ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
Руфина не помнила себя уже почти на три четверти. Она удивлялась всему - дыханию этих ужасных женщин, запахам в этой страшной комнате и собственному позорному бессилию.
Особенно измывалась над ней темноволосая сиделица. Она была готова топтать её эго вновь и вновь, словно злобный петух глупую затурканую наседку. Фантазия этой женщины была на уровне тупой, но неожи-данно сильной детсадовки. От этих шуток и приколов к горлу подкатывала тошнота и хотелось одного, скуко-житься до размеров молекулы, а ещё лучше - атома.
Смуглое тело Руфины теперь казалось ей самой покрытым тонким слоем жидкого дерьма. Казалось, её опустили с головой в канализацию и теперь заставляли всем демонстрировать этот быстрый, хотя и искусст-венный загар. Несчастная экс-владычица плакала и привыкала, с трудом привыкала быть чужой игрушкой. Это было не страшно. Просто один спектакль закончился, и начался другой, в котором у неё тоже была главная роль – роль самой лучшей жертвы.
Больше всего Руфина боялась, что её начнут насиловать подручными предметами. Это вполне могло придти в головы этим изуверкам. Для роли псевдофаллоса годился любой круглый в сечении и продолговатый в длину предмет. А у этих уродок совсем не осталось никакой жалости.
Они играли ею, как куклой. Такие голые целлулоидные красавицы в детстве Руфины были отличной забавой для бездомных собак. Потомки тех библейских псов видели в каждой кандидатке в вековечные пупсы потомицу той библейской Иезавели. А сама несчастная Маша или Даша напрасно взывала к любви своих чет-вероногих мучителей.
Руфина была бы рада стать куклой по-настоящему. Пусть бы ей открутили все четыре конечности, но она бы была в глубоком анабиозе. Она бы ничего не чувствовала, напротив, ей было довольно интересно на-блюдать за чужой коварной вознёй с её безгласным и почти уже на ; мертвым телом.
Вызовы на допрос ничего не меняли. Руфина тупо разглядывала пальцы на ногах, боясь, что Таловеров поднимется из-за своего стола и словно дворовый хулиган вышибет из-под её измученного седалища и так уже вполне хромоногий стул. Со стены за вчерашней неприкасаемой фараонессой наблюдал сам Феликс Дзержин-ский. Он походил на посланника Ада- посланника, который только и ждал того момента, когда его измученная душонка выпорхнет из тела подследственной постаревшим и подстреленным голубем.
Стыд давно вытек из этого тела вместе с потом и мочой. Теперь бесстыдство было иного рода. Оно больше не приправлялось гордыней. Напротив, теперь один страх перед неизбежными побоями заставлял Ру-фину принимать позу аиста и тупо соприкасаться своими онемевшими от стыда ягодицами с неожиданно лип-кой и вязкой стеной.
Женщинам покоя не давала её холёная кожа. Аромат французский духов испарился, словно трусливый провожатый. Он наверняка наблюдал за её мучениями с безопасного расстояния, поправляя изломанные очки и потирая оскорбленную ланиту.
Руфина не удивилась бы, если бы позабыла бы человеческий язык. Она была рада молчать или просто урчать или лаять. Только бы не думать о себе, как о живом человеке. Она, видимо, что-то сделала слишком не-правильно, в чём-то обманула те силы, что так долго берегли её от позора непонятного, и от того ещё более стыдного страдания.
В голове бывшей классной комсоргши роились разные планы. Она намеривалась расписать этой гор-дячки, словно стену в мужском туалете. Эти картинки должны были поведать миру, что сотворила эта дешёвая мразь.
Руфина понимала, что бесполезно противиться. Её уже осудили заочно, и в голове несчастной тикали уже не часы, а часовой механизм бомбы, готовый расплескать её мозги по стенкам камеры, точно так же, как расплескивают содержимое яйца от перегрева в микроволновке.
Руфина была согласна на всё. На то, что она станет бессловесным автоматом для утёх и посмотрит на мир снизу вверх, как смотрели на неё её послушные рабыни. Теперь было всё равно, всё равно, словно бы все мечты её бабушки воплотились в жизнь.
Наверняка жене какого-нибудь партийного секретаря не приходилось так страдать. Они, конечно, не могли привыкнуть к параше. Но Руфина, Руфина не могла стать здесь первой. Она тупо соглашалась на роль обычной жалкой подстилки.
Никогда раньше она не видела мир в таком позорном для себя ракурсе. Смотреть на всех снизу вверх и не видеть ничего кроме лобковых волос этой безнадежной нацистки было страшнее, чем глотать то, что ей приносили вечером. В это время она была одета в вонючие обноски и походила на затурканую более наглыми подружками пай-девочку впервые оказавшеюся в пионерлагере или в палате детдома.
