Главный комозитор Советского Союза Исаак Дунаевский сочинил «Марш энтузиастов» «Нам ли стоять на месте? В своих дерзаниях всегда мы правы».
Меня сначала назначили командиром дегазационной машины АДМ. Подчинятся должен был мне водитель Склизков, заодно и все остальные. Мы были отделение химзащиты полка, ненавистный всем Хим-дым. Майор приносил образцы ядовитых отравляющих веществ: иприт, люизит, зарин, зоман и самый страшный из них табун. Запас этих ядов мы имели такой, могли уничтожить капиталлистический город со всеми жителями. Майор объяснял, как это выгодно - капиталлисты сгниют, а их материальные ценности дома и машины достанутся нам.
Здесь все были обязаны носить противогазы и быть готовы к газовой атаке. Если в строю кто-нибудь пикнет хоть одно слово, старшина- кусок Крутов скомандует – Газы! Всем мигом надеть противогазы. Мало того, он заставит бегать и ползать в грязи по-колено.
Служили здесь уже известные блатные Танин, Купцов,Галахов, славный парнишка Иван Рубанец из деревни Черновицы и несовершенолетний сын грузинского народа кацо Андиашвили. С виду он был рослый – его из дома подсунули в армию вместо кого-то. Рубанец в любом случае повторял, «Мы люди тэмные. Нам треба гроши и харчи хороши.»
Казармы наши когда-то были построены по единому плану с огромным туалетом каждая. Еще при немцах они уже начали переполняться. Полковник Кууз достал машину говновозку с бочкой со шлангом, откачал и вывез фекалы на колхозные поля. Но он остался недоволен. На дне выгребных ям скопилось видимое - невидвидимое количество бутылок. Он призвал добровольцев. Качигин предупредил меня, чтоб я был подальше от Кууз. «Ничего ты не получишь – дураком домой пойдешь».
Отозвались наши блатные, за краткосрочный отпуск на родину. Они в противогазах и костюмах химзащиты очистили выгребные ямы. Мало того, они полный грузовик этих бутылок помыли и сдали в пункт приема стеклопосуды. Они настоящий рабочий класс, согласно учения Маркса.
Танин рассказывал, что в тюрьме профессор университета читал лекцию, из которой он понял, какой-то еврей Фридоих Энгельс, наверно бухгалтер колхоза Карла Маркс, обменял зерно на сапоги. Посадят его или нет, осталось неясно до сих пор. Он взахлеб рассказывал, как в тюрьме ему жилось лучше, чем в этой шаражкиной конторе. Посадили его за то, что камнем ударил мужика по голове и тот вольтанутый ходит до сих пор. Единственное, что он умел и знал способ – завернуть камень в тряпку и по башке какому-то трёкале безмозглой. Сквозь колючую ограду он бегал там к Фруське. Однажды пошел в резиновых сапогах и отморозил два пальца, всеравно его с такой инвалидностью забрили сюда. Жили они в зоне 18 мужиков в одной казарме. Порядок был четкий. Были там и толкователи «Законы Фени». Стукачей, как здесь, там и в помине небыло. Всё чисто. Один положил два кусочка сахара в тумбочку – другой подсмотрел и украл. Танин его выследил и камнем убил. И всё чисто. В Сибири особенно блатные планировали побег. Они заманивали с собой на побег еще кого-то пожирнее, чтоб по дороге, в тайге, его схавать. Это называется «Держать дурака (За фраера)».
Я хранил патрон, чтоб при случае пристрелить обидчика. Автоматы пустые стояли в пирамиде. Спали мы в общей казарме с хозвзвзодом и разведротой, всего человек тридцать. Пропал мой дешовенький фотоаппарат «Смена». Рубанец мне посоветовал, «Ты напрасно кипишь не поднимай, а смотри и думай». Обидно мне стало, кому что плохого я сделал, за что такое неуважение? Танин провел расследование. Взял на учет всех, кто с кем и где были на той неделе. Я сказал ему, «Бросай ты это дело!» Но он докапался. Оказалось, украли сапожники, в подчинении ефрейтора сына армянского народа, и кому-то предлагали продать, чтоб пропить. Здоровому этому лбу Танин крепко двинул по морде, и тот стал у меня просить прощения, чтоб я в Суд не подавал. Как в тюрьме все было шито-крыто.
В армии действует устаревший злой уставной порядок, построение по ранжиру, высокие впереди маленькие позади, над ними смеются называют их шариками, как собачек. Это обидная дискриминация по росту. В обеденный перерыв у столовой я со своими бандитами сидел в машине, груженной химическим оборудованием, подготовка к учениям. Из столовой шумно высыпала толпа сытых солдат, новобранцев. Сюда приближался со своей командой, гость полковника Кууз, генерал Алекс, более тощий и высокий, чем Кууз. У них немецкая муштра! Толпа солдат начали строиться в две шеренги. Двое из них не могли разобраться, кто выше и начали громко препираться. Алекс, вдвое выше его ростом, придрался к солдату, «Вы почему разговариваете в строю? Разьве можно разговаривать в строю!» и притопнул своей тощей ногой. Салага со страху опешил и пернул во всю свою солдатскую жопу, да так громко, что мы в шагах двадцати от этого места, невольно расхохотались. Затрясло от смеха и весь строй. Алекс не нашел другого уставного положения против дураков русских и молча смылся.
