А Родина – это последнее прибежище негодяя. Да. И, заметьте, не я это сказал. Нет-нет, совсем не я. Мое бедное воображение никак не в силах произвести на свет столь яркую, смелую, парадоксальную мысль. Вдумайтесь только в суть сказанного. Получается так: негодяй, за неимением других аргументов в свою защиту, выставит со всем ему свойственным лицемерием и коварством свои патриотические чувства. И Родина станет для него, для негодяя, непроницаемым щитом, за которым его ну никак невозможно достать. Я размышляю над смыслом этой фразы. Логика подсказывает такое: все, кто дорожит этим «прибежищем» - все как есть негодяи. А вот те, кто пребывает за пределами «прибежища», но по странному стечению обстоятельств продолжают еще говорить по-русски, это все хорошие, замечательные ребята. Но и не только они. А также еще и те, кто как-то странно еще задержался в «прибежище». При этом только и мечтающие свалить из него.
Мы узнали о том, для кого Родина является последним прибежищем, лет эдак двадцать пять назад. Сегодня, правда, это определение уже и подзабылось, потеряло всю свою свежесть, новизну и актуальность А в то перестроечное время оно волновала умы. Да еще и как. Эта фраза была у всех на устах. Особенно на устах тех, кто призывал порвать с обрыдлым режимом и пойти едва только не под музыку Марша энтузиастов по пути демократических преобразований. И мы пошли. Куда пришли – уже и не вопрос. А вот тогда … Удивительно, но слово Родина – стало тогда в устах «демократов» ругательным. Очень ругательным. Заявить о себе как о патриоте, становилось почти неприличным. Да какой почти. Совершенно неприличным. Патриот – это уже по определению злобный ретроград, консерватор, коммуняка, ну и само собой, негодяй.
Я размышляю. Вот есть Родина. Как-то неловко и совестно искать ей определение в точных и выверенных формулировках. Ну также неловко, как спрашивать себя, что такое мать. Есть же в мире вещи, которые по внутреннему нашему убеждению не могут быть предметом для умственных упражнений. Они уже по сути своей неприкасаемы. Но, тем не менее, я все-таки задумался. А дело было так. Я сопровождал группу французов по Золотому Кольцу. После обеда в гостинице Юбилейная в Ярославле мы отправились в Кострому. Ехать всего ничего. Немногим более часа. Около 80 километров Я гид-переводчик. А это означает, что весь этот час я должен что-то говорить. Да я бы и с радостью, да только по опыту уж как хорошо знаю, что после обеда организм моего клиента, занятый послеобеденным пищеварительным процессом, расположен куда как больше к покою и сну, чем к моей просветительской миссии. И я знаю, какая это мука для клиента даже самого любознательного бороться с инстинктом, мягко и властно погружающим его в сон под монотонный шум мотора автобуса, в безуспешных попытках переваривать еще и мои мысли. Вся его душа вопиет о пощаде. Я слышу этот вопль Я слышу, как клиент всем своим существом тихо, безмолвно умоляет меня помолчать, проявить сочувствие к его организму. И у меня нет никакого желания тиранить его моим усердием.
Но я также хорошо знаю и другое. Ну просидел я этот час, не разинув рот, - и жалоба. Письменная. Обвинят в безделье. Заплатили – отработай. Говори. А зачем ты еще нужен в автобусе. Хоть колыбельную спой, но голос твой должен звучать. И вот, скрепя сердцем, я все же говорю всякую, заранее приготовленную лабуду, которая никак не провоцирует мозг на активное восприятие. Эта чешуя сознательно и коварно, исполненная без всякого напряжения в голосе, на одной взятой ноте, только скользит по поверхности сознания, не устремляясь в его глубины.
