя и потеряла свою благообразную ясность и превратилась в некое подобие сети (а точнее - сети, каждая из ячеек которой тоже представляет собой сеть).
  Т.е. с субъектом приключилась та же история, как и с материей - он потерял четкость. Но в том, что потеря четкости не равнозначна потере реальности каждый может убедиться, потрогав стул под своим седалищем.
  Так и с субъектом - ну узнали мы, что его природа гораздо сложнее, чем полагалось ранее, ну и что?
  Смерть субъекта не в его внешней детерминированности, - то, что дерево зависит от своих корней и ветвей, не означает гибели ствола. Смерть субъекта происходит от внутренней недетерминированности. Несвободный субъект - не субъект, а лишь сложившееся воедино сочетание элементов.
  Казалось бы - как определить и возможно ли это. Но никто не перепутает сочетание углерода, водорода и прочих элементов с живым человеком (кроме разве что кое-как двигающегося сочетания углерода, водорода и прочих элементов, - и то пока водород не улетит).
  Вэйль сформулировала:
  "Раб - тот, кому не предложено иной цели его изнурительного труда, кроме как само его существование"
  Свобода - это внутренняя причинность (правда, парадоксальным образом овнешненная). Если человек определяет свое движение сам - он человек, если же он лишь думает, что определяет себя сам, но послушен чуждой воле, то он не человек, а говорящая кошка. Раб имеет цель в себе, но направляем к себе, вовнутрь, извне. Свободный имеет цель вовне себя, но направляем к этой цели изнутри.
   
   
  Эйдосы и расширения
  Глупость - это отказ от выхода за пределы языковых масок, за пределы матриц восприятия мира. Между тем любой такой возможный выход представляет собой овладение расширениями. Напомню про определение, которое дает расширениям Мамардашвили, возводя произведения искусства в степень органа воспроизводства человеческой жизни, полностью оно приведено в главе "Текст против книги":
  "Наших органов зрения, тех способностей, какими они обладают, не было бы без того, что возникали бы предметы, не разрушаемые временем, которые в себе содержали бы горизонт вообще того, что мы можем видеть и переживать.
  ...
  нашей человеческой жизни не было бы без этих приставок к нам, без этих расширений нашего зрения"
  То, что он показывает на примере произведения живописи, производится и посредством литературного произведения, и последнее для нашей жизни более значимо, поскольку извлечение смыслов и конституирование этой способности к извлечению смыслов производится в гораздо большей степени через литературу, чем через приобщение к каким-либо другим видам искусств. Люди нечасто посещают картинные галереи, театры и филармонии, книги же - постоянные их спутники.
  Но тогда, если "приставки к нам, эти расширения нашего зрения" перестают выполнять свою функцию, то возникает угроза "нашей человеческой жизни", самому человеческому существованию, как существованию Человека. Т. е. нечто, конечно, будет существовать на месте человека, но лишенное дополнительных измерений, которые давали ему эти искусственные "расширения".
  Слова любых человеческих языков имеют природу расширений. То, что Мамардашвили пишет о книге:
  "книга есть бытие, потому что, если ее читают, она воспроизводит не какие-нибудь ментальные акты чтения, а воспроизводит нас самих в качестве определенных существ"
  Справедливо для любых тезаурусов, книга являет собой просто наиболее выраженный пример такового.
  А потому немного поговорим о расширениях, схватив некоторые их моменты.
  "ни один из способов, какими они доказывают, что эйдосы существуют, не убедителен" утверждал Аристотель.
  Аристотель, рассматривая возможность существования эйдосов, к примеру, справедливо пенял Платону на то, что введение концепции эйдетического мира уводит в дурную бесконечность:
  "Но Сократ не считал отделенными от вещей ни общее, ни определения. Сторонники же идей отделили их и такого рода сущее назвали идеями, так что, исходя почти из одного и того же довода, они пришли к выводу, что существуют идеи всего, что сказывается как общее, и получалось примерно так как если бы кто, желая произвести подсчет, при меньшем количестве вещей полагал, что это будет ему не по силам, а увеличив их количество, уверовал, что сосчитает. В самом деле, эйдосов, можно сказать, больше, чем единичных чувственно воспринимаемых вещей, в поисках причин для которых они от вещей пришли к эйдосам, ибо для каждого [рода] есть у них нечто одноименное, и помимо сущностей имеется единое во многом для всего другого - и у окружающих нас вещей, и у вечных"
  Казалось бы и впрямь, - какие эйдосы? Хотя и у самого Аристотеля оные эйдосы нет-нет да проскакивают.
  Вот Лосев формулирует в числе прочего, к примеру, и так:
  "все, в том числе и пространственный предмет, раз он рассматривается в эйдосе, есть тем самым нечто внепространственное. Этот стол, как предмет физического мира, занимает пространство и состоит из отдельных частей, но рассматриваемый в своем понятии, в своей сущности, он не состоит из частей, а есть нечто простое и внепространственное"
  Выходит, эйдосы - внепространственны и связаны с восприятием. А раз так, то нет смысла проектировать эйдосы вовне, ведя поиски для них в мире небесной гармонии или еще где. Раз так, раз эйдосы связаны с человеческим восприятием, то правильно будет искать их в человеческом, - не в человеческом восприятии отдельного человека, хотя и в нем тоже, но лишь как следствие, но в Человеческом, как понимаемом в духе Гегеля общем, - в форме бесформенности Абсолютного Духа.
  Недостаточно разместить эйдосы в сознание человека, поскольку ясно, что изначально их там нет. Способности к распознаванию эйдосов и работы с ними дают человеку расширения.
  "Во всяком человеческом созерцании имеется мышление" - говорит Гегель, но мышления может быть больше или меньше. И это "больше или меньше" мышления зависит от степени его теоретичности, а та, соответственно базируется на расширениях.
  Гегель формулирует:
  "невыразимое, чувство, ощущение представляют собой не самое лучшее и самое истинное, а самое незначительное, наиболее неистинное"
  Невыраженные чувства - лишь непроявившаяся возможность.
  "Чувственное есть некое единичное и исчезающее, а то, что в нем постоянно, мы узнаем посредством размышления. Природа показывает нам бесконечное множество единичных образов и явлений; мы чувствуем потребность внести единство в это многообразие; мы поэтому сравниваем друг с другом явления и стремимся познать всеобщее каждого из них"
  Так рождаются расширения.
  "размышление всегда ищет незыблемого, пребывающего, в себе определенного и властвующего над особенным. Это всеобщее нельзя постигнуть внешними чувствами"
  Расширение дает опору для идущих следом.
  "род как таковой не может быть воспринят, движения небесных тел не начертаны на небе" - пишет Гегель (или, к примеру, вспомним, - как там у Кассирера, - о том, что звезды выдумка астрономов)
  Благодаря расширениям человек осваивает и обживает то, что невозможно схватить непосредственно:
  "Благодаря размышлению кое-что изменяется в первоначальном характере содержания, каким оно дано в ощущении, созерцании и представлении; истинная природа предмета, следовательно осознается лишь посредством некоторого изменения"
  Человек вынужден постоянно работать с настройками своего восприятия мира:
  "чтобы узнать, что в вещах истинно, одного лишь внимания недостаточно - для этого необходима наша субъективная деятельность, преобразующая непосредственно существующее"
  Чтобы воспринять мир более истинно, человек применяет все более сложные преобразования. В результате этого преобразуется не только восприятие человека, но и сам мир, поскольку расширения влекут за собой работу по использованию знаний о мире. Возникает то, чего никогда не было и без человека никогда бы не возникло.
  Расширения порождают сложные последствия, сложные последовательности действий, не имеющих значения вне этих расширений. Человек, учитывающий пространства, даваемые расширениями, действует в своем обычном мире, обычном пространстве, но он учитывает при этом пространства необычные, куда он проникает лишь своим разумом ("умением видения"), благодаря расширениям.
  Внешне сложные последовательности действий способны восприниматься как ритуал. Не имея понятия о порождающих такие последовательности расширениях, видящий эти последовательности может понять их лишь как ритуал.
  В этом плане любой ритуал вторичен - не зная его подоплеки, одним лишь повторением или подражанием ничего невозможно извлечь из ритуала.
  Мир изменяется вместе с нашими представлениями о нем.
  "Во всяком человеческом созерцании имеется мышление" - говорит Гегель, но мышления может быть больше или меньше. Мы двигаемся (во всяком случае, в теории) к тому, что в нашем взгляде на мир мышления становится все больше и больше, и оно все интенсивнее.
  Соответственно и мир становится все более разумен.
   
   
  Субъективация и индивидуализация
  Фуко беспокоится:
  "Если эти установки исчезнут так же, как они возникли, если какое-нибудь событие (возможность которого мы можем лишь предвидеть, не зная пока ни его формы, ни облика) разрушит их, как разрушилась на исходе XVII в. почва классического мышления, тогда - в этом можно поручиться - человек изгладится, как лицо, нарисованное на прибрежном песке"
  Говоря о субъективации, Фуко, на мой взгляд, произвел определенное перевертывание понятий. Общество не производит субъект, а наоборот объективирует его. Субъект в ходе манипуляций общества над человеком часто действительно возникает, но возникает он, в общем-то, не из-за действий общества, а скорее в качестве сопротивления им.
  Время это введение в человека инородного, чуждого ему. Время уничтожает субъекта в человеке, превращая его в объект. Человек настолько субъект, насколько способен не поддаваться времени и настолько объект, насколько поддается его действию. Общество наваливает на человека проблемы, груз забот. И это - не начало человеческого, а смерть человеческого, впечатанная в человека в виде времени.
  Творчество и время находятся в разных плоскостях. Время всегда связано с рутиной. Труд в вэйлевском варианте, как навязанная обществом рутина входит в человека:
  "Ручной труд. Время проникает в тело. Через труд человек становится веществом, как Христос в Евхаристии. Труд - все равно, что смерть"
  Это дисциплинирует его (по Фуко), но скорее механизирует и ломает, чем делает человека.
  Современный мир вообще не очень-то совместим с человечностью. Тюрьма это модель, в которой эта его тенденция наиболее усилена и потому это лучший пример дисциплинирующих практик. В человека вводится время, в данном случае не столько в виде труда, сколько в виде прямого, без посредства и оправдания труда, подчинения общественному.
  "Люди, которые никуда не торопятся, - есть Божьи люди" - сказал Розанов. Чьи же тогда, выходит, мы, коли так подчинены времени?
  Ушаков и Кралечкин пишут о "практиках властной субъективации", подобно Фуко, выводя ее из дисциплины, но делая более четкий акцент на привязке практик субъективации ко времени:
  "Время экономится не потому, что оно должно быть наиболее эффективно использовано, а потому что только такая предельная (и в то же время бессмысленная с точки зрения "управления временем") политика позволяет выдавить из субъекта его собственный избыток изобретательности"
  В этом смысл насаждаемой субъектности - загрузить, задавить, заставить суетиться. Сделать человека ответственным - в духе экзистенциализма.
  "Крайний срок всегда представляется через то или иное оправдание, необходимость некоего завершения, но на деле его роль состоит именно в нагнетании времени, что позволяет оформить каждого субъекта в качестве того, кто может не успеть"
  Очевидна связь времени и субъективности - чем более жестко, чем более значимо время, тем более определен субъект. Ребенок и зверь живут вне времени. Их бытие не размечено озабоченностью, а потому время для них несущественно, - не существует.
  Чтобы социализировать ребенка, его подвергают педагогическому субъективированию. Нечто подобное в более грубом и более явном виде можно видеть на примере тюрьмы или армии, где тела загружаются работой (часто откровенно бессмысленной), чтобы они не растекались в неопределенности, "чтобы служба медом не казалась". Посредством трудовых практик тело ставится в положение подчинения, ему придаются субъектность, определенность, место, статус, роль, маска, оно нормируется, будучи деформируемым в соответствии с социальными потребностями.
  Фуко, к примеру, пишет:
  "индивид, без сомнения, является фиктивным атомом, идеологическим представлением общества, но он также есть реальность, фабрикуемая той специфической технологией власти, которая называется дисциплиной"
  Образование в нашем обществе играет именно эту субъективирующую, социализирующую роль - менее всего оно нацелено, как то обычно декларируется, дать знания, на которые можно будет опереться во взрослой жизни. Знания, которые дает современное образование, по большей части заведомо бессмысленны. И дело здесь даже не столько в том, что общество наше умудрилось обрести устойчивость в немыслимом ранее сочетании высоких технологий и дремучего невежества, хотя и в этом тоже; и даже не в том, что наука потеряла свою юношескую веру в себя, хотя и в этом тоже; а в том, что общество использует образование как такую тюремно-армейскую практику нагружения бессмысленной работой. Налицо "двойная ловушка". Происходит отсеивание покорных от непокорных. Отказываясь от социализации по навязываемым правилам, непокорные остаются в дураках в силу того, что наряду с дисциплинирующими нелепостями они лишаются и немногих зерен необходимых познаний, но немногим лучше и положение покорных - те оказываются по уши напичканы благоглупостями и отделить нужное от ненужного не неспособны. Среднее состояние практически невозможно, т. к. требует взрослых способностей рефлексии и уклонения, исключения есть, но лишь для того, чтобы подтверждать правило.
  Современные авторы Ушаков и Кралечкин определяют здравый смысл как легитимную глупость. Вот эту то "легитимную глупость" и обретают люди в процессе восхождения по ступеням современного образования. Чем выше поднимаются, тем она легитимнее.
  Современный человек неспособен представить иные формы существования, кроме современной субъектности, и иные формы образования, кроме современного квазинаучного.
  Так что же - долой субъектность? Фуко пишет:
  "можно сказать с уверенностью, что человек - это изобретение недавнее. ... Лишь один период, который явился полтора века назад и, быть может, уже скоро закончится, явил образ человека. И это не было избавлением от давнего непокойства, переходом от тысячелетней заботы к ослепительной ясности... - это просто было следствием изменений основных установок знания... Если эти установки исчезнут так же, как они возникли, если какое-нибудь событие (возможность которого мы можем лишь предвидеть, не зная пока ни его формы, ни облика) разрушит их, как разрушилась на исходе XVII в. почва классического мышления, тогда - в этом можно поручиться - человек изгладится, как лицо, нарисованное на прибрежном песке"
  Сверхчеловек Ницше, концепт, на основе которой западные философы построили свою теорию "смерти субъекта", возможно, означает совсем обратное такому пониманию. То, о чем писал Ницше, означает скорее необходимость отказа от псевдосубъектности, от дробной субъектности, от ее размазанных по обществу вариантов, - необходимость взросления, замену говорящих кошек (причем говорящих чужими голосами) наконец-то людьми.
  Западные философы пошли по пути проложенному Ницше, но в обратную сторону. Ницше обнаружил, что с субъектом дело плохо, и это было подхвачено и развито, но то, что проблематичность человека была обнаружена и рассмотрена, не приблизило к решению этой проблематичности. Сверхчеловек Ницше заинтересовал нацистов, философы же предпочли обойти этого непонятного персонажа стороной. Между тем сверхчеловек, которого имеет в виду Ницше, это, на мой взгляд, - всего лишь действительный человек, а не контекстная общественная размазня, "облаком в штанах" развеянная по миру, человек, достигший равновесия с миром, не детерминируемый извне, а хозяин своей связности и своих обменов.
  Только самостоятельное мышление способно вернуть человеку, ставшему собственным призраком, вещественность.
  Розанов пишет:
  "средний европеец" и "буржуа" именно в ХIХ веке, во весь послереволюционный фазис европейской истории, выродился во что-то противное. Не "буржуа" гадок, но поистине гадок буржуа ХIХ века, самодовольный в "прогрессе" своем, вонючий завистник всех исторических величий и от этого единственно стремящийся к уравнительному состоянию всех людей - в одной грязи и одном безнадежном болоте. "Ничего глубже и ничего выше", - сказал мерзопакостный приказчик, стукающий в чахоточную грудь кулаком величиной с грецкий орех"
  Буржуазность - это отношение к жизни. Можно иметь в кармане мелочь, но быть при этом буржуазным. В сознании - как бы это не противоречило реальности.
  Когда английская королева сообщила миру, что у Англии нет друзей, а есть лишь интересы, она выразила не феодальную логику, как то королеве положено по званию, а логику буржуазную. У буржуа нет ни только друзей, у него вообще ничего нет, кроме интересов. Он живет в линеарном мире, двигаясь сообразно своим интересам, подобно простейшему организму, жизненная цель которого - получить удовольствие и укрыться от раздражения.
  Общество характеризуется способностью к единению. Когда такой способности у людей нет, остаются одни интересы. Но если в обществе только интересы, то значит людей, как таковых в нем нет, есть человекообразные машины. Человек вообще представляет собой именно некое единство с другими людьми.
  Когда он остается действительно один, человеческое затухает в теле, подобно тому, как исчезает электрический ток от выключенного из сети прибора. Но буржуазная модель человека это его отключение от всего и всех, попытка создания абсолютной индивидуальности, закономерно ведущая лишь к потере таковой.
  Во времена Розанова легко было смеяться над буржуа и буржуазностью, также как и Мамардашвили легко было во время расцвета советской власти призывать к индивидуализации. Сейчас не то. Дорого она обходится. Со временем цена ее лишь растет. Что будет дальше - неясно, но при таких тенденциях позволить себе быть людьми смогут лишь "настоящие буйные" (которых традиционно "мало"). Возможно, человечество шествует-таки к чему-то вроде муравейника, в котором человеческое и правда будет отброшено, и сбудется пророчество Фуко о том, что человек сотрется, как лицо на песке стирается под волнами прибоя.
  Быть человеком в современном мире стало очень сложно.
  Другой вопрос - возможно ли жить, сомневаясь в своей человечности, и не стремиться уйти от этого сомнения? Философия дает человеку "две таблетки" на выбор - уйти в "рационализации" или "встать и выйти из ряда вон"...
   
   
  Угасание человечности
  Итак, главная проблема современности - угасание человека.
  В основе человека, как указывает на то Мамардашвили, обнаруживается "философский акт". Он может осознаваться или не осознаваться, но если перед нами человек, то за ним стоит своя философия.
  Однако человек перед нами оказывается не всегда. Часто вместо человека перед нами лишь тело. Что произошло в этот раз? Место "индивидуализации", философского обоснования замещено рационализациями (термины все того же Мамардашвили, который, впрочем, не развил свои идеи, остановившись лишь на противопоставлении рационализаций и индивидуализации).
  Мы можем разделить людей на две категории - на тех, у кого в душе совершилось действие философии и на тех, у кого в мозгу происходят рационализации. Как видите, у этих видов определяющими являются не только разные внутренние процессы, но у них и разные органы эти процессы производят.
  Мало кто согласится со мной в том, что здесь имеет место серьезная проблема, ведь быть или не быть человеком - это индивидуальный выбор каждого человека и ему решать идти вверх, или деградировать. Это было бы так, не стань в наше время тенденция "рациониализаторского" замещения человеческого столь массовой, - раньше не было такого количества обездушенных тел.
  Этому массовому бегству из человеческого есть свои причины. Наше время - время массовой проституализации общества. Один интернет-умник изрек в споре, что проститутка ничего не продает, она лишь сдает в аренду некоторые части тела. Так ли это? Можно ли сдать "части тела", а потом, получив оные обратно, жить дальше, как ни в чем ни бывало. Нет, конечно, нельзя.
  Рассудок попадает в ловушку своих построений, он не видит проблемы в том, чтобы пойти на рационализацию. Он находит оправдание своему краткому (как он полагает) выходу за границу морального. Но выйдя, человек уже не способен вернуться обратно, потому что потерял самого возвращающегося.
  Человек есть, пока перед ним не стоит этот выбор - быть человеком или не быть им, как только такой выбор возник, человек просто исчезает. Оказывается, что его просто не было. Временное отключение души, временное отступление от ее требований, - отключает ее навсегда. Когда сомнения побеждают человека, когда жизнь его сломала, он не просто временно перестает быть человеком, он оказывается выдавленным в другую плоскость существования, которая с человечностью несовместима. Происходит нечто вроде перескока на иной метафизический уровень. Совершивший отказ от философской обоснованности мгновенно оказывается в ином измерении, у него теперь иные метафизические органы, иная конструкция, - активировался рассудок, исчезла душа.
  Выше я сказал, что нельзя верить в Бога тем умом, которым считал прибыли. Жизнь "сломала" человека, под ее давлением он переродился и стал другим, у него теперь другие органы, но он привычно полагает себя тем же, рефлективно делает какие-то движения, как в прошлой человеческой жизни...
  Фильмы о зомби, бессмысленные и беспощадные как споры интернета, возможно, имеют глубоко запрятанный смысл, отражают сермяжно-посконную правду жизни. Не зря говорят о "зомбировании", на определенном уровне этого зомбирования оно преодолевает количественную границу, переходя в качество. Современные люди душевно и морально, по большей части - зомби.
  Добавлю к этой картине, правда, такой штрих, - в советские времена Мамардашвили вольно было рассуждать об индивидуализации, - тогда человеком мог быть любой. Сейчас цена и риск этого выросли на порядки. Жизнь стала жестче...
   
   
   
  Часть третья. Человек и общество
   
  Содержание:
   
  Человек и общество - сосуществование в динамике тканевости
  Хамство как онтологическая категория
  Неразумие как разумный выбор
  Красота и красивость
  Красивость и социальные тексты
  Дар
  Общество старших
   
   
  Человек и общество - сосуществование в динамике тканевости
  "Человеческая личность бесконечна: это есть аксиома нравственной философии. Но вот отвлеченный субъективизм проводит перед глазами неосторожного мыслителя свою меловую черту, и плодотворнейшая аксиома превращается в безысходную нелепость" пишет Соловьев.
  Он формулирует:
  "самообман, в силу которого единичный человек считает себя действительным в своей отдельности ото всего и такую свою мнимую обособленность предполагает как настоящую основу и даже единственно возможную исходную точку для всех отношений, - этот самообман отвлеченного субъективизма"
  Определяя личность, мы сталкиваемся с размытостью ее границ - непонятно, где заканчивается человек и начинается общество, и наоборот. Соловьев отрицает человека и отрицает общество, оба эти явления существуют только совместно, только во взаимодействии и динамике, определяя друг друга, но ни одно не подавляя другое - в том смысле, что ни одно из них не является ведущим. Между личностью и обществом нет оппозиции - это ОДНО, "нераздельное и неслиянное" ЕДИНОЕ.
  "нельзя по существу противупоставлять личность и общество, нельзя спрашивать, что из этих двух есть цель и что только средство. Такой вопрос предполагал бы реальное существование единичной личности как уединенного и замкнутого круга, тогда как на самом деле каждое единичное лицо есть только средоточие бесконечного множества взаимоотношений с другим и другими, и отделять его от этих отношений - значит отнимать у него всякое действительное содержание жизни, превращать личность в пустую возможность существования. Представлять личное средоточие своего бытия как действительно отделенное от своей и общей жизненной сферы, связывающей его с другими центрами, есть не более как болезненная иллюзия самосознания"
  Итак, человек, согласно Соловьеву представляется "средоточием бесконечного множества взаимоотношений с другим и другими". Это его определение, предвосхищающее современные философские построения, и легло в основу понятия тканевости. Человек определен обществом, связан с ним переплетением множества связей-нитей, образующих паутину - ткань. Тканевость - таким образом - связность человека, его сложность. Ведь в зависимости от количества и качества связей-нитей определяется и качество всей человеческой ткани. Связи могут иметь разную ценность и разную интенсивность, их количество и качество может очень сильно различаться.
  Более того, несколько отвлекаясь от картины человека как ткани, замечу, что объединение с другими людьми, само по себе (вне (или, скорее, поверх) факта обмена информацией), способно, через создание общей точки зрения, менять восприятие человеком мира, и, соответственно, - косвенно и сам мир. Животное неспособно на подобную мировоззренческую акробатику и всю жизнь живет с одним и тем же мировосприятием. Человек способен к плавающему восприятию и в силу этого видит мир не плоско, а в своеобразной объемности.
  Но вернемся к Соловьеву:
  "Последовательно утверждать свою отдельность или обособленность было бы для лица даже физическою невозможностью. Все, что есть в жизни общей, непременно так или иначе воздействует на единичных лиц, усвояется ими и только в них и чрез них доходит до своей окончательной действительности, или завершения; а если смотреть на то же самое дело с другой стороны - в жизни личной все действительное ее содержание получается чрез общественную среду и так или иначе обусловлено ее данным состоянием. В этом смысле можно сказать, что общество есть дополненная или расширенная личность, а личность - сжатое, или сосредоточенное общество"
  Отношение к тканевости можно было бы назвать "включенностью" (за неимением общепринятого термина). Но если есть "включенность", то можно предположить и "выключенность", - стремлению влиться в мир противостоит стремление отключиться, освободиться, отгородиться от него.
   
   
  Хамство как онтологическая категория
  В нашем современном обществе феномен хамства играет чрезвычайно значимую роль, понимание этого привело к необходимости рассмотрения его. Укрепило в этом намерении осознание того, что данное явление еще никем не подвергалось серьезному анализу.
  Что такое хамство? Напрашивается следующее определение: хамство - формальная правота, не подкрепленная правотой по существу.
  Разведя в этом определении два вида правоты - формальный и по существу, мы с необходимостью приходим к следующим вариантам возникновения хамства - по незнанию существа (это наиболее простой вариант) и при наличии (и наперекор ему) внутреннего понимания собственной существенной неправоты, т.е. когда знание неправоты имеется, но не учитывается, скажем, по причинам внутренней злобности. Принципиально подходя к вопросу, и эту внутреннюю злобность можно было бы свести к непониманию, выведя злобу из глупости, - но, в данной ситуации, полагаю всю эту предложенную мной цепочку не то, чтобы совсем уж неправильной, но скорее ведущей не в нужное направление.
  Мы не вправе требовать от всех современных людей философской трезвости мышления (но при этом вправе не принимать их хамства, не заботясь об обосновании их хамских проявлений). Попытаемся рассмотреть феномен хамства не с оценочной позиции - глупость - злобность против ум - добро, а с несколько более глубинных метафизических оснований.
  Возьмем, подобно Сократу, в качестве модели человека - государство. Оно, государство всегда предпочитает формальную правоту правоте по существу. Это связано с его природой, заключающейся в его машинности - нечеловечности.
  Я ставлю эти два понятия рядом, через дефис, объединяя воедино как равное выражение полюса машинность - нечеловечность, противостоящего полюсу человечности.
  Государство - абсолютная машина, в которой люди лишь детали. При всей избитости этого положения, оно позволяет нам провести параллель с хамами - людьми. Чем меньше в них человеческого отношения к другим людям, чем более их мышление подчинено схематизмам, чем более оно машинно, тем более хамским является их поведение.
  Государство - нормирующая машина. В его природе пожертвовать частью для блага (зачастую сомнительного) большинства. Эта работа, которую государство делало, делает и будет делать с большим усердием, позволяет представить его, как это делают некоторые авторы, в качестве своеобразного общественного двигателя, в котором в качестве горючего выступают его собственные граждане. Государство постоянно отсеивает и прересеивает через сито норм и отчуждает часть своих граждан, уничтожая их (в той или иной степени - т. е. необязательно до смерти, смерть в этом плане может быть дробной и дробной до бесконечности) и живет этим уничтожением. Это его бизнес и его основание.
  Чтобы прояснить применимость этого вывода по отношению к отдельным людям, перейдем к меньшим, чем государство, но большим, чем отдельные индивиды единицам - к общностям.
  Как вообще действует механизм хамства? Для проявления хамства требуется другой, чужой, чуждый, к которому можно отнестись не как к человеку своей общности. Для выявления это чуждости производится нормирование, согласно которому изначально выделяются свои, потом, отталкиваясь от этой общности своих, от общей массы людей отчуждаются чужие. И вот уже к этим чужим можно относиться формально.
  Выделим особо, что формальное отношение возможно в полной мере лишь к тем, кто отчужден как не входящий в общность, к тому, кто не признается равным, к тому, кто не соответствует нормам, т.е. анормален. К анормальным относятся свысока (как бы маргинальна ни была базовая, т. е. осчастливливающая окрестности через конкретного отдельно взятого индивида нормами, общность).
  На то оно и базовое, чтобы его нормы были непререкаемыми и несли в себе требование равной значимости не только для членов базовой общности, но и вообще на всех - "если ты такой умный, то почему строем не ходишь?"
  Нормы базовой общности лежат вне критики для придерживающегося их, в некоей "слепой зоне", в пространстве априорной данности. Они входят в координатную сетку восприятия мира и потому для их обладателя не воспринимаемы. Весь прочий мир должен подчиняться им, неподчиняющиеся группы и индивиды признаются анормальными.
  Предположить, что сетка восприятия может быть иной - на это человек, не владеющий философским опытом рассмотрения оснований, не способен. И уж тем более не способен он принять это предположение.
  Итак, мы пришли к более сложному, чем то, с которого начали, положению, по которому хамство предполагает в своей основе жесткую сетку нормативности, согласно которой люди делятся на своеобразные окружности, удаляющиеся от центра истинной нормы. Отношения к людям подчиняются зависимости от положения в этой "мишени" - чем ближе к ее центру, тем более "свой", чем далее - более "чужой", более анормальный.
  Отсюда возникают и отношения власти. Свои, нормальные, имеют права власти по отношению ко всем прочим, поскольку те, в силу их неумения, или нежелания подчиниться нормам базовой общности, могут быть признаны в рамках базовой нормальности лишь как "меньшие", и чем меньше эти меньшие вписываются в нормы, тем более они незначимы. По отношению к меньшим, как заведомо подчиненным, как незнающим, не умеющим, неспособным и несмышленым со стороны представителя нормы, как более правильного, более продвинутого, более разумного и более умелого, т.е. - суммарно - более ГЛАВНОГО в жизни - возникает гнев. Гнев это, - вспомним, определение классика, - недовольство старшего по статусу младшим (раб не гневается на господина - как бы зол он ни был, мы не вправе назвать эти эмоции гневом, - лишь господин имеет право гнева).
  Вот такое недовольство самозванного старшего по статусу и есть хамство и, возвращаясь к начальному определению данной работы, формальность хамского отношения есть следствие его нормативности. При этом следует иметь в виду абсолютную произвольность норм базовых сообществ вплоть до их полной бредовости.
  Можем ли мы вести речь о росте уровня хамства в нашем социуме, о его колебаниях, или должны принять за некую вневременную константу, постоянно присутствующую в любом социуме? Полагаю рост рассматриваемого параметра очевидным. С чем это связано? С большей разделенностью нашего социума, чем раньше, с большей разделенностью нашего социума, по сравнению с другими. В чем причина этого разделения?
  Всем знакомы моменты единения, которое изредка происходит на базе неких общих ценностей (часто временно возникающих и исчезающих, как туман). Разделение временно сходит на нет, давая нам важный опыт возможности иного мира.
  Вспомним сорокинскую мысль о росте обществ, как ни критиковали идею прогресса, но в пространстве этой идеи прогресс не может не быть очевиден - человечество идет по пути уменьшения раздробленности. Этот прогресс идет одновременно навстречу с разных сторон - с одной стороны увеличиваются сообщества, а с другой отдельные люди уменьшают враждебность, становятся более дружественными, более терпимыми, и, пожалуй, что важнее всего, - более сложными и более интересными друг для друга. И все это, конечно, не имеет отношения к агрессивно насаждаемой в последнее время политкорректности, фальшь которой ощущается всеми, а обосновано тем, что возникает новый человек, или, что, во всяком случае, - возникает потребность в таковом. В чем разница между дружелюбием и политкорректностью, - первая идет от человека, вторая насаждается властями.
  Широта взглядов нового человека должна позволить расширить общество до размеров человечества в целом. Близится время старших. Но до этого пока далеко. Сейчас мы провалились, потеряв то немногое, что имели, регрессировали в мир дробных сообществ, строящихся на самых причудливых основаниях. Стоит ли удивляться хамству, ведь оно лишь следствие сложившегося положения вещей, выражение духа времени?
  Что делать, если к вам отнеслись по-хамски? Это значит, что вас не признают равным, что вас не признают. Это значит, что вы не впущены в базовое общество этого человека, не прошли его нормативное сито.
  Хамство - это отрицание общечеловеческой основы, хам отказывает вам в общей человечности, вы для него лишь средство, предмет. Стоит ли жалеть об этом?
  Не стоит ли пожалеть хама, который опредмечивая своим отношением других, получает от мира отдачу в виде опредмечивания себя? Такой человек со своим неприятием других людей превращается по выражению Вэйль в "нарыв на коже мира".
   
