1.
Что-то не ладилось на кухне арктической погоды. Море, покрытое тонким ледяным салом, так и не уплотнялось в шугу*, из которой обычно уже к октябрьскому межсезонью венчиком ветра и холодного морского течения взбивался блинчатый лед. А неделю спустя этот лед грудился в бухте, как белошерстая отара овец в загоне, и замирал от парализующей въедливости крепких морозов.
К нынешнему ноябрю мосты между берегом материка и десятком рассеянных неподалеку островков так и не были наведены. Островки уже прикрыли свои бугристые макушки шапками белесых снегов, а морская вода еще по-летнему вольно покачивалась, будто ее подогревал бунтарской надеждой на спасение от замерзания какой-нибудь заплутавший гольфстрим. Одним словом, не распутица*, а затянувшаяся смута природы.
У деда Василия пятый день саднило в плече. Ныла старая рана. Его ключица, царапнутая пулей, уже скосилась к впалой грудине и плеча не держала, однако продолжала оставаться надежным барометром.
- Ты что ж, Ржавый, хворось не тянешь? – бурчал дед, лежа в кровати.
Он с укоризной взглянул на устроившегося в его ногах подслеповатого рыжего кота и обреченно заключил:
- Совсем одармоедился.
Болезни человеческие кот действительно уже не оттягивал. Своих болячек хватало. Да к тому же по кошачьим годам он был уже старше деда и имел полное право осадить дедову непочтительность. К примеру, раздраженно фыркнуть в ответ и, повиливая задом, парадно удалиться в сени. Но флегматичный, мирно дремлющий кот с належанного места не поднялся. Он повел отмороженными ушами, лишенными по этой причине кончиков, вяло поволок хвост по стеганому ватному одеялу, не впуская в него хищные коготки, и этим ограничился. «Зачем сердить кормильца?» - промелькнуло в его кошачьей голове.
- Да и я туда же, некудышний сделался. Ладно, посапоховай, Рыжик. Турять тебя не стану, что уж там, - смягчился дед.
Зимовье деда было единственной избой на островке, изогнутом в виде рыбины, пойманной на крючок, с маленькой удобной бухтой в «хвостовой» части. Дом был сложен из плавникового леса, приткнувшегося к берегу моря после долгого кочевья по Енисею. Все зимовье с подсобками и ледником для хранения улова было когда-то собственностью поселкового рыбозавода, гремевшего по всему Таймыру стахановской славой своих промысловиков. Заводское начальство не скупилось на награды и, выменяв их в окружном центре на кипы представительской писанины, вручало по ежегодным разнарядкам своим рыбакам-охотникам.
Особо старательным и морально крепким зимовщикам спускалось предложение о вступлении в партию. Дед попал в число избранных. Но этот высший жизненный стимул оставил его равнодушным. Уклончивый ответ «я для себя этот вопрос уже решил» разочаровал авторов предложения, и оно больше не озвучивалось.
В делопутанное начало девяностых, когда резко облегчилась весомость моральных стимулов, заводская «верхушка» скоропалительно сделала каждого рыбака частником. Она лукаво истолковала этот процесс буквально и оставила рыбакам во владение списанное за изношенностью промысловое имущество в счет погашения долгов перед ними. А затем загадочным образом «смылась» по встречным водам Енисея, не обнародовав содержание своей доли, полученной при обуржуазивании трудового коллектива.
Деду повезло больше всех: ему вместе с этими дарами от прежней власти досталось в пользование зимовье на островке, за что в поселке в шутку деда прозвали Олигархом.
2.
Именно в сезон распутицы деду начинало казаться, что диктат арктической глуши берет верх над его упрямством – зимовать в одиночку на островке. Но в наступающей полярной ночи выдавался один желанный сумеречный день, когда вода, остепенившись, покорно вмерзала в два противоположных берега надежным льдом и связывала его островок с поселком. И эта восстановленная связь с «материком», населенным людьми, давала ему возможность вновь чувствовать уверенность в правоте своего выбора.
Он жил здесь вдовцом без жениного догляду уже одиннадцатый год. Но присутствие ее не переставал ощущать. Может, поэтому-то и сдюжил перед умертвляющей ледяной властью долгих арктических зим. В двадцати метрах от зимовья схоронил свою жену, нареченную премудрыми родителями редким древнерусским именем Голуба. Дед же благозвучно для своего уха называл ее Гулуба. Так с Гулубой семейную жизнь и прожил. А время подоспело - отпустил ее на покой в вечную мерзлоту. Будто поселил в соседний дом на время, чтобы потом перебраться к ней уже навсегда.