Через несколько минут я смотрю в зеркало заднего вида и вижу вполне ожидаемое. Предсказуемый результат моего коварства достигнут - большая часть группы спит. Кое-кто, погрузившись в свои мысли очень далекие не только от содержания моих слов, но и от всего, что ни есть вокруг, смотрит в окно. Ясно, что в этих мыслях я никоем образом не присутствую. Все. Дело сделано. Можно с чистой совестью замолчать.
Я кладу микрофон перед собой и тоже смотрю в окно. «Какое это странное и приятное ощущение от покоя в движении», подумал я тогда, глядя на бесконечный дорожный свиток, который быстро уходил внизу под колеса автобуса. Я смотрю на тропинки, вьющиеся вдоль придорожных канав, на березовые, сосновые леса, местами плотно обжимающие дорогу с обеих сторон. Иногда их зеленая, плотная масса становилась тонкой, прозрачной, и в просветах сквозь листву видны бескрайние поля.
И вот тогда я задумался о том, что есть Родина. Я еду по земле, на которой ничто во всех в этих меняющихся картинах не менялось с Бог весть каких времен. Все осталось, как и было. Все мои предки многих поколений прожили свои жизни здесь, вот в этой самой природной среде, ставшей и для меня родной. И все они тоже видели все те же леса и перелески, все те же березы да сосны. И поля со все той же неровной линией горизонта. И даже воздух, насыщенный запахами земли, трав и цветов, все тот же самый. Эта неизменная картина была родной и для людей, живших здесь и тысячу лет назад. Именно она служила фоном и средой, в которой рождалась, вызревала, развивалась духовная суть людей, проживавших здесь со времен Ярослава Мудрого. И я сам тоже являюсь и произведением, и продолжением духовного состояния всех живших именно на этой земле людей.
А эта дорога? Кто первый прошел по ней? И сколько миллионов людей до меня прошли-проехали по ней кто в лаптях, кто в санях или, как вот я сейчас, в автобусе. Вот по этому самому сегодня заасфальтированному в трещинах и колдобинах пути. Зачем и куда они шли? Любая дорога на земле – это творение общих усилий людей в преодолении пространства в движении их друг к другу. Люди не могут не сообщаться между собой. И притягивает их друг к другу вся палитра чувств, на которые способен человек, от любви до ненависти. Дорога создается чувством, мыслью, ожиданием и притяжением всех прошедших по ней. Дорога никогда не ведет в никуда. Она всегда ведет к другому человеку, к другому дому, к другому сердцу. В этом весь такой простой и философский смысл дороги. Чем больше дорог, чем они шире и приспособленные для движения – тем плотнее связь между людьми, тем сплоченнее народ, населяющий эту страну. Развитие любой цивилизации и образование народа начинается с дороги. Даже если она была вначале узенькой тропинкой в лесу. «Неприглядная дорога, да любимая навек, по которой ездил много всякий русский человек», - написал человек, живший совсем ведь недалеко отсюда. В Карабихе. Некрасов и сам, вероятно, прошел здесь не раз.
Время от времени автобус проезжал по разбитому до дыр асфальту между рядами изб придорожных деревень. Мне становилось неловко при виде бревенчатых покосившихся развалюх, покрытых железными ржавыми полосами. Это как если бы я вынужденно должен был показывать гостям не только парадные комнаты, но и неприбранные, грязные углы. Вспомнил Блока. Наверное, при взгляде на похожие избы он в поэтическом настрое написал : «Россия, нищая Россия, мне избы серые твои, твои мне песни ветровые, - как слезы первые любви!» Что он хотел сказать? Чем здесь можно вдохновиться и проникнуться, слушая щемящую сердце музыку волшебного стиха. Получается так, что единственно такой вызывающий жалость и скорбь вид убогих домов связывался в поэтическом воображении Блока с понятием Родина? Но зачем же романтизировать, так высоко поэтически возносить нищету, то есть то, чего люди обычно стесняются и даже стыдятся.