   
  Неразумие как разумный выбор
  Добро является вторичным, зло - первично, оно более просто и не нуждается в усилии. Зло появляется там, где нет добра, подобно тому, как тьма появляется в отсутствие света. Все мы знакомы с таким феноменом как хамство. Хамство - это формальная правота, которая не имеет ничего общего с правотой по существу. Некая квазиправота. Хамство смыкает между собой зло и глупость, два первичных бытийных начала.
  Как и зло, глупость первична. Ум вторичен. Человек рождается с пустым умом и всю жизнь последовательно выстраивает интеллектуальные стратегии и структуры. И это его интеллектуальное самостроительство, создание себя, можно уподобить строительству замков на песке, поскольку основа для всех этих построек - часто весьма масштабных - одна и та же - ничто. В связи с этой неукорененностью человек пластичен и способен к изменениям, но при этом несет в себе угрозу обрушения в ничто.
  Однако помимо этих двух альтернатив - развитие в пластичности и уходе от себя к новому себе, и обрушению в безумие, имеется третья возможность, которая является наиболее массовой (хотя и не исключает определенной смешанности с двумя описанными выше радикальными вариантами). Главный вариант - заключается в своего рода осознанном отказе от развития ума. И такой выбор лишь на первый взгляд может показаться иррациональным.
  "Живое живет на пределе самого себя, на собственном пределе" так сформулировал один из современных авторов.
  А раз так, раз живое живет на собственном пределе, то оно необходимо испытывает постоянное напряжение, которое заставляет его принимать наиболее энергетически выгодные формы.
  Разве ум не энергетически выгоднее неразумия? Не стоит торопиться с ответом. Поскольку он, при ближайшем рассмотрении, не будет ни четко положительным, ни четко отрицательным, а будет зависеть от контекста - иногда выгоднее ум, а иногда - неразумие.
  Разве в споре не побеждает более умный? Разве в жизни не имеет преимуществ более умный? Разве не более умные живут лучше глупцов? - переспросят как об очевидном.
  Но стоит оглянуться вокруг, и мы видим, что очевидное оборачивается невероятным. Глупца не переубедишь мудреным аргументом, он его не поймет или не захочет понять. Преимущества в жизни имеют не по уму, а по происхождению и связям. Умные в массе живут не лучше глупцов, но при этом они понимают то, чего не понимают глупые - тяжести своего положения и в этом плане им тяжелее.
  В современном мире развернулась борьба с наркотиками. Считается, что чем "тяжелее" наркотики, тем больший вред они наносят человечеству. Однако в реальности наоборот - наибольший вред наносят не тяжелые наркотики, а легкие - поскольку, чем более "легок" наркотик, тем больше народа его употребляет. Героин употребляют единицы, но миллионы пьют пиво, чтобы воспринимать мир проще. Миллионы смотрят телевизор, который следовало бы отнести к "сверхлегким" наркотикам. Телевидение тоже делает восприятие жизни более легким, задавая для него усредненные, общепринятые шаблоны и нормы.
  Напряжение жизни заставляет ее принимать наиболее энергетически выгодные формы. Но, впрочем, живое потому и находится на пределе себя, поскольку неразумно, чтобы сделать шаг в сторону от предела, так что здесь имеет место порочный круг. Живое неспособно выйти из поля напряжения, поскольку предпочитает сжиматься в энергетически более выгодные позиции. Ум невыгоден - это качество слишком человечно по сути. Человек это своеобразный аристократ мира, правда, лишь потенциально. Человек тем более человек, чем сильнее порывает с животной подложкой своего существования, идя против выгодности простых решений.
  Особенность нашего времени в том, что разум, по видимости восторжествовавший, оказался задвинут на самые окраины. Хайдеггер разделяет мышление на два вида: осмысляющее и исчисляющее:
  "Осмысляющее мышление уже не способно непосредственно подниматься и восходить рядом с исчисляющим мышлением, а то действенно благодаря своим успехам и своей полезности, - оно околдовывает дух времени, благодаря этому утверждаясь в своей "истине"
  На место ума встала ученость, представляющая собой не более чем определенный вид дрессировки.
  Хайдеггер пишет:
  "Мышление же начнется лишь тогда, когда мы постигнем уже, что возвеличивавшийся веками разум - это наиупрямейший супостат мышления"
  Общее место в том, что люди стремятся к увеличению умственных способностей и к культурному развитию, которые дают им выгоды в выживании - по отношению к животным, и к тем особям человеческого мира, которые от животных удалились относительно недалеко. Но в современном мире умственные способности имеют характер эпифеномена, не играя действительно значимой роли.
  Рациональность оказалась не тождественна культурности. Человек современности получил в свое распоряжение возможность строить себя. Полагали - он станет стремиться вверх, но ему оказалось выгоднее стремиться вниз. Если ум орудие, то им можно пользоваться как орудием - попользовался и отставил в сторону. Для работы развивается какая-то отдельная специализация, остальное отсекается, поскольку ум, это вовсе не благо для человека - ум представляет собой ответственность и страдание. Глупому проще жить. И, получив возможность строить свое интеллектуальное тело, большинство поспешили воспользоваться этими возможностями для культурного демонтажа.
  В этом смысл "восстания масс". Массы оказались рациональны и сделали рациональный выбор. Суть положения, на мой взгляд, в том, что человек отрекся от человечности, причем сделал этот выбор вполне рационально. Понятно, что будучи теперь животным, он уже не способен рассказать о моменте принятия решения, но момент когда первородство было выставлено на продажу, присутствует в биографии каждого animal rаtiоnаlе.
  Вот еще рассуждение, которое может показаться далеким от темы. Что такое любовь? Любовь это объединяющая сила, которая делает из людей сумму большую их суммы. Любое объединение спаяно любовью и поэтому оно оказывается больше суммы индивидов. Но способность к любви нерациональна, в результате нее человек оказывается частью по отношению к некоему целому. Это одно из проявлений человечности. Чем человек более человечен, тем больше он часть разных целых. Он не просто винтик в механизмах, а органичная часть множества взаимопересекающихся живых множеств. Чем более он человечен, тем более он человек любви и долга, тем больше он объединяет в себе и тем больше он не принадлежит себе. Он становится иррационален в силу сложности взаимодействия проходящих через него потоков. Кажется, что теряет самость, но теряет он не самость, а алгоритмизированную рациональность.
  Главным отличительным признаком человека является человечность.
  Разумность не главное, она, в общем-то, может иметь и отрицательный знак. Представьте разумное, но бесчеловечное существо - Искуственный Интеллект, или разумного паука, который может поговорить о математике, а потом съесть Вас, когда проголодается.
  Человечность заключается в иррациональной способности-стремлении человека образовывать ассоциации с другими людьми, становясь частью надчеловеческих целостностей, отказываясь при этом от рациональности и от индивидуальности.
   
   
  Красота и красивость
  Достоевский сказал в свое время фразу о красоте, фразу, которая с тех пор скитается по миру. Фразу резкую, словно выстрел. Вот только не холостой ли это был выстрел?
  Так и бродит фраза по свету, резонируя эхом в пустых головах, не будучи ни понятой, ни отброшенной. Красивая фраза о красоте, за красивостью которой не видят проблемы.
  Так стоит ли нам ждать спасения от красоты и как вообще понимать эту мысль?
  Прежде чем говорить о том, как ее понимать, давайте обратимся к миру явлений и посмотрим, как ее уже процессуально понимают. Точнее, "понимают".
  Красота в нашем обществе занимает важное место. Достаточно выйти на улицу, чтобы оказаться в ее окружении, достаточно включить телевизор или компьютер, чтобы с их экранов на нас хлынули потоки красоты. Нас окружают красивые машины, прекрасные женщины, удивительные интерьеры. Каждая пачка сигарет, каждая банка с горохом и каждый рулон туалетной бумаги оказываются столь густо разукрашены рисунками, эмблемами, узорами, что в глазах рябит. Как определяет Бодрийар:
  "все ничтожество мира оказалось преображенным эстетикой"
  Но та ли это красота, что имелась в виду Достоевским? Или - что более важно, поскольку иметь в виду он, в общем-то, имел право что угодно - та ли эта красота, которую стоит иметь в виду в соответствии с его постановкой вопроса?
  К примеру, Вэйль так выразила свое сомнение в общепринятом понимании красоты:
  "Если красота - это подлинное присутствие Бога в материи, если общение с прекрасным - это таинство в полном смысле слова, то откуда берется столько извращенных эстетов? Нерон. Не похоже ли это на потребность сатанистов в освященных облатках? Или же, скорее, такие люди привязаны не к подлинной красоте, а к ее плохой копии? Ведь как есть божественное искусство, есть и искусство демоническое"
  Итак, с красотой, как оказывается, не так все и просто. Мы окружены красотой в симуляционном, демоническом ее варианте, наше же, охваченное пылкой любовью к красоте общество, оказывается при ближайшем рассмотрении толпами аплодирующих ей "извращенных эстетов".
  Надо полагать, Достоевский имел в виду нечто другое. Но что именно? И как провести границу между демонической красотой извращенного эстетизма и тем вариантом, от которого Ф. М. ожидал всеобщего спасения? Вопрос требует прояснения.
  Вспоминая относительно недавнюю философско-хозяйственную дискуссию о гламуре, следует отметить, что явление это, казалось бы, столь далекое от высоких эйдетических сфер, не зря привлекает внимание людей философствующих. Гламур - это одно из отчетливых проявлений современных тенденций перверсивности эстетизма масс.
  Вэйль пишет следующее:
  "Женщина, разглядывающая себя в зеркале и прихорашивающаяся, не стесняется низводить себя - бесконечное существо, имеющее отношение ко всему на свете, - к мизерному пространству. То же самое происходит всякий раз, когда мы возвышаем свое "Я" (социальное, психологическое "Я" и т. д.) - как бы высоко мы его не вознесли, низведение будет бесконечным, ведь мы сводим себя к тому, чтобы быть только этим. Когда же "Я" приниженно (по крайней мере, если энергия не пытается возвысить его в желании), мы знаем, мы - не это.
  Очень красивая женщина, рассматривающая свое изображение в зеркале, вполне может полагать, что она есть это. Некрасивая женщина знает, что она не есть это"
  То, что сказано о женщине, может быть перенесено и на что угодно другое - уделяя слишком большое внимание незначимым деталям, человек упускает главное, в погоне за внешним - упускает внутреннее. И вот уже сама возможность внутреннего поставлена под сомнение - "был ли мальчик", был ли человек, или существует лишь его симуляция?
  Гламур - это погоня за деталями, доведенная до абсурда, когда детализирование доводится до исчезновения того, чему детали должны служить - за хаосом четких деталей исчезает целостность. Детали перестают складываться в сумму, перестают существовать вместе и оказываются вдруг сами по себе. Современное восприятие красоты - это некое суммирование деталей, при котором объект не воспринимается как целостный. Человек не видит человека.
  Красота, конечно же, не сводится к той красоте, которую обрушивает на нас гламур, но этот поток мы можем рассматривать в качестве примера, на котором видно и все остальное подобного рода.
  Вот у Вэйль есть и другое мнение о красоте, которое, можно противоположить первому:
  "Красота - это такая телесная привлекательность, которая удерживает на расстоянии и диктует воздержание. В том числе и воздержание от самого интимного - от воображения. Все остальные объекты желания мы не прочь поглотить. Красота же это такой объект желания, который мы не хотим поглотить. Мы хотим, чтобы она просто была"
  Предложенный Вэйль критерий разделения демонической красоты (назовем ее красивостью) и красоты настоящей, обладающей, согласно Достоевскому, спасительными способностями, выглядит вполне действенным. Красивость отрывает, уводит от реальности, возбуждая воображение, красота отрезвляет и возвращает к реальности. В какой-нибудь капле росы на травинке для нас неожиданно на мгновение отражается весь мир в его бесконечности, в его действительности. В элементах гламура отражаются лишь человеческие фантазии, причем не из самых сложных.
  Красота это в определенной степени столкновение с реальностью, она неожиданна и способна поэтому ошеломлять. Реальность нельзя желать (можно лишь ждать ее, предвкушая или боясь) - она имеет внешнюю, принудительную природу и поэтому она на шаг впереди любой рефлексии. Мы можем желать лишь собственные представления, потому что реальность всегда вмешивается в них извне.
  По большей части человек находится в котле собственных представлений. Если бы они были бы в состоянии это сделать, то большая часть людей предпочла бы остаться со своими грезами и отсечь пуповину мира, по которой к ним проникает реальность. Знаки реальности жестоки. А жестоки они потому что неподконтрольны скудной фантазии.
  И выходит - то, что выше мы назвали вслед за Симоной демоническим вариантом красоты, красивостью, может быть определено как красота не от реальности, а от ее отражения в сознании человека. Не настоящая, а выдуманная, надуманная, и в силу этого лживая, пытающаяся заслонить собой реальность.
  Как сказал Ле-цзы: "Гонятся за красивым - получают безобразное"
  И та красота, за которой "гонятся" люди, которую они пытаются смастерить на своих конвейерах, это не истинная красота, это подделка - не красота, а лишь красивость. Она заведомо искусственна, заведомо вторична, заведомо копия. Причем неизвестно чего.
  Истинная красота не создается, она возникает. Человек может лишь позволить, не мешать ей вырасти, но не способен вырастить ее. Дерево, если его тянуть за верхушку, расти быстрее не станет, скорее наоборот.
  Но красота должна быть не только найдена, или обретена, или выращена, она должна быть еще и воспринята. Несвободный не способен увидеть красоту. Чтобы воспринять красоту, надо быть способным к этому. И когда некто воспринимает красоту - это его шанс на нечто большее, чем существование - на жизнь.
  Удивительна не красота, а то, что мы способны ее воспринимать.
  "Свобода от реальности", о которой с иронией пишет Бодрийар, возводя таковую свободу в ранг "сверхреальности", вырождается в "штукарство", в дробление мира, в придание значения незначимому и потере действительно значимого за массой деталей - "штук". "Сверхреальность" оборачивается недореальностью, бледной копией настоящего.
  Вэйль пишет:
  "Взгляд и ожидание - вот отношение, подобающее прекрасному. Пока мы в состоянии постигать, хотеть, желать, - прекрасное не проявляется. Именно поэтому в красоте всегда есть что-то неумолимое: противоречие, горечь, отсутствие"
  Итак, в красоте есть горечь, есть отрезвление и, если красота способна спасти отдельного человека, вернув его из мира грез в реальность, то красивость способна заморить своим всепроникающим удушьем целый мир.
   
   
  Красивость и социальные тексты
  Итак, красивость фрагментирует человека, она основывается на выделении деталей, достижении их максимальной четкости в ущерб связности целого. Бодрийар формулирует так:
  "эротизация заключается в выпячивании какой-то части разделенного чертой тела, в фаллической фантазматизации всего, что находится за чертой в положении означающего, и в одновременной редукции сексуальности до роли означаемого (представляемой ценности)"
  Это описание подходит не только к процессу "эротизации" - в качестве примера неэротического "выпячивания" можно привести описание Бибихиным феномена "медицинского тела", представляющего собой случай подобного искусственного отделения части человека от целого:
  "Медицинское тело... выделено искусственно, и неясно, кто или что ему соответствует. Во всяком случае то, что человек считает собой, такому телу не соответствует, и не случайно медицинский подход к телу человека оскорбляет, унижает. Мы принимаем медицинское понимание тела в порядке смирения: знай, кто ты на самом деле, как жалко твое телесное присутствие в мире... Конечно, есть люди, травмированные клиникой, изменившиеся от долгого пребывания в больнице, вошедшие своей психикой в рамки медицинского тела. Они поглощены своей болезнью, своим выздоровлением, упражнениями, отдыхом тела, привязаны к его состоянию. Их благополучию это обычно не помогает, как раз наоборот. "Вживание" в свое медицинское тело - случай психической патологии.
  Как правило, тело для человека, даже больного, не совпадает с его медицинским телом. Тело включает одежду, походку, повадку, нрав, язык, акцент, прическу, косметику. Оно вросло в цивилизацию, в культуру, в общество, в историю"
  Люди могут быть травмированы не только клиникой, но и любой другой целью, во имя которой происходит неоправданное "выпячивание" какой-либо части из целого.
  Бодрийар пишет:
  "Некоторые метки (только они и обладают силой внушения) позволяют сделать тело более нагим, чем если оно действительно обнажено. Оно оказывается при этом нагим той перверсивной наготой, которая возникает благодаря церемониалу. В качестве таких меток могут выступать одежда, аксессуары, а также и жесты, музыка, техника. Любая перверсия держится на таких "штуках" и "штукарстве"
  На подобном "штукарстве" держится не только перверсия, но и вообще весь общественный порядок (тоже вполне, впрочем, перверсивный).
  Бибихин пишет:
  "личности всегда не хватает четкости рисунка, поэтому она одержима идеей своего сформирования... люди очищают себя образами, которые сами создали, и это такое же безнадежное занятие, как если бы кто, вывалявшись в грязи, стал той же грязью смывать с себя грязь"
  Дело, однако, в том, что личность не так просто стремится к четкости и самоформированию, за этим стоят определенные общественные потребности. Люди формируют себя в соответствии с общественными нормами.
  Нормы эти не являются общими для общества.
  И одновременно нормы являются общими для общества.
  Просто происходит это непрямым образом. Для конкретного человека общество в целом является размытым горизонтом, заслоняемым по большей части более для него значимыми подобществами, в которые он входит или с которыми он сталкивается. За деревьями он не видит леса.
  Человек входит в контакт с окружающими его подобществами. Он может входить в эти подобщества, противостоять им, или более-менее безразлично контактировать с ними. Во всех этих случаях он входит в контакт с нормами всех этих обществ - он может принимать их, отрицать их, или сосуществовать с ними, в той или иной степени учитывая. Все эти нормы равно значимы и равно влияют на поведение человека.
  Он оказывается вынужден этими подобщественными нормами нести на себе определенные знаки, которые складываются в определенный текст.
  Текст этот оказывается направлен как на представителей своего подобщества, так и на представителей других подобществ. Человек вне подобществ существовать не может и временное выключение из них воспринимается как социальная смерть, сведение к некоему досоциальному, биологическому уровню. Такой человек не несет в себе знаков, а если же он еще вдобавок и не способен воспринимать чужие социальные послания, то он - полное никто, социальное пустое место.
  Знаки эти имеют природу, подобную природе красивости, но предназначение их в ином, хотя во многом схожее, красивость - частный случай знаковости. Иногда красивость и нормативность сходятся в единство, но это необязательно. Главное не их внешнее сходство, а внутреннее единство их природы. Знаки красивости, как и знаки социальных текстов одинаково образуются из выделения определенных фрагментов человека в ущерб его целостности.
  Социальные тексты оказываются неодномерными. То, что человек говорит сам о себе в знаковом плане, значит немного, хотя, в основном, и несколько больше того, что он сам понимает о себе. Следующий уровень - это уровень подобществ, где знаки носителя складываются в сообщение кода, но и он не главный, хотя выше кода никто не смотрит. Социальные знаки образуют собой общественный полилог, складывающийся в определенные социальные тексты, прочитывая которые человек оказывается включен в определенные общественные отношения, которые выше интересов подобществ. Враждующие между собой подобщества оказываются "лишь красками для наших кистей", точнее, конечно, не наших, а общества в целом. Кодовые предложения неожиданным образом взаимодействуют и комбинируются во вполне осмысленные социальные тексты. Общество ведет себя как квазиразумный скриптор, управляющий людьми посредством знаков, которые те сами на себя (так это воспринимается внешне), в той или иной степени свободно, наносят.
  Интересно, на мой взгляд, то, что большинство "носителей" социальных знаков внутренне понимают свое несоответствие им, свою недостаточность. Это вносит в их жизнь разлад. За знаками мы обнаруживаем обычных людей, либо недалеких и потому воспринимающих знаковые социальные игры на полном серьезе, либо страдающих от своего несоответствия знакам. (Но, в общем-то, читают и чтят знаки все.)
  В этом нет ничего нового. Человек, сделавший татуировку в виде тигра, принимает на себя, вместе с ее знаком, определенные обязательства храбрости, но нарисованный тигр не будет за него храбрым. Знаки воина дают привилегии, но в случае реального боя знаки не будут сражаться за человека и социальному персонажу придется отвечать за свои знаково оформленные претензии.
  Подчиненность групповым нормам искажает как целостность человека, так, одновременно и его мировосприятие. Нормативность характера мировосприятия - тема, о которой писали Фуко и другие "классики и современники", это, пожалуй, не ново. Новым представляется то, что несовместимые для их носителей кодовые сообщения, которые они несут на себе, оказываются на уровне общества неожиданным образом вполне способными складываться друг с другом в некие общесоциальные тексты, способные восприниматься отдельным индивидом и (де)формировать его поведение.
  Можно сравнить эту знаковую сумятицу с муравейником. Внешний, чуждый наблюдатель видит за суетой муравьев только хаос. Между тем для самих муравьев их муравейник представляет собой четкий осмысленный порядок.
  С точки зрения всего вышеизложенного интересно рассмотреть феномен кратких отношений, временно складывающихся и быстро сменяющихся другими подобными. Без учета социальной текстуальности, идею которой я кратко и схематично изложил выше, нельзя воспринимать краткие отношения иначе, нежели некую форму бесполезной растраты внимания, как проявление избыточности направленности внимания человека вовне. При этом уровне понимания ситуации человек оказывается постоянно включаем в ненужные ему ситуации социального полилога, ни к чему не ведущими и изначально не могущими вести. Но этот хаос кратких контактов - хаос только внешне. Человек оказывается потребителем социальных текстов и краткие контакты, при всей их кажущейся случайности, оказываются предложениями связанных, связных социальных текстов.
  Насколько сложны эти тексты - другой вопрос, связанный не с уровнем носителей сообщений, а с уровнем того, кому они предназначены. Попытка прямой расшифровки подобных социальных текстов будет убивающей их смысл редукцией, поскольку в каждом конкретном случае на первом месте по значимости стоит адресат сообщения со своим неповторимым набором возможностей прочтения. Социальные тексты имеют множество уровней и несут в себе множественные возможности прочтения.
  Тем не менее, учитывая все вышесказанное, на вопрос Заратустры:
  "Тысяча целей существовала до сих пор, ибо существовала тысяча народов. Недостает еще только цепи для тысячи голов, недостает единой цели. Еще у человечества нет цели. Но скажите же мне, братья мои: если человечеству недостает еще цели, то, быть может, недостает еще и его самого?"
  можно ответить вполне жизнеутверждающе - человечество есть, как есть цепь для тысяч голов, как есть некая общая цель. За деревьями сообществ маячит общечеловеческий лес. Другой вопрос, что цепи, которыми человечество собрано воедино, оказываются имеющими зыбкий характер мгновенно проявляющихся и исчезающих знаков. Эти цепи не из железа, они словно мерцающий свет, но при этом связывают сильнее железных. Другая их особенность, что действуют на людей они по разному, в зависимости от уровня их способностей восприятия. "Разумного судьба ведет..."
  Ну и другой вопрос - это знаковая перенасыщенность нашего современного общества...
   
   
  Дар
  Некто сказал, что ребенок смешивает родителей с их дарами. Этот некто видел в этом если не отрицательное, то неправильное. Согласно его логике - родители отдельно, дары их отдельно. Но есть ли человек вообще что-то помимо дара?
  Обязанности и долги нейтрализуются в процессе обмена, так что сумма всех этих взаимодействий оказывается в общем итоге равной нулю. Отдал - получил, согласно формуле "ты - мне, я - тебе", "утром - деньги, вечером - стулья". Дары же не нейтрализуются, поскольку выпадают из логики обмена, да и из логики вообще.
  Хотя есть деятели, которые в даре видят своеобразный механизм обмена, но если подобные моменты и присутствуют в примитивных обществах, в которых еще не сложились экономические механизмы обмена, то лишь как предпосылка таковых механизмов. Возникновение и развитие экономических механизмов обмена не отменяет дар как явление. Он остается существовать параллельно (а точнее уж - перпендикулярно) обменным механизмам. Утверждать, что дар дарится с перспективой на ответный дар, можно лишь для очень специального случая примитивных обществ, где таким образом заменяется обычный для более развитых обществ товарно-денежный обмен. Там же, где товарно-денежный обмен есть, он совершенно отличен от явления дара. Так что "архаические общества" - в рассматриваемом плане совершенно не показательны.
  Любой, кто дарил и получал подарки, согласится со мной, что с обменом они не имеют ничего общего (ну, разве за редкими, подтверждающими правило, исключениями). Мысль Дерриды о том, что дар, дескать, нивелируется обязательным (не больше, ни меньше!) отдариванием, представляется совершенно абсурдной. Согласно этой странной логике, даря девушке цветы вы, оказывается, покупаете ее! А мы то "наивно" полагаем, что дарим, чтобы доставить удовольствие, а вовсе не просчитывая собственные выгоды! Последнее, конечно, тоже случается, но людей, стремящихся получить выгоду из своих даров, не очень жалуют и называют не очень-то лестными именами. И, пожалуй, справедливо.
  Вся человеческая деятельность, вся человеческая жизнь основывается на даровом. Жизнь вообще является человеку в виде дара, мир вокруг нас, мир с его бесчисленными чудесами, - он вовсе не куплен нами и не заработан, да и в принципе не может быть ни куплен, ни заработан.
  Вся человеческая деятельность, вся человеческая жизнь основывается на дарении. Даже самый расчетливый человек имеет за душой нечто к расчетам не сводящееся, нечто, ради чего он готов перечеркнуть все свои расчеты, или чему он готов подчинить их. Иначе, - если этого нет за душой, то и души нет тоже. Такой человек представляет собой лишь "пустую возможность существования". Бывает и такое, как душевная мутация, уродство.
   