Ее холмик был виден ему из окна избы. Зимой метровые сугробы плотно укутывали весь островок. И только проторенная дедом тропинка протягивалась к тому месту, где под снегами был спрятан Гулубин холмик. Зато коротким полярным летом он не по-северному пышно травенел. На дерне, уложенном дедом поверх могильной насыпи, зажигались желтые огоньки полярных маков. Казалось, что они лучились светом теплых жениных глаз. А пролетающая мимо морская птица часто сбрасывала на этот холмик свое белое перо, словно посылала весточку от чистой и доброй души Гулубы.
Дед подтянул на костлявых локтях свое хилое тело и, задрав мшистый подбородок, глянул в окно. После трехдневной метели бухта наконец-то схватилась матовым ноздреватым льдом, еще очень слабым и коварным, потому как подламывался под ногой, не предостерегая потрескиванием. И ходить по нему надо было с большой опаской, а лучше и совсем повременить до того, как нарастет крепким прозрачным пластом.
- Ну вот и забережник* наметился. Деньков через пяток можно будет и зимник* проложить по льду, - шамкал дед бесцветными губами, подпекшимися от недавнего внутреннего жару. - Тока бы стужево не одрябло, навроде причиндала старОго…
Он привычно выкладывал мысли вслух, как в ту пору, когда была жива его Гулуба. Казалось, и сейчас там, за окном, она слышала его и радовалась его выздоровлению.
Дед почувствовал, как зачастило в груди сердце, с пульсирующим глухим шорохом разгоняя кровь, загустевшую после суточных сна и дремы. Он присел на койку под сварливый скрип ее прогнувшейся панцирной сетки.
Эту куцеватую кровать, списанную за ненадобностью в поселковом детском интернате, привез к деду на зимовье кто-то из любителей летней рыбалки на островке для обустройства гостевого ночлега. Но со временем у нее появилось и другое назначение. Она свободно передвигалась по деревянному полу на деформированных и разболтанных от времени колесиках. Когда дед чуял первую волну озноба и ломоты, он выкатывал эту кровать из сеней, подтягивая ее за гнутую дугой металлическую спинку, и ставил вдоль окна, чтобы с нее виден был Гулубин холмик. Рядом с кроватью на самодельном столике с короткими, подвернутыми, как у кавалериста, ножками выкладывал хлеб, воду и горсть таблеток от боли, от жару… Так и перемогал хворь.
Вот и сейчас его хваткие на даль охотничьи глаза, глядя в окно, довольно щурились. Рот в глубоких морщинах, будто нанесенных на дубленую дедову кожу тонкой беличьей кисточкой, что-то шептал, и, вторя ему, подергивалась белая с легкой желтизной окладистая борода.
- Теперь и гость на порог, - тихо радовался дед.
С тех пор, как жизни его и Гулубы сплелись в одну судьбу, в поселке за ними укоренилась репутация хлебосолов и душегреев. В их зимовье зачастую находили временный кров и заплутавший в пурге путник, и пережидающий семейные неурядицы приятель-бедолага, и местный мудрец, пытающийся в приступе гигантомании нагромоздить из своих измышлений, порою плоских и гладких, как морская галька, философский пирамидальный гурий во спасение рода человеческого. Здесь гостям позволялось зализать свои раны без насилующих душу разоблачений, а добровольные откровения становились оседлыми и за стены зимовья не выходили.
3.
В начале своей жизни дед Василий обитал в сибирской деревне, рассыпавшей свои небогатые дворы на отлогах Минусинской котловины, где испокон веку крестьянствовал его род.
Ни о каком Севере Василий и не помышлял в те времена. В конце сорок четвертого девятнадцатилетним малолеткой его призвали на фронт. И уже через полгода он с мальчишеской крайностью радовался, что довелось ему только наступать на фашистские войска, а не пятиться под их напором по своей земле. Радовался и тому, что вернулся домой с гвардией победителей. Раненым, но вернулся.
Но после войны деревни и села стали пустеть, будто от насланной порчи. Хотелось людям разбавить скорбную память впечатлениями мирной жизни. Молодежь потянулась в города и на объявленные комсомолом стройки пятилеток.