Или вот еще такой вопрос: почему при взгляде на всю эту убогость и нищету «и невозможное возможно»? Надо думать, Блок хотел сказать, что только чувство Родины, какой бы бедной она поверхностно не выглядела, придает силы духу и оправдание твоему земному существованию. Дом, каким бы он ни был, и как бы неказисто не выглядел – это твоя Родина. И если однажды ты самовольно, по глупости, в пылу юношеских амбиций, из брезгливости, или, Бог знает, почему еще покинул его, утратил ощущения своей принадлежности к нему, то и самого себя ты тоже потерял. Потому что силен ты твоими предками, духом, которым проникнуто все пространство этого дома – твоей Родины. Отрекся от своего духовного наследства - и нет тебя. Вот и Есенин о том же: «Ах, поля мои, борозды милые, хороши вы в печали своей! Я люблю твои хижины хилые с поджиданьем седых матерей».
Я, помню, взял тогда в дорогу одну книгу. «О, русская земля!» - сборник самых известных стихов самых великих поэтов, посвященных одной теме. Родине. Все самое лучшее, талантливое и гениальное сердцем высказанное со времен неведомого автора «Слова о Полку Игореве». Стал читать. И чем больше я проникался волшебством поэтических строк, тем больше с досадным недоумением спрашивал себя, почему даже у самых гениальных поэтов вдруг обнаруживается очевидная несуразица.
Вот всем известные, хрестоматийные строки очень уместные для цитат в школьных сочинений. « Люблю отчизну я, но странную любовью». В чем же странность? А в том, что любовь эта, действительно, очень странная. Оказывается, что вся любовь поэта к Родине зиждется только на чувственно-зрительном восприятии. Ну как в детской песенке « то березка, то рябина, куст ракиты над рекой». И все. И больше ничего. Вот она уже и Родина. Потому что вся «слава, купленная кровью» его предками никак не влияет на его рассудок. Не зная, кто написал эти строки, можно было бы подумать, что поэт смотрит на Родину только как художник–эстет, который почему-то тоже умиляется преимущественно «печальными деревнями» с их «избами, покрытыми соломой».
Ну, ладно. Хорошо. Пусть. Родина должна, разумеется, иметь в сознании и зримую трогающую душу картину, с которой сливаешься душой и в которой ты сам с детства всем своим сознанием растворен. «И на холме средь желтой нивы чета белеющих берез» вписывается в понятие о Родине, как нельзя лучше. Я и сам не мыслю Родину без этих картин. Но почему великий поэт в общем восприятии Родины намеренно отделяет идиллические трогательные картины от людей, для которых они – эти березки с бескрайними полями и дремучими лесами были единственной жизненной средой. Как будто для того, чтобы острее проникнуться чувством Родины, нужно очистить ее влекущие изображения от пакостного присутствия человека. Разве понятие Родины включает только «чету белеющих берез», но никак не людей? А какой же вывод напрашивается? Получается так, что «предания старины глубокой» и немалая кровь, пролитая людьми, отстоявших Родину от посягательств на нее извне, ну никак у поэта «не шевелят отрадного мечтания».
Как же так? Родина – это только вид берез, изб покрытых соломой, да еще «пляшущие пьяные мужички», без всякой связи с теми, кто строил и защищал этот наш неповторимый мир? Действительно, странная любовь. Это как если бы живя в доме предков, я в созерцательном восторге любовался бы резными ставнями окон, и с досадой думал о людях, в нем живших и живущих и обо всей их исторической родословной. Но вот опять удивительно, что тот же поэт написал и другое хрестоматийное стихотворение, в котором не менее талантливо и вдохновенно описал ратный подвиг этих самых людей, защитивших Родину. «Уж постоим мы головою за Родину свою» Это он о ком? О «пьяных мужичках»? И как после этого школьникам относиться к «славе, купленной кровью» их предками.