   
  Общество старших
  Современный человек в смысловом плане защищен, поскольку закрыт. Закрыт намертво сковавшими его догмами, доксами, броней глупости, неспособностью к опасным изменениям. Современный человек мудр, он не боится жизни, поскольку не живет. Его мудрость - его защита от жизни, он перевел жизнь в плоскость знаков и стал знаком сам. Совершив эту своеобразную самомумификацию, современный человек обрел покой.
  Но что будет с человеком будущего, который иной, который открыт? Открытость делает человека принципиально незавершенным, беззащитным как ребенок, лишенным защиты Отца-текста, у него нет ни лат глупости, ни меча догм. Новый человек нуждается в новом обществе, поскольку в современном муравейнике, спроектированном под другой тип обитателя, ему неуютно.
  Открытый тип человека - это риск, он, словно заброшенный в мир ребенок, блуждает вне устоявшихся смысловых орбит. Для современного общества он маргинал. Но значит ли это, что неправилен он, а не общество? Конечно, нет - для современного общества любой человек - маргинал, поскольку общество нечеловечно. А раз правилен лишь "неправильный" человек, то и общество должно быть переправлено под него.
  В истории были разные типы обществ. Их пытались строить на разных основаниях - на страхе (перед трансцендентными силами или перед властью), на выгоде-рациональности, на любви.
  В мире происходит много страшного и плохого, этому необходимо положить конец. Способно ли на это общество, построенное на отношениях страха? На основе выгоды? На основе любви? То, что происходит с обществом выгоды - мы видим каждый день, то, что было с обществом страха, мы видим на исторических примерах. Каждое из этих обществ добивалось какого-то возможного для него минимума порядка, отодвигая хаос к своим границам, но на большее оказывалось неспособно.
  Общество на основе любви. О нем много пишут, от него много ожидают, но на мой взгляд, такое общество неспособно на все то, что ему приписывают. Как ни хороша любовь, но она присуща любому животному, она временна, непостоянна, ограниченна.
  Любовь это своеобразная общественная смазка, уменьшающая трение при взаимодействии. Смазка важна для двигателя, но нельзя строить планы замены не устраивающего нас двигателя (а современный, конечно же, общественную машину не вытягивает) в виде всего лишь залития его смазкой.
  Я же предлагаю в качестве основы общества не любовь, не страх, и не современный серый мир калькулируемой выгоды, а "отношение старшего".
  Любовь может быть разной, что обычно не учитывается. Любовью называют и любовь отца к сыну и сына к отцу, и платоническую любовь коллекционера к своему предмету и телодвижения "занимающихся любовью", и христианскую любовь к ближнему и любовь маньяка к своей жертве, и любовь к еде и любовь к добру (причем в разных значениях этого слова). Согласитесь, разброс велик. Возьмем первую из приведенных дихотомий - любовь отца к сыну и сына к отцу, разве их любовь одинакова? Как сказал некто - маленький ребенок путает мать и ее дары. Мать, отец любят ребенка сильнее, чем он их, они любят его иначе. Они любят его с высоты своего превосходства, им не нужны "дары" - они бескорыстны. К их любви добавляется "отношение старшего". Чтобы любить другого, как ребенка, чтобы любить в другом ребенка, надо самому быть отцом по отношению к нему, быть старшим. Только старший способен понять другого - с высоты своего превосходства, только старший способен помочь другому и направить его. Только старший способен быть тем образцом, на который будут равняться другие. Любовь равных друг к другу невозможна. Фрейд в одном из своих текстов писал о невозможности любви ко всем - почему я должен любить другого? - вопрошал он. - А вот и не буду (само собой это не точная цитата, а лишь смысл написанного герром Зигмундом, любители его творчества легко отыщут ее в одной из его многочисленных работ).
  Неумение любить, которое полагается чуть ли не за медицинскую проблему жизни современного человека является просто проблемой уровня. Сейчас нет отцов - есть лишь дети. Потому-то нет и проблемы отцов и детей, а есть проблема детей одетых во взрослую одежду и детей в детских штанишках.
  Фрейдовский "Отец", жалкий подкаблучник жестокого мира, "тиран и деспот", деспотичен с одной стороны в силу того, что в модели отношений семьи и мира является носителем мирового давления - он противостоит миру и он привносит в семью (в ослабленном, конечно же, виде) требования мира к тем, кому предстоит выйти в него из семьи. С другой же стороны он деспотичен в силу своей слабости - поскольку и сам внутренне сомневается - действительно ли он старший? Много раз приходилось видеть картину, когда взрослые люди кричат на ребенка. Чаще всего немотивированно, поддавшись естественной для любого поломанного жизнью лузера потребности "проявить власть". Это, конечно же, следствие неразвитости, имитация старшинства, попытка скрыть свою ничтожность за властным образом.
   Как можно построить целое общество на предложенном мной отношении старшего? Ну, во-первых, необходимы собственно старшие. Неважно, будет ли власть в их руках, даже если они просто будут существовать, то власть в руках пигмеев станет смехотворной, поскольку будет с чем (кем) сравнивать напыщенных ничтожеств при власти. А с другой стороны, ответственность не даст старшим пустить общественное дело на самотек. Вспомним, что писал Платон о пытке подчинения худшему, чем себе.
  "Будьте как дети" - сказал классик. Феномен детства, на мой взгляд, вообще является ключевым для понимания человека. Я далек от биологии и не знаю, возможно, есть у какого-то иного животного, кроме человека что-то подобное по длительности человеческому детству, но все те животные, о которых я слышал, были в этом отношении полной противоположностью человеку. Ни у кого из них даже физическое вырастание не длится больше года, не говоря уже о столь длительном процессе обучения. Животное монументально эйдетично, оно с рождения определено, оно отточено эволюцией. В нем нет ничего лишнего, никакой игры, никаких пустот, никаких неопределенностей. Оно словно памятник самому себе. Едва родилось, чуть побегало и вот уже в глазах его идея, оно готово есть, плодиться и размножаться, убивать и погибать. Человек же совсем иной, и совсем иной он именно благодаря детству, из-за которого остается открыт, незавершен, не целен. Благодаря этой открытости - человек всегда ребенок. Что бы он при этом о себе не воображал, и какие бы клыки и когти не отращивал. И эта слабость, незавершенность человека - самое главное и самое лучшее в нем, что позволяет надеяться на него и любить его.
  Периодически в СМИ всплывают темы об убитых детях. Вроде вот этого:
  "Двухлетний мальчик во французском городке Пон де Шерю скончался, после того как отец оставил его в запертой машине.
  Ребенок провел в автомобиле на солнцепеке около трех часов, когда его заметили прохожие. К тому времени, как спасатели прибыли на место происшествия, мальчик был уже мертв.
  По имеющимся данным, отец попросту забыл про ребенка и отправился по своим делам"
  Думаю, смерть не может быть страшна для взрослого человека. Она может разве что вызывать досаду за невыполненное и недоделанное. Но смерть ребенка не может не вызывать ужаса. Один из классиков говорил что-то вроде того, что жить надо так, как будто в соседней комнате умирает ребенок. Если бы все хоть иногда, хоть понемногу так думали и так вели себя, вспоминая о своей ответственности за тех, кто не способен себя защитить, то зла и глупости на свете было бы меньше.
  "Будьте как дети", но становитесь, уже наконец, взрослыми.
   
   
  Часть четвертая. Общество и культура
   
  Содержание:
   
  Взрослость общества
  "Много лгут певцы"
  Конец Литературы
  Жлобоинтеллигенция
  "Когда я слышу слово "культура"..."
  Эйнштейн, фашисты и поликультурализм
  Наркоэра
  Люблю Россию я, но странною любовью...
   
   
  Взрослость общества
  Почему все у нас так плохо? Каждый задавался этим вопросом. И вариантов ответов - масса. И злые враги нас злобно гнетут. И власть наша продажна. И проблемы одолели нас болезных.
  Но почему когда человек заболевает, мы не виним злых микробов? Противники есть всегда, проблемы есть всегда, власть от начала времен норовит одновременно поставить человека под тотальный контроль и кому-нито продаться, что же изменилось? Вот микробы живут в каждом человеке, но действуют не всегда и не на всех. Сморчок болеет, здоровяк здоровеет. В чем же дело?
  А ведь дело то в нас.
  Не надо искать внешнего врага, враг - "в отражении".
  Есть у меня привычка читать, но нет на это времени. Поэтому читаю в метро по дороге на работу и с работы. Параллельно с чтением рождаются мысли. Иногда перпендикулярно, а то и вовсе диагонально или по касательной. Некоторые из них порождаются несоответствием читаемого и окружающей действительности. Философам "в тени деспота" в этом плане сложнее. В метро они не ездят, и действительность видят лишь в окно. Впрочем, если и ездят, то все равно, между ними и остальным миром - стекло.
  В одной своей давней статье я как-то этак лихо и самонадеянно поставил вопрос о разумности человеческого вида. Заранее полагая, что ответ известен, что, само собой, - общество разумно, что пред нами этакий мировой дух, величаво свершающий подъем по ступеням прогресса, периодически, правда, запинаясь об "временные трудности". Принцип герменевтического круга - когда спрашивающий предполагает, предзнает ответ, иначе не может спрашивать - о совсем неизвестном не спросишь. Но в данном случае круг не замкнулся, предзнание не соответствовало ответу.
  Мир дает нам ответы, надо лишь правильно сформулировать вопрос. Мир готов отвечать, он готов дать столько, сколько вместит спрашивающий. Но...
  Разумен ли человек? - нахально вопросил я у мира Мир усмехнулся.
  Мы, поколение, выросшее во времена перед крахом Союза, впитали в себя с атмосферой тех наших детских лет веру в человеческий разум. Вопрос "разумен ли человек?" поэтому для нас в общем-то не нуждается в ответе, - ответ очевиден, скорее это некое выяснение границ, при которых естественная человеческая разумность начинает тотально деградировать - нечто подобное тому как мальчик, выращенный волками, начинает кусаться и выть на луну. Но вопрос задан, и мир отвечает на него. Он отвечает на него нашей жизнью.
  Вот я еду в метро и читаю о Потебне, Гумбольдте и Шпете. Но рядом со мной нет никого из них. Может, они едут в соседнем вагоне? "Посмотри вокруг - говорит мир, - послушай вокруг"
  Посмотрите и вы, послушайте и вы.
  Разумен ли человек? Разумен ли наш народ?
  Боги карают, отнимая разум. Можно отнять богатства, изгнать из дома, лишить друзей и близких, но все это восполнимо для того, кто способен бороться с судьбой. Отнимая же разум, боги обрекают на все беды сразу. Им не надо мелочно и скрупулезно отнимать машины, дачи и счета в швейцарских банках. Все уйдет само от безумца, а его попытки борьбы с судьбой, будут борьбой с пустотой. Тигр безоружен без своих когтей и клыков, такой тигр станет шутом джунглей. Человек безоружен без своего разума.
  Написал это и задумался, - а если вдруг да не уйдет. Вот ведь беда! Мало отнять разум, есть вещи и пострашнее - дать безумцу чаемые им блага. Дать олигарху футбольную команду, дать обывателю "небольшой, но стабильный доход", дать потерявшему разум народу нефтяную трубу... Есть вещи пострашнее безумия - это безумие вместе с гордыней, которую дает "успешность". Шуту на колпак можно подвешать золотые бубенчики и он станет богатым шутом, предметом зависти для шутов менее успешных, у которых бубенчики всего-то из меди.
  В другой своей работе я вывел зависимость от общего уровня разумности общества. У общества есть нужда в определенном количестве интеллекта, остальное отмирает, как отмирают неиспользуемые органы.
  В нашем обществе требуемое количество интеллекта упало на порядки. Стоит ли негодовать на наше образование, на уровень культуры? Они таковы, каково общество.
  А общество таково, каковы образование и культура. Опять же круг, - на этот раз порочный.
  Как сказал классик: "все говорят, что м ы в м е с т е, все говорят, но немногие знают в каком". Все понимают, что в стране революционная ситуация и ожидают революции. Но ее нет. Нет и, sui generis не будет (а если будет, - и, увы, будет ведь раньше или позже, - то такая, которая заведет нас в еще большую деградацию). Почему? Ведь налицо все экономические составляющие революционной ситуации. Верхи не хотят, низы не могут. Возросло расслоение. Дело за малым - вывезти на сцену истории броневик с размахивающим кепкой вождем. Но.
  Вспомним историю, а заодно проведем обидную аналогию.
  Вспомним бунт декабристов. Их до сих пор не понимают, ни у нас, ни на Западе, ни тем более в нашем теперешнем Зазеркалье. Почему взбунтовались декабристы? Экономических оснований у них не было. К режиму у них были претензии разве что эстетического - этического планов. И дело не в том, что они, как это писалось в советских учебниках по истории (понятия не имею, что там пишут сейчас, но, впрочем, - с ужасом, - представляю) увидели Запад с его счастливыми пейзанами, отстутствием монархов и политкорректностью, и все враз прозрели. Само собой - это бред, поскольку ездить по заграницам было в те времена модно, и ждать войны, чтобы добраться до Франции с Германией и посмотреть на тамошние порядки, необходимости не было.
  Так почему же декабристы бунтовали? Вспомним, что это были за люди. Это был цвет нации. Они собирались и спорили. Они говорили о литературе и сами писали, они обсуждали философию, читая новинки в оригинале. Их судьба - это "горе от ума", непонятное ни обывателю, ни даже более позднему духовному наследнику декабристов - профессиональному революционеру, для которых все это лишь утопизм и фантазии. Эстетическое неприятие власти. Неприятие зла не потому что оно опасно, а потому что оно уродливо. Для такого мотива нужно обладать интеллектуальным зрением, культурой.
  Вспомним революцию начала века. Кто делал ее? Народ? Народ просто пошел туда, куда его повели. Кто повел его? Это были умнейшие люди своего времени.
  Вспомним французскую революцию, подготовленную энциклопедистами. Вспомним множество других великих и значимых движений - все они имели в своей основе не только и не столько экономику, всем им предшествовала интеллектуальная революция, борьба идей.
  А теперь обещанная обидная аналогия. Вот есть у нас папуасская страна, в которой присутствуют все определенные классиком критерии революционной ситуации. Пусть даже есть там революционная партия, готовая вести темные массы в светлое будущее. (В общем-то это, пожалуй, единственное, по большому счету, отличие от нашей теперешней ситуации) Революция, которая там произойдет, не будучи подготовленной революцией сознания, лишь сузит "воронку решений", как пишет один наш современник, - или, если перевести с заумного на русский, - приведет в тупик. Что это такое вы все себе прекрасно представляете. Это как сейчас, - только хуже. Раз этак во сто или в тысячу.
  А теперь дадим слово Бибихину. Рассматриваемая книга - "Внутренняя форма слова" представляет собой курс лекций, прочитанных им не так чтобы совсем уж давно, и не так чтоб совсем уж недавно и посвящена далеким от политики проблемам философии языка (скажем так).
  Пересказывать ход мысли Бибихина не буду, кому интересно сам пусть прочтет, приведу лишь ряд его мыслей, которые выстроились в ряд вне какой-либо особенной связи с рассматриваемым текстом.
  В ходе этого своего рассмотрения Бибихин приводит Гумбольдта со следующей прекрасной формулировкой:
  "Язык есть орган, образующий мысль. Интеллектуальная деятельность, совершенно духовная, глубоко внутренняя и проходящая в известном смысле бесследно, посредством звука материализуется в речи и становится доступной для чувственного восприятия. Интеллектуальная деятельность и язык представляют собой поэтому единое целое. В силу необходимости мышление всегда связано со звуками языка; иначе мысль не сможет достичь отчетливости и ясности, представление не сможет стать понятием. Нерасторжимая связь мысли, органов речи и слуха с языком обуславливается первичным и необъяснимым в своей сущности устройством человеческой природы"
  Итак, язык - сложнейшее явление. Язык - это чудо "необъяснимое в своей сущности". Но чудо может граничить с фокусом, а может (что, конечно же, гораздо реже) быть и воистину чудесным. Так и с языками. Язык Эллочки - людоедочки отличается от обычного языка количественно настолько, что различие это перерождается в качественное. Язык первобытного племени нельзя сравнить с языком какой-либо "великой научной нации" (по Петрову). Языки, сосуществующие в одно время, также оказываются неравны.
  Наш русский язык принадлежит к числу немногих действительно великих языков. Бибихин пишет:
  "Есть языки, на которых в течение столетий или даже тысячелетий говорит сама история. К ним относится русский. Поэт, пишущий по-русски, мыслитель, пишущий по-русски, обычно не чувствует стеснительных границ, язык его удивляет и радует тем, что легко дает простор мысли, и не видно, на что бы этого языка не хватило. Допустим, однако, сам язык тесен. Молодой философ-болгарин говорил мне, что болгарскому языку не хватает слов, по сравнению с русским. Происхождение, однако, у русского и болгарского одно. Сегодняшняя разница - оттого, что столетиями, особенно последние два столетия, в русском шла литературная и философская работа редкого, почти неслыханного напряжения, язык был доработан, разработан до мирового языка поэзии и мысли, - может быть, не техники и науки, хотя также и техники и науки. Болгарский язык не сам по себе, а потому, что эта работа не велась в нем с таким упорством и размахом и таким количеством умов, не может вполне сравниться сейчас с русским. Это не значит, что для болгарского закрыта сама возможность роста. И наоборот" ...
  Здесь я прерву эту замечательнейшую мысль. Для того, чтобы привести мысль Гумбольдта:
  "Любые преимущества самых искусных и богатых звуковых форм, даже в сочетании с живейшим артикуляционным чувством, будут, однако, не в состоянии сделать языки достойными духа, если ослабнет влияние лучезарных идей, направленных на язык и пронизывающих его своим светом и теплом"
  А теперь продолжу вышепрерванную мысль:
  ... "русский язык за последние десятилетия пошатнулся и стоит перед совсем не воображаемой угрозой упадка. Несмотря на свой взлет"
  Русский язык пошатнулся. Это сказано в 90-м году. Прошло вот уже почти два десятилетия. Явилось целое новое поколение, которое не видело наш язык иным, да, возможно, и не увидит.
  "Послушай" - усмехается мир. И вы прислушайтесь. Прислушайтесь к тому, что говорят, послушайте то, как говорят. Как измельчали темы, как износились слова. Наш язык стал велик нам, как платье великана, одетое на карлика.
  Может ли нация без культуры быть великой?
  Не спешите отвечать нет. Посмотрите по сторонам.
  Может. Увы, может.
  Но это величие будет натужным, жалким. Лев умер, и царем зверей стала обезьяна. Ее слушаются и боятся, но порой, глядя на ее ужимки, с трудом сдерживают смех. Какую бы гриву обезьяна не отрастила, какие бы львиные позы она не принимала, львом ей не стать. Патриоты, не спешите смотреть на меня косо - я вовсе не о "путинскомедведевском" имперском возрождении, я о другом современном псевдоимперском персонаже.
  Впрочем, если эксперимент нашего имперского возрождения удастся, смеяться будут над нами. История повторяется дважды, и если первый СССР был страшен, то Россиянии достанется вариант номер два.
  Не дай нам бог такого величия.
  Величие народа вовсе не в величине территории, не в мощи экономики, не в наличии дефицитных полезных ископаемых и, тем более, не в мощи армии, - оно в величии его задачи. Бибихин пишет:
  "Греческий попал в руки народа, который сумел ответить историческому вызову, открывшему ему, подарившему ему мировую задачу, - история вообще не может подарить народу ничего больше предельной задачи"
  Посмотрим правде в глаза - мы не смогли соответствовать своей предельной задаче. Наша кара заслуженна. Мы катимся по наклонной и не можем остановиться, как народ мы становимся все ничтожнее. Наши задачи тают как снеговик на солнце. "Достичь экономических показателей Португалии", "Стать энергетической державой", "Победить Грузию".
  Прочитав вышеизложенную часть текста, один критик назвал меня поэтом.
  А вот что как раз о поэзии пишет и читаемый мной в эти дни Бибихин:
  "Нам кажется, что только "строгий" язык избегает мифа, образа, отстраняясь; но есть поэтический путь: наоборот, навстречу вещам, так близко к ним, чтобы увидеть их вблизи, и тогда появляются слова, казалось бы, те же, но другие: огонь у Гераклита - имя собственное, как бы откровенное имя сути вещей. Суть вещей не похожа на огонь, а она и есть обжигающий - поэт видит, что она такая - огонь. Обжегшись от газа, можно смазать маслом; вещи обжигают больше"
  "Своей поверхностной стороной поэтический образ кажется картинкой; своей "внутренней формой" он уходит в тот свет, который совсем простой, в философию, в другое видение"
  Философия и поэзия имеют гораздо больше общего, чем это обычно представляется:
  "Начинается философия (т.е. она начинается, так сказать, не сходя с места, с человеком происходит философия, в награду за то, что человек не абстрагировался, не пренебрег мелким, случайным, внешним, видимым, не ринулся, оттолкнув внешнее, во внутреннее, а вглядывался во внешнее, пока не стал художником, а потом из художника - философом; а другого пути к философу, кроме как через художника нет)"
  Мы же увлеклись голым схематизированием, не увидев за ними, за этими красивыми теориями, поднимающуюся волну, что затопила нас, подобно цунами. Так, на одной обошедшей мир картинке какой-то турист беспечно идет по берегу, а за его спиной уже мчит смертоносная волна.
  "философ это художник, который видит больше художника", - говорит Бибихин.
  Голос философии оказался слаб, и его не услышали.
  "Нам не хватает зрения"
  Нам не хватило зрения.
  Вот другая книга, случайно подвернувшаяся мне под руку. Ее автор, Конецкий, просто хороший писатель, которого я открыл вчера на первой попавшейся странице, вдруг высветил какие-то забытые моменты прошлого. Мелочи, замеченные глазом "поэта". Те мелочи, что стоят выше красивых теорий.
  Вот картина интеллигентского спора восьмидесятых. Сытые, умные, зрелые, по тогдашнему "успешные" мужчины и женщины рассуждают о паранормальных явлениях.
  Другая картина - самолет, тогдашнее чудо техники (до сих пор ведь новых моделей не вводилось поди, а тогда - это все было новое, красивое, устойчивое, в том смысле, что имело опору в настоящем, а не как сейчас, когда у нас, словно у папуасов каких - есть самолет и хорошо, сломается и починить никто не сможет), в котором летят все те же умные, успешные по тогдашнему люди. И вот самолет приземляется и все эти умные люди встают и идут к выходу и потом долго-долго, стоя у выхода и обливаясь потом, ждут трап, когда можно было спокойно подождать его сидя.
  А потом те же люди, будут штурмовать автобус, толкая друг друга. И академики делают это не хуже других.
  Мелкие штрихи к картине нашего прошлого. Но эти штрихи позволяют что-то понять в наших сегодняшних бедах. Шаг, сделанный чуть в сторону в начале длинного пути, оборачивается в его финале огромным промахом. Поражение - это хороший повод, чтобы пробудиться от спячки разума и задуматься о причинах поражения, раз другие поводы не показались в свое время значимыми.
  На мой взгляд, вышеописанные картины свидетельствуют о том, что у нас не было чего-то главного.
  У нас была прекрасная техника. Мы не отставали здесь, уж во всяком случае - не отставали значительно.
  У нас было отличное образование. В описанном Конецким споре сошлись физик, генетик, психолог, еще кто-то-там-такой-же-очень-умный, чтобы в своей "коридорной ситуации" поумничать, блистая цитатами из Бора, Лема, фон Брауна и прочих тогдашних "властителей дум". Здесь мы тоже были вполне на уровне.
  У нас была налаженная система жизни. Герой Конецкого летит, не особенно задумываясь над этим фактом, на самолете через страну, - это обыденное дело (то, что сейчас не всякий бизнесмен может себе такое позволить - это вопрос другой, зато жить стали богаче, жить стали веселее).
  Чего же нам не хватило?
  Вот эта нехватка проявилась тогда в мелочах, чтобы сейчас проявится в крупном.
  Было все, кроме главного. Не было красоты. Во всем был некий надрыв, не было плавности, не было завершенности, не было эстетизма.
  Дайте папуасам самолет - они будут на нем летать, как-то худо-бедно чинить, он начнет поскрипывать и потихоньку разваливаться (но это будут не особенно замечать). Они будут штурмовать автобус и стоя по полчаса ожидать открытия дверей самолета. Дайте им образование, и из них получатся отличные физики и лирики, которые, собираясь вечерами в своих уютных современных квартирах, начнут, красуясь друг перед другом интеллектуальными бицепсами, рассуждать о снежных людях и астрологии.
  У этих людей есть все как у людей. Но они все же не совсем люди. Это дети, играющие взрослых.
  Шпет прекрасно формулирует: "Философия есть искусство как высшее мастерство мысли, творчество красоты в мысли"
  Наука и техника это внешнее. Убери их, и люди особо не заметят. Ученые подадутся в челноки, или подобно герою Миронова из "Блондинки за углом" будут ночевать в луке, человек же научившийся творчески мыслить - не избавится от этого умения никогда. Он будет видеть уродливое в уродливом и кривое в кривом. Он не сможет стоять просто из стадности или пробиваться по головам в автобус, да и вообще не сможет штурмовать любое другое "место под солнцем". Взрослый человек не затеет с младенцами драки в песочнице.
  Дело, конечно же, вовсе не в философии. Это не лекарство, не панацея. Я не Платон, что "наивно", как определяет Лосев, мечтал о царстве философов. Не в этом дело. Хотя, впрочем, - с другой стороны, если в стране нет философов, то ни количество самолетов, ни количество красиво-бородатых физиков, дам-психологинь и львиногривых академиков, равно как прочие тактико-технические характеристики вроде ВВП и производительности труда в моих глазах (постороннего) особого значения не имеют. Это лишь очередные колокольчики на колпаке.
  Homo mensura omnium rerum. Если в людях нет этой зрелой красоты мышления, если в них нет этого зрелого человеческого достоинства и эстетизма (пусть даже и с легким переходом в снобизм), то все прочее - лишь взрослая одежда, надетая на ребенка.
  Человек - это путь из безумия в безумие. От младенческого лепета к старческому маразму и распаду - из ноля в ноль, из безумия в безумие. Где здесь человек? Его нет ни в начале пути, ни в конце его, он лишь в его середине. Человек это процесс, и как всякий процесс он нуждается в поддержании. Стоит отпустить, стоит прекратить движение - он упадет.
  То же и с народом. Если он прекращает морально и интеллектуально расти - он деградирует. Бибихин пишет:
  "наша бескультурность вовсе не оттого, что мы мало обращаем внимания на культуру, а наоборот, оттого, что мы слишком жадно и нетерпеливо спешим культивировать. Петр, ликбез - с какой корыстью ждали от культуры сразу многого; а она не растет, как желудь, который каждый раз выкапывают, чтобы посмотреть, не дал ли он уже корней"
  От культуры ждут все каких-то достижений, но достижения - это все побочное, главное, что может дать культура народу - это взрослость, интеллектуальная и моральная зрелость.
  Пока же их нет - "чего-то в супе будет не хватать".
   
   
  "Много лгут певцы"
  Да, много. Но раз "пипл хавает", то значит, современная жизнь нуждается в столь простых и безыскусных видах лжи. Иллюзии движут людьми. Чем люди проще, тем грубее иллюзии, тем материальнее призраки. Современные призраки столь материальны, что едва ли не материальнее создающих их людей. А заодно и потребляющих.
  Касательно призраков - у каждого есть круг знакомств. И почти у каждого в этот круг реальных людей затесались виртуалы - персонажи телесериалов, телеполитики, телепевцы, телеведущие. Для массового человека они часть реальности, и едва ли не более реальны, чем собственно реальность.
  "Много лгут певцы", но раз современным людям нужны именно столь тяжеловесные иллюзии, раз существует потребность именно в грубой и безыскусной лжи, то чего еще ждать от певцов?
  В силу стечения ли обстоятельств, то ли все-таки некоей закономерности, но Австрия представляет собой, на мой взгляд, своего рода пример своеобразного философского провала - слишком многое из того, что породила эта страна в философском отношении несет отрицательный заряд. Вот, к примеру, Фрейд и та "чума", которую он принес в мир (по его собственным словам) в виде "психоанализа" - один из таких больших минусов. Фуко пишет о нем, приводя его в качестве примера "основателя дискурсивности", но "основатели дискурсивности" могут быть разными - теми ЗА кем следуют, и теми ОТ кого отталкиваются. За Фрейдом слишком многие последовали, тогда как от него можно и нужно лишь отталкиваться.
  Те ОТ кого надо отталкиваться, тоже нужны - они выводят на свет некоторую проблему, лишь задают вопрос - даже если часто полагают, что дают ответ на него. Их ответ следует отбросить и забыть, важна проблематизация, постановка вопроса, само выведение проблемы на свет.
  Фрейд поднял проблему "подсознательного", но то решение ее, которое дал он и подхватили за ним мириады его последователей, ничего общего с реальным решением не имеет, представляя собой лишь какие-то болезненные фантазии.
  Вот мы имеем массовое искусство, оторванное от реальности, и можем классифицировать его, используя термины современной парадигмы, как искусство, отражающее "бессознательное". Мы можем интерпретировать его как имеющее дело лишь с какими-то косвенно связанными с реальностью течениями. Автор любого ирреального бреда (постмодернизм, фэнтези, мистика) обычно полагает себя выразителем (даже если сам выразить это не в состоянии) некоего общественного подсознательного. "Да, всего того, что я пишу, не было, нет, и быть не может, но это выражение каких-то общественных стереотипов, докс, ожиданий, - и я даю этому ожить "на бумаге" - так мог бы сформулировать автор бредятины, если бы мог внятно формулировать свои мысли (или, точнее, - те обрывки общественных заблуждений, что ему мысли заменяют).
  Но дело в том, что бессознательное Фрейда вовсе не дает человеку некоего дополнительного измерения, как это обычно предполагается (смотрите для примера голливудские фильмы о маньяках и прочих больных на голову людях, которые руководствуются не сознанием, но неким таинственным и глубоким бессознательным и этим возвышаются над обычными положительными людьми, которые проживают серую жизнь, руководствуясь "всего лишь" разумом). Бессознательное с точки зрения теории масок (как матриц восприятия) - это лишь программы масок, ну и их конфликты. В них нет никакой сложности и "глубинности". Маска определяет восприятие мира человеком и заодно определяет его типичные реакции. Зная набор масок человека, можно предсказывать поведение, мысли и те программы, которые лежат под слоем "мыслей", которые руководят человеком в действительности - "подсознательное" Фрейда оказывается вовсе не таинственной пещерой с сокровищами и чудовищами, а сырым заброшенным подвалом, в котором пылится ненужное барахло и бегают тараканы.
  В этом отношении массовое искусство, о котором зашла речь изначально - это искусство масковое, ориентированное на наиболее массовые маски. Обращающееся не к человеку, а через человека, поверх его, напрямик к маскам, к обуславливающим его программам.
  Человек современности прост и легко программируем. Поэтому и искусство современности просто. Многоложие певцов востребовано, оно попадает в свои цели - в простых безыскусных людей. Не стоит морщиться, слушая очередное эстрадное "муси-пуси" - в нем есть своя "сермяжная, она же посконная правда", у него есть свои слушатели, которые определенным образом "высветляются" благодаря именно такой разновидности "разумного, доброго и вечного". Кому-то нужны и гламур, и попса, и те писания, что ваяются на стенах уборных (ну и недалеко от них ушедшие книжные писания тоже, наверное, кому-то нужны). У всего этого имеется свой адресат, а значит "это кому-нибудь нужно". Как говорили раньше "песня строить и жить помогает", а строить и жить можно по-разному.
  Просто нужно отдавать себе отчет - там ты или здесь. Действительно ли ты живешь и строишь, или лишь делаешь вид. Никаких полумер.
  Возможно, смысл псевдоискусства в том, чтобы наконец оттолкнуться от него и никогда не возвращаться? Но, возможно, и нет, возможно, это перелом, за которым новый вид человека.
   