Года через три после возвращения с фронта и Василий неожиданно заугрюмел, пророс какой-то тайной думкой, как стоялые воды ряской, и подался в город. Там помыкался, помыкался да и завербовался в промысловую артель на самый северный краешек земли – на Таймыр…
4.
На картах, раскатанных по кабинетным стенам, с чертежной точностью алели флажками полярные станции. За последние годы эта настенная картография значительно поблекла и единички флажков поредели, однако забот у хозяина кабинета Владимира Алексеевича не убавилось.
Течение его молодых лет было словно выверено по лекалу. Создавалось впечатление, что даже свои непредсказуемые повороты судьба делала по заданной ей кривизне.
Он женился на своей однокурснице Алене. Светло-воздушная, как укрывшаяся под зонтиком Камилла Моне, девушка, казалось, никогда не оставит своей привязанности к музейно-выставочной столичной повседневности и фестивальным праздникам с французско-итальянскими киноизысками…
Однако Алена немало удивила его проявлением редкой для эстетки готовности к самоограничениям. И, отыграв студенческую свадьбу, уже дипломированные специалисты отправились по распределению прямиком в арктический метеоцентр.
Здесь, в заполярном поселке, где первозданность живого человеческого общения еще не подменили интернет и телевидение, они с радостью прирастали друзьями да всласть домовничали, освободившись из-под родительской опеки.
Упорная еще с юных лет нацеленность Владимира Алексеевича на занятие научной метеорологией была с годами благополучно реализована и подытожена возведением его трудов в кандидатскую степень и получением должности начальника центра.
На арктических задворках материка молодым супругам открылось понимание, что не географическая отдаленность провинции от столиц придает ей постыдный статус захолустья, а два основных признака человеческой деградации – напечная лень и отсутствие внутренней культуры. И поскольку большинство знакомых им полярников этими недугами не страдали, крепла их искренняя убежденность, что они живут в современном передовом поселке…
Обитая дерматином дверь устало вздохнула, и на пороге кабинета появилась секретарша Марина. В руках у нее была пухлая от документов папка, прилежно подготовленная для резолюций начальника.
- Владимир Алексеевич, почта. Смотреть будете?
- Оставь. Посмотрю попозже.
Марина положила папку на стол и приостановилась возле угла его столешницы, напоминающей массивную бильярдную плиту.
-Там, в папке, сверху письмо от Алены Георгиевны.
И на правах друга семьи полюбопытствовала:
- Владимир Алексеевич, а как ее здоровье? Что врачи говорят? Сможет ли вернуться к нам на Север?
Владимир Алексеевич поднялся из-за стола и подошел к окну. На улице, словно на авансцене, блуждал хлесткий хиус*. Он с темпераментом невостребованного актера старательно, как на кастинге, проявлял свой талант перевоплощения: то северным корсаром брал на абордаж жилища полярников, проникая через форточные и дверные щели, то бедовым мальчишкой опрометью скатывался с козырьков заметенных крылец, то ледяными жалами впивался в открытые лица торопливых прохожих, то скулящим бесом мутил снежные хлопья над поселковой дорогой.
Наезженной в снегу колеей дорога опоясывала поселок и обрывалась у берега моря, наконец-то укрывшегося подо льдом. После того, как ледяная броня окрепнет, дорога по обыкновению разрастется непышной кроной, протянув ветки зимников к рассыпанным в море островкам. На них, встречая темную пору, уже зажглись огоньками надежды одинокие дома полярников.
- Марин, присядь, пожалуйста. Надо будет кое-какие поручения на завтра записать, - негромко произнес Владимир Алексеевич и продиктовал Марине тему внеочередной оперативки.
Он заметил в ее глазах настойчивый вопрос, остававшийся без его ответа, и поспешно сказал:
- Не приедет она сюда больше. Вчера с нею и детьми по телефону разговаривал. Врачи ей не рекомендуют этот климат… Так что в этом письме уже устаревшие новости.
Владимир Алексеевич грустно улыбнулся.
- Да, Марин, позаботься, чтобы девчата в почтовом отделении собрали всю накопившуюся корреспонденцию для Василия Павловича. А водитель пусть подъедет туда, заберет и привезет ее ко мне.
Он достал из кармана несколько сложенных пополам купюр и протянул Марине.