Руфина вдруг поняла, что игра бесконечна, как бесконечен космос. Что все мы чьи-то куклы, и наши кукловоды тоже куклы, и так всё так бесконечно, что спазм тошноты подступает к горлу. Что и она играла со своими девочками по велению своего кукловода, Что именно он упивался её гордыней и глуповатым восторгом псевдофараонессы. Что теперь он в свою очередь опускает её, заставляя проходить то, что проходили её по-слушные наложницы и чтицы…
Теперь она уже ни на что не надеялась. Так, наверняка чувствует себя обмочившаяся и потерявшая ключи от квартиры школьница. Ведь страшно идти в ночной лающий и тёмный мир, идти туда, где охотно ого-ляют не только тело, но и душу, заставляя жить в безвременье, в непонятной земной вечности, каждый день проживая один и тот же опостылевший день.
Руфина была теперь не интересна даже своим мучительницам. Она была похожа на распятие в разру-шенной церкви. Стыд и страх теперь плескались в некогда горделивых глазах. А обмякшие ягодицы напомина-ли полушария наполовину спущенного мяча, который не хочет оказаться на свалке.
До слуха Руфины долетал их презрительный шёпот. Она старалась держать осанку, но с каждой мину-той чувствовала, как деревенеет её позвоночник, а ноги становятся похожими на желеобразные подпорки. Страх упасть в обморок, и чувствовать, как на её тело справляют малую нужду не проходил. Руфина попыта-лась не думать о мучащей её жажде, но та становилась нестерпимой, во рту, словно бы поработали наждачной бумагой, сдирая в кровь все-то, что было в нём.
«Не хватало тут ещё какую-нибудь мерзость подхватить…» Раньше она как-то е чувствовала близость смерти. Та противная сущность была всё время рядом, только не решалась взмахнуть косой, наблюдая, как Ру-фина гордится собой, словно редкий полевой цветок.
Теперь всё, что было раньше было только ном. Возможно, и сейчас ей всё снилось, но Руфина этого не знала. Она вообще не могла долго думать. В висках сразу просыпались невидимые барабаны, а мысли казались монологом заики.
Александр Таловеров понимал, что рискует. Эта дамочка могла бы очухаться и заявить. Что все её соп-ливые признания были из неё выбиты. Но эту клоаку разврата необходимо было превратить в фантом. Просто взять и растворить её в воздухе, словно сказочный дворец Черномора.
Таловеров пытался понять. Что заставило эту молодую девушку так рисковать. Неужели она просто очумела от безнаказанности, неужели надеялась и дальше не вылезать из своей детской. А возможно просто забыла, каков он – настоящий реальный мир.
Присутствие жертвы этой дурацкой псевдовладычицы немного смущало Таловерова. Он понимал, что несчастная девушка и так тонет в океане самоанализа. И не пытался надоедать ей нравоучениями. Да и было слишком поздно читать ей мораль. Он вдруг подумал о своей первой любви, о её дочери, которая родилась, и которую он видел только на редких фотографиях, которые высылались ему до востребования.
«И отчего мы все совершаем такие гнусные вещи?! Зачем играем с сами собой. Почему так пошло ко-веркаем свою жизнь?»
Ответа не было. Таловеров даже подумывал съездить за ответом в пригородный монастырь. Съездить и спросить совета у какого-нибудь монаха. О монахах он судил по сериалу режиссёра Пырьева. Образ кроткого старца Зосимы запал в его память, он был как живой, словно бы вылепленный из воску, и смотрел так чисто и кротко, что становилось страшно. Таловеров меньше всего хотел быть чьим-то палачом. Но он никак не мог простить эту разнузданную гордячку, эту Мессалину…
Не могли этого сделать и те, кто с упоением малолетних художниц разрисовывал ягодицы вчерашней неприкасаемой госпожи глумливыми эмблемами. Руфина тихо поскуливала, словно бы обиженный щенок, а умелые руки её сокамерниц колдовали над её мягкими полушариями, заставляя лицо несчастной тупо, по-помидорьи краснеть.
На ягодицах уже появилась витиеватая вязь. Темноволосая умела писать по-грузински и по-армянски и охотно устроила из седалища Руфины подобие билингвы для сексозабоченных граждан. Теперь любая посети-тельница обшетюремного душа могла узнать, кем по своей сути является эта по-шакальи трусливая особь жен-ского пола
Руфина же постепенно теряла остатки гордости. Как теряла она и пряди волос. Те охотно уходили от неё, как знаменитые чайники и утюги от Федоры. То слева, то справа какой-нибудь из волосков плавно плани-ровал на пол, и от этого Руфина начинала понимать, что окончательно становится разменной фигурой- пешкой в непонятной, но очень скоротечной партии