   
  Конец Литературы
  Нужна ли в наше время литература?
  Что за странный вопрос? - спросят меня. - Как можно его не то что задавать, но как вообще такой вопрос мог прийти в голову? В наше то время расцвета книжности?
  И, тем не менее, не превратилась ли в настоящее время литература в нечто вроде еще одной священной коровы, стада которых оккупировали нашу жизнь?
  Вот взять хотя бы литературное творчество в Интернете. Налицо огромное количество литературной продукции, которую заведомо никто не прочитает. Пишущих в наше время стало больше, чем читающих. В чем смысл этого писательского бума? Если он вообще есть, конечно.
   Начнем с того, что литература вовсе не некое вневременное явление, которое якобы было всегда и пребудет вовеки веков. Были времена (и культуры), когда (и где) литературы в ее привычном понимании не было. Да, конечно, нечто подобное ей было всегда, были мифы, сказки, былины и всякое такое прочее, то есть всегда и везде было и будет какое-то творчество, но полагать, что почему-то именно литература вдруг навсегда сохранится в своей отлившейся в последние столетия форме, в высшей степени наивно. Особенно учитывая, что даже в рамках нашей культуры можно отследить весьма видимые изменения, к примеру, то, как появлялись и исчезали жанры, как менялись подходы и приемы. Почему же, зная это, мы подсознательно веруем, что то, что есть - навсегда?
  Что там жанровые изменения, если кардинальные, качественные мутации происходили с такими культурными монстрами, как религия, как наука, как медицина, как образование, да, в общем-то, - вообще со всем и вся. А раз все и вся столь сильно менялось, менялось в достаточно краткие, в общем-то, по историческим меркам сроки, то почему именно от литературы мы вдруг ожидаем неизменности?
  Проставив акценты таким образом, мы с необходимостью приходим к выводу, что литература может быть изменчива, как все остальное. А раз так, то не пропустили ли мы уже это изменение, не ждем ли от литературы того, чего она нам, в ее современном состоянии, дать уже не способна?
  В связи с такой постановкой вопроса, стоит спросить для начала, что же давала литература раньше? Не потеряли ли мы это что-то? Не утонуло ли это что-то в потоке страниц, книг, авторов?
  Толстой, Достоевский, и прочие древние писатели, несли в темные массы свет и смысл. Теперешние массы изменились, они сами готовы светить, пусть и отраженным светом. И они уж точно не нуждаются в том свете и смысле, который исходит от Толстого и Достоевского. Натужный свет, который испускают современные писатели, не связан со смыслом. Это нечто вроде болтовни ребенка, научившегося говорить.
  Древние писатели научили народ говорить, но они не в состоянии были дать ему свой ум. Ребенок умеет говорить и говорит без умолку, несмотря на то, что сказать миру ему нечего.
  Беда современной литературы - недостаточность, да и более того - неприятие смысла.
  Современный писатель - не способен к попыткам решения жизненных проблем. Он занял позицию провозвестника общепринятого среднего и нормального, и потому не сталкивает мировоззрения в целях выработки чего-то нового, не ищет в них изъяны, он озвучивает доксу.
  Впрочем, дело не только в писателе, он получил встречное движение читателя. Современный писатель и современный читатель достойны друг друга.
  Полки магазинов ломятся от разноцветных томов, но даже если бы все эти книги были бы через край переполнены смыслом (во всяком случае, в книгах старых авторов он точно есть), то этот смысл все равно некому воспринять, словно бы книги эти написаны на другом, забытом языке. Язык смысла забыт, утерян.
  Утерян - потому что изменился получатель книжных посланий. Читатель недавней древности жадно ловил идеи властителей дум, нуждаясь в соучастии в общей работе мысли. Теперь же нет ни властителей дум, ни собственно дум.
  Современный читатель - ребенок, вечный великовозрастный ребенок, не желающий решать загадки жизни вместе со старинными авторами, он настроен на то, чтобы до старости поглощать интеллектуальный прикорм. Теперешняя литература - это колыбельные для не желающих взрослеть детей. Культура не преодолела главную опасность - усталость.
  То, что из литературы ушел смысл, конечно, не значит, что литература от этого исчезнет. "Отряд не заметит потери бойца". Даже всех "бойцов".
  Вот потеряли мы "бойца" - Бога, но храмы стоят, их реставрируют, строят новые, словно все так, как прежде. И стоят эти дома Бога без Бога, словно жилища только что брошенные хозяевами. Вот-вот, казалось бы, Он был здесь, да куда-то ушел, но раз уж зашли, да Хозяина не застали, то не теряйте времени зря, - купите свечечку, иконку или какой старинный ритуал, мало ли, вдруг вернется...
  Вот и современная литература, словно современная религия - полки полны книг, но главное покинуло их.
  Возвращаясь к вопросу количества книг, вопросу увеличения книжного потока, отмечу, что это увеличение количества вовсе не безобидно - оно произошло за счет падения качества. Писать стали больше, потому что снизились требования к писательскому труду. Писательство не воспринимается как серьезный труд, и уж тем более как труд на чье-то (кроме себя) благо, глаголы "думать" и "писать" у современных литераторов больше не сопутствуют друг другу.
  В наше время, когда объявляются один за другим то Смерть Бога, то Конец Истории, то Смерть Автора, то Закат Метанарраций, то и вовсе Смерть Субъекта, констатация очередного конца очередного какого-то явления на фоне этого ряда может показаться событием не особо значимым. Между тем Конец Литературы имеет, возможно, более значимые последствия, чем все прочие концы и окончания.
  Вот, к примеру, Мамардашвили возводит произведения искусства в степень органа воспроизводства человеческой жизни:
  "Наших органов зрения, тех способностей, какими они обладают, не было бы без того, что возникали бы предметы, не разрушаемые временем, которые в себе содержали бы горизонт вообще того, что мы можем видеть и переживать"
  утверждая, что:
  "нашей человеческой жизни не было бы без этих приставок к нам, без этих расширений нашего зрения"
  То, что он показывает на примере произведения живописи, производится и посредством литературного произведения, и последнее для нашей жизни более значимо, поскольку извлечение смыслов и конституирование этой способности к извлечению смыслов производится в гораздо большей степени через литературу, чем через приобщение к каким-либо другим видам искусств. Люди нечасто посещают картинные галереи, театры и филармонии, книги же - постоянные их спутники.
  Но тогда, если "приставки к нам, эти расширения нашего зрения" перестают выполнять свою функцию, то возникает угроза "нашей человеческой жизни", самому человеческому существованию, как существованию Человека. Т. е. нечто, конечно, будет существовать на месте человека, но лишенное дополнительных измерений, которые давали ему эти искусственные "расширения".
   
   
  Жлобоинтеллигенция
  Всегда считалось, что есть два вида людей - жлобы, они же восставшие массы, и противостоящая им интеллигенция, они же творцы, они же тонко чувствующие и страдающие индивиды. Не все разделяют столь четкое разделение, но голос таких инакомыслящих слаб и никогда не учитывается (интересен, к примеру, остающийся вне такого учета Давыдов с его упреками в адрес "ренессансности").
  Творцы, они, конечно, есть. Правда, современные творцы творят в основном такое, что лучше было бы и для них и для общества оставить их в первородном состоянии, поскольку их творческое таково только по прозванию.
  Некогда полагали, что достаточно научить людей читать и они, взапой прочитавши Достоевского и Толстого, сразу станут лучше. Но, во-первых, едва грамотность стала массовой, сразу образовались более читаемые писатели, имеющие меньшую глубину, но большую широту, а с ними и "менеджеры мысли", которые их принялись массово издавать. А во-вторых, едва успев научиться читать, все бросились немедленно писать, это оказалось более интересно, чем тратить время на знакомство с накопленным мировой культурой.
  Как-то на одном околонаучном сайте проводился опрос, направленный на людей, зарабатывающих умственным трудом, - "кем вы себя считаете, интеллигентом или интеллектуалом?" Ну и все, конечно, высказались за интеллектуала, это ведь так современно, так по-западному.
  Но кто таков интеллектуал и кто таков интеллигент? Интеллектуал - это нечто вроде того "специалиста", полнота которого, - согласно классику, - подобно флюсу, одностороння. Т.е. это человек, методом дрессировки усвоивший определенные навыки - неважно какие, - знаний или умений, - понятие специалиста уравнивает знания и умения. Интеллигент - совершенно иное. Интеллигент был адресатом посланий древних наших писателей и философов, для них они работали, на их понимание ориентировались. Но речь не только о понимании, интеллигенция была и агентом проведения идей писателей и философов в народ.
  Теперешние послания (если они еще есть и каковы уж есть) уходят в никуда, поскольку такого адресата, который способен их воспринять - нет. Соответственно и на народ воздействовать некому, народ у нас сам по себе и сам по себе шибко грамотный. Нет точки опоры вне него в лице интеллигенции, нет тех, кто готов взять на себя жизненное старшинство и показать людям пример своими жизнями.
  Сквернословят все. Пьют все. Смотрят теледребедень все. Но где у этих всех какой-то пример иного? Раньше такой пример давал интеллигент своей жизнью. Простой человек видел интеллигента и видел, что у него есть что-то иное, что-то высшее, в лице интеллигента он сталкивался с культурой. Нынче же все одинаково просты и культура исчезает, поскольку нет тех, кто способен ее воспринимать.
  Жлобство появилось как проникновение в народ извращенной культуры, псевдокультуры. Люди получили претензии на статус образованных и, верхушечно ознакомившись с культурой, самоуверенно сочли себя на ее уровне. Они полагают, что могут "голосовать рублем" за культуру, как-то выбирать из нее, но в культуре нет никакой демократии, она не нуждается во мнениях и голосованиях, она уходит от выбирающих и голосующих, ей не рейтинги нужны, а думающие люди.
  Теперешняя интеллигенция слилась со жлобской массой и породила жлобоинтеллигенцию. Люди умственных профессий сделались таковы как все прочие, ум свой они сдают по уходе с работы, как милиционеры табельное оружие.
  Чему способны научить такие учителя, чей культурный уровень не отличается от уровня их учеников? Как могут лечить такие врачи, у которых в душе пусто? Как могут охранять закон те, у кого нет внутреннего стержня?
  Вот и стало наше общество таким, словно нет в нем взрослых, а есть только дети, изображающие взрослых.
   
   
  "Когда я слышу слово "культура"..."
  Удивил меня Гиренок своими антикультурными настроениями, но у Мамардашвили эти настроения еще более сильны - надо полагать, между этими авторами имеется преемственность. У Мамардашвили претензии к культуре расписаны более основательно. Вот что он, к примеру, пишет:
  "Я имею в виду, что всегда есть две вещи: есть мысль и есть околомыслие, или культура. Культура - это то, как мы можем усваивать по мерке наших способностей те мысли, какие есть; поэтому всегда есть Платон и есть платонизм, есть Гегель и есть гегельянцы, есть Кант и есть кантианцы, есть экзистенциальные философы и есть то, как любая данная культура осваивает и понимает то, о чем говорят люди, которые думают о чем-то. Есть мысль и всегда есть околомыслие"
  Он приравнивает культуру к "околомыслию". Но правомерно ли сводить культуру к "околомыслию", да и к сфере мышления вообще? На мой взгляд, культура представляет собой нечто вроде подъемного механизма, который поднимает людей от животного состояния к человеческому. Большая часть людей невысоко поднялась, но винить в этом подъемник -смысла немного. Он старается, работает.
  Недостаточная осмысленность окружения оскорбляет тонкую философскую натуру, но это лишь вполне аналогично тому, как спортсмен недоволен тем, что его окружают слабаки, как военного раздражает расхлябанность гражданских, как поэт находит окружающих недостаточно чувствительными, мистик - недостаточно продвинутыми и так далее. В каждой из этих позиций сказывается нечто культурное, просвечивает сквозь них - в виде требований. Но при этом каждое из таких требований взятое отдельно, односторонне, и будучи односторонним, способно быть доводимо своей односторонностью до самоотрицания. Мы смеемся над претензией военного, но не отрицаем, что каждому человеку вообще-то никак не помешает быть более организованным, мы смеемся над требованиями спортсмена, но не отрицаем, что каждому человеку вообще-то никак не помешает быть более физически развитым и так далее по списку. Греческий идеал гармоничного развития был вполне культурен, как культурны сами по себе любое из требований по улучшению человека.
  Т.е. культура это не только мысль. Это и доброта, и красота, и гармоничность и много еще чего хорошего. Мы не назовем культурным умного злодея, или даже не злодея, а вот, скажем, сколь угодно оригинально мыслящего человека, который начнет сморкаться или плеваться в людном месте, мы ведь тоже культурным человеком не назовем.
  Культурный человек, на мой взгляд, определяется прежде всего - неким внутренним уважением к другим, и со сферой мышления это если и связано, то наверное, не прямо.
  В культуре мышления, скажем так, околомыслие способно раздражать (хотя тот же Мамардашвили отмечает, что глупость обычное явление, явление, которое не удивляет, а удивляет его, дескать, - напротив, то, противоположное, что вырастает вопреки ей; а раз глупость - обычна, то стоит ли ей особенно раздражаться?), но культура мышления - это вовсе не есть вся культура.
  В культурном человеке есть то "великодушие", о котором Мамардашвили пишет, как о способности принять другого. И если Мамардашвили встретил бы такого великодушного человека, то вряд ли он немедленно начал бы экзаменовать его в его знаниях философии - это было невеликодушно с его стороны.
  Мамардашвили пишет:
  "что есть околомыслие? Оно есть существование людей, а не их бытие. Люди существуют, а их нет. Почему? Потому, что они не понимают, следовательно, они не существуют в качестве людей то есть мыслящих существ; они существуют как предметы, как вещи. Чтобы бытийствовать, им нужно заново родить то, что в бытии или в понимании. Не родил - значит, тебя как бы и нет. А небытие или "как бы и нет", очевидно, необходимый признак культуры, массово отчужденного существования человеческих сил, способностей и возможностей"
  Если принять мамардашвилевские построения, то вырисовывается стройная система, в которой люди по культурности выстраиваются в пирамиду, на вершине которой стоит сам Мамардашвили, как наиболее понимающий. Но бытийствовать и понимать можно вне соприкосновения со сферой мышления, также как существовать в сфере мышления, можно, не бытийствуя и не понимая. Человек, к примеру, который идет на нож, защищая слабого, вполне бытийствует и что-то в жизни понимает.
  То, что "люди существуют, а их нет", это ладно. Но нет их, все-таки, наверное, не потому что они культурны, а скорее, наоборот.
  Культурным мы назовем человека, который поддерживает свое человеческое состояние в любых условиях. И даже - любой ценой (расплачиваясь сам, конечно, а не за счет других).
  Выходит, однако, что культурный человек и культура "вещи несовместны". К этому приводит определение культуры, которое дает Мамардашвили:
  "поэтому, скажем, Бердяев в свое время считал вправе сказать, что культура не имеет онтологического основания...
  Культура есть существование массовых институтов, норм, законов, которые формальны и максимально механизированы, и какая-то возможность людей жить вместе воспроизводится, иначе они пожрали бы друг друга"
  Даже если мы определим культуру с такой вот массовой стороны (хотя здесь речь идет, скорее о социальности), мы не можем приравнять культурного человека к человеку массовому - это разные люди. Тогда получается, что общественное стремление к культурному человеку в массе не дает культурных людей, а дает их массовую имитацию, которая слабо соотносится с тем, что хотели получить. Но и культура тогда "раздваивается" - есть культура культурных людей, и есть псевдокультура. Но тогда и называя вещи своими именами, надо называть такую "культуру" не культурой, а псевдокультурой. И тогда вещи станут действительно понятнее. И если поставить эти вещи с головы на ноги, то не придется пугать граждан заявлениями типа:
  "философия есть антикультурная деятельность, наука есть антикультурная деятельность, личность есть антикультурное явление"
  Потому что здесь все как раз вверх ногами.
  Хочу привести большую цитату из Свасьяна по поводу культуры:
  "Объектом разрушительных атак "философии жизни" выступала не культура, а ее формализованный двойник, искусственно сфабрикованный гомункулус, отвечающий всем требованиям научности и тем не менее продолжающий оставаться мертворожденным. Очевидно, что в исходных посылках ситуации лежала некая аберрация, чреватая гигантским плодом "приведения к нелепости"; уже мало-мальски очищая проблему путем радикальной рефлексии, мы сталкиваемся с протофеноменом ее болезни, простейшим фактом, не лишенным тривиальности, но тривиальности в некотором роде роковой. Выразить ее можно было бы следующим образом: не природа должна считаться с научностью, а научность с природой; пытать природу всяческими "парадигмами" и выпытывать у нее тайны, приводящие в движение трамваи, не значит понять природу, а значит утверждаться перед ней в позе эксплуататора и оставлять за ней право на "революционную ситуацию". Сказанное в равной степени относится к культуре. Научное обоснование культуры предваряется логически и генетически культурным обоснованием самой научности. В противном случае всякая культурология покоится на логической ошибке pars pro toto. Целое культуры не сводится только к науке; наряду с наукой оно включает ряд иных форм, обладающих не менее автономными правами, чем наука. Культура - комплекс, и, будучи комплексом, требует комплексного подхода, где каждому из элементов уделена своя неповторимая и уместная роль; только так может проявиться универсальная независимость мысли, которая, по словам Маркса, "относится ко всякой вещи так, как того требует сущность самой вещи". Там же, где сущность вещи подменена методом, абстрактным измышлением или - с обратной стороны - театрализованными экзистенциалами "отчаяния" и "тошноты", там вместо универсальности мысли воцаряется ее партикулярность, в какой бы форме она ни проявлялась: научно или ненаучно, рационалистически или иррационалистически. При всей внешней непримиримости крайности эти сходятся в неприятии сущности культуры: они суть палка о двух концах, просунутая в колесо культуры, и в этом смысле "сциентист", исповедующий системное исследование культуры (по модели замкнутой системы парового отопления), и "экзистенциалист", заключающий к ее абсурдности, действуют сообща. Их перебранки - пора об этом сказать - лишь обманный маневр, рассчитанный на то, чтобы сбить с толку читателя и принудить его к выбору одной из крайностей. Tertium non datur. Что поделать, культура не может считаться и с этим требованием научности, ибо в ней "третье" не только дано, но и сама она дана как "третье" (измерение, и, стало быть, рельеф, объем, жизнь двухмерной плоскости печатного листа)"
   
   
  Эйнштейн, фашисты и поликультурализм
  Мамардашвили пишет:
  "ХХ век есть действительно век культуры, до конца выявляющей свои возможности в качестве культуры. Скажем, предельным выявлением возможностей культуры как таковой, то есть как машины, действующей в том числе и через символы, организующие массовую волю, массовое сознание, пускающие в ход массовую энергию, был фашизм или нацизм. Это - явление торжества культуры, если применять те смыслы, которые я определял. Стоит только внести другой смысл (который мною не определялся), как все перевернется, потому что вы знаете, что фашизм - это антигуманизм, антикультура, варварство и прочее. Дело в том, что лучше применять те смыслы, которые я определял, и вещи становятся, мне кажется, понятнее.
  Культура есть организация массовых состояний и воли, эмоций, мыслей и так далее через человеком же созданные символы, и эти символы... - отчужденные, то есть это человеческие же силы, властвующие над человеком в виде внешне данных ему вещей или правил, норм, катализаторов энергии и так далее. И поэтому несчастный Эйнштейн, наблюдая марширующие толпы в тысяча девятьсот тридцать каком-то году, невольно воскликнул (и он понятен в этом своем восклицании): "Господи, какая расточительность природы! Зачем этим людям дан головной мозг? Им вполне достаточно было бы спинного". Именно так Эйнштейн, понимающий, как сложно и странно работает природа, должен был выразить свое видение. Господи, какая расточительность, зачем еще головной мозг? Вполне достаточно было бы спинного. А спинной ведь нужен; вообще-то говоря, без спинного мы и жить не можем. Так вот, культура есть спинной мозг"
  С антикультуризмом разбирались выше, но вот что еще интересно, - так это, во-первых, как совместить поликультурализм с отрицанием фашизма, а, во-вторых, как совместить поликультурализм с антикультурализмом?
  Если Мамардашвили заявлял, что вслед за появившейся тогда на Западе интеллектуальной модой полагает все культуры равноценными, то как он вывел бы из общего ряда нацизм? Если все культуры признаны западными интеллектуалами равными, то фашизм такая же культура, как и все прочие. Нравится носителям этой культуры маршировать, это их дело, в конце концов, дикари, танцующие у своих тотемов, тоже вряд ли порадовали бы придиру Эйнштейна. Но с фашистами (которые, кстати, тогда еще своих "подвигов" не совершили, а были лишь в начале пути к ним) эйнштейновские слова были всеми подхвачены и до сих пор с придыханием повторяются, а скажи он это про папуасов, совершающих жертвоприношение, и - ай-яй-яй! - он бы оказался выступившим против поликультурализма!
  Предполагаемый ответный ход Мамардашвили в ответ на такой вопрос - это доведение до логического конца своих антикультурных изъявлений. Но тогда в таком варианте поликультурализм будет понимаем не как "все культуры хороши, выбирай на вкус", а - "все культуры равно плохи". При таком подходе во всех культурах обнаружатся люди, управляемые спинным мозгом и с отключенным головным, повсюду бессмысленные телодвижения, призванные внушить единство и отбить охоту думать. Но не думаю, что такая позиция может сочетаться с поликультурализмом, раз вместо равного уважения ко всем культурам, предлагается равное презрение к ним.
  Другой вопрос, что презирать свою культуру так же, как все прочие, даже у интеллектуала не получится. Мировоззрение человека выстраивается культурой, поэтому в собственной культуре всегда будет пребывать имманентный смысл, поскольку она невидимо стоит за взглядом человека, присутствует в нем. Культура это тот "головной мозг", который Эйнштейн тщетно искал в подчиненных ритуалу инокультурных персонажах. Свой увидеть при этом нельзя, хотя только с его помощью зрительные впечатления как-то обрабатываются, - но нельзя увидеть и чужой. Для папуаса современный город - нечто вроде муравейника, заполненного бессмысленным движением безмозглых зомби, управляемых все тем же спинным мозгом. И встреть папуас Эйнштейна, вряд ли он пал бы ниц перед его подавляющим превосходством в разуме, - поскольку тот абсолютно ничем не отличался бы для него от прочих туземцев, с энтузиазмом исполняющих непонятные папуасскому исследователю ритуальные перемещения по городу-муравейнику.
   
   
  Наркоэра
  Помнится, с каким ужасом во времена перед крушением Союза говорили о наркотиках - это тогда было нечто исключительное, невозможное. На политинформациях их сравнивали с экспериментальной (в неизвестно кем и когда проводившимся эксперименте, подозреваю, что и сам эксперимент этот придумали фантасты) крысой, которая нажимала на кнопку, чтобы получить порцию электричества в "центр удовольствия" (неужели такой и впрямь есть?) через вживленный в ее мозг электрод, и та, дескать, донажималась до своей смерти, никак остановиться не могла, болезная. В общем-то и к алкоголю тогда, помнится, отношение было на порядок более настороженное. Алкоголиков выявляли, отправляли на лечение в ЛТП (представьте такое в современности - что бомжей отправляют в профилакторий!).
  Пришло новое время и с ним новое поколение. И это уже не "поколение пепси", а скорее "поколение нарко". Даже пьют сейчас иначе - глубоко, самозабвенно, теряя разум. Или уж что там еще от него осталось. Да, раньше тоже пили - но иначе, и отношение было иное. Люди не валялись по помойкам, не бомжевали и не терялись. Этого просто не допустили бы ни власти, ни люди. Но речь не об алкоголе.
  В "Хищных вещах" Стругацкий описывал выдуманный им супернаркотик - наивные страхи советского интеллигента... В современной эре все проще и жестче. Наркотики дешевы и доступны, их употребляют в смеси, - скажем, закинулись "СПИДами", выпили, покурили, еще покурили, но на этот раз не табак. Граница наркотизма сдвинулась - из чего-то далекого, наркотики превратились в обыденное.
  Помнится, был у одного автора рассказ, где описывалось общество, в котором употребление наркотиков было обязательным. Возможно, это очередное предвидение фантастами очертаний будущей реальности?
  Музыка восьмидесятых производит впечатление наркотической. Однако и заторможенные напевы "диско" и шизанутый "рок", - все это уже наследие иной эры, протонаркотической, когда песнопения исполнялись под нарко воздействием. Наше время - время новой попсы, когда под кайфом не только исполнители, но и слушатели.
  В этом смысле наркосмыслы (отрицательные) распространяются вширь и на тех, кто ничего не употребляет. Это как "пассивное курение". Если музыку пишут и исполняют обдолбанные исполнители для обдолбанной молодежи, то не стоит строить иллюзий, что остальные спасутся, слушая дома Шопена и читая Шопенгауэра - масса тянет за собой, снижая уровень и всех остальных, даже тех, кто осознанно ей противостоит - ибо уровень противника оказывает влияние. Не только скажи, кто твой друг, но и скажи кто твой враг - и я скажу, кто ты...
  Музыку я взял как пример, хотя, пожалуй, музыка ведет за собой все прочее, поскольку она наиболее массова. Впрочем, феномен музыки вообще недооценивается. Свасьян пишет, что музыка порождала революции и реформации, а Шулевский, опираясь на воззрения Платона, сформулировал так:
  "Музыка хранит в себе первовласть, а потому музыкальный кризис служит истоком всех смутных времен...
  ...в музыке в силу ее связи с хаосом присуща опасная двойственность: посредством одних мелодий она преображает хаос в меры космоса, а посредством других мелодий она лишь транслирует хаос в космос, становясь скрытой, а потому страшно разрушительной. Одна музыка строить и жить учит, а другая через наслаждения извращениям учит. Музыка способна высшее зло представить через приятные звуки как высшее благо, а полное порабощение человека превратить в непрерывное блаженство. Музыка может искусно сделать человека невменяемым и беспамятным, превращая его в антропосырье для манипуляций. Это отчетливо видно в якобы стихийных бунтах, которые на самом деле уже подготовлены к этому "смутной музыкой" и автоматически повинуются своим гамельнским кукловодам. Толпой всегда дирижирует смерть, преобразующая свой негатив в блаженный идиотизм гибели.
  Музыка - высшая власть над душой и миром. Но музыка и наиопаснейшее искусство, ибо она незаметно контрабандой привносит в космос и в душу порчу, извращения, сокрытые под маской приятного. Это - самая мощная, незаметная и несокрушимая власть, ибо люди не воспринимают ее как власть, хотя она незримо дирижирует их жизнью"
  У Одоевского в "Русских ночах" есть такое место:
  "Не правда ли, - говорил он мне отрывисто, не оставляя смычка, - не правда ли, я говорил, что бал будет на славу - и сдержал свое слово; все дело в музыке; я ее нарочно так и составил, чтобы она с места поднимала... не давала бы задуматься... так приказано... в сочинениях славных музыкантов есть странные места - я славно подобрал их - в этом все дело; вот, слышите: это вопль Доны-Анны, когда Дон-Жуан насмехается над нею; вот стон умирающего командора; вот минута, когда Отелло начинает верить своей ревности, - вот последняя молитва Дездемоны".
  Еще долго капельмейстер исчислял мне все человеческие страдания, получившие голос в произведениях славных музыкантов; но я не слушал его более, - я заметил в музыке что-то обворожительно-ужасное: я заметил, что к каждому звуку присоединялся другой звук, более пронзительный, от которого холод пробегал по жилам и волосы дыбом становились на голове; прислушиваюсь: то как будто крик страждущего младенца, или буйный вопль юноши, или визг матери над окровавленным сыном, или трепещущее стенание старца, и все голоса различных терзаний человеческих явились мне разложенными по степеням одной бесконечной гаммы, продолжавшейся от первого вопля новорожденного до последней мысли умирающего Байрона; каждый звук вырывался из раздраженного нерва, и каждый напев был судорожным движением.
  Этот страшный оркестр темным облаком висел над танцующими, - при каждом ударе оркестра вырывались из облака: и громкая речь негодования; и прерывающийся лепет побежденного болью; и глухой говор отчаяния; и резкая скорбь жениха, разлученного с невестою; и раскаяние измены; и крик разъяренной, торжествующей черни; и насмешка неверия; и бесплодное рыдание гения; и таинственная печаль лицемера; и плач; и взрыд; и хохот... и все сливалось в неистовые созвучия, которые громко выговаривали проклятие природе и ропот на провидение; при каждом ударе оркестра выставлялись из него то посинелое лицо изможденного пыткою, то смеющиеся глаза сумасшедшего, то трясущиеся колена убийцы, то спекшиеся уста убитого; из темного облака капали на паркет кровавые [капли и] слезы, - по ним скользили атласные башмаки красавиц... и все по-прежнему вертелось, прыгало, бесновалось в сладострастно-холодном безумии...
  Свечи нагорели и меркнут в удушливом паре. Если сквозь колеблющийся туман всмотреться в толпу, то иногда кажется, что пляшут не люди... в быстром движении с них слетает одежда, волосы, тело ... и пляшут скелеты, постукивая друг о друга костями... а над ними под ту же музыку тянется вереница других скелетов, изломанных, обезображенных... но в зале ничего этого не замечают... все пляшет и беснуется, как ни в чем не бывало"
  Смысл современной музыки именно и состоит в сведении человека к механическому состоянию. Пример подобного сведения представлен в этой цитате. Но это - любительство, начальная стадия, дело рук умельца, не то сейчас. В наше время музыка - индустрия.
  Лосев в "Музыка как предмет логики" пишет так:
  "Можно учитывать этот формализм "научного" "предмета" и спокойно ограничивать его от сферы цельного и живого предмета, взятого во всей полноте. Но наука наша любит утверждать, что устанавливаемые ею законы суть единственный предмет знания, что природа и не содержит в себе ничего другого... Тогда приходится из сферы абстракций переводить эти абстракции в конкретную действительность, представлять их в виде единственно возможных вещей, гипостазировать их. Тогда мир превращается в полную тюрьму, вечную скованность, тупую механистичность и в безжизненный труп. Вокруг этого трупа, обезображенного и изнасилованного, танцует и скачет вихрь науки, славословящий своего бога в радении и экстазе. Поклоняются трупу и любят его; ради него строят науку и культуру. Ему приносят в жертву свою жизнь. Это все может делать только не-музыкальная культура. Музыка уничтожает этот мир абстракций и закона основания. Она сладостно трепещет от грохота светопреставления, ей люб безграничный анархизм и вселенский разгул своеволия. Что такое перед нею этот гигантский механизм мира "математического естествознания"?
  Мир, растерзанный и распятый, разбитый на куски; всеобщая и абсолютная раздельность одного предмета от другого, когда А только А и ничего больше; полная покинутость каждого А и вечное его одиночество; отсутствие каких бы то ни было родственных связей, вечная вражда и разъединение; вечная и необходимая внешняя скованность разбитых кусков бытия, внешняя, ибо не согласованная с внутренним бытием их; железные узы вместо уз родства, механизм вместо жизни, рок вместо свободы, вечная серость и суровость законов - вот твой мир, человек! Уничтожая этот мир закона и основания, музыка конструирует другой мир, без законов и без основания. И уже по одному этому она есть особое мироощущение, не сводимое и не переводимое ни на какое другое мироощущение и другой язык"
  Музыка может "конструировать другой мир", но кто ей даст? Музыка - великая сила, особенно в опытных руках, - и кто сказал, что эти опытные руки ведут всех к благу?
  Лосев видит опасность в науке, но не одна лишь наука способна искажать мир. Современность определяется не наукой, а идеологией. И эта современность оказалась еще хуже, чем та, которую столь красочно описывает Лосев в своем видении научного засилья.
  А вот не хотите ли послушать современной музычки, Алексей Федорович?
  Что бы Вы сказали по этому поводу, Алексей Федорович?
  Если бы дар речи остался, после прослушивания оной.
   