- Пусть еще подкупит свежих газет и журналов. Дед, наверное, соскучился по прессе. Да и по людям не меньше. Поеду-ка я его сегодня навещу.
- Да что вы?! Еще не время, опасно! И промеры со льда не делали, и дорогу не провешили. Вы же знаете это лучше всех.
- Ничего. Сегодня мужики на снегоходах уже лед «пощупали». И я домчусь. Да и на связь Палыч не выходит уже пятый день. Думаю, опять с рацией у него проблемы. Хотя огонек в домике его горит. Посмотри, видно даже отсюда.
Марина, прищурив глаза, посмотрела в сторону окна и недовольно произнесла:
- И ведь никто не может переубедить деда перебраться в поселок. Держится строптивый Олигарх за свой клочок земли - и все тут! Столько мороки из-за его чудачеств!
- Ну-ну, Марин, не горячись с выводами, - заметил начальник с укоризной. - Все не так уж и хлопотно, островок-то совсем рядом от поселка. А привычка - за свою землю держаться - у него, по-видимому, с войны осталась. Да и чудачества его - скорее мудрость, до которой нам, дай Бог, еще дорасти.
Марина плавно поправила рукой тугой пучок темных волос, и без того аккуратно уложенный на ее затылке. Она словно сгладила допущенную оплошность и смущенно спросила:
- Владимир Алексеевич, может, еще продукты для деда купить?
- Сейчас, сама понимаешь, много я не довезу – лед тонковат. Но кое-что, включая лекарства, я вчера вечером собрал. Есть у меня задумка: хочу убедить деда ко мне перебраться. Три комнаты все равно без пользы пустуют. Не знаю только, получится ли его уговорить на переезд…
5.
К вечеру мороз дожал столбик уличного термометра до глубокого минуса. В дедовой избе окно с внутренней стороны поросло инистой кущей. Сплетение ее ветвей легло ледяной кристаллической графикой на стекло и сделало его почти непроницаемым.
Однако сквозь темень, опустившуюся на округу, дед Василий смог рассмотреть неровный пунктир размытых мглою огней, которыми светился поселок. Дед привычно зацепился взглядом за эту рваную «линию жизни» и заметил отделившийся от нее тонкий луч, медленно приближающийся к его зимовью.
- Неужто и впрямь кто-то едет?! – изумился дед.
Кот, почуяв будоражащую радость дедовых слов, суливших ему по заведенному порядку гостинцы от заезжих полярников, одолел дремотную тяжесть. Он, потягиваясь, перебрался на край кровати. Затем, неудачно имитируя свой когда-то грациозный прыжок, громко плюхнулся на пол, неуклюже приземлившись сразу на все четыре лапы, и, подсев к печи, начал намывать рыжую сонную морду.
- Вот тут я с тобой согласен, - одобрительно сказал дед, - к встрече надо бы подготовиться.
Он привстал, опираясь дрожащей рукой на металлический каркас кровати, распрямился, кряхтя, и побрел к входной двери. По его сухощавым ногам глухо хлопали широкие голенища серых валенок, подшитых кожей. Отодвинув с грохотом деревянный засов, он потянул за дверную ручку вовнутрь, но дверь «срослась» с проемом. Утренняя метель плотно закупорила все наружные щели влажным снегом, а ударивший к вечеру мороз придал этой лепнине цементирующую прочность.
Пленник беспомощно гоношился в холодных сенях, толкаясь в законопаченную дверь. А затем, обессилев, вернулся в дом и стал ждать.
На стене, мерно дробя и отщелкивая время, вращалась секундная стрелка корабельных часов, подаренных деду по случаю знакомым мичманом с пограничного катера. Эти часы были любимой забавой его сына Пашки.
6.
Будучи еще дошколенком, Пашка раз в неделю подставлял к стене высокий табурет, с благоговением открывал стеклянную накладную крышку часов и подправлял указательным пальцем ход их длинной черной стрелки. После этого он вставлял в боковую дырочку на их внушительном корпусе «ушастый» ключ и проворачивал его, задавая механизму безостановочную работу на семь дней.
- Па, а что это за птичка с растопыренными крылышками на часиках нарисована? - спрашивал Пашка, пришепетывая ртом, избавляющимся от молочных зубов.
- Это не птичка с крылышками, сынок. Это якорь с лапами. Он цепляется этими лапами за донный грунт. За землю, проще говоря. И не дает волнам унести кораблик в море далеко от берега.