Мне же не в меньшей степени важно, от какого начала сам я генетически произошел и какие сидят во мне наследственные, исторические, национальные хромосомы. Именно они возбуждают во мне «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Без этих чувств нет, как известно, «самостоянья человека» А что есть? А есть лишь замечательно образованный интеллектуал, который ощущает себя в жизни без стыдливого сокрытия исключительно потребителем. В том смысле, что его сиюминутное проживание на земле должно быть приятно и удобно обставлено. Его существование должно включать не только комфортный и теплый унитаз, но и приятные для глаз пейзажи. Пейзажи очень разные. От березок до «кокосового рая» . Какая разница. Радость, да и весь смысл жизни можно найти и при сознании, очищенном от всякой национальной чепухи. А раз потребитель, то какое ему дело до каких-то там гробов. В гробу он их видел. Там и Родина, где ему хорошо.
И вот мне пришла на ум еще и другая мысль. Если ты живешь в доме, то не будет ли совершенно естественным желанием убрать и украсить этот дом, а не умиляться его грязными углами. Сделать так, чтобы всем в этом доме жилось легко и счастливо. А как убирать его? И что для этого нужно сделать? И вот тут то в этом вопросе мы однажды и разошлись. Разошлись до крови. Да еще и до какой крови! Три революции в ряд и ужасная гражданская война. А все из-за того, что не знали, да и до сих пор не знаем, как нам всем счастливо обустроиться в едином для всех жилище. Родина – это не только нечто такое, что я ношу в себе. Это, прежде всего, мы. Все мы, живущие в этом доме. Причем, не только из ныне живущих, но и вся моя и наша длинная родословная. Это весь путь, пройденный нашими общими предками. Он таков, каков есть. Имеем ли мы право судить наших предков, что бы они не сделали в дальней и близкой истории? Если они порой и были трагически неправы, то только потому, что этих ошибок они и не могли не сделать. Живи я в тоже время, что и они, мои предки, и, не зная того, что сегодня известно всем, я непременно был бы ввергнут в пучину революционных водоворотов, и еще неизвестно, к какому бы берегу меня тогда прибило.
Всем хочется и счастья, и справедливости. Для людей честных и наделенных душой оба эти понятия сопрягаются в одно. И если уж Бог собрал нас всех под одной огромной крышей общего дома, нам всем неминуемо захочется жить по единому для всех закону Божьему – по справедливости. Обязательно захочется. Вся логика исторического развития нас подведет к решению этого проклятого вопроса. Но трагедия в том, что когда мы крепко возьмемся за его решение, то тут же для одних наступают «Окаянные дни», а для других «Рождение новой планеты».
И ничто не толкает людей на неслыханные жестокости так, как разное понимание справедливости. От домохозяек на коммунальной кухне, вцепившихся друг другу в волосы из-за какой-нибудь половой тряпки, до целого народа, разошедшегося по разные стороны огромной баррикады. И что самое интересное, в одном и том же доме, настроив баррикад, мы маршируем под вдохновенные мелодии и слова в смертельный бой со знаменами, на которых будут начертаны одни и те же призывные лозунги, требующие Свободы и Справедливости. «Смело мы в бой пойдем, и как один умрем в борьбе за это.» А как же еще иначе справедливое равенство устанавливать, как не с товарищем Маузером. Другого средства не изобрели. Ей, кто там собрался шагать правой ногой? Только левой!
А во время революции можно встать только лишь по одну сторону баррикады. Удержаться над схваткой вряд ли получится. Да и не дадут, когда в момент домашнего раздрая каждого прямо-таки слепит свой свет истины. И в свете этой истины мы различаем только своих сподвижников. Все остальные – враги. А вот другой поэт, чья лира не была создана для громоподобного звучания на площадях, попытался остаться наедине с собой. Не поддавшись энтузиазму Левого марша и всей музыки революции, на трезвую голову в далеком Коктебеле к кому он обращался со словами «Один ты видишь свет, для прочих он потух»? В беспощадной борьбе «праведников – архитекторов» он видел, « как кровь за кровь без меры потечет». Эта жертвенная святая кровь оправдывает и прощает любое преступление и любой грех. В самом убийстве появляется «манящая красивость».