   
  Люблю Россию я, но странною любовью...
  На одном из ресурсов Рунета проводился опрос "гордитесь ли вы тем, что вы русский?". Горжусь. Петров в труде "История Европейской культурной традиции и ее проблемы" обосновывает, что русский язык входит в число шести главных мировых языков (два из них "мертвые" - латынь и греческий). На русском творили великие философы, писатели и ученые. Творят и сейчас, просто за накипью из политиков и шоуменов их не видно. Но они соль земли и их трудами стоит мир.
  Вошедшая в моду политкорректность провозгласила все нации равными. Но это не так - равны не нации, равны лишь их представители, не объединения, которые по определению разнородны, а люди.
  Представители всех наций равны, но не все нации могут предъявить в качестве взноса в общемировое культурное достояние философов и писателей мирового уровня. Пример - грек и македонянин равны... в принципе, но некоторый снобизм грека и его взгляд свысока оправдан огромным перевесом его культуры.
  Нам, русским, пора заканчивать с самоуничижением, и даже не потому что оно плохо действует на нас, но потому, что оно плохо действует, прежде всего, на прочие мировые языки, не входящие в число "великих", которые, словно дети малые, остались без примера и возомнили себя пупами земли. Глупости политкорректности, которые заставили великие языки Европы унизиться перед прочими "культурами", признав их равными себе, - это очередная крайность в которую бросился Запад. Это самобичевание в определенной степени представляет собой расплату за века, в течение которых Запад полагал второсортными все прочие нации, весь прочий мир.
  Мы русские - великий народ...
  Но - кому много дано, с того много и спросится. Мы великий народ и потому велико оказалось и наше падение. Как сказал Хайдеггер в "Что зовется мышлением?": "возможность не гарантирует нам то, что мы это сможем". Возможность совершить что-то не означает автоматически, что мы совершим возможное, она предполагает и возможность отказа от выполнения возможного.
  Итак, мы можем гордиться тем, что имели возможность, что подошли к ней, что великие люди нашего народа своим трудом выковали ее для нас. И мы должны этим гордиться... И должны страдать от того, что возможность была выпущена из рук, если еще вовсе не упущена. Мы должны презирать свой теперешний народ за отступление от данного им предками, за совершенное им предательство.
  Одновременно - величие и нищета, вызывающие одновременно и гордость и презрение.
  Н. С. Трубецкой некогда высказался так:
  "Значительная часть русской интеллигенции, превозносящая романо-германцев и смотрящая на свою родину, как на отсталую страну, которой "многому надо поучиться" у Европы, без зазрения совести пойдет на службу к иностранным поработителям и будет не за страх, а за совесть помогать делу порабощения и угнетения России. Прибавим ко всему этому и то, что первое время приход иностранцев будет связан с некоторым улучшением материальных условий существования, далее, что с внешней стороны независимость России будет оставаться как- будто незатронутой, и, наконец, что фиктивно-самостоятельное, безусловно- покорное иностранцам русское правительство в то же время будет несомненно чрезвычайно либеральным и передовым. Все это, до известной степени закрывая суть дела от некоторых частей обывательской массы, будет облегчать самооправдание и сделки с совестью тех русских интеллигентов, которые отдадут себя на служение поработившим Россию иностранцам. А по этому пути можно уйти далеко: сначала - совместная с иностранцами помощь голодающему населению, потом служба (разумеется, на мелких ролях) в конторах иностранных концессионеров, в управлении иностранной "контрольной комиссии над русским долгом", а там и в иностранной контрразведке и т.д. Эта служба иностранцам сама по себе еще не так опасна и не так заслуживает осуждения, тем более что во многих случаях она будет просто неизбежна. Самое вредное это, разумеется, моральная поддержка иностранного владычества. А между тем при современном направлении умов русской интеллигенции приходится признать, что такая поддержка со стороны большинства этой интеллигенции, несомненно, будет оказана. Вот это и есть самое страшное"
  Написано было в тридцатые годы прошлого века, кстати. Написано по иному в общем то времени и иным реалиям, но звучит, словно для сегодняшнего дня. Тогда оккупации России не произошло, она случилась сейчас.
  Достаточно забавно выглядят претензии некоторых товарищей, уехавших на Запад - у вас все плохо и вы не сделали хорошо, потому вот мы уехали. Т.е. ждут, получается, когда наведут порядок, тогда уже они вернутся на готовенькое. С комиссией надо полагать - хорошо ли к их милостивейшему явлению убрались. А то, что они сами, пока жили тут, к этому беспорядку имели точно такое же отношение, как и мы - об этом они не думают.
  От того, что они приехали на готовое западное, они то точно лучше не стали - они к этому порядку отношения не имеют - не они его создавали. Все любят жить, где чище и где столы накрыты, но это не значит, что надо кочевать по соседям.
  Впрочем, даже и современные западные люди, когда сетуют на наши якобы национальные, несовершенства тоже не особо имеют право хвастать своими порядками, поскольку они им достались даром, просто потому что они там родились. Эти порядки создавали их предки - вот они были молодцы. А то получается, что у американцев великая демократия, но треть населения не голосует, великая культура, но почти никто книг не читает (имею в виду серьезные) и т.д.
  В определенной степени претензии Запада и западников уместны - у нас действительно бардак. Другой вопрос, что западный дядя порядок наводить не будет - ограничится критикой - так оно проще, да и позиция наставника Западу исторически ближе. Порядок наводить придется самим.
  Насчет либерализма и демократичности, то Запад не прочь навеки удержать на них монополию, поскольку "борьба за свободу" это опробованная стратегия влияния, "мягкая сила", которую он умело применяет там-сям, получая за счет этого вполне реальные барыши.
  Запад оплот свободы, потому что желает быть монополистом свободы. Меж тем люди в прочем мире живут не глупее, и в принципе учиться способны. Они говорят "спасибо, мы в общем-то поняли". Но лекция продолжается. Их все учат и учат.
  Мы живем плохо, потому что у нас упала культура. Но упала она не сама по себе, ее валят целенаправленно, потому что народом без культуры управлять проще. Люди высокой культуры с современной системой бы не ужились - она сама исчезла бы, как разбегаются тараканы по щелям в чистом доме, как истаивает снег под лучами солнца.
  Но оставим пока проблемы культуры и Запада. Оценки Запад всегда на виду, но есть и другой критик и оппонент, которого обычно не берут в расчет. Этот оппонент - Восток. И не какой-нибудь "загадочный Китай", запутавшийся в собственной загадочности, или Индия, завернутая в проблемы, как йог в бараний рог. У нас есть собственный Восток, нами самими заботливо выращенный и выпестованный (впрочем, как и собственный Запад в лице бывшего Варшавского блока, Украины, Молдавии и Прибалтики). И этот наш собственный Восток весьма критично настроен по отношении к России.
  Как выглядим мы в глазах "восточного гостя"?
  "Мы приезжаем сюда, выживаем и боремся, - так думают они. - А вы, слабый народ, вы живете на готовом, но не способны ни к борьбе, ни к труду. Ваши женщины сквернословят, ваши мужчины спиваются. Вы не можете ни постоять за себя, ни обрести смысл собственного существования"
  Культура их не интересует. Они пройдут мимо Толстого и Лермонтова и уж подавно не заметят маленькой полочки в книжном магазине (которая есть, кстати, еще и не в каждом присутствует), где притулились совершенно непонятные для них Булгаков (Сергей, а не Михаил), Бахтин, Бибихин, Лосев, Шпет и другие.
  Между тем, как любое техническое устройство невозможно без эйдетически обосновывающих его чертежей, так и сами эти чертежи невозможны без обосновывающей их философии. Варвар не способен прочитать чертеж, для него вершина сложности - техническое устройство, чертеж же на порядок сложнее, чтобы научиться разбираться в нем требуются годы, тогда как научиться пользоваться сложным техническим устройством гораздо легче. Но чертежи чертежей еще сложнее и без них невозможны ни наука, ни техника. Варвар способен быть пользователем, но он не понимает, что используемые им устройства только отблеск истинной реальности о существовании которой он не подозревает.
  Впрочем, культура не интересует в массе и россиянина, прошедшего в лихие девяностые через Великий Отказ от культуры, каковая была признана ненужной и мешающей (или, во всяком случае, не помогающей) в деле выживания. В массе своей россиянин тот же варвар, что и гость с Востока, только по привычке рядящийся в обрывки культуры. Оказалось, что будучи лишен культуры, он оказался лишен главного стержня, который более простые народы заменяют агрессией, фундаментализмом и шовинизмом.
  Нашлись, конечно, и те, кто пошли по пути подражания в этом малым языкам, но путь сей представляет собой путь вниз по лестнице развития, возврат на ее более низкие ступени.
  Они маршируют под стягом, на котором начертано: "Вера, Президент, Отечество", поступь их уверенна, руки тверды, но почему же тогда они время от времени подмигивают?
  "Счастье найдено нами" - говорят последние люди и подмигивают"
  Как выбраться из тупика?
  В начале работы я привел цитату из Трубецкого. Далее, в той работе, откуда была приведена цитата ("Русская проблема"), он пишет:
  "Если иностранное иго будет морально поддержано большинством русской интеллигенции, продолжающей преклоняться перед европейской культурой и видеть в этой культуре безусловный идеал и образец, которому надо следовать, - то России никогда не удастся сбросить с себя иностранное иго и осуществить свою новую историческую миссию, - освобождение мира от власти романо-германских хищников. Осуществление этих задач возможно лишь при том условии, если в сознании всего русского общества произойдет резкий перелом в сторону духовного отмежевания себя от Европы, утверждения своей национальной самобытности, стремления к самобытной национальной культуре и отвержения европейской культуры. Если такой перелом произойдет, победа обеспечена и никакая служба иностранцам, никакое физическое подчинение романо-германцам не страшны. Если же этого не произойдет, Россию ждет бесславная и окончательная гибель"
   
   
   
  Часть пятая. Общество и политика
   
  Содержание:
   
  Обращение к согражданам
  Освобождение как бизнес
  Пассионарность мусульманства
  Ренессанс, социализм и виртуальные персонажи
  Вирусы и наросты
  Человек-кубик
  Конец политики
  Коэффициент идиотизма
  Отклик на обращение президента Медведева (http://www.newsland.ru/News/Detail/id/409380/cat/10)
  Вопрос коррупции
  Вот приедет Сталин, Сталин нас разрулит
   
   
  Обращение к согражданам
  Каждый народ заслуживает то правительство, что имеет, эта старая истина, увы, верна на все сто. Хотите узнать больше о народе - перед вами его уменьшенная копия - правительство. Понятно, что иногда правительства меняются, но что более важно в нашем конкретном случае, - иногда - нет. При такой несменяемости можно говорить и об установившемся характере народа.
  Наш народ предал себя. Если человек, предавший себя, внушает жалость, в конце концов, он сам и страдает от своего предательства, то с народом все сложнее. Он, конечно, тоже страдает, но его страдания имеют характер взаимного кругового инфицирования. Наши старики, столь чувствительные к непочтительности в свой адрес, предали молодых, оставив им в наследство хаос и разруху. Отцы наших отцов имели право гордиться делами рук своих и тем наследством, что они оставили. Теперешние старики, что за очередную подачку верхов массово бредут голосовать за партию власти, достойны лишь жалости. Молодежь, - имеется в виду среднее, работающее поколение, - предало своих детей, причем по всей палитре понимания, - от буквального, когда детдомовцев продают за границу, до более опосредованного, когда убивается будущее будущих поколений, - когда их жизненные ресурсы сливают в Трубу. Власть позволила человеку не быть человеком. Власть позволила человеку быть обывателем. Власть пробудила в человеке дремлющее животное. Она создала новую, невиданную в истории, опору - она оперлась на обывателя. И наше среднее поколение всей душой ответило на этот призыв власти. Обыватель живет сегодняшним днем, не думая о завтра, поэтому у наших детей его нет. Столица предала провинцию, город деревню, Юг и Север, Запад и Восток - друг друга, старики куплены пенсиями, молодежь куплена возможностью падения, возможностью игры и бесконтрольностью. Люди поделились на группы и подгруппы, каждая из которых предает другие и получает какую-то выгоду на фоне общего бедствия. Каждый оказался в состоянии "общественного договора", при котором получил от власти за лояльность к ней свои тридцать серебреников. Кто-то получил возможность кататься в отпуск за границу, кто-то непыльную работу, кто-то машину, кто-то еще какую-то игрушку. И такой договор оказался хуже пресловутой "войны всех против всех", поскольку люди, сохранив свои жизни и имущество (а часто и приумножив его), потеряли человеческую суть, превратились в каких-то копошащихся насекомых. Власть разделила и властвует. Раздавая свои подачки, она инвестирует в свое будущее, в свое бесконечное воспроизводство. Раздавая, она не растрачивает - она обретает. Получая - мы не богатеем, получая - мы теряем.
  Главный русский вопрос современности - почему нет оппозиции, почему нет внятной альтернативы? Потому что нет понимания, что делать после прихода к власти. За простыми решениями видится провал. А других нет. Коммунисты отказались в свое время от власти, потому что не способны справиться с теперешним хаосом, не имеют понятия куда вести народ. Взять власть технически несложно, но проблема что делать дальше отпугивает всех современных псевдобунтарей. Тупик, в который завела нас современная власть парадоксальным образом защищает ее от бунта. Нет желающих взяться выводить народ из того лабиринта, в который завели элиты, все предпочитают делать вид, что верят, что та знает, куда ведет, чтобы не допускать паники, чтобы продолжалось движение, которое может быть, случайно да приведет к выходу.
  Не приведет. Хватит закрывать глаза. Будем честными. Надо искать выход. Но для этого надо сперва перестать обманывать и предавать себя.
   
   
  Освобождение как бизнес
  В этом тексте будут рассмотрены перекликающиеся между собой статьи, опубликованные в "Свободной Мысли".
  Балацкий определяет кризис как "отсутствие эффективного делового пространства для капитала":
  "капитал исчерпал свои возможности по получению высоких прибылей: все известные рынки насыщены до предела, их рост ограничен, а норма прибыли на них не удовлетворяет капиталистов"
  "нынешний кризис является следствием отсутствия новых секторов экономики, куда бы смог устремиться мировой капитал"
  Далее он пишет:
  "в условиях очевидной насыщенности рынков положение может быть изменено лишь искусственно. Сделать это следует с помощью такого великолепного инструмента по уничтожению материальных благ, как война. Тогда избыток благ быстро сменится их недостатком, и капитал тем самым снова получит возможность начать деятельность по их восстановлению"
  Мысль Балацкого привела нас к парадоксу - капитал, производительный по своей изначальной природе, настолько оторвался от своей сущности, что, подобно революционерам, нуждается в периодическом разрушении мира, правда, не для того, чтобы "кто был ничем, тот стал всем", а скорее наоборот - для сохранения статус-кво. Впрочем, парадокс этот не нов, вспомним, что писали Делез и Гваттари об "антипроизводстве" и осуществляемом им "введении нехватки туда, где всегда есть избыток, посредством выполняемого им поглощения избыточных ресурсов".
  Автор пишет далее:
  "нельзя не упомянуть о так называемой виртуальности денег и финансов, создающих впечатление отрыва символов от реальной экономики. Все это действительно имеет место; однако нельзя забывать и о другом: капитал является реальной силой, противостоять которой сегодня невозможно. В отсутствие "резервуаров", способных вместить этот якобы фиктивный капитал, он очень быстро доказывает свою мощь, сметая все на своем пути. И война является всего лишь одним из инструментов связывания капитала"
  В этом рассуждении соединены важные концепты: капитал, война, общество. Констатируя, что война лишь средство капитала, автор показывает, что общество, которое, по идее должно пользоваться капиталом как средством, оказалось подмято им, само став для капитала лишь средством. Средство и цель поменялись местами.
  Не отвлекаясь на рассуждения о моральности и приемлемости подобного положения вещей, примем его как данность: капитал - главная реальность современного мира, определяющая его существование.
  Почему так - другой вопрос, наверное, потому, что это основной канал использования социальной энергии.
  Используя термин эзотериков, капитал можно представить, как нечто вроде своеобразного надобщественного эгрегора (или, точнее, - квазиэгрегора). Каково общество таков и его "дух", дух нашего общества - капитал.
  Всякий человек имеет жизненный потенциал, реализовать который он способен в рамках культуры, задающей рамки его существования, познания и действия. Наша современная культура такова, что способности человеческой деятельности аккумулируются на уровне человечества как целого в виде капитала. Есть, конечно, и иные каналы, но они менее значимы. Капитал - это современная "душа" человечества, его воля, его жизненность. Каковы бы ни были интеллектуальные задатки у человека, но если родившись в племени дикарей, он не сможет применить их в полную силу, каковы бы ни были задатки добра у человека, но в племени каннибалов он не станет никем иным, кроме как каннибалом. Так и в наше время властвует капитал, оставляя лишь узкие тропы для ускользания.
  Это не значит, что не может быть иначе. Но, увы, не сейчас - в племени людоедов не обойтись без дубинки.
  Продолжая вышеприведенную мысль, автор пишет:
  "Есть и другая опасность, идущая снизу. Она связана с поиском рядовыми экономическими агентами возможностей заработка. В условиях тотальной безработицы и отсутствия легальных и осмысленных способов получения доходов начинают активизироваться разные криминальные виды деятельности: торговля оружием и наркотиками, активизация криминальных промыслов типа действий современных сомалийских пиратов"
  Не нахожу принципиальных отличий между тезисом о главенствующей роли капитала, который способен для повышения процента прибыли развязывать войны, и тезисом о криминальных видах деятельности. Отличия есть, но не качественные, а количественные. Не обязательна угроза безработицы и не обязательно становится пиратом - достаточна угроза благополучию и вот - готов пират бизнеса.
  Констатировав вслед за автором определяющую роль бизнеса в мире и главную роль бизнеса в канализации социальной энергии, последуем далее в его рассуждениях. Он обнаруживает причину движения капитала в его постоянном бегстве от инфляционного сжатия:
  "Как ни странно, практически не говорится о фатальной связи капитала и инфляции. Между тем она не только существует, но и носит фундаментальный характер...
   Полагаем, в современной экономике инфляция выступает как движущий мотив развития, заставляющий мировой капитал постоянно "оборачиваться": ведь при инфляции пассивно лежащий капитал просто "испаряется" в этом и заключается ее глубинный смысл - в обесценивании капитала"
  Итак, капитал, этот князь мира сего, постоянно сдувается. Ему необходима постоянная же подкачка. Если с этой подкачкой начинаются проблемы, он начинает "паниковать".
  Рассуждая на тему "мир после кризиса", автор утверждает, что "постсингулярный рукав истории - своего рода некая метафора" и "нынешний кризис лишь один из длинной череды кризисов прошлых и будущих":
  "Так каким же будет мир после кризиса?
  Скорее всего, ничего принципиального не произойдет. Вряд ли человечество не найдет новых рынков. Другое дело, что они могут оказаться не столь масштабными, как прежние. Соответственно, будут давать более короткие циклы экспансии, но зато возрастет гибкость всей системы, и будущие кризисы станут не столь глубокими...
  в контексте сказанного можно уже сейчас утверждать, что либеральная модель экономики, сейчас подорвавшая свой авторитет, в перспективе сохранит позиции. Просто, как это и должно происходить в кризисные моменты, роль госсектора на определенный момент возрастет, а когда будет обеспечена стабилизация экономики, снова начнется масштабная приватизация и весь капиталистический цикл возобновится"
  Идеи Балацкого о капитализме, кризисе, войне, возрастании гибкости системы и отношениях периферия-ядро хорошо дополняются, на мой взгляд, статьей Гапонцева, рассматривающего концепции Валлерстайна и его единомышленников.
  Он пишет:
  "Валлерстайновский миросистемный анализ часто критикуют за его интерпретацию народов и стран периферии/полупериферии: они выглядят как "пассивные" и "страдающие". Так, например, по мнению авторитетного американского исследователя Дж. Бентли, "настаивая на том, что международный капитализм определяет современный мировой опыт, они делают невозможным понимание колонизованных и иным образом эксплуатируемых народов как участников истории, как деятелей, способных распознавать и использовать имеющиеся возможности или создавать собственный исторический опыт"
  Действительно сложно признать за странами периферии какую-либо самостоятельность, соглашаясь с приведенной далее в статье Гапонцева формулировкой:
  "при ближайшем рассмотрении периодические волны деколонизации оказываются, на наш взгляд, обусловленными историческими периодами торгово-промышленной экспансии Голландии, Великобритании и США. Причем от цикла к циклу нарастала ассиметрия между процессами колонизации и деколонизации. Голландия развалила колониальную систему Португалии в Индийском океане... Великобритания способствовала освобождению целого многонаселенного континента - латинской Америки, США (вместе с СССР) завершили ликвидацию всех колониальных систем на планете"
  Имело бы смысл продолжить приведенный ряд - развал СССР, конечно же, имел такую же природу внешнего "освобождения". Ту же природу будут иметь развал России, если он произойдет, или, скажем, мусульманского мира.
  Автор констатирует, что все мировые события оказываются "в одинаковой степени пассивны", ибо "имеют своей основной причиной именно экономическую динамику ядра, однозначно от нее зависят":
  "Последнее доказывается еще одним фактом: ни одна "национально - освободительная революция" включая обретение суверенитета Соединенными провинциями (Голландией), США и всеми последующими новыми государствами, не обходилась без решающей поддержки со стороны какого-либо государства из числа стран "ядра"
  Автор пишет об "эффекте "кумулятивного накопления" деколонизации", указывая на цикличность процессов колонизации - деколонизации, и делая отсюда вывод о зависимом характере существования структур периферии от деятельности ядра миросистемы.
  Логично предположить, что "эффект" скорее зависит не собственно от положения в мире, а скорее от положения наблюдателя в мире - от его ментально-ценностной близости к ядру миросистемы. В принципе деколонизация в данной парадигме не является абсолютной, скорее это просто смена одних колонизаторов другими, идеологически оформленная как движение к свободе. "Власть плоха тем, что она не наша", - сказал Фуко. Так и колонизация - плоха, "если не наша". Чем ближе (естественно лишь в идеологическом плане, поскольку само ядро, сколько к нему не приближайся, реально не достижимо, - в этом плане оно скорее фиктивно) к ядру, тем более гармонична миросистема. Чем дальше от ядра и ближе к периферии, тем, соответственно система выглядит более неприглядно. С точки зрения мусульман - мир выглядит несколько иначе, чем с точки зрения американца или европейца Деколонизация более сомнительна для деколонизируемых, чем для деколонизаторов.
  За примером ходить далеко не надо - вот на территории СССР на нашей памяти произошло "освобождение" десятка государств от "гнета" русских, выгодное в том числе и для открытия закрытых ранее рынков. Почему бы не воспользоваться выгодой, если сделанное доброе дело еще и прилично окупается? Запад совместил миссию освободителя и бизнесмена воедино, совершив новый акт освобождения-как-бизнеса. И СССР был "освобожден". Неважно, что освобожденные стали жить в юртах, важно, что империя пала. Чей черед следующий?
  При этом не надо думать, что освобождение когда-то завершится воцарением свободы на планете - ядро колеблется, центр "плавает", "освободители" с определенной периодичностью меняются. Не меняется только выгодность бизнес-освобождения.
  Принципиальным является то, что "освобождение" может идти не только в плане развала чужих, неправильных "колониальных систем" и в замене их на свои, "хорошие", а в том, что "освобождение" может быть более гибким и переход к такому, более гибкому "освобождению" (или не переход, а дополнение им обычной практики бизнес-освобождения как разрушения чужих "колониальных систем") можно рассматривать как одно из возможных средств повышения гибкости капиталистической миросистемы.
  Концепцию корыстного освобождения, освобождения как бизнеса, которую Валлерстайн обнаружил на макроуровне, вполне логично, на мой взгляд, перенести и на микроуровень.
  Гапонцев пишет: "Его (Валлерстайна) надежды на "новых левых" 1968 года, а затем на феминизм, "зеленых", эмигрантские движения 1980 - 1990-х не увенчались успехом"
  Но могли ли они "увенчаться успехом", учитывая, что все эти (и многие другие) движения по своей сути представляют такие же извне освобождаемые, бизнес-освобождаемые группы? Ведь можно делать бизнес не только на освобождении "колониальных систем", но и на внутриобщественном освобождении тех или иных групп. Даже если какая-то из форм борьбы зарождается как справедливый бунт против существующих порядков, современная система такова, что обратит это движение в свою пользу и использует как бизнес. Внутреннее ядро системы неуязвимо.
  Впрочем, возможен и средний уровень, точнее, сложно оказывается определить, где находится граница между бизнес - освобождением на макро- и микроуровне. Часто одно перетекает в другое, - к примеру, хорошо отработаны в настоящее время практики использования борьбы за права меньшинств как орудия дестабилизации и развала чужих "колониальных систем".
  То, что вся эта "борьба за права" лишь повод, очевидно. Борьба за права женщин почему заканчивается усилением их эксплуатации, борьба за экологию используется капиталом в своих целях, и как-то не видно особых ее результатов, идеи "новых левых" оказались доведены до абсурда (впрочем, далеко их вести и не пришлось) и т. д.
  Как там у Бодрийяра если за что-то начали бороться, - это не к добру:
  "если в отношении той или иной вещи возникает необходимость установления права, то это означает, что сама эта вещь приближается к своей гибели. Так, право на воду, воздух, пространство "скрепляет подписью" быстрое исчезновение всех этих элементов. Право на ответ указывает на отсутствие диалога и т. д."
  Капитал ищет, кого бы ему еще освободить. Людей все более и более освобождают и это постоянное нисхождение к свободе, это восстание масс, в результате которого люди все более теряют человеческий облик, провоцируется капиталом, направляется им. Его "тело без органов" проникает повсюду с помощью гибчайших денежных щупалец - потребностей.
  Балацкий пишет: "чем дольше будет идти поиск новых рынков, тем более длительным окажется кризис и тем больше вероятность возникновения войны"
  Это необязательно (хотя, конечно, и не исключается полностью), поскольку такой грубый инструмент как война в настоящее время оказывается заменен более гибкими. Понимая "угнетенные группы" как внутренний резерв для бизнес-освобождения, следует учитывать, что у капиталистической миросистемы имеется дополнительный, не учитываемый ресурс роста. Ресурс в принципе неисчерпаемый... до тех пор, пока народы будут позволять обманывать себя суррогатами бизнес-освобождения.
  Автор первой из рассматриваемых статей пишет: "развитый мир вполне резонно попытается перенести свой иссякший потребительский ажиотаж на страны третьего мира". Нам следует ожидать новых псевдоосвободительных движений, в сутолоке которых затеряется настоящее стремление к свободе.
  Однако в отличие от процессов деколонизации, потенциал которых в принципе неисчерпаем - достаточно переместить ядро и можно заново перекраивать мир, процессы бизнес-освобождения групп ведут к деградации общества. Пытаясь найти замену колониальным переделам, система пошла "вглубь" - по пути перевода бизнес - освобождения на микроуровень, но большая гибкость новой модификации системы оказывается оплачена ее усиленной деградацией.
   
   
  Пассионарность мусульманства
  Прочитал рецензию на книгу "Кто сегодня делает философию в России". В магазинах я ее видел, но внимания не привлекла. Называйся она, к примеру, "100 современных философов России", наверное, показалось бы более интересно. В слове "делают" все-таки присутствует какой-то не очень естественный, на мой субъективный взгляд, надрыв.
  Но после хвалебной рецензии решил проглядеть в интернете и кое-что из просмотренного понравилось. Например, вот это (вопросы задает юноша, автор сборника, отвечает ему в данном случае Пятигорский):
  "- О соотношении мусульманского мира и христианского... Кто внушил исламскому миру иллюзию его исторической пассионарности?
  - Можно обойтись без дурацких терминов, выдуманных моим покойным товарищем Львом Гумилёвым?..
  - От этих дурацких терминов уже невозможно избавиться...
  - Теория пассионарности - безобразно аргументированная теория, философски-вульгарная вещь.
  - Можно ли говорить об исламской ветви цивилизации как о тупиковой?
  - Никакого исламского мира не существует. Это выдумка кретинов из российского Министерства иностранных дел и из американского Госдепартамента, набивающих свои карманы за счёт фундаментального невежества современной интеллигенции практически во всех странах. Если говорить о тупике, то я могу сказать только одно - сейчас мусульманская религия, а никакая не культура или тем более цивилизация, находится в таком же жалком состоянии, как и современное христианство, как и современный буддизм. Ислам сегодня - это эффект запоздалой секуляризации, религиозный исламский фундаментализм - это реакция на секуляризацию конца XIX-начала ХХ века. Не более того. Никакого противопоставления мусульманства и христианства нет, если отвлечься от текстов, порождаемых жуликами. Оно выдумано в мошеннических политических целях и ещё отзовётся рикошетом по тем самым кретинам, которые пустили в оборот эту дихотомию.
  - Будет ли секуляризирована исламская религия? Ждёт ли нас аналог исламской Реформации?
  - Она происходит на наших глазах. И это далеко не первый шаг"
  Согласен и насчет Гумилева и насчет мусульманской "пассионарности", на мой взгляд, Гумилев - пример отрицательного "учредителя дискурсивности". Его теория имеет эвристическое значение, как пример нестандартного подхода к истории, но фактически никуда не годится - это лишь подвешенный вопрос без ответа, проблематизация истории, слишком замшевшей в своей традиционной приверженности "факту", в атеоретизме.
  "Учредители дискурсивности" - концепт Фуко, который напрашивается быть дополненным полюсами отрицательный - положительный, поскольку есть среди оных учредителей такие, значимость которых в том, что они задают важный вопрос, на который сами дают какое-то подобие ответа, которое должно быть отметено. Главное - не их версия ответа, а сам поднятый ими вопрос.
  Но есть и положительные учредители дискурсивности. Это те, чьи мысленные ходы можно развивать и это развитие не упирается в тупики. То, о чем Аристотель формулирует:
  "хотя сам он отчетливо об этом не говорит; однако он необходимо последовал бы за теми, кто направил бы его к этому"
  Если "направлять" далее отрицательных учредителей дискурсивности, то они приведут в тупик, положительные же поведут ко все новым и новым построениям, которые вытекают из их концептов.
  Положительных учредителей дискурсивности меньше, поскольку вопросы задавать проще, чем отвечать на них.)
  Что же касается мусульманства, то во многом это и впрямь современная выдумка, к которой волей-неволей приложили руку "умники" вроде Рорти, и прочих участников современного "крестового похода" поcтмодернистов на истину, объявившие миру "истину" о конвенциальности истин, об их "плюральности", т.е. о равенстве любых выдумок истине и прочем подобном. Раз все равно, что почитать за истину, то можно воскресить любую из древних религий и изображать веру в нее, повторяя древние ритуалы (бессмысленно повторяя, - потому что ритуалы вторичны и повторением ритуала не найдешь утерянный его смысл (которого могло, кстати и изначально не быть)).
  Современное мусульманство это миф, политическое мошенничество, огромный пузырь вроде МММ. Как в принципе и вообще любая религия в наше время - вера в наше время слишком натужна, вера в наше время - идеологический реконструкт, новодел.
  Смысл любой религии в ее метафоричности (но об этом будет идти речь в соответствующем разделе), а не в буквальном понимании метафор и слепом следовании сказочно-мифическим повествованиям.
   