- А зачем ему берег-то? Кораблик плавать должен.
- Он и плавает, когда якорь поднят. Но для моряка нет ничего желаннее, чем увидеть краешек суши, на котором стоит его дом…
Притягательность родного берега Пашка впервые ощутил со щемящей очевидностью, когда отец взял его с собою в море подручным. Пашка слышал много рыбацких баек о парализующей стуже воды ледовитых морей, которая за считанные мгновения умерщвляла потерявшего опору человека. Поэтому реальная близость живо перекатывающейся морской воды ужасала его. Клепаный металлический корпус лодки казался ему хрупкой скорлупой, готовой рассыпаться в любую минуту даже от мелкой водной ряби. Сосредоточенное лицо отца, подтягивающего к борту набитые рыбой сети, казалось сыну отстраненным и чужим. И Пашку замутило от этих холодящих нутро страхов...
- Ну-ну, опростайся за борт, легче будет. Да и рыбку прикормишь заодно, - сказал отец, приподняв на него глаза. - Ишь, расчувствовался как... Ничего, сынок, малехо пообвыкнешь и другой раз сам будешь заправски рыболовничать.
Отец продолжал потрошить сетку, а Пашка, вцепившись в невысокий борт лодки, свесился к воде и несколько раз срыгнул на плоскую, округлую, словно тазик, льдинку, притершуюся к «Казанке».
Лодка быстро наполнялась омулем. Рыба, утомленная борьбой с заарканившей ее сеткой, фортелей во свое спасение уже не выбрасывала, а лишь изредка пускалась судорожной волной и беспомощно чмокала губами.
Оконфузившийся Пашка осторожно перешагнул через вяло трепыхающийся улов и устроился на корме. Немногословная снисходительность отца успокоила его. Он огляделся и, к своему радостному удивлению, обнаружил, что окружающие морские глади не безбрежны и родной семейный островок, на котором ждала их мать, совсем близко. Ему вспомнился рассказ отца о якоре и береге.
- Пап, а я понял какой берег для моряка главный, - задумчиво сказал Пашка. - Тот, где его мамка ждет.
- Ну вот, сынок, выходит, что совсем не зряшным для тебя был первый выход в море, - одобрил отец умозаключение сына....
7.
Дверь под напором крепкого мужского плеча крякнула, но не отворилась. Дед, не сходя с места, хрипловато крикнул:
- Ломиком ее, окаянную, цеплять надо! Там, у сарайки, ломик да лопатка стоят. Сбоку от порожних бочек гляди.
После недолгой заминки дверь надтреснуто запричитала и приоткрылась.
Дед Василий щурился и пытался угадать гостя, окутанного клубами занесенного с мороза воздуха.
- Володьк, ты ли? - сдерживая радость, вопрошал дед. - Чего удумал: по такой дороге да на ночь глядя? Случилось чего или как?
- Здорово, отец! - отозвался Владимир Алексеевич. - Да вот решил посмотреть, как ты тут в гордом одиночестве оборону своего зимовья держишь. И вижу, скверно обороняешься - обе тамбурные двери нараспашку.
Он прошел из сеней в комнату и огляделся. В доме был студеный воздух. Из углов тянуло промозглостью. На полу у кровати тускло поблескивали обрывки оберточной фольги от таблеток. Посередине комнаты на шаткой табуретке сидел съежившийся от холода дед.
Гость пожал костлявую дедову руку и возмутился:
- О, рука-то какая холоднющая, хоть рукавицы с верхонками для согрева одевай!
- Ладно тебе комиссарить-то. Чай, не в своей управе! В один миг водички натопим, кипяточку сварим, оба и согреемся. А двери сенные отпертыми оставил, чтоб докричаться тебе про ломик, входную-то заклинило, - пояснил дед. - Я, как увидел огонек в бухте мячиком-мячиком по заструге скочит, так к дверям во всю прыть, не хуже моего кота. Гляди, как он к тебе ластится. Лакома кусочка клянчит, старый прохиндей.
Владимир Алексеевич всплеснул руками и поспешно вышел из дома к снегоходу с прицепленными нартами, на которых под овчинным тулупом были затарены продукты и почта для деда. Он занес в комнату большой бумажный мешок, прошитый суровыми нитками, и поставил у порога.
- Я тут тебе немного продуктов подкупил в магазине: масла постного, тушенки, несколько булок хлеба. Сам-то, наверное, сейчас не печешь? Картошечки свежей пару килограммов. Крупой мы тебя с лета снабдили.