Годы между двумя войнами были наполнены не только энтузиазмом строителей нового общества. И страданиями тоже. А как нам было не страдать, не напрягаться, если смертельная угроза стояла в роковые годы вот прямо рядом, у самого порога нашей Родины. Почему такая простая вещь не приходит в голову либералистам. И при чем здесь Сталин, если в прочную сталь должна была превратиться вся преимущественно сельская страна. И страдать мы вынуждены были не для того, чтобы праведной жизнью царство божье заработать. Чтобы просто выжить. Человек, стоящий тогда у власти, должен был исторически соответствовать месту. И он, хотим мы этого или нет, как и капитан подлодки в экстремальной борьбе за живучесть всего корабля, просто обязан был стать первым после Бога. А то и самим Богом.
Время и люди лепят своих богов. Сначала в религиозном или революционнном (какая разница)экстазе люди униженно приносят богам человеческие жертвы, а потом, однажды устыдившись, в покаянии швыряют идолища в воды Днепра, Пинают опостылевшего Бога ногами и палками, дабы отплыл, уносимой рекой, как можно дальше с глаз долой. При этом, совершенно наивно думают, что это гадкое чудище унесет с собой и самую память до малейших ее крох о собственном идолопоклонстве. И будут поносить идолище со всеми его идолопоклонниками, то есть со всеми нашими недавними предками.
Движение вперед по всей природе человека не может идти без преодоления и даже без насилия. И в этом движение самые координаты добра и зла вращаются, как чертово колесо, да так быстро, что только и успевай замечать, как плюсы с минусами меняются в адской круговерти. Как не понять при этом, что мы все во плоти и крови произведение всего нашего исторического прошлого, и сталинского тоже, без которого и нас бы не было. Мы наследники всего прошлого без лукавого изъятия из него того, что конъюнктурно по моде не подходит нам сегодня. Это все наша Родина.
Родину надо любить. И не только за ее покривившиеся избы, покрытые золотящейся под лучами солнце соломой. И не только за полет в вечность то ли птицы-тройки, то ли обнаженного всадника на алом коне. И при этом ставя в красный угол то одно, то другое божество, земное или небесное. И потом слово «надо» в приложении к глаголу любить не очень то и уместно. Применимо к любви оно и вовсе неприемлемо. Да, может быть, и любви то к Родине и не должно быть никакой. Пусть я и мелкий атом этой страны, моей Родины, но каков я ни есть - я ее часть. Какой бы она не была со всеми ее пейзажами, и со всей ее так уж сложившейся историей, со всеми ее героями, подлецами, философами, пророками, дураками, со всеми ее гениями и злодеями. Если я часть Родины, то как же я должен любить самого себя? За что мне себя любить и как мне любить? Как некий Нарцисс, залюбовавшийся своим отражением? А если отражение мне явит не самые красивые, а то и безобразные черты, то что же мне бить «это мерзкое стекло». Да еще в сердцах и бросить «это врешь ты мне назло». Или бежать от него в «прекрасное далеко». И только в минуту нахлынувших воспоминаний под вечерний колокольный звон предаваться сладостно-печальным, ностальгическим воспоминаниям «о юных днях в краю родном, где я любил, где отчий дом». Нет, слишком дорогая цена этой грусти. Ей цена – остаться навсегда в чужих краях, сесть на чужую лавку, да потянуться к чужому пирогу.