   
  Ренессанс, социализм и виртуальные персонажи
  В обзоре "Социальная философия ХХI в.: ренессанс марксизма?" мое внимание привлекло следующее место:
  "д.ф.н., ведущий научный сотрудник Л. А. Булавка (Российский институт культурологи) акцентировала другой аспект - она показала, что в рамках мировой социалистической системы и прежде всего СССР все же было создано некоторое реальное воплощение социалистического идеала, и этим воплощением стала советская культура. Она была тем идеальным коммунизма, которое реально присутствовало в жизни каждого человека в условиях реального социализма? В этой культуре - в пространстве советского кино и музыки, книг и театров - человек (и автор, и художник, и зритель) жил в мире, законом которого было деятельное разотчуждение. При этом существенно, что этот процесс разотчуждения был не только идеальным феноменом художественной культуры, но и частью социальной жизни каждого человека, который участвовал в культурном процессе как активный сотворец любого художественного произведения. Герои кино и книг превращались в сотворцов реальных поступков советских людей в самых разных сферах, в том числе крайне далеких от искусства. Социальное творчество - от гайдаровско-тимуровских дворовых "команд" до героических поступков во время Великой Отечественной войны - было пронизано советской культурой, равно как и эта культура пронизывала всю ткань социального творчества. Так советская культура стала важнейшим слагаемым социальной практики разотчуждения"
  Каждое сообщество создает свое "идеальное". Виртуальные персонажи этого идеального сопутствуют реальным людям. То, что кажется случайным хаосом в отдельно взятой голове - таковым, конечно же, не является. Виртуальные персонажи, которые часто реальнее живых, совсем не случайны. У религиозного человека они свои - это Бог, святые, старцы, чудотворцы, у мистика свои - инопланетяне, пророки и всякие прочие снежные люди, у человека массы - это звезды попсы и телевизионные персонажи. Часто все это смешано.
  Прежде чем обрушаются империи, появляются новые виртуальные персонажи, это разведчики и диверсанты, передовая колонна нового. Римляне думали, что к сонму их богов лишь добавляется новый, когда христианство завоевывало себе место. Смотря фильмы про Бонда, Индиану Джонса и "Брюса Ли", советские люди полагали, что приобщаются к мировой культуре. Наивные троянцы вкатили в свои ворота деревянного коня.
  Виртуальные персонажи - сотворцы нашей жизни. Они "строить и жить помогают".
  Но и не только. Они могут быть сотворцами и нашей гибели. Они могут помогать разрушать и убивать. То, что они нематериальны, не значит, что они не живут. Они живут через людей. И еще неизвестно, кто более реален.
  В Обзоре далее сказано так:
  "эпохи рождения социализма в СССР и Ренессанса, особенно итальянского, вызывают много исторических и методолого - теоретических параллелей ... И в том и в другом случаях рождались новое общество, новый человек, новая культура. Это рождение взорвало прежние устои, породив небывалый взлет культуры и чудовищные политические преступления, волны насилия и жестокости. Наконец, и ренессансный, и советский проекты закончились поражением там и тогда. Но Ренессанс в историческом времени оказался победителем: добуржуазная эпоха личной зависимости и клерикализма ушли в прошлое. Быть может, так же победителем в исторической перспективе окажется освободительная тенденция советской культуры как мирового процесса разотчуждения и рождения идеального коммунизма? - этим вопросом была завершена интродукция Л. А. Булавки"
  Будем надеяться, что наше теперешнее падение лишь подготовка к новому взлету.
   
   
  Вирусы и наросты
  В констатации того, что наше общество подобно развалившейся машине, которая изо всех сил дымит, чадит, грохочет и при всем этом почти не совершает полезной работы, - нет ничего нового. Все это понимают и, если некоторые закрывают на это глаза (в основном другим), то такова нормальная идеологическая деятельность, суть которой в том (согласно Манхейму), чтобы в определенных ситуациях скрывать действительное состояние общества как от себя, так и от других и тем самым стабилизировать его. Другой вопрос, что подобная стабилизация имеет смысл лишь до определенной меры, которая нашим обществом давно превзойдена.
  Итак, с нашей общественной машиной что-то не в порядке. Между тем из приемника все несется бодрое: "все хорошо, прекрасная маркиза". Ну, хорошо, хоть что-то еще нормально работает, идеологический аппарат пока еще удерживает общество от паники. Пока еще.
  Не стоит дожидаться, когда действие идеологического наркоза завершится, стоит уже сейчас (а лучше бы раньше) задуматься о том, как бы - нет, не починить, - тут уж починкой не обойдешься, - как бы заменить ту бесполезную рухлядь, что досталась нам в наследство как общественная машина.
  Поэтому смысл поставить вопрос не так, что, дескать, - в чем проблема нашей элиты? а задаться вопросом - почему наша элита такова, какова есть?
  Также были бы полезны вопросы: Что мы вообще хотим от элиты? Какие задачи собираемся поставить перед ней? Какие полномочия готовы ей в решении этих задач предоставить? Что мы хотим от себя и своей страны?
  Пока нет целей - не может быть и понимания пути. Пока нет понимания пути - мы не можем всерьез критиковать курс власти. Разве что с эстетической точки зрения. Это само по себе конечно тоже неплохо, но мало что дает ничего в плане понимания нужных изменений. Утверждение, что машина уродлива, представляет малую ценность в процессе проектирования новой машины, призванной заменить старую. Дизайном и украшениями следует заниматься, когда готов основной чертеж. Во время же продумывания основных принципов внешний вид общественной машины дело второстепенное. Социальные дизайнеры идут после социальных инженеров.
  Вопрос же - чем и как заменить нашу элиту? - несмотря на свою важность является вторичным. Прежде чем разрушать старое и строить новое надо иметь план этого нового. Для создания концепции нового необходимо понимание того, что нас не устраивает в старом.
  Темой данного параграфа будет вопрос - почему наша элита такова, какова она есть? Ответ на этот вопрос способен помочь ответить и на все прочие из этой серии.
  Теперешнее положение, когда КПД общественной машины рассеивается из-за массового, тотального нравственного разложения собственной же нашей "элиты", - нельзя признать нормальным. Если элита поглощает всю общественную энергию, процветая за ее счет (за наш счет), то это никакая не элита, а какой-то паразитический нарост, вопиющий к немедленному хирургическому вмешательству. Другой вопрос - и к нему мы вернемся далее - насколько способно помочь здесь хирургическое вмешательство, - не приведет ли оно к ухудшению состояния? Не принимаем ли мы внешние проявления болезни за главное, упуская ее внутренние корни?
  Итак, почему положение дел таково? Что привело к этому?
  Как формулирует Бодрийар:
  "В сущности всюду имела место революция, но она проходила не так, как мы себе это представляем"
  Революция произошла, но вместо ожидаемой всеобщей гармонии, все пошло наперекосяк.
  "Что же касается политической и социальной революции, послужившей прототипом для всех других, она, предоставив человеку право на свободу и собственную волю, с беспощадной логикой заставила его спросить себя, в чем же состоит его собственная воля, чего он хочет на самом деле и чего он вправе ждать от самого себя. Поистине неразрешимая проблема. Таков парадоксальный итог любой революции: вместе с ней приходят неопределенность, тревога и путаница"
  Так развивает свое недоумение по поводу революций Бодрийар. Свобода оказалась неспособна принести освобождение. Но стоит ли негодовать на нехорошую революцию, вышедшую нам боком, и видеть в этом обман и насмешку судьбы?
  Да, в очередной раз выяснилось (к сожалению, опытным путем), что сама по себе свобода ничего не стоит, значимой (или незначимой) ее делает человек. Он может применить полученную свободу во вред и во благо, причем как себе, так и другим. Он может просто профукать ее. Он может применить свою свободу, для того, чтобы продаться в еще более жестокое рабство, чем то, от которого освободился в результате своей отчаянной и героической революционной борьбы. Или - чтобы порабощать других.
  Впрочем, учитывая, что еще Энгельс писал о том, что революции имеют тенденцию развиваться в согласии с собственными внутренними законами, а не в соответствии с благими пожеланиями, совсем уж неожиданным это открытие не назовешь.
  Как пишет Делягин (его концепция элит и их исторических перспектив будет рассматриваться далее) Сталин вот профилактически расстреливал элиты, и все было хорошо, а потом, когда из соображений гуманности, расстреливать их прекратили, все стало только хуже.
  Свободы, которые получило общество, вдруг не пошли ему во благо. Речь не о прекращении расстрелов, конечно, - это лишь некая начальная, нулевая, ступень, за которой последовали следующие шаги к освобождению, вплоть до событий нашей недавней истории, когда общество (в целом) освободилось от всего и вся, включая и собственный разум. Свободы породили несвободу, трансформировались в них неким алхимическим образом. Но опять же - стоит ли горевать об этом? Человека не привяжешь к колыбели, чтобы он провел свою жизнь в безопасности и покое. Свобода горька, но без нее нет человека. Жаль, правда, что и с ней его по большей части тоже нет. Но это другой разговор.
  "Мы находимся в эре невесомости, - горюет Бодрийар. - Наша модель - космическая ниша, кинетическая энергия которой аннулирует энергию Земли. Центробежная энергия многочисленных технологий освобождает нас от всякой силы тяготения и наделяет нас бесполезной свободой движения. Свободные от всякой плотности и гравитации, мы вовлечены в орбитальное движение, которое рискует стать вечным"
  Обретя свободу полета, мы не смогли придумать ничего лучше унылых наматываний кругов, подобно мотылькам вокруг лампы. Ну и к чему все эти полеты? - вопрошает "классик и современник".
  Долой крылья?
  Впрочем, и впрямь, дабы не быть обвиненным в чрезмерном опоэтизировании темы, с высот философского полета мысли пора опуститься на землю, и вернуться к нашим элитам.
  Их чужеродность обществу порождает в нем ясно воспринимаемое напряжение. А напряжение, согласно Парсонсу, - есть "тенденция к нарушению равновесия между двумя и более элементами" Поле напряжения, таким образом, обладает способностью порождать второй элемент, которого пока нет, но который начинает конденсироваться. Самим своим существованием, самой своей дисгармонией элита начинает порождать свою замену.
  Это хорошо, но история показывает, что процессы, которые пущены на самотек, никогда не приводят ни к каким хорошим результатам. Необходимо четкое понимание происходящего.
  Картина нашей действительности представляется мрачной. Многие авторы определяют современное положение дел с нашей элитой как удручающее. Вот что пишет о ней, к примеру, Кизима:
  "народ видит у власти массу серых личностей, гордо называющих себя элитой, устраивающих пышные частные вечеринки по образцу коллег из Брюсселя или Вашингтона и деловито переводящих активы в западные банки при нарастающей нищете большей части граждан"
  Внешне компрадорские элиты оформляют себя как демократии:
  "под "демократической формой правления" в десятках стран мира на самом деле скрываются олигархические режимы, поскольку элиты незападных стран могут достичь уровня жизни западных коллег лишь за счет разнообразных форм ограбления основной массы населения, в том числе в тесной кооперации с западными бизнесменами и корпорациями"
  Если демократия оказывается удобным интерфейсом для подобной модели, то принимаемая прозападными элитами идеология неолиберализма позволяет им прикрывать свою некомпетентность модными теориями:
  "В. М. Коллонтай делает очень важное замечание по поводу причин популярности неолиберальных подходов в среде западных политиков, которое, как представляется, уместно экстраполировать и на политиков незападных стран: "Многих западных политических деятелей в неолиберальных подходах соблазняла возможность переложить на рынок ответственность за существующие трудности и нарастающие проблемы". Неолиберализм стал своеобразной спасительной индульгенцией для лидеров и элиты, желающих снять с себя тяжкое бремя социальной ответственности перед обществом; вместо принятия мер теперь можно сказать: "Что мы можем сделать? У нас рынок, в работу которого нельзя вмешиваться". Но как долго нищающие избиратели будут готовы выслушивать такое объяснение?"
  Диагноз поставлен. Также ясно, что надо двигаться, чтобы выйти из теперешнего тупика. Кирвель, к примеру, определяет это так:
  "Задача нравственно высоких элит - отказаться от имитационного пути исторического движения и предложить принципиально новую модель социокультурного развития"
  Ясно и направление движения. Ракитов, к примеру, формулирует это так:
  "Сейчас существуют заметные, хотя еще слабые, признаки осознания нашей политико-олигархической элитой необходимости перехода от догоняющего развития к опережающему, от сырьевой экономики эффективной колонии к супериндустриальному обществу... если лидеры нашего бизнеса, государственные руководители и члены научного сообщества поймут, что демографические, экологические, сельскохозяйственные, градостроительные, здравоохранительные и оборонные проблемы можно решить только с помощью высоких технологий и только на базе современной науки, то, возможно, у России появится четкая и общепризнанная стратегическая цель - создание супериндустриального общества"
  Но оставим пока оптимистичные картины слабых признаков сознания. В общем-то как команда от своего капитана, солдаты от генерала, экипаж от командира, так подавно и общество от своей власти вправе ожидать чего-то большего, чем "слабые признаки сознания". Обратимся теперь к теории Делягина о треугольнике власть - общество - бизнес:
  "Развитие страны определяется взаимодействием государства, бизнеса и населения... Бизнес стремится к эффективности - к концентрации благ у наиболее успешных субъектов экономики и политики. Это стремление оформляется идеологией свободной конкуренции и погони за эффективностью - либерализмом. Население же органически стремится к справедливости - к более равномерному распределению благ. Его естественная идеология - социализм. В социально-идеологической сфере других идеологий нет: им неоткуда взяться так же, как на Земле неоткуда взяться Восточному или Западному полюсам.
  Полюсов в общественном развитии есть только два: эффективность и справедливость. И, поскольку слишком последовательная реализация каждого из них доводит их до абсурда и порождает катастрофу, государство призвано гармонизировать эти текущие интересы ради долгосрочного успеха всего общества"
  Далее Делягин так формулирует функции государства:
  "Государство создано обществом для решения всех непосильных для него задач. Именно поэтому общество терпит государство с его меньшей (по сравнению с бизнесом) эффективностью: необходимое лучше сделать плохо, чем не сделать вовсе.
  Неотъемлемые функции государства очевидны:
  - установление правил и обеспечение их соблюдения (поэтому как вид бизнеса возможна частная тюрьма, но не частный суд);
  - обеспечение безопасности в широком смысле, включая поддержание устойчивости природной, технологической и социальной среды;
  - стратегическое планирование;
  - критически значимая часть социальной помощи"
  Создавало ли общество государство - вопрос спорный, здесь Делягин сам противоречит этому своему положению, далее по ходу статьи описывая процессы (пре)образования государства, оформления его в его теперешнем виде в ходе нашей совсем недавней истории, именно как стихийные. Роль общества в этих процессах незначительна. Делягин здесь выдает желаемое за действительное (далее мы еще вернемся к этому вопросу). Тем более, что с этим желаемым - с тем, что в современном нам мире государство должно иметь подчиненный характер, спорить сложно. Мы все этого хотим.
  Итак, согласно Делягину, государство, по причине большей активности и значимости бизнеса, оказывается вынуждено отдавать ему предпочтение. При этом оно должно лавировать между интересами бизнеса и интересами общества, будучи вынуждено также "учитывать позицию населения, этого великого и обычно безмолвствующего субъекта политической жизни". Если же этого не происходит и государство сливается с бизнесом в экстазе, что согласно автору, "продолжается и поныне", то "государство de facto перестает выполнять свои обязанности и его существование утрачивает общественный смысл".
  Обратный дисбаланс, впрочем, оказывается столь же нежелателен:
  "Подчинение же бизнеса государству душит творческий потенциал общества, разрушая его конкурентоспособность"
  Прокрутим чуть назад ход рассуждений автора. Он пишет:
  "Подчинение государства бизнесу, помимо расцвета коррупции, превращает его в инструмент реализации коммерческих интересов, как это было в 1990-е годы в России, и как продолжается в сфере социально-экономической политики и поныне"
  Это "поныне" Делягина заслуживает отдельного рассмотрения. Он полагает, что бизнес и государство в нашем обществе слились, при этом, правда через несколько абзацев призывает следовать примеру Америки, где "симбиоз государства и корпораций" происходит благодаря общему для них аналитическому сообществу. Этот тезис также способен вызвать возражения (см все те же вышеприведенные соображения Делягина о нежелательности слияния бизнеса и власти), но пока дело не в этом. Дело в том, что бизнес и власть у нас в стране отделены друг от друга границей. Эпоха их единения завершилась делом ЮКОСа и в наше время у нас в стране - власть отдельно, бизнес отдельно.
  Если выбирать из двух предложенных Делягиным схем, то наиболее подходящей для описания нашей ситуации представляется не схема подавления бизнесом государства, а обратная - подавление государством бизнеса.
  С другой стороны, Делягин прав. Он пишет следующее:
  "И силовые, и коммерческие олигархи являются бизнес-олигархами, использующими контроль над государством для получения критически значимой прибыли.
  При этом коммерческие олигархи контролировали госаппарат "снаружи", ориентируясь на гражданские ведомства (управлявшие наиболее значимыми для этих олигархов ресурсами государства - имуществом и деньгами). Силовые же олигархи контролируют государство в основном "изнутри", занимая государственные посты. Они нацелены не на гражданские, а на силовые ведомства, распоряжающиеся наиболее важным для них ресурсом - правом применения насилия от имени государства. Тем не менее они остаются олигархами, т.е. действуют в интересах не общественного блага, пусть даже понимаемого превратно, но собственного, как материального, так и символического потребления... Страх, порождаемый силовой олигархией в силу ее образа действия, разрушает общество, экономику и саму государственность не меньше, чем в свое время деятельность коммерческих олигархии"
  Собственно здесь произошло некоим образом замещение. Более крупная и более зубастая рыба поглотила менее крупную и менее забастую. Победа силовой олигархии над коммерческой в принципе представляет собой явление того же порядка, что и описанная Делягиным чуть ранее по тексту более ранняя победа ее над оргпреступностью:
  "они победили оргпреступность, но не нормализовали развитие, а лишь сами заняли соответствующее место"
  В результате:
  "замена коммерческой олигархии времен Ельцина силовой олигархией не изменила социально-экономическую политику. Государству остается недоступным решение ключевых проблем экономики, что превращает переваривание нефтедолларов в "рост без развития"
  Мы получаем противоречие - автор и прав и не прав одновременно. В чем дело? А дело в получившейся новой структуре, которая одновременно является и внешней бизнесу и имманентной ему. Полученное нами в ходе этих рассуждений открытие позволяет добавить новый штрих к чертам рассматриваемого феномена элит. Наши элиты едины с бизнесом, но совершенно новым способом, который лучше всего можно описать теологической формулировкой "неслиянно и нераздельно". Подавив бизнес, элиты включили его в себя, превратив в подчиненную подгруппу. Треугольник общество - власть - бизнес, где все участники по идее должны быть равны и соблюдать баланс интересов, превратился в "вертикаль власти", где наверху власть, посредине бизнес, который как бы тоже власть (но не власть), и в самом низу распласталось общество. Для общества бизнес - это власть, поскольку, когда оно смотрит со своего дна вверх, то для него власть и бизнес сливаются. Для власти наоборот, когда она смотрит вниз со своих высот, то видит бизнес, за которым местами где-то понемногу проглядывает общество.
  Получив этот примиряющий нас с Делягиным вывод, мы заодно получаем и еще одно возражение против его концепции. В начале рассматриваемой статьи он обмолвился о том, что общество создает государство для каких-то там своих надобностей, после чего интересно и подробно описывает процессы формирования теперешнего состояния государства, в которых не просматривается ни какого-либо участия общества, ни намека на учет его воли. То, что выросло у нас в качестве элит - это абсолютный паразит. Т.е. паразит, которого не устроило жить внутри поедаемого организма-носителя, и который взял да и выбрался наружу, поместив этот поедаемый организм-носитель внутрь себя. Это новая стадия отрицательной эволюции - нечто вроде того, как если бы вирусы, став разумными, и не удовлетворяясь своим случайным вспышечным господством над человечеством, вдруг начали бы разводить людей, подобно тому, как люди разводят скот. Т.е. речь идет не о том, что общество создает государство, в данном случае наоборот - государство простраивает общество под свои нужды. Инфекция коррупции из скрытного своего вида перешла в открытый, из побочного и случайного процесса превратилось в основной.
  Приведу следующее соображение Бодрийара:
  "Мы существуем не среди возрастания, но среди наростов. Мы живем в обществе размножения, в обществе того, что продолжает возрастать и что невозможно измерить, того, что развивается, не обращая внимания на свою природу, чьи результаты разрастаются с исчезновением причин, что ведет к необычайному засорению всех систем, к разрушению посредством эксцесса, избытка функциональности, насыщения. Лучше всего это можно сравнить с процессом распространения раковых метастазов: утрата телом правил органической игры ведет к тому, что тот или иной набор клеток может выражать свою неукротимую и убийственную жизнеспособность, не подчиняясь генетическим командам, и неограниченно размножаться.
  Это уже не критическое состояние: кризис всегда связан с причинностью, с нарушением равновесия между причиной и следствием; он может разрешиться или не разрешиться посредством исправления причин. В нашей же ситуации причины сами перестают быть четкими, они уступают место интенсификации процессов в пустоте"
  Нарост подчинил себе организм.
  В окончании своей статьи Делягин пишет:
  "Трагедия России в том, что ее элита сформировалась в ходе осознанного разворовывания и разрушения собственной страны. Отдельные люди могли нравственно возродиться, но не социальный слой в целом. Ответственность перед обществом просто в силу происхождения недоступна ему. Поэтому только политическая модернизация и оздоровление элиты могут открыть дорогу модернизации России. Такое оздоровление может быть вызвано только системным кризисом. Он неизбежен даже без удешевления нефти, - в силу обострения структурных проблем, износа инфраструктуры и утраты трудовой мотивации.
  Время, остающееся до него, дано нам для обучения и организации"
  Впрочем, предостерегает он - надвигающийся кризис "можно и не пережить".
  Закончив на этой жизнерадостной ноте с Делягиным и его властным треугольником, перейдем к теории.
  Итак, перед нами нарост на общественном теле, нарост, который, как уже было сказано выше, вопиет к скальпелю хирурга. Итак - резать или не резать? Бодрийар, периодически привлекаемый мной в этом параграфе в качестве своеобразной пифии, произносит следующее:
  "В сверхзащищенном пространстве тело теряет всю свою защиту. В операционных помещениях профилактика такова, что ни один микроб, ни одна бактерия не может выжить. Но именно здесь можно увидеть возникновение таинственных, аномальных вирусных болезней. Потому что вирусы начинают распространяться, как только для них образуется свободное пространство. В мире, где уничтожены старые инфекции, в идеальном клиническом мире появляется неосязаемая, неумолимая патология, рожденная самой дезинфекцией.
  Патология 3-го типа. Подобно тому, как в нашем обществе мы имеем дело с новым насилием, рожденным из парадокса умиротворенного и вседозволяющего общества, мы являемся свидетелями новых болезней - болезней тел, сверх меры окруженных искусственной медицинской или информационной защитой, уязвимой для всех вирусов и для самых неожиданных и порочных цепных реакций. Сегодня мы имеем дело с патологией, которая обнаруживает не несчастные случаи или анемию, но аномалию. Происходит совершенно то же самое, что и в социальной жизни, где те же причины вызывают те же порочные эффекты, те же непредвиденные дисфункции, сравнимые с генетическим беспорядком клеток, и здесь обусловленным сверхзащитой, сверхкодированием, сверхобрамлением. Социальная система, как и биологическое тело, теряет свою естественную защиту по мере ее подделки и замены. Медицине будет очень трудно преодолеть эту небывалую патологию, потому что она сама составляет часть системы сверхзащиты, протекционистского и профилактического усердия, направленного на тело. Как не существует, по всей очевидности, политического решения проблемы терроризма, так нет и биологического решения проблемы СПИДа и рака - и по той же причине: речь идет об аномальных симптомах, пришедших из глубины самой системы и противостоящих с реакционной вирулентностью политическому сверхобрамлению социального тела или биологическому сверхобрамлению тела как такового.
  На начальной стадии этот злобный гений "искажения" принимает форму несчастного случая, поломки, аварии. Последующей стадии соответствует вирусная, эпидемическая форма, вирулентность, которая проходит через всю систему и против которой система беззащитна, потому что это искажение порождено самой ее интеграцией"
  К чему эта цитата? Хотя ее можно отнести к обсуждаемой теме лишь косвенно, но с ее помощью можно взглянуть на проблему несколько со стороны. Ее автор копает не только глубоко, но и достаточно широко в том плане, что его идеи приложимы к достаточно широкому спектру явлений.
  Те наросты, которые мы видим, имеют внутреннюю природу, если их удалять - корень болезни останется внутри и болезнь возродится снова. Цитату Бодрийара следует понимать все-таки не как отказ от борьбы с болезнями (в том числе общественного тела), но как отказ от борьбы не с корнями болезни, а с ее следствиями.
  Вирусы, даже разумные, как наши элиты (или скорее псевдоразумные), сами по себе ничто. Это грязная пена на волнах жизни. Пена не может главенствовать над волнами, даже если временами ее становится много, - подует ветер истории и ее унесет. Суть человека это борьба. И человек не должен отказываться ни от борьбы, ни от свободы, даже если в ходе этой борьбы он получил поражение, как не должен стремиться в клетку, если не смог вдруг правильно распорядиться свободой. Все вовсе не так страшно, как вещает Бодрийар. Просто все несколько сложнее, чем это обычно представляется.
  Бодрийар формулирует в перерыве между потоком своих мрачных пророчеств следующее:
  "Наличие вирусов есть патология замкнутых и целостных окружностей, скученности и цепной реакции... Отсутствие изменений порождает другое, неуловимое, но абсолютное изменение, которое и являет собой вирус. Тот, в чьей жизни не происходит изменений, погибает от этого"
  Мы слишком долго были замкнуты, и речь идет не о территориальной замкнутости, а о замкнутости в плане создания чересчур совершенной, чересчур самодостаточной общественной системы, настолько самодостаточной, что она перестала нуждаться в самом обществе. В нашем обществе слишком долго не было изменений. Стоит ли удивляться тому, что наше общество больно?
   
   
  Человек-кубик
  Вэйль пишет:
  "металлический холод государства заставляет их испытывать потребность в любви к какому-нибудь существу из плоти и крови. Хорошо освоенное в Голливуде искусство ... фабриковать публичных идолов показывает, что поклонение масс может быть направлено на первого встречного"
  В этом суть демократии в ее современном варианте. В этом суть современности вообще. Если тоталитаризм обвинялся в том, что человек в нем существовал как "винтик", что подразумевало приниженность и подчиненность с одной стороны, но, одновременно, и некую, пусть и почти ничтожную роль, подразумевавшую определенность места такого человека-винтика в общественном механизме, то современность при ее демократичности и мобильности предусматривает для человека иную роль. Теперешний человек это не винтик, который куда вкрутят, там и послужит, - современный человек, несмотря на культивируемый индивидуализм, оказался человеком - кубиком. Из таких кубиков в произвольном порядке строятся любые фигуры, но фигуры эти ничем не скреплены, так что оказываются нестойкими, быстро сменяющимися. В этой мобильности современного общества видят его преимущество. Мобильный человек-кубик может быть перенесен с места на место, из страны в страну, из одной профессиональной сферы в другую. Им управляет лишь слепой случай, ставящий его то туда, то сюда. Люди-кубики во всем равны друг другу, легко взаимозаменяемы.
  Бодрийар пишет:
  "Вас больше не отрывают грубо от обычной жизни, чтобы бросить во власть машины, - вас встраивают в эту машину вместе с вашим детством, вашими привычками, знакомствами, бессознательными влечениями и даже вместе с вашим нежеланием работать; при любых этих обстоятельствах вам подыщут подходящее место, персонализированный job - a нет, так назначат пособие по безработице, рассчитанное по вашим личным параметрам; как бы то ни было, вас уже больше не оставят, главное, чтобы каждый являлся окончанием целой сети, окончанием ничтожно малым, но все же включенным в сеть, - ни в коем случае не нечленораздельным криком, но языковым элементом, появляющимся на вы ходе всей структурной сети языка. Сама возможность выбирать работу, утопия соразмерного каждому труда означает, что игра окончена, что структура интеграции приняла тотальный характер"
  Люди-кубики одинаково просты и поверхностны, любой из них годится на роль "публичного идола" и отнюдь не только лишь в сфере масс-культуры, но и в сфере принципиально ничем не отличимых от нее политики и бизнеса. Человек-кубик одинаково годится на все, куда его не поставь, он всюду одинаково сойдет, поскольку все остальные люди-кубики ничем от него не отличаются. Человек-кубик всюду одинаково сойдет, пусть и одинаково плохо, но альтернативы ему все равно нет, сменить одного человека-кубика можно лишь на другого такого же.
  Это приводит к тому, что становится все равно - держаться ли за человека или поменять его. Отсюда расцвет непотизма - раз все люди современности одинаково среднебездарны, и нет между ними существенной разницы, да нет к тому же и потребности в таковой разнице, то почему бы личному фактору не вмешаться в дела?
  Современные элиты случайны, да и не зависит от них ничего. Роль современных элит не только "вносить недостаток в избыток", как это формулируют постмодернисты, не только уничтожать стабильность, внося хаос, но и наоборот - вносить избыток в недостаток, создавать миражи оазисов благополучия. У общества должны быть, пусть иллюзорные, но цели. Для этого и нужны "публичные идолы", политические, финансовые, масс-культурные. Те, о ком будут писать журналисты, те, о ком будут судачить между собой люди-кубики. Таков новый этап либерализма, таков новый этап равенства, доведенного до абсурда, таков новый человек. Человек - кубик. Или уже кубик - человек?
   