Дед сидел у печи и внимательно смотрел, как его добровольный опекун выкладывает на стол кульки, банки, бутылки и свою исправную рацию.
- Да, Палыч, я тебе пенсию за два месяца привез, - сказал Владимир Алексеевич и протянул деду тощий клееный конверт.
- А почту? - обеспокоенно спросил дед. - Почту ты прихватил?
- Ну как без нее полярнику? Прихватил, конечно. Тут и газеты, и письма. От Пашки два послания и третье, похоже, с документами. Будто бы книжечка маленькая крепенькая внутри болтается. Ты что-то подобное ждешь?
- Какие мне теперь документы? Осталось одну метрику по смерти получить, да и то не самолично, - усмехнулся дед и надсадно закашлялся. - Дай-ка мне лучше вон с той полки книжицу. Моя Гулуба еще ее завела. Вырезала марки с Пашкиных конвертов и туда лепила. Тут, почитай, со всего мира картинки скопились.
- Он так и плавает после мореходки? - поинтересовался Владимир Алексеевич, протягивая деду толстую тетрадь в картонной обложке, покоробившейся от непостоянства домашнего «климата».
- Да уж лет семнадцать в море ходит. И берег его не манит. А все почему? Ждать на берегу некому. С подругами ему, говорит, не везет. Взял за себя одну бабенку. Она, бедовая, в гульбу ударилась, пока он по морям-океанам кочевал, на хлебушек зарабатывал. С другою сошелся, опять промеж них раздор. Денег ей, вишь, мало на справную жизнь. А разве от трудов моряцких озолотеешь?
- Вот и ехал бы к сыну в Мурманск. Тот же север. Глядишь, у Пашки бы все и наладилось рядом с тобой. Мужик ведь только к сорока годам совершеннолетним-то становится.
- Ерунда. Войти в зрелые года - не велика премудрость. Первей надобно учиться ручательству. Мужик перед всем белым светом ответствовать должен за себя, за семью свою, за землю отчую... А коли женился - сам, что можешь, дай ей и с нее умей спросить. И не перебирай баб, как монахиня четки... - размышлял дед. - А Пашка-то, что ж? Себя прежде винить должен, что женился без приглядки... Меня вот теперь к себе зовет, жалеет старость мою...
Дед Василий сипло вздохнул, а затем привычно повернул голову в сторону заледеневшего окна.
- Да я уж тут свой якорь навечно бросил. Заждалась меня моя Гулуба... Нынче летом весь ее холмик птичьим пером устелило. Не видывал такого досель. Не иначе, знаки мне подает. И перо-то все крестом ложилось - перышко на перышко. Думаю, креста на могилку выпрашивает у меня, безбожника... У нас ведь частенько бывало: она молитву творить, а я табаком чадить. Но друг дружку не пеняли и прожили в согласии...Я досель иконку ею намоленную с кутка не сымаю...Ты бы, слышь, Володьк, пособил смастерить да на будущее лето установить крест-то поклонный... Она всегда тебя от души привечала... Уважь и ты ее...Нет ведь в поселке похоронной конторки, куда бы обратиться...
Дед устал от своих долгих и бередящих душу рассуждений и притих. Только его тяжелое хриплое дыхание и потрескивание колотого плавника в печи не позволяло домашней тишине слиться в одно тягучее молчание полярной ночи, опустившейся на всю округу.
Владимир Алексеевич закончил выкладывать продукты из бумажного мешка. Он отодвинул на край стола керосиновую лампу-десятилинейку, положил рядом с ней дедову корреспонденцию, широким обхватом перенес стол со всем содержимым к печи, у которой отогревался дед Василий, и предложил ему:
- Ты пока за письмами отдохни немного, а я поесть приготовлю и на стол соберу. А в отношении просьбы твоей, отец, я так скажу. Надо бы тебе и самому к этому делу подключиться - тебе же от жены весточка была, никому другому. И сподручнее, если ты ко мне на зиму переберешься и будешь в столярную мастерскую к ребятам ходить, советы давать. Да мы тогда и до лета успеем крест установить. Лед окрепнет, подгоним компрессор, выдолбим для креста яму поглубже и установим его.