Было время и побежали все, кому опостылели стены родного дома, прихватив с собой кто, что мог на продажу. И летчик, угнавший сверхсекретный самолет. И два бандита, папаша с сынком, убившие по пути к свободе так неосторожно вставшую им поперек девчонку. Они решили, что сам факт их мужественного побега уже дорогого стоит. А ничего больше предложить не могли. И оказались правы. В глазах западной общественности смерть девочки – это не то препятствие, которое может остановить стремление к свободе. И встретили их, и накормили, и кучу гостинцев насыпали. К слову сказать, оба плохо кончили. Сынок замочил папахена по прошествии лет на ПМЖ в «оплоте» демократии. И сидеть ему пожизненно в тюряге. Зачем бежали? Туда же кинулись и слегка подвядшая в мастерстве фигурного катания пара народных любимцев.
Одним словом, прощай «немытая Россия». И что же получается? Жестокий режим или «немытая Россия» выпестовали, сделали все возможное, дабы развились природой данные таланты у шахматистов, скрипачей и художников, не пожалев средств и времени, дабы прославляли они в благодарности родное отечество. А таланты, не сказав и спасибо, драпанули из родного дома. Порой нам надо еще было сказать им спасибо за то только, что в редких случаях не оплевывали они там за бугром дом родной, если не сказать погрубее. И чем же они все вместе взятые, шахматисты, балеруны и контрабасисты лучше летчика-перебезчика?. Ведь и они тоже взяли с собой то, что Родина им дала. А без этого «добра», кому они там нужны были бы в сытом забугорье?
Бывает так, что загорелся твой дом. Или какая другая беда с ним случилась. Разодрались его жильцы, да еще как. А сколько таких внутренних свар между нами было. Ну тогда понятно, невольно возникает выбор, бежать из него, спасая свою шкуру, или остаться и своими слабыми силами решать, как умеешь, общую беду. Это решать каждому по совести. Только этим-то всем, шахматистам с фигуристами, с летчиком в придачу, какая опасность угрожала. При этом, хочешь – нет, в ответ напрашивается одна фраза, один стих, который выразил любовь к Родине лучше многих других, хрестоматийных, знакомых и любимых. В нем нет песенной щемящей сердце элегической тоски, в которую так приятно погрузиться, прикрыв веки. Нет в нем и плакатного бодрого любовного признания Родине, похожий на надрывный крик хорошо поставленным голосом не то с эстрады, не то с партийной трибуны. Нет в нем и пионерского звонкого чистого призыва любить «куст ракиты над рекой». Этот стих стоит эпиграфом к поэме человека, самого натерпевшегося от власти в полной мере: и бывшего мужа власть расстреляла, и сына в застенке она же едва не сгубила, да и саму ее сурово обвинила в аполитичности, и космополитизме. То есть, власть сделала максимально возможное, чтобы в доме своем она почувствовала себя нежеланной и нелюбимой падчерицей. Жестокой оказалась для нее властная Родина-мать. А из души изливается вот что: « Нет! И не под чуждым небосводом, и не под защитой чуждых крыл, - я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был». В моем понимании, быть с народом - это и долг и крест твой, если по крови, по языку, по духу и вере ты причисляешь себя к нему. Всё.
P. S. Афоризм «Патриотизм – последнее прибежище негодяя» появился не в перестроечные времена. Мир познакомился с ним почти два с половиной века назад. Принадлежит он перу Самуэля Джонсона. С тех пор понравившаяся всем мысль получила множество толкований. Часто полярных. Толстой дал тоже свое. В конце жизни своей, как известно, он сильно бодался и с царем, и с церковью. И однажды выдал: Патриотизм в самом ясном своем значении есть ни что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей». Дерьмократы перестроечной волны проарали эту мысль во все возможные микрофоны. Так называемые демократические ценности им казались несравненно выше патриотических. И они сильно преуспели в своей одержимости. Великую державу разнесли в куски. А то, что осталось, опустили до уровня развивающейся страны третьего мира. Толстой в гробу ворочается. А вот мне, при всей любви к Толстому, нравится такое толкование фразы, с которой я начал статью. « Даже у последнего негодяя не все потеряно, если он сохранил в себе любовь к Родине».