   
  Конец политики
  Вспомним классиков:
  "Когда в ходе развития исчезнут классовые различия и все производство сосредоточится руках ассоциации индивидов, тогда публичная власть потеряет свой политический характер. Политическая власть в собственном смысле слова - это организованное насилие одного класса для подавления другого. Если пролетариат в борьбе против буржуазии непременно объединяется в класс, если путем революции он превращает себя в господствующий класс и в качестве господствующего класса силой упраздняет старые производственные отношения, то вместе с этими производственными отношениями он уничтожает условия существования классовой противоположности, уничтожает классы вообще, а тем самым и свое собственное господство как класса.
  На место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех"
  К чему я привел уважаемых классиков? Ведь, как известно все произошло с точностью до наоборот. Но в том-то и дело, что при полном инвертировании всех вышеприведенных положений классиков суть оказалась как раз та, что они и предвидели - политика умерла.
  Рассмотрим попунктно: "Когда в ходе развития исчезнут классовые различия"
  Исчезли. Нынче нет пролетариев, нет капиталистов, есть лишь, согласно другим классикам: "класс серых крыс" или то, что так лелеют наши власти и на что возлагают надежды - средний класс.
  Нет, вроде есть работяги, но они как-то совсем уж маргинальны, есть и капиталисты, но и они также превратились в карикатуры на самих себя и свой класс, основная масса - "середняки", которые с одинаковым усердием и успехом берутся заваливать любую работу - от физической до руководства компаниями. Все это при одном и том же учебном и культурном базисе (скорее, впрочем, можно говорить об общем уровне безграмотности и бескультурья), при примерно одинаковых запросах и стремлениях, что в сумме обеспечивает полную взаимозаменяемость любых элементов системы и "легкость необычайную" в ее управлении (и как стиль и как меру).
  "производство сосредоточится руках ассоциации индивидов"
  В чьих руках сейчас производство? Вроде как не в наших, поскольку на этом жизненном пиру у нас "по усам текло, да в рот не попало", но и времена маркизов Карабасов, "владельцев заводов, газет, пароходов", тоже давно минули. Все не наше и... ничье. Безликие менеджеры собираются на свои собрания, чтобы поаплодировать другим безликим менеджерам, рангом повыше, что спустились до них, сирых, со своего уровня иерархии, чтобы попозже поехать на другое такое же собрание, чтобы там уже самим почтительнейше внимать менеджеру следующего уровня иерархии. Понятно, что где-то иерархии обрываются (хотя некоторые авторы полагают их в определенном специфическом понимании как круговые), но эти верхние точки ничтожны по сравнению с менеджерской массой.
  Результат - "публичная власть" потеряла "свой политический характер" поскольку подавлять некого и некому - "организованное насилие одного класса для подавления другого" потеряло смысл - классов как таковых не стало, старые производственные отношения оказались уничтожены, хотя и не таким образом, как это предполагалось Марксом и Энгельсом.
  Итак, политики в наше время нет. Власть захватила буржуазия, а не пролетариат, и в соответствии с этим переворотом вышеприведенных идей классиков, создала общество, где деградация каждого - условие деградации всех.
  В настоящее время нет политики в том ее старинном понимании, а есть лишь бизнес.
   
   
  Коэффициент идиотизма
  Неужели нам, русским, придется уйти?
  Уйти, как ушли в свое время греки.
  Смешаться с варварами, быть поглощенными ими, стать такими же, как они, раствориться среди них, словно сахар в воде.
  Самолеты падают, корабли тонут, и дело не в слабых законах и недостаточном контроле, как это представляют власти, а в зашкаливающем коэффициенте идиотизма.
  Остановила внимание фраза из статьи Резванова "Неформальные практики в российском малом бизнесе", где он формулирует так:
  "Представители малого бизнеса относятся как раз к той трети российского населения, которая сумела подняться по социальной лестнице, но путем издержек профессиональной деградации, если не ограничиваться таким показателем восходящей социальной мобильности, как уровень доходов"
  Все бы хорошо, но кто вообще в нашем обществе миновал "издержек профессиональной деградации"? Наверное, лишь за немногими исключениями все общество в целом оказалось отброшено назад по своему уровню знаний, умений, их востребованности. Не только те, кто как-то сумел их конвертировать в "уровень доходов", но и вообще все.
  Неиспользуемые навыки утрачиваются, в нашем же обществе по получаемой в ВУЗах специальности работают единицы - знания негде применять, они оказываются ненужными. По сравнению с советским уровнем отношения знаний к их применению наше общество упало в пропасть.
  Соответственно этому перерождаются и знания - то, что дает современное высшее образование, все эти "менеджменты" и бухучеты несравнимо ниже по интеллектуальному уровню с прежним уровнем подготовки. Как пишет Литвак в статье "Кризис социологических концепций информационного общества в сфере социально-экономических отношений":
  "Уже в 1970-е гг. было показано, что квалификационные требования к офисному труду в целом настолько понизились, что он почти не отличается от физического. Подавляющая масса такого труда сегодня - это по-прежнему малоквалифицированная по сути и почти всегда тяжелая рутина... вовсе и не требующая полета фантазии и творчества"
  То бишь уровень сложности работ упал. Быть инженером в советское время требовало гораздо больше "полета фантазии и творчества", чем современные офисные работы (беру наиболее значимые профессиональные направления).
  Так что, возвращаясь к тому утверждению, с которого начал - не только представители малого бизнеса оказались в состоянии "профессиональной деградации", но все наше общество в целом.
  Да и не только наше. Мир в целом вступил в фазу интеллектуального расслабления. Вспомним бодрийаровское определение современности как состояния "после оргии".
  Но "мир в целом" - не оправдание. Наша проблема - состояние нашего общества.
  Вот Шулевский пишет о чуде:
  "Сегодня институциональным центром, клеточкой, живым целостным зародышем идеи России, соответственно - живым организмом-институтом истинных инноваций может быть только школа, еще и еще раз - школа. Ячейкой, местообитанием чуда, невозможного, идеального как силы является школа - и дети. Школа - социальный институт, в рамкахи посредством которого идет великая смысловая война за метареальность чуда, волшебства и магии, за превращение невозможного в реальность.... Поэтому школе нужно немедленно дать все наилучшее, что имеется в обществе"
  Все замечательно и обнадеживающе. Но не только нет такой "доброй воли", которая взялась бы исполнять эти наши пожелания, но есть, напротив, злая воля, которая вполне осознанно добивается обратного.
  И слова Шулевского:
  "Школа - это не часть общества, а его первобытие, его оригинал; общество есть образ и подобие школы, ее творение"
  остаются лишь благим пожеланием, поскольку вряд ли прочитав эту или подобную ей фразу наши власти схватятся за голову и с криком "как же мы сами до этого не догадались!" ринутся исправлять содеянное ими в области массированного оглупления собственного народа. Все они прекрасно понимают и то, что делается, делается с учетом этого понимания.
  Да, школа - матрица общества, но кто сказал, что всем нужно хорошее общество и, соответственно, хорошая матрица этого общества? Дураками управлять проще.
  Общество наше деградирует и этот тренд вполне устраивает "элиты". Более того, они не прочь и поспособствовать деградации.
   
   
  Отклик на обращение президента Медведева (http://www.newsland.ru/News/Detail/id/409380/cat/10)
  Человек меняется и дело, конечно, не в технологическом детерминизме, озвученном Медведевым ("Считаю технологическое развитие приоритетной общественной и государственной задачей еще и потому, что научно-технический прогресс неразрывно связан с прогрессом политических систем"), а в росте культуры, медленном, слабом, почти безнадежном. Детерминизма тут никакого, ни наука, ни техника, ни религия ничего здесь не определяют. Рост культуры - заслуга тех немногих, кто не врал и не господствовал. Культура накапливается поколениями, но уничтожается почти мгновенно. Человек меняется за счет роста культуры, он меняется и старые формы общества начинают стеснять его, как стесняет старая одежда выросшего из нее ребенка.
  Демократия не некое следствие возросшей вдруг рациональности в качестве побочного результата "технологического развития" и "научно-технического прогресса", как это обычно представляется. Демократия это следствие возросшей культуры. Рабом можно повелевать, культурный человек (не путать с образованным - об этом далее) к повелениям относится скептически. Не в силу, опять же рациональности, а в силу морального неприятия власти.
  Общество должно быть изменено под нового человека. Эта задача крайне сложна и опасна. Удалить старое общество - это как обезвредить мину, или как вырезать рак. Старое общество смертельно для нового человека, это общество лжи, власти, смерти. Оно нуждается в рабах. Необходимо создать общество, предназначенное для жизни, без лжи, без несвободы - общество жизни.
  Надо признать, что в современном обществе прогнило все и все нуждается в замене без жалости и без сожалений. Нельзя оставлять ничего из старого багажа, нельзя ничего объявлять священным и беречь от пересмотра. В старом обществе не на что опереться, оно лживо от начала и до конца. В старом обществе - все бизнес (кроме разве что самого "бизнеса"). Медведев хочет опереться на науку, но современная наука - бизнес, она существует не для блага людей (это в лучшем случае вторично), она существует как бизнес-сообщество, используемое для извлечения прибыли. Медведев хочет опереться на образование, но и современное образование - бизнес. Ломающий души (кто научит учителей?). Медведев хочет опереться на армию, но и современная армия - бизнес и посему к войне не пригодна. В нашем обществе бизнес все, кроме собственно "бизнеса", который являет собой попросту откровенное воровство.
  Мы учим детей добру, но закрываем глаза на зло. Бессильно или равнодушно? Мы должны радоваться не тому, что образовательные учреждения выпустили очередную партию головастых инженеров, физиков и математиков и готовятся извергнуть из себя следующую партию еще более головастых, а тому насколько эти головастики люди, насколько они культурны. Вспомним, что писал, к примеру, Федотов об искусстве ассимилировать варваров. В каком состоянии это искусство сегодня? Варвары всходят на образовательный конвейер и выходят из него все теми же варварами только со знаниями в головах.
  Что мы хотим от модернизации? Да предыдущие были жестоки. Но почему? Потому что у них была жесткая ясная цель. Какова цель той модернизации, о которой говорит Медведев? Хотим ли мы сделать общество счастливее для того, чтобы люди лучше работали, или же работать лучше для того, чтобы сделать общество счастливее?
  Чего не хватает нам для счастья? Знаний? Техники? Власти? Или, быть может, все-таки культуры? Мы будем жить так, как жили вопреки любым попыткам модернизаций, пока не поймем, что нуждаемся в новом человеке для нового общества, и в новом обществе для нового человека.
  В общем-то обращение Медведева, вопреки всему тому глуму, который оно вызвало, теоретически вполне могло быть и здравым, - если бы не то запоздание, с которым оно делается. Человек не знает, что делать и просит совета, если кто-то видит в этом что-то необычное - пусть сам сформулирует программу выхода страны из тупика. Так что можно было бы и помочь. Но... если он окажется способен принять эту помощь. Желающих помочь советом много, да только понимают они мало. Чтобы решить такую серьезную проблему как возрождение России лозунгов и благоглупостей недостаточно, требуется углубиться в теорию. Иначе будет очередное переливание из пустого в порожнее.
  Медведев пишет о слабости гражданского общества, но вал ответов (по большей части нелестных) способен, полагаю, переубедить его в этом. Может, ГО и слабо, но государство еще слабее.
  Гнусные олигархи нас злобно гнетут. С этим все ясно и вопросов не вызывает. Проблема в другом - почему это так. Поскольку пока ответа на этот вопрос нет, попытки удалить паразитическую прослойку будет вести лишь к ее ротации.
  Существование человечества возможно не только лишь как рынок. Большая часть людской деятельности не обусловлена экономически. За основные свои действия человек не рассчитывает получить обменное вознаграждение. Главные мотивы человека внеэкономичны.
  Западные люди поставили эксперимент над собой. Они дальше других продвинулись по пути экономизации жизни, и получили наибольший отрыв от реальности. В тексте Медведева есть здравая мысль, что не нужно слепо переписывать Запад. Вопрос, однако в том, что он и советчики его тени готовы противопоставить копированию? Подозреваю, что кроме благих пожеланий противопоставить им нечего.
  Запад благополучен и это замыливает взгляд его адептам. Но благополучие Запада - чечевичная похлебка за которую западный человек продал свое человеческое первородство. Столетия рынка изменили западного человека. Давайте возьмем очень простой и распространенный пример - жанр фильма ужасов. Это чисто западный жанр. Как Фуко писал о романе, что жанр этот политический, так и за внешне пустой оболочкой жанра фильма ужасов можно увидеть природу западного человека. Присмотритесь не к внешним эффектам - не к тому ЧЕГО он боится, а к тому КАК боится западный человек. Страх может быть разным - страх умирающего за правое дело, совсем иной, чем страх осужденного за зло. Страх идущего в бой вместе со своим подразделением - один, страх умирающего в одиночестве - другой. Страх борющегося за чужие жизни и страх за свою - разные вещи. Страх западного человека показывает его суть - он одинок и у него нет ничего, кроме того, что он купил на своем рынке. И когда "наступит время оправданий", его душа оказывается пуста, он неспособен к борьбе, потому что ему некого защищать. Он не старший в жизни (об этом далее).
  Все хотят готовых решений и волшебных чудес. Дайте нам русскую идею и программу возрождения. Многие пытаются "дать", да как то все криво. Но, на мой взгляд, прежде чем вести людей к светлому будущему, надо бы определиться с основами. Например, для начала разобраться с тем, КОГО вести. Вполне метафизический вопрос - "что такое человек?" и понятно, он не имеет отношения к политической борьбе и тому поверхностному волнению, что почитается за реальность, но без решения этого вопроса выйдет как с технологическим детерминизмом, когда за причину принимают следствие. Культурные люди носят галстуки - давайте повесим галстуки на обезьян, и они станут людьми - нечто вроде этого.
  Что же такое человек? Имхо, человек не просто двуногий-двурукий инструмент для производства тучи благ и вещей, жизнерадостный обитатель общества услуг, гедонист общества потребления. Человек, на мой взгляд (вопреки мнению Парето, полагавшего сущность человека в способности использовать разум в корыстных целях) определяется, прежде всего, способностью к бесполезной жертве. Бесполезной для себя и для рыночной конъюнктуры. Человек это существо, способное совершить выход за свои границы. Способное ради блага других людей, ради куража, ради злости или от тоски к совершению такого, на что экономический человек с его бледной рациональностью никогда не решится. Про такого человека не снимешь фильма ужасов, потому что это будет не фильм ужасов, а фильм человека.
  Как и страх, любовь может быть разной, что также обычно не учитывается. Любовью называют и любовь отца к сыну и сына к отцу, и платоническую любовь коллекционера к своему предмету, и телодвижения "занимающихся любовью", и христианскую любовь к ближнему и любовь маньяка к своей жертве, и любовь к еде, и любовь к добру (причем в разных значениях этого слова). Согласитесь, разброс велик. Возьмем первую из приведенных дихотомий - любовь отца к сыну и сына к отцу, разве их любовь одинакова? Как сказал некто - ребенок путает мать и ее дары. Мать, отец любят ребенка сильнее, чем он их, они любят его иначе. Они любят его с высоты своего превосходства, им не нужны "дары" и отдаривания - они бескорыстны. К их любви добавляется "отношение старшего". Чтобы любить другого, как ребенка, чтобы любить в другом ребенка, надо самому быть "отцом" по отношению к нему, быть старшим. Только старший способен понять другого - с высоты своего превосходства, только старший способен помочь другому и направить его. Только старший способен быть тем образцом, на который будут равняться другие. Любовь равных друг к другу невозможна. Точнее возможна, но в виде своеобразной пародии.
  Итак, чтобы в обществе не было вражды, чтобы в обществе был мир, общество должно строиться на отношениях любви, а для этого ему нужны старшие, ему нужны носители культуры. Нам нужны "хвараны".
  Современное образование, да и вообще все прочие практикуемые пути социализации представляют собой осколок прошедшей эпохи. Устарелость эта не осознается практически никем. Образование - священная корова (впрочем, одна из многих) современного общества, на которую не поднимается ни рука, ни мысль даже у немногих действительно серьезных критиков современного миропорядка.
  Современное высшее образование никуда не годится - это доказал Фомин (см. Свободную Мысль номера второй и третий за 2008 год), современное школьное образование никуда не годится - это убедительно доказал еще Петров (см. М. К. Петров "История европейской культурной традиции и ее проблемы"). В принципе можно сказать, что все лучшее, что дает современное образование людям - оно дает случайно, не благодаря своим преимуществам, а вопреки недостаткам. Если кто-то стал лучше в процессе образования, то не благодаря ему, а скорее поверх него.
  Понятно, что мы не способны разом отказаться от образования в его теперешнем несовершенном виде, даже осознав это его несовершенство (а осознания к тому же нет), но мы должны, во-первых, ясно осознать его недостатки, во-вторых, - стремиться к их преодолению, что невозможно без экспериментирования, в третьих, - мы должны морально быть готовы к великому повороту.
  Чем быстрее будут начаты эксперименты, тем лучше. Каждый год при настоящем положении вещей, это упущенный учебный год, упущенный шанс вырастить настоящих людей.
  Правило "не навреди" должно в определенной мере ограничивать характер этих экспериментов. Дети, проходящие экспериментальное обучение, не должны отставать от всех прочих по всем дисциплинам, кроме разве что совсем уж нелепых.
  Обучение должно вестись параллельными курсами - обычным и "сверх" такового. Во всяком случае, на первых порах
  Современное образование - это конвейер, который штампует и нормирует. Времена же такой социальной механистичности проходят, должны пройти и пора освободиться от тюремного характера современной школы. Наше время требует иных подходов - более честных, более обращенных к человеку.
  Некогда появилось на свет течение антипсихиатрии, теперь пришло время подобного вызова современной образовательной системе.
  Новое общество не появится, пока не появятся новые люди, достойные его.
  Каким должно быть новое образование?
  Для начала, каким оно быть не должно:
  Оно не должно быть конвейером, оно не должно быть тюрьмой, оно не должно быть стадом. Учителя не должны быть шабашниками, получающими деньги за отработанные часы, не должны быть пастухами и тюремщиками.
  А каким должно - пока лишь в контурах:
  Оно должно быть немассовым - вестись в командах, в небольших товариществах. В межкомандных состязаниях постоянно должен вырабатываться дух братства и взаимопомощи.
  Оно должно быть ответственным - группу должны вести несколько ведущих.
  Оно должно основываться на взаимовыручке - старшие должны нести шефство над младшими.
  Оно должно вестись достойными людьми (в настоящий момент таких мало, поэтому это должны быть лучшие люди).
  Много говорилось и говорится общих слов о гармонии духа и тела, да нет ни гармонии, ни духа, ни тела. Надо стремиться к этому, тем более, что у современного человечества накоплено много методик - только черпай. Но если черпают то со дна, где муть. Надо учиться черпать чистое.
  Нужно взять лучшее из опыта как мирового, так и современного, как энтузиастов - новаторов, так и из древних традиций. Нужно продумать все до мелочей (не здесь, здесь, в этом тексте - лишь контуры)
  Учение должно быть проникнуто философией, как граничной, наивозможной умственной состоятельностью и самостоятельностью.
  Новый человек не должен испытывать лингвистических затруднений и должен обладать системным мышлением, он должен быть здоров телом и душой. Сейчас, выходя из школы, он получает лишь собутыльников на случай юбилея окончания школьной каторги, да воспоминания о совместных шалостях той или иной степени интеллектуальности, завершив же хваранское обучение, человек должен обрести братьев и дом. Это его опора в жизни, и, возможно, это главное.
  Хотя, конечно, не единственное.
  Но пока лишь контуры.
   
   
  Вопрос коррупции
  Задорнов высказал как-то нечто вроде того, что вот выступает Медведев, говорит о необходимости борьбы с коррупцией, а перед ним сидят чиновники и старательно записывают его слова ручками по тысяче долларов, в костюмах по несколько тысяч долларов, ну и так далее по списку.
  Преодолима ли коррупция?
  "Говоря словами Бердяева, произошла космическая катастрофа. Стоит ли искать виновников?"
  Космическая катастрофа о которой поминал Мамардашвили вкупе с Бердяевым - революция 17-го года. Дело это давнее, но вот ведь и то, что произошло не так давно, тоже - "космическая катастрофа". Страна провалилась, обвалилась, имплозировала.
  Мамардашвили видел в корне ситуации 17-го года общественный нигилизм.
  "В такую пустоту уже однажды вошли большевики. Они воспользовались как раз нигилистическим состоянием общества"
  Он пишет:
  "В ситуации абсурда важен сам факт ее публичного обсуждения. Актом обсуждения мы повторяем элементы ситуации - не меняем ситуацию, а повторяем ее. Может быть, в этом повторении и происходит какая-то тайная работа истории"
  А в следующем абзаце призывает отказаться от надежды:
  "В свое время Чаадаев предлагал отказаться от одной из трех христианских добродетелей - любви, веры, и надежды. Он предлагал отказаться от надежды (пускай Господь нас простит), поскольку любое действие в болоте ситуации еще глубже погружает нас в это болото. И спасением может быть только свободная, трезвая мысль"
  Ну да ладно, будем надеяться на "тайную работу истории", отказавшись от надежды. Но вот, что касается "актов публичного обсуждения", то в "демократических" интернет - дискуссиях все сводится обычно к двум возможным ответам - "коррупция не преодолима", и - "надо стрелять коррупционеров как в Китае". Давайте посмотрим, какая "тайная работа истории" может выйти из этого переливания пустого в порожнее.
  Первый ответ - что коррупция непреодолима вообще ничего не дает, коррупция понимается как некое человеческое свойство, бороться с которым можно лишь идейностью, время которой давным-давно прошло. Либералы скажут уж лучше коррупция, чем идейность, а все остальные тихо с ними согласятся, потому что любителей, чтобы их "бросала молодость в сабельный поход" в наше время нет. Человек - животное и коррупция, то бишь разложение - его естественное состояние, вот что говорят первые (и подмигивают).
  Второй ответ в принципе представляет собой вариацию первого, люди - животные и потому им нужен пастух, который будет отбраковывать самых негодных и держать в страхе остальных. Здесь встает проблема, сформулированная древними как "кто усторожит сторожей?", пастухи нуждаются в своих пастухах, те в других и так бесконечно.
  Возвращаясь к Задорнову, выступающий с призывом к борьбе с коррупцией перед коррупционерами президент выглядит идиотом. Ну, хорошо, предлагайте, что он, по-вашему, должен делать? Опять всплывают все те же два выхода - или смириться, или начать репрессии.
  Мамардашвили пишет (по старой 90-х годов ситуации, правда, но слова вполне своевременны):
  "Снять одних и поставить на их место других - это не ответ. Откуда мы возьмем других? Может быть, отыщем на Марсе? На деле люди, возможно, пробуждаются от спячки и уже превратились в насекомых"
  Вот и приходится президенту читать свои речи перед обществом "тараканов". Потому что нет Марса под рукой, откуда он мог бы взять людей получше.
  Ну, хорошо, что может предложить нам Мамардашвили помимо надежд на "тайную работу истории", помимо отказа от надежды; помимо надежд на "публичное обсуждение", надо полагать все теми же людьми, что проснулись после спячки насекомыми, - не марсиане же будут обсуждать? (Т.е., как видите, все его советы взаимно нейтрализуют друг друга.)
  Мамардашвили утверждает, что "демократия - отрицательное понятие", в задачу которой входит устранение "структурности поля", "чтобы люди могли сориентироваться, осмыслив суть предстоящей работы, а не в зависимости от чего-то внешнего по отношению к этой сути":
  "Я упомянул нейтральное поле демократии. Необходимо отсутствие некоторых понятий, например, привилегий, априорных структур в сфере труда и распределения ролей в обществе. Это отсутствие и есть демократия"
  Привилегии, с которыми яростно боролись во "времена былинные" Перестройки были, по современным меркам, пожалуй, скорее смешны, но не в этом суть.
  Мамардашвили понимает корень коррупции в "структурности поля". Но "структурность поля" является производной от (под)общественной структуры. В обществе много отрицающих друг друга под-, со- обществ, сильно разделение, - отсюда "структурность".
  Призывы к выравниванию структуры и к достижению формализма демократии - наивны, представляя собой нечто вроде попытки заменить дедовщину в армии уставщиной. Можно полностью формализовать армейскую жизнь, но это достижение формализации будет произведено слишком большой ценой - полной объективизацией всего субъективного. Как если бы для того, чтобы насекомые в банке не съели друг друга, их взяли бы, да и засушили.
  Если в жестко структурированном обществе мы уберем привилегии - что получим? Мы вовсе не получим демократии. Представьте армию или тюрьму без привилегий. Если у деда и у блатного не будет привилегий, если власть не захочет или не сможет ничего ему дать, он не будет поддерживать порядок и наступит отнюдь не демократия, то, что наступит, имеет другое название - беспредел.
  В нашем обществе были свои "деды" и свои "блатные", назывались они по-иному, но функция их была такая же.
  В нашем обществе есть свои "деды" и свои "блатные", называются они по-иному, но функция их такая же.
  Выступать перед дедами и призывать их к борьбе с дедовщиной или выступать перед блатными и призывать их тюремному равенству - дело бессмысленное. Бессмысленное, но при этом необходимое - нельзя ни смириться с явлением, ни начать борьбу за его искоренение. Власти не остается ничего иного, кроме как постоянно читать заведомо бессмысленные нравоучения. Потому что оба другие пути ведут в тупик.
  У нас есть "структурное поле". Мысль Мамардашвили по поводу его устранения демократически-законной формализованностью выглядит наивной. Ну, давайте в тюрьме демократию введем, или в армии, и что же - структурированность вмиг исчезнет?
  Грамотней было бы задаться не вопросом, как уничтожить структуры, а вопросом почему они возникли и каковы их функции?
  Почему одни общества более жестко структурированы, а другие - более мягко? Вот с чего надо начинать, а не с проклятий и благопожеланий. Non ridere, non lugere...
  Жесткость структуры зависит от "уровня человечности", назовем так. Печься надо не о хороших законах, не о демократических формализмах, да и вообще не об обществе в целом, а о составляющих его людях. Пытаться победить "структурность" какими-то внешними средствами нельзя, ее можно изменить лишь изнутри, через конкретного человека. Через каждого человека. И здесь недостаточно брезгливо констатировать его вырождение в насекомое, в животное или в раба ("человек - раб в детском понимании этого слова, так как он постоянно ищет оправдания", - к примеру, - поскольку подобных сентенций у Мамардашвили не счесть), здесь необходимо искать пути выхода для всех и каждого.
  Не одни большие ворота для всех, а множество маленьких дверей для каждого.
  Интересна схожесть между воззрениями Ушакова и Кралечкина и мамардашвилевскими по поводу бюрократии:
  "позволят показать, что в России нет "собственно бюрократии", что в свою очередь позволит отбросить опасные тенденции "вечной" дебюрократизации с последующей еще большей приватизацией политического пространства"
  Интересно в этом плане помянуть перестроечную, да и предшествующую Перестройке великую битву с бюрократами, как их, помнится, клеймили. А ведь и впрямь все для того лишь, чтобы подготовить "приватизацию политического пространства".
  Мамардашвили тоже писал нечто вроде того, что бюрократии у нас нет, и что это очень плохо, поскольку бюрократия - это механизм, который своим формализмом способен уничтожать "структурность". Об этих его формализаторских иллюзиях было сказано выше, а теперь еще раз о "структурности"
  Ушаков и Кралечкин пишут о коррупции в том числе и так:
  "за институты выдаются элементы приватно-государственных консенсусов, которые принципиально не могут иметь "нормативного" характера, и уж тем более не могут распространяться на все общество в целом. Отличие дискурсивного института от российских "институциализированных практик" заключается в то, что институт не только обладает нормативным качеством, но и позволяет совершать те или иные социальные действия, не обращая непосредственного внимания на персоны тех, кто в это действие также оказывается вовлечен. Дискурс позволяет иметь дело со многими как "с другими", а не как "с теми самыми, которые...", что и обеспечивает его публичный характер. Российские же практики остаются "приватными", поскольку от социального агента они требуют чрезмерно много знать, к тому же это знание, которое сертифицировано реальными социальными позициями"
  Т.е. вот в Европе есть бюрократическая машина, а у нас нет ее и это плохо. Была бы и стало бы у нас счастье - это по Мамардашвили.
  Ушаков и Кралечкин смотрят на проблему коррупции более реально, что в общем-то и понятно, перестроечные иллюзии рассеялись как дым и с точки зрения современного опыта все выглядит несколько более сложным. Согласно этим авторам все наоборот - наши беды не оттого, что у нас нет машины счастья (бюрократической), а в том, что в наших условиях эта машина невозможна, не будет работать:
  "Несомненно, в настоящий момент применение к бюрократическим интеракциям тех регламентов и "инструкций", которые они должны были бы выполнять de jure, привело бы к ступору системы"
  В нашем обществе нет "социальных лифтов", у нас есть социальные сфинксы, охраняющие входы и выходы. Чтобы куда-то попасть, нужно разгадать загадку, показать, что ты свой. "Чужие здесь не ходят". Это следствие жесткой структурности.
  Знать надо не "чрезмерно много", как определяют авторы, а достаточно, чтобы ориентироваться в социальном лабиринте. Говорить на языках тех племен, по землям которых двигаешься.
  Эффект вавилонского языкового взрыва.
   