- Погоди, погоди. Лукавишь. Какой такой с меня в этом деле советчик? Мне кресты, что безрукому персты, неведомы всю жизнь. Снова улещать меня на переезд будешь? Так ли?
- А ты не упирайся! Тебе и подлечиться необходимо. Хочешь, ко мне на квартиру врач будет приходить, наблюдать тебя? В поселке каждый человек с почтением к тебе, старожилу, а ты тут ото всех спрятался.
- Скоро насовсем схоронюсь ото всех... Ты, Володьк, только тут меня закопай, когда помру. Рядом с Гулубиным холмиком...
- Ну завел панихиду, упрямый старик. На предложение переехать у тебя всегда один причинный отказ. Передохни уже. А то совсем кашлем зашелся. На ночь водочный компресс тебе сделаю.
Разомлевший от печного жара дед принялся читать Пашкины письма. Он водил по их строчкам скрючившимся пальцем, помогая ослабевшим глазам сосредоточиться на крупном почерке сына. Писал Пашка отцу понемногу, но довольно часто - два-три раза в месяц. Отсутствие новостей о личной жизни он компенсировал описанием своих мореплаваний, давая волю фантазии и самоиронии.
У печи, помешивая ложкой густое варево, кухарничал Владимир Алексеевич. В его ноги, ожидая вкусную подачку, рыжей лентой вплетался кот. На втором кружке растопленной печи клокотал кипяток в старом чугунном котле.
- Вот почти все и готово. Сейчас перекусим. А потом смочу полотенце теплой водичкой, оботру тебя и перейдем к лечебным процедурам, - возбужденно распоряжался проголодавшийся кашевар, не отрывая взгляда от бурлящей стряпни. - Закругляйся со своим чтивом, отец.
- Да тут осталось всего-то одно письмишко. Надоври-ка его. Поглядим, что там за метрики. А потом уж хлебать да сумерничать будем.
Владимир Алексеевич, подгоняемый разыгравшимся аппетитом, нетерпеливо оторвал край конверта с неразборчивым обратным адресом и высыпал его содержимое перед дедом на край стола. Письмо размером с тетрадный лист бесшумно выскользнуло из прорехи конверта, а маленькая красная книжечка гулко ударилась о стол и встала вертикально, рассекретив веером свои странички.
Дед молча отдернул от письма руки, положил их на колени, весь подобрался и распрямился, как на армейской перекличке. От дремотной расслабленности не осталось и следа. Сухие борозды его морщин увлажнились от выступившего на лбу пота.
- Прочитай-ка, - тихо попросил он гостя.
Почерк был неразборчивым. Буквы в конце слов уменьшались, будто сводили смысл написанных слов на нет. Слова, в свою очередь, выстраивались в кривые, опускающиеся строки. Поэтому читал их Владимир Алексеевич с запинками и оговорками, по нескольку раз возвращаясь с конца предложения к началу, пытаясь восстановить истинное содержание послания.
«Здорово, земляк Василий. Уж и не знаю, найдет ли тебя это письмо. От мужиков недавно услыхал, что живешь ты на самой окраине Севера. Вот куда загнал я тебя своею подлянкой.
Жизнь к концу подошла, а покою мне нет. Совесть-мучельница одолела. Ты прости меня, Василий, что скрыл ото всех, что ты мне, тогда секретарю партейному, билет, будь он не ладен, на хранение в сейф сдал. И что исчез он оттуда по моему недосмотру. Сверку я делал - пересчитывал билеты и карточки партейные, а твой обронил, видать. Как он под сейфом оказался? Бес его знает. Только через пять лет после твоего отъезда билет нашелся, когда ремонт затеяли да сейф передвинули, чтобы полы покрасить.
Кабы ты не уехал, извели б тебя разборками за потерю-то партбилета. Такое было время лютое.
Вот такая катаклизма человеческой жизни.
Прощай, Васька. Прости ты меня, как фронтовик фронтовика. За семью свою тогда трясся, а потом всю жизнь лихорадило потайным стыдом. Тебе первому каюсь, а скоро и богу придется...»
Казалось, что письмо обрывалось на полуфразе. И эта мнимая недосказанность была всего лишь отчаянной надеждой человека на прощение.
Гость сложил тетрадный лист и убрал его вместе с партийным билетом обратно в конверт.