   
  Вот приедет Сталин, Сталин нас разрулит
  Случайно наткнулся в интернете на статью о том, что вот де, власти наши воруют уже в открытую, а значит, готовятся сливать воду, тушить свет, страну окончательно добивать. По-моему, пока страна сама не издохнет, добивать ее не будут. Может, даже установится какой-то баланс, и крови у народа будет выпиваться столько, сколько он ее может выработать, а не столько, сколько свободных емкостей оказалось у представителей "элиты" под руками.
  Вывод в этой статье был несколько неожиданным - надо, де, дождаться Сталина, а уж он-то всем объяснит "почему сахар белый и в хлебе дырочки", отделит овец от козлищ, оделит хороших и накажет плохих. Автор статьи призывал по этому поводу всех готовиться переодеться в рубище и перейти на скромные блокадные пайки.
  Что мне не нравится в этой картине маслом? Дело даже не в том, что средний класс Сталина не допустит. Дело в том, что Сталин - не решение проблем, а их замораживание. Сталин - это уставщина против дедовщины. Вот кто-то повесился или застрелился, начинаются карательные меры, тех на губу, этих в наряды, остальные ходят по плацу строевым шагом с выпученными глазами или изучают устав. Проблема решена, дедовщина пресечена, ни у кого нет на нее ни сил, ни времени. Но вот аврал прошел, все успокоились, жизнь вошла в нормальную колею. И - что вы думали? - конечно же, вернется и дедовщина.
  Так и со Сталиным. Пока самодур - генерал гоняет солдат, все хорошо, но вот он отвлекся, расслабился, и все вернулось. Вот и выходит, что Сталин - не решение, а откладывание проблемы, причем ПУТЕМ УСУГУБЛЕНИЯ. Это как вот старики рассказывали, что во время войны дружно жили, потому как была цель и все такое. Но НИКТО из нормальных людей не будет кликать войну, чтобы пожить дружно. Давайте учиться жить в мире. ЖИТЬ. Потому как война предполагает смерть.
  Сталин - это внешне симпатичное решение, но только внешне. Пока не задумаешься.
  Стоит подумать и о другом, - почему не во всех обществах беспредел? Почему где-то живут по совести? Или даже о том, почему не все, кто может воспользоваться своим положением, пользуются им? В этом решение проблемы. В том, что люди, во всяком случае, потенциально, не стадо баранов и не стая волков. И могут, а иногда и правда живут по-человечески. Значит, выход есть. И он не вовне - не в приходе Мессии с наганом в руке, а внутри каждого человека.
   
   
   
  Часть шестая. Религия 21
   
  Содержание:
   
  Метафоры
  Шестов и древо познания
  Соловьев и миф о Христе
  Чудесно - расчудесно
  Аристотель и беспредельное
  Бибихин и Ошо
  Божественность как машинность
   
   
  Метафоры
  Мамардашвили пишет:
  "Еще Бердяев в свое время упрекал русского философа Федорова в придании символам фактического смысла (вы знаете, конечно, его концепцию воскресения мертвых, это одна из социально-алхимических утопий, в данном случае одетая в религиозные термины). И вот Бердяев как технарь (я в данном случае называю его технарем, потому что он понимал, в частности, как культуру мысли нечто, где максимально сознается "пиквикский", или символический, характер вводимых представлений, в том числе, скажем, воскресения) и как культурный человек упрекал Федорова в том, что тот некультурный человек (не в обыденном смысле этого слова, конечно), что он, как варвар, обращается (прямо как с вещами) с тем, что в христианстве имеет только символическое значение, когда вовсе не имеется в виду какое-нибудь реальное воскресение каких-нибудь реальных тел, а имеются в виду способы организации сознательной жизни здесь и сейчас, имеются в виду регулирующие символы, а не факты, хотя символы одеты в телесную форму. Скажем, есть символ Христа, он, тем не менее, не указывает ни на какое реальное, конкретное, медицинское событие (воскресение было бы медицинским событием, если бы оно де-факто совершилось)"
  Давайте доворачивать уже до конца. Воскрешения реально не было. Но тогда нужна ли оказывается фигура Христа?
  "Ангел Силезский, средневековый поэт и мистик, как-то сказал так: Иисус Христос мог тысячу раз рождаться в Вифлееме, но если он не родился снова в твоей душе, ты все равно погиб"
  Фигура Христа нужна. Но не в виде некоего исторического персонажа, а исключительно как внутренняя фигура, обитающая в душе. Извне Бог перемещается вовнутрь. Там он живет, там умирает и воскресает.
  Мамардашвили пишет:
  "метафора оживления мертвых означает только это, в отличие от того почти идиотического смысла, который оживление мертвых приобрело в российских космократических утопиях (вроде федоровской), где буквально материализуется символ возрождения. Духовный, символический смысл этого гораздо более продуктивен для человеческой души и для ее возрождения, вернее, единственно продуктивен для нее"
  Оживление мертвых - метафора, Судный День - метафора, Мамардашвили пишет о том, что он происходит постоянно, сопровождая человека:
  "Страшный суд - это не то, что случится после того, как уже прожита жизнь, а это свойство каждого момента нашей жизни... Страшный суд - указание на свойство каждой минуты нашего существования, а не на что-то, что с нами будет в некоем будущем, которое было бы продолжением горизонтали нашего взгляда"
  Но то же можно сказать и о многих прочих "событиях". Изгнание из Рая - разве оно не имеет тот же самый метафорический характер? Разве оно не происходит с нами постоянно, будучи не неким мифическим событием на заре предыстории, а реальным событием, как бы "размазанным" по времени?
  А Смерть Бога? Разве она не имеет тот же характер реальной сопровождающей нас вне времени "метафоры"? "Мы убили его" Ницше означает, что вовсе не несколько убийц подкрались и убили, а что каждый человек в течение своей жизни держит в руках нож и находится перед выбором - ударить или нет.
  Бердяев пишет:
  "Можно подумать, что для Федорова человек по преимуществу телесное, материальное, физическое существо и без тела невозможна духовная жизнь. Воскресение для него всегда есть воскресение тела, и достижимо оно телесными средствами. Федоров совсем не выясняет вопроса о материи и материальном теле. Для философии христианства это очень сложный вопрос. Вряд ли возможно поддерживать идею воскресения в материальном, физическом теле. Тело, в котором воскрес Христос, не могло быть материальным, физическим телом, то было просветленное и преображенное тело, более тонкое, победившее всякую материальную тяжесть, тело духовное. Федоров же требует физического, грубоматериального воскрешения мертвых. Он, верующий православный христианин, философствует, как чистый материалист. Ахиллесова пята Федорова в его религиозном материализме, совершенно наивном. Он противоестественно соединяет два материализма: материализм религиозный и материализм научный"
  "Тело, в котором воскрес Христос, не могло быть материальным, физическим телом, то было просветленное и преображенное тело, более тонкое, победившее всякую материальную тяжесть, тело духовное"
  Тело, в котором воскрес Христос, не могло быть материальным, физическим телом, а так как других тел - нереальных и нефизических не бывает, - они не реальны и, соответственно, не совместимы с физическим миром, - то говорить о воскресении можно исключительно в аллегорическом смысле. Скажем, в свое время был распространен такой лозунг: "Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить" и все, читая его, понимали, что Ленин жил, жив и будет жить исключительно в виде своего вклада в общее дела, в виде того impetus-а, который он придал обществу.
  Наверное, ученики Христа пытались сообщить миру нечто подобное, - дескать, Христос умер, но дело его живет, но мир предпочел понять их буквально. Ну, понял и понял, особо разубеждать не стали. Сапиенти сат. Но в результате победил "религиозный материализм, совершенно нaивный".
   
   
  Шестов и древо познания
  Симона Вэйль пишет:
  "История сотворения и первородного греха, изложеная в Книге Бытия, истинна. Но другие истории о сотворении и первородном грехе в других преданиях также истинны и заключают в себе также несравненно ценные истины"
  К истории про древо познания добра и зла - я бы предложил иное прочтение. На мой взгляд, она рассказывает не о знании, столь ненавистном Шестову, и не о непослушании столь нелюбимом схоластами, а о социальном. Понятно, что каждый в этой истории способен находить свой смысл, так что найду-ка и я свой.
  Итак, Бог, своеобразный Фрейдовский Отец, породил детей и осыпал их благами. Но поели они с древа познания добра и зла. До этого пункта все согласны, далее идут разночтения. Чужие версии меня не очень интересуют, потому сразу приведу свою. Плод, который вкусили перволюди, нес в себе социальность. Знание и социальность естественным образом связаны, но об этом далее.
  Когда Бог ушел, он был един со своими детьми, когда вернулся, они, отведавшие знания, оказались не то, чтобы против него, но не всецело с ним. Они образовали первое общество, или, используя мой обычный термин - первое подобщество, где Бог оказался лишним. Не "третьим лишним", т.к. пока это была не семья и не пара, а всего лишь подобщество, т.е. люди, объединенные по какому-либо относительно случайному признаку. Бог не был лишним, но он не был един с ними как прежде, они естественным образом отделились от него. И он почувствовал то же, что чувствует каждый родитель, что его дети это вовсе не его отражения и не его продолжения, что они отдельны от него и отдельны не сами по себе, а как бы против него.
  Дискурс, идущий вне тебя, идет против тебя (даже если это не так).
  В основе объединения людей лежит вовсе не желание приносить друг другу добро, в основе объединения людей лежит бегство от зла. Добро в этом раскладе оказывается вторично Но, чтобы осознать зло, нужно знание.
  Может ли воспринять зло тот, кто не имеет о нем понятия? Конечно, нет. Новенький ученик в классе, ставший объектом издевательств, сперва не понимает ситуацию, в которую попал. Сначала он осознает ее как ошибку, потом как шутку, потом шутки заканчиваются.
  Зло требует осознания, в отличие от добра, к которому человек готов изначально.
  Древо познания добра и зла обогатило перволюдей опытом зла, опыт добра у них уже был.
  Как приходит в сознание человека зло? Не спешите отмахиваться от вопроса. Зло приходит с большим запозданием. Что чувствовал умирающий в машине ребенок? Было ли это для него злом? Скорее всего, он просто не понимал что с ним. Он страдал, но это было страдание несознательное. Сознательное страдание связано с переживанием возможности зла. Воображение рисует возможные варианты, которые призваны сориентировать человека по отношению к ситуации. Может быть так, а может пойти вот так, - подсказывает сознание. А если знания о зле еще нет, то и вариантов никаких. "Жарко, плохо, противно" - осознает ребенок, но из вариантов у него только один - сейчас придет папа и все исправит. Он способен ждать лишь добра. До потери сознания, за которой оно исчезло.
  Злу учатся. Дерево познания неспособно было научить добру, дети (и перволюди по первости своей) воспринимают его как данность. Чтобы научиться злу, надо отделить своих от чужих. Не просто себя от всех остальных, а именно своих от чужих. Нужна социальность. Когда отделяют себя от всех прочих, это не социальность, а наоборот - асоциальность.
  Древо познания дало людям социальность, они осознали свою общность, то, что они - люди, а Бог, это не человек, как они. Они познали зло, т. е. некие варианты того, что с ними может сделать Другой. И Другим стал Бог, поскольку другого Другого на горизонте не было. "Змей" при этом закамуфлировался под животное, т.е. под обычную деталь ландшафта.
  Бог не смог быть Другим, да еще тем более таким Другим, которого боятся. Чего боялись перволюди? Того же, чего боятся дети. Темноты, того, что сладкого не дадут, что мультики не покажут, что соседский мальчик отнимет совок. Т.е. ерунду, ничего существенного.
  Ну, вот Бог и показал им, что есть то, чего действительно надо бояться, десантировав перволюдей в грешную реальность, - во всяком случае, так это излагается в общепринятом варианте истории.
  Впрочем, история писалась потомками изгнанных, так что особой "объективности" (уж насколько понятие "объективность" в этом случае вообще подходит). Т.е. мы скорее всего видим не нечто вроде "описания" того, что было, а "взгляд" на это со стороны перволюдей. Между тем, рай это не некое место, где с деревьев падают в открытые рты бананы и бродят безобидные зверюшки, а скорее, пространство вне зла, не привязанное к географическим координатам, а связанное с особенностями восприятия. Наивное восприятие, не знающее зла, воспринимает мир как рай. Сознание, получившее прививку зла, на том же самом месте обретает реальность, теряя рай. Не Бог изгнал перволюдей, а они просто выпали из его пространства. Изменилось их восприятие, и мир вокруг них стал иным. Единомоментно, как происходит любое изменение, связанное с появлением чего-то кардинально Нового. Новое, появившись, делает небывшее бывшим, постольку поскольку оно есть, постольку не быть не может.
  Бог оказался Другим, но это противоречие (да простит меня борец с законом противоречия Шестов), его просто выдавило из реальности перволюдей. Бог не исчез, он просто стал несовместим с враз изменившейся реальностью. Не со злобы и не в качестве наказания вышвырнул он перволюдей из рая, а они сами оказались вне его. Я пытаюсь оправдать Бога, который, как видится, оказался не понят основной массой прошлых толкователей мифа. Он не суровый гонитель и не занудный учитель жизни, он просто предоставил перволюдям свободу (и вовсе не "свободу выбора между добром и злом", поскольку никто зло не выберет, всяк выбирает между добром и еще большим добром, просто выбирает в меру своего осознания реальности), ну и они умудрились ввести в мир Новое. Это новое было Зло (опять с большой буквы в виде исключения). Новое изменило мир так, что Богу в нем места не стало.
  В этой моей версии история развертывалась с точностью до наоборот - не Бог изгнал перволюдей, а они - Бога.
   
   
  Соловьев и миф о Христе
  Симона Вэйль пишет:
  "Чтобы христианство действительно воплотилось, чтобы христианское откровение пропитало собой всю жизнь, необходимо для начала понять, что в историческом плане наша светская цивилизация происходит из религиозного откровения, которое, будучи дохристианским с точки зрения хронологии, по существу своему было христианским"
  В первой части этой работы уже упоминался Соловьев по поводу его мнения о заказном характере атеизма. Эту его мысль не помешает добавочно вывернуть. Ведь и характер собственно самой религиозности также - вполне аналогично - заказной. Было время, у общества была нужда в религиозности, - она появилась, прошла эта нужда, появилась нужда в атеизме, религия ушла на заслуженный покой.
  Может, еще и вернется - кто знает будущие запросы общества? Хотя, если все будет продолжаться в том же направлении, как идет сейчас, то, не религиозность вернется, а, скорее, каннибализм какой.
  Соловьев полагает, что сомнений в действительном существовании Христа быть не может, дескать, факт это доказанный.
  Вот, к примеру, он пишет:
  "Богочеловек отличается от простого человека не как идеал представляемый, а как идеал ОСУЩЕСТВЛЕННЫЙ. Тот мнимый идеализм, который признает идеал неосуществимым и не нуждается в его осуществлении, есть пустословие, не заслуживающее критики. Допуская вообще действительное, а не представляемое только значение богочеловека, или совершенного человека, можно отрицать исторический факт Его явления в прошедшем. Такое отрицание не имеет, однако, за себя никаких разумных оснований, и - более того - оно прямо отнимает всякий смысл у общего хода всемирной истории. Если историческое лицо, известное нам из Нового завета, не было явление богочеловека, или осуществленного "идеала", по Кантовой терминологии, то оно могло быть только естественным произведением исторической эволюции; но в таком случае, почему же эта эволюция не пошла далее в том же направлении и не произвела других лиц, более совершенных? Отчего после И. Х. прогресс замечается во всех областях жизни, но только не в коренной области личной духовной силы? Всякий, не закрывающий нарочно глаза, должен признать огромное расстояние между тем благороднейшим типом естественной, испытующей мудрости, который увековечен Ксенофонтом в его памятных записках и Платоном в его разговорах, и тем лучезарным явлением торжествующей духовности, которое сохранилось в Евангелиях и ослепило Савла, чтобы переродить его"
  Привел эту большую цитату, которая, во-первых, выражает уверенность Соловьева в реальности Христа, а, во-вторых, увязывает "Афины" и "Иерусалим". О чем собственно пойдет речь в перпендикуляр соловьевским положениям.
  То, что я сейчас напишу, вряд ли понравилось бы Владимиру Сергеевичу, хотя полностью соответствует духу его творчества.
  Не вижу оснований считать миф о Христе чем-то большим, чем миф. Не вижу в этом даже и потребности. Чудо воскресения явно ИЗБЫТОЧНО, направлено на то, чтобы поразить обывателя.
  Здесь я солидарен с Вэйль, которая пишет по этому поводу так:
  "Даже если бы Гитлер пятьдесят раз умер и воскрес, я все равно не увидела бы в нем сына Божия. И если бы Евангелие опустило всякое упоминание воскресения Христа, вера далась бы мне только легче. Мне довольно одного КРЕСТА"
  Т.е. очевидно, что воскресение, как бы "чудесно - расчудесно" оно не было, само по себе не значит ровным счетом ничего. Главное не то, что некто воскрес, а то, КТО воскрес. Если это будет пакостник какой, или даже просто безвредный обыватель, то грош такому воскресению цена. Ну, воскрес Петр Петрович Коржиков, пожил, пожил, да снова помер. Если же умерший КТО действительно был кем-то значимым, то смерть его незначима. Что с того, что Сократа "отравили как собаку", как о том пишет Шестов, воскресни он после отравления, это не имело бы особенного значения. Значимо было то, как он прожил жизнь, и смерть его вошла в нее вполне подчиненным образом. Оставим фокусы фокусникам. Значимо даже не КТО воскрес, а как этот КТО жил.
  Но миф о Христе, не являясь чем-то большим, чем миф, не является и чем-то меньшим. Он заслуживает отдельного рассмотрения, но акцент этого рассмотрения предлагаю сместить с поисков фактов невероятного (что очевидным образом несет в себе противоречие в определении), на поиск корней мифического.
  Вот что, к примеру, пишет Соловьев по поводу индийской философии, чрезвычайно, кстати, популярной в кругах людей настроенных мистически:
  "Относительно древности индийской философии долго существовали фантастические представления, начинающие исчезать перед более строгим научным исследованием. Большую часть своего школьно - философского богатства индусы приобрели в поздние времена частию под прямым воздействием греков после Александра Македонского, частию еще позднее с помощью арабов - проводников Аристотеля на Восток не менее, чем на Запад. Но, с другой стороны, - не говоря уже об арабах - несомненно, что греки, при первом своем знакомстве с Индией, уже нашли там своеобразную туземную философию "голых мудрствователей" (гимнософисты) как явление типичное и древнее, традиционное"
  Итак, за индийской мудростью обнаруживаются все те же греки. А без них так и бродили бы голые мудрствователи и ничего более... Да и не только за индийской - вспомним концепцию "осевого времени". Сократ дал миру толчок, изменивший его.
  Вэйль формулирует сходную мысль:
  "мысль стоиков была также и мыслью всего античного мира, вплоть до Дальнего Востока"
  Мы видим "Афины". Но где же "Иерусалим"?
  Если за индийской, полагаемой мистиками уходящей в вечность, мудрости явным образом стоит Сократ со товарищи, то почему мудрость "Иерусалима" оказалась вдруг обойденной влиянием греков? Уважаемая мной Вэйль пишет:
  Наша цивилизация ничем не обязана Израилю и мало чем христианству; она почти всем обязана дохристианской античности (германцам, друидам, Риму, Греции, минойской культуре, финикийцам, египтянам, вавилонянам...)"
  Евреи, как и индийцы, до неузнаваемости все переработали, приспособив под себя, но полагать, что греки никакого влияния не оказали на эти достаточно географически близкие земли, как-то малоправдоподобно.
  Не является ли миф о Христе греческим конструктом? Греческим по сути, даже если был проведен туземными энтузиастами.
  Вспомним что закрытые греческие философские школы, знания которых почти не покидали узкого круга преданных учеников, имели своей целью изменить мир к лучшему. Так неужели они не могли решиться на подобную дерзкую попытку?
  Представим, что мистификация была проведена сознательно и что она удалась, неужели от этого она станет менее значимой, а ее авторы и исполнители не заслуживают почета? Собрались люди, создали легенду, и она пошла жить своей жизнью. Духовная революция. Самая истинная из всех произведенных людьми.
   
   
  Чудесно - расчудесно
  "Вы слишком быстро бежите к Богу, не использовав еще всех возможностей мира, и может быть ваш Бог вовсе не Бог, а тайный закоулок мира" скептически формулирует Бибихин.
  Большинству людей нужно чудо. Они нуждаются в том, чтобы где-то в далекой стране в воздухе висел камень, чтобы в другой далекой стране сам собой зажигался огонь. Всех чудес не перечислить, но одним из их ряда, является происшедшее в незапамятные времена воскрешение. Вот требуется людям, чтобы некогда некто умер, а потом снова ожил и бродил с ранами, в которые можно было вкладывать пальцы.
  То, что жизнь и без всяких воскресений совершенно чудесна, эта мысль обывателю чужда. "Почему есть бытие, а не наоборот ничто?" - удивляется философ. Обыватель отмахнется от такого вопроса как несущественного и поспешит включить телевизор, по желтому экрану которого бредут бесконечной вереницей зеленые человечки, маги, астрологи и прочая нечисть, наблюдать за маневрами которых гораздо более занимательно, чем обращать внимание на жизнь.
  Казалось бы - в чем собственно проблема? Если для того, чтобы человек массы был нравственен, ему нужна вера, то почему бы не дать ему веру? Соберемся, подумаем, создадим религию... вера предполагает чудо? Дело техники.
  Но создание чудес - есть обман, даже если чудеса вполне настоящие. Какая связь между нравственностью и чудом? Некто сделает чудо, ему поверят, и станут хорошими людьми, а не покажет, - так и будут пакостить?
  Нравственность на таком странном основании оказалась не прочна. Науку ругают за то, что она, не иначе как по идеологическому заказу, снесла сказочные религиозные построения. Над ее неуклюжими маневрами по отношению к религиозности смеются. Но ведь и религия была вовсе не чем-то столь уж усложненным и утонченным. И только когда ее начали громить, религия начала искать спасения в философских сферах, куда раньше добирались лишь немногие ее представители, в основном полумаргиналы (за немногими исключениями, подтверждающими правило). Вот тут то, когда потребовалось отразить атаку представителей научного мышления (действительно, остроумием не блиставшую) и выяснилось, что религия не очень-то связана с чудесами, что у нее есть более глубокие основания.
  ...Без которых она легко обходилась в эпоху Сованоролы и норманнских крестьянок.
  Так что религия должна быть благодарна разрушительному нападению науки.
   
   
  Аристотель и беспредельное
  Аристотель формулирует:
  "А о беспредельном, пустом и другом тому подобном говорят как о возможном и действительном не в том смысле, в каком говорят о большинстве вещей, например о видящем, идущем и видимом. О только что перечисленном можно иногда говорить истину и без оговорок (ведь видимое - это, с одной стороны, то, что видят, а с другой - то, что можно видеть); беспредельное же существует в возможности не в том смысле, что оно когда-то будет существовать отдельно в действительности, оно таково лишь для познания. Из того, что делению нет конца, следует, что действительность [у беспредельного] имеется в возможности, но не следует, что беспредельное существует отдельно"
  Но ведь это и о Боге!
  Божественное может существовать в виде своих отражений в людях - в их действиях, в мыслях (как, впрочем, и дьявольское), но при этом не существовать отдельно в действительности. Люди могут сколь угодно долго добираться и до божественного и до дьявольского и оные будут с каждым их шагом становиться все реальнее, но никогда люди не смогут достичь их. Потому что они существуют как лишь как возможность, как форма, которая заполняется человеческим содержанием.
  Действительность, которая имеется у Бога - вполне действительна, как действительна бесконечность в виде того же деления. Но эта действительность столь же пуста, для нее нет ничего отдельного, ничего существующего само по себе.
   
   
  Бибихин и Ошо
  Розанов восклицает:
  "-В солдаты профессоров!
  Да, вот команда, которую, хоть ретроспективно, ждешь как манны небесной...
  Боже мой: целый век тунеядства, и такого хвастливого"
  Бибихин пишет об оценке ученых Ошо, суммируя ошовские выводы в своем примерно так - если ты ученый, то ты ничего не понимаешь в реальности, причем, чем дальше продвинулся в иерархии званий, тем понимаешь в ней меньше. Помнится, меня несколько позабавило отношение Бибихина к ошовским благоглупостям. Принимать всерьез мистиков может кто угодно, включая и самих же ученых, безотносительно от их положения в научной "табели о рангах", но не философ. Философу закрыт путь мистицизма. Как формулирует Кассирер: "для философии, свершающей себя лишь в понятийной строгости и ясности дискурсивной мысли, доступ в рай мистицизма, в рай чистой непосредственности закрыт".
  Да, наука догматична, парадигматична, суха. Но "судьи кто?". Да, наука догматична, но мистика догматична еще более.
  Нет, я согласен с критикой (скажем так) науки, если ее высказывает, скажем, Розанов (см к примеру эпиграф, или, когда он, скажем, называет университет "фабрикой патентованных посредственностей"), более того, мне не жаль даже страданий молодого Лосева, лишенного своих черновиков. Розанов, возможно и перегнул в пожелании эпиграфа, и как добрый человек при реальной угрозе покою ученых, свои слова, скорее всего, взял бы обратно, да еще и извинился бы. Я воспитан более жестоким временем и полагаю нелишним соприкосновение реальности и ученой души. Кто знает, - стал бы Лосев Лосевым не пройди он через лагерь? Опыт - жуткая вещь, как говорит сам Алексей Федорович, но - кто мы без этой жути?
  Но поучения от Ошо? Как может философ присоединяться к "голосам, что вечно правы"?
  Здесь, скорее время виновато. Как раз пошла волна мистицизма и была оная еще внове. Еще сложно было оценить ее адекватно. Живи Бибихин сейчас, - посмеялся бы первый над Ошо.
   
   
  Божественность как машинность
  Зашел в книжный на Полянке, ничего стоящего не обнаружил. Философия там, кстати, ютится под лестницей, рядом со служебной какой-то дверью, так что, пока я рассматривал небогатый ассортимент, жлобоватый то ли менеджер (мысли, надо полагать?), то ли грузчик (мыслей, (в)оплощенных на бумаге) пару раз пробрел туда-сюда, изобразив недовольную гримасу. Дескать, ходют тут всякие, мешают.
  Ну, да я отвлекся. Пусть ничего стоящего не нашел, зато, лавируя между многочисленными покупателями, я пробрел мимо соседней с философией области (скажем так, поскольку там не то что область, а целая страна), увидел множество жизнерадостных разноцветных брошюрок с надписью Osho на переплетах, а на торце книгу (уже не ошевскую) с надписью гласящей что-то вроде "Каждый из Вас равен Богу". В общем-то тот же приснопамятный Ошо, о коем я поминал выше в связи с репликой Бибихина, писал также нечто подобное, да и называл себе Богом или как-то в этом роде.
  Ну, вот хорошо, человек стал божествен, каждый - Бог и что дальше? Как человека не назови, у него все равно одни и те же трудности, которые переименованием не отменить. Впрочем, если лишить его трудностей, то что останется? Опыт ужасен, говорит Лосев о неструктурированном опыте, но - любой новый опыт неструктурирован, так что речь идет просто об опыте. Опыт ужасен и "неудачник" - лишь опытный человек, если, конечно, не сломался, тогда, - если сломался, - он не просто "неудачник", а неудачник в привычном современном смысле слова - "лузер". Но кто же тогда удачливый, как не человек лишенный опыта, реальности? Если божественность это больший произвол в обращении с реальностью, большая свобода по отношению к ней и к своей жизни, то такая удачливость убивает саму основу человеческого - контакт с реальностью.
  Свасьян пишет:
  "Машина, ставшая богом, и бог, ставший машиной, - самозваные... двойники; сделаться рабом машины и рабски уповать на помощь бога, все той же машины (Deux ex machine)"
  Интересное уподобление божественного машинному. Бог прогибает мир под себя, насилует реальность, но взамен - она ничего не дает ему, он существует вне нее, вне реальности, в мире фантазии, подобно безумцу и его иллюзорному миру. Божество барахтается в своих фантазиях, как в болоте, не в силах опереться ни на что. Потому что опереться можно лишь на то, что оказывает сопротивление. Как у Аристотеля - действительность идет впереди возможности. Коли нет действительного, то нет и возможного.
  Бог - как машина для прогибания мира - нелеп. Психология, вслед за религией и мистикой навевает липкие сны. Эта божественность - лишь способ бегства от реальности.
   
   
  Пустые слова
  Недавно прочел в Самиздате очередной мистический трактат, автор которого призывал к любви ко всему живому. Все это очень мило, но лишь пустые слова.
  Потому как мистик не может любить всех, это привилегия неверующего.
  Любовь самонадеянна. Любовь, как известно, - "не вздохи на скамейке", это определенные обязательства по совместному противостоянию. Любовь предполагает защиту, опеку, помощь. Соответственно кого-то от кого-то.
  Для самоотверженно верующего, каковым декларирует себя автор любвепризывающего трактата, любовь попросту не нужна, поскольку при полном приятии мира противостоять некому - все свершается по воле божьей и нужно все принимать таким, как есть. Если Вы готовы возлюбить всех людей, то должны представлять, кому собираетесь противостоять и перед кем за них всех заступаться. Если скажете - несправедливостям мира, то как же тогда с приятием мира как творения Бога?
  Любовь самонадеянна. Именно поэтому она более соответствует молодости. Имея малый жизненный опыт легче переоценить свои силы и строить стратегии по отношению к миру, не понимая еще в полной мере его непредсказуемости, не представляя его равнодушного непостоянства. Любить по настоящему способен лишь более сильный более слабого, иначе это лишь, как я формулировал в другом месте, - нечто вроде вырожденной суетливой старушечьей сердобольности. Любить - это не просто говорить слова, это брать ответственность за кого-то, ограждая его от разрушительных непредсказуемостей мира.
  Но мир ломает любую силу. Он, со своим равнодушием, сильнее любой силы, хитрее любой хитрости, умнее любого ума. Он стирает в порошок гордые города, развеивает пылью великие империи. Где уж там маленьким людям со смешной своей самонадеянной претензией как-то противостоять миру и выстраивать жизненные стратегии.
  Поэтому все, что действительно есть у человека - это лишь упорство, т. е. некое не очень умное цепляние за взятые на себя обязанности.
  Любить всех? Даже если бы это и впрямь было возможно, это было бы невозможно для мистика - он слишком благостен, слишком полагается на волю мира, не имея поэтому ей ничего противопоставить. Мистик думает, что знает волю мира, что закорочен на нее напрямую в связи наподобие короткого замыкания, но мир с любой человеческой точки зрения лишь бушевание ме-она. Все смыслы, какие способен придавать миру человек своим рассудком - это лишь человеческие смыслы. Мистицизм как стратегия имел свой смысл в истории, возможно, не утерял он его и сейчас. В принципе это, как и рассмотренная выше самонадеянность, тоже лишь самообман, который позволяет не видеть и не слышать пугающую океаничность мира, как-то приспособиться к ней, жить на краю пропасти, не замечая ее, словно бы на равнине. Стратегия эта подобна "стратегии" безумца в смирительной рубашке, воображающего себя Наполеоном.