- Никакой «катаклизмы жизни» у тебя не было. Не прав твой секретарь. А чтобы она, «катаклизма», не случилась в ближайшее время, я тебя через пару дней, как лед чуть окрепнет, заберу к себе вместе с котом. Готовьтесь, - бодро заключил Владимир Алексеевич, пытаясь вывести деда из оцепенения. - Он еще не знает, этот старик, что тебя в народе Олигархом прозвали. А это по определению значит - человек успешный.
- Ты меня жалеть, что ли, взялся? - отозвался дед. - Зря. Я еще сам в силе подмогнуть тебе. Да видно, и время пришло.
Придерживая одной рукой кожух, дед поковылял в сторону маленькой каморки, пристроенной к сеням. Он повернул торчащий снаружи ключ и исчез в ней. Минуты через две он вышел с большой картонной коробкой в руках и протянул ее гостю.
- Держи, Володьк, партейный капитал. Здесь, правда, порожние деньги есть. Те, что в гагаринском годе не получилось обменять. Ну тогда не я один пострадал. Много бедолаг погорело в злочасье. А вот остальные бумажки еще ходют. Здесь за тридцать с лишком лет, почитай, моя годовая зарплата скопилась.
Озадаченный Владимир Алексеевич взял у деда коробку и проводил его под руку к прежнему насиженному месту.
- Все эти годы сам с себя эти взносы собирал, - рассказывал дед, заметно волнуясь. - С каждой получки по три сотницы* откладывал. Обещания-то еще на фронте давал: победить фашиста, а потом работать справно, платить взносы... А раз слово дал - надо ответствовать... Может, кто меня и осудит, а я перед собою чист... Ты вот как-то жаловался, что у тебя в энергохозяйстве котлы не тянут и денег на запчасти нет. Думаю, здесь хоть на какую фитюльку к котлу да хватит, заработки бывали у меня порою немалые... Потроши коробку-то.
- Отец, ты и впрямь - олигарх, - рассмеялся Владимир Алексеевич.
Он открыл картонный «сейф» и начал доставать оттуда пачки денег, стянутых разноцветными резинками. Все купюры были скромного достоинства - не более двадцати пяти рублей. Сбоку в коробке лежала коленкоровая папка с замусоленными веревочными завязками, в которой дед хранил свою бухгалтерию.
Заметив смущение гостя, дед распорядился:
- Бери, бери. Опасаюсь я, что и эти деньги могут стать порожними. В войну Гитлера сообща побороли - не дали страну свою изжить, а в прошлом годе сами враздрай пошли и всю ее, матушку, понарушили. Где уж тут такую мелочь, как деньги, уберечь...
8.
Ночью у деда поднялся жар. Старческая память, цепкая на «дела давно минувших дней», полоснула деда воспоминаниями и спровоцировала лихорадочный озноб. Исхудавший, остроплечий, он, лежа на койке в бреду, корчился от приступов удушливого кашля под скрип проржавевшей панцирной сетки.
Наутро Владимир Алексеевич, всполошенный обострением дедовой болезни, вызвал по своей рации санитарный вертолет, который через пару часов приземлился в хвостовой части островка, метрах в семидесяти от зимовья.
Два крепких парня уложили деда на брезентовые носилки, легко подняли сухонький груз и отправились к вертолету, ступая по узкой веренице собственных встречных следов. Молодая докторша шагала рядом, испуганно поглядывая на закрытые, словно застывшие, веки больного. Она проваливалась по колено в непроторенный снег, при этом смущенно ойкала и взмахивала небольшим саквояжиком с красным крестом.
Вслед за ними, принюхиваясь и огибая глубоко осевшие отпечатки подошв, прокладывал путь Рыжик, прошмыгнувший за санитарами в приоткрытую дверь зимовья. У вертолета кот присел на снег своим некогда пушистым «галифе», набираясь духу перед штурмом винтоносного чудовища.
- А нам с тобой, приятель, не по воздуху, а по зимнику предстоит добираться, - сказал Владимир Алексеевич коту и сгреб его в охапку.
Проводив вертолет, он загрузил свои нарты двумя коробками и отправился на снегоходе в поселок. В одной коробке были деньги. В другой лежали старые корабельные часы, Пашкины письма, семейные фотографии, книжица с марками и Голубина иконка — все то, что за недолгое время успел упаковать Владимир Алексеевич и что должно было помочь деду легче привыкнуть к новому месту временного проживания.
Декабрь 2009 г.
(Сборник рассказов выдвигался на соискание
литературной премии "НОС")