В разведроте капитан Ивако держал строгий порядок, он каждый день слушал доносы своих стукачей. Он знал, что у меня есть патрон. Однажды его дневальный Голубев, опоясаный кинжалом тупым как детская игрушка, на мою шутку обиделся и им замахнулся на меня. Говорит, «Ты со мной шутки не шути! Я навало-отбойщик, это в Донецке важная шахтная профессия. Я отгребаю лопатой. Без меня на транспортере уголь собьется в кучу и вся шахта остановится.» Был он маленького росточка, я отобрал кинжал и сдал старшине, бывшему Белорусскому партизану Ивану Тимофеевичу, чтоб он был поосторожнее с дураком. Он каждый вечер приходил поддатый, строил всех в две шеренги и произносил доклад, «О воин службою живущий читай Устав на сон грядущий и ото сна опять восстав читай усиленно Устав!» Его обычно заботливо сопровождала жена толстая необычно, полная противоположность тощему старшине. Он, видно, спит на ней, как на перине, а нам положено спать на соломенных тюфяках. Иван Тимофеевич рассказавал, нам неопытным салагам, свои военные истории, как они партизанили, грабили население в пользу Защитников Отечества. Заряжающий Нистратов, предпоследний в строю, начинал с ним пререкания, «Ты опять налил свои глаза, пойди проспись, потом посмотрим, какой ты вояка тут нашелся на нашу голову». Старшина был, чьи нервы намотаны на палочку, они схватились драться. Я подозвал Казаряна, Танина и еще двоих, чтоб разнять. Я говорю ему, «Иван Тимофеич, возьми себя в руки, или уходи на гражданку! Как бы мне не пришлось тебя пристрелить, пошутил я, разводишь тут антисоветскую пропаганду!» Он раскис и почти заплакал, говорит, «Я только хотел рассказать, как однажды население с чердаков по нам открыл такой огонь, стало светло от пуль. Мы, по огородам, драпали так, только ноги унесли! Пропартизанил, нервы мои съедены, куда я теперь годен, кто меня возьмет? На войне не думайте, как в кино, кто-то вам приготовит все по распорядку. Такую райскую жизнь, как спать в казарме, будете только вспоминать. Будете терпеть всякое и издевательства начальников. Дураков хватает разных, и там они распоясываются. Свои опаснее врага.» Из дивизии приезжал полковник Добычин, по секрету меня допрашивал, какая тут ведется антисоветская прпаганда, будто я ему стукач.
Хозвзводом командовал белорус сержант Кутняк, с рассеченой верхней губой. Когда пацанов угоняли в плен, немец ударил его прикладом. Он выжил чудом, но был весь нервный. Прежде чем сказать слово, он сильно переживал и умел сказать только «Марш с отсюда!» или «Счас позову Ивако, он струшку с тя снимет, так будешь знать, как неслушаться!» Со свинарем Золотовым они свининой обеспечивали два полка. Часто к обеду подавали дополнительный кусок свинины. Я, со своим мусульманским происхождением, тоже ел, но меня поташнивало. Я тоже побаивался, чтоб не сняли струшку с меня, «Разгельдяй! Как стоишь, как смтришь! Нахал! Советский народ тебя накормил, одел, обул, дал в руки оружие, чтоб ты честно защищал Родину! Что это за вокханалия! До чего докатился! Разгельдяй!»
Оказалось, что Фруська перебралась в Тапа. Танин стал бегать в самоволку. Андиашвили узнал адресс и полез туда же. Танин завернул камень в тряпку и там стукнул его. Потом он мне мне рассказывал:
- Кровь текла с него, как с барана. Патрульные Картвелиашвили, как раз грузины из нашей разведроты, меня чуть не убили и сдали на ГУБУ. Я тоже много потерял крови.
Я Клейменову помог разобраться в этой ситуации и, всё было чисто.
Танин активный такой, настоящий революционер. Своей тюремной идеологией он мой взвод «Хим-дым» превратил в банду бланых. Спрашиваю его:
- Где ты успел раздобыть себе такие новые кирзяшки?
Он за словом в карман не полезет. Все ему просто и доступно. Стал он нам рассказывать, как с пьяного эстонца сблочил эти новые солдатские сапоги.
- Бегу я к Фруське в самовлку. Смотрю эстонец пьяный валяется в новых сапогах. Я разул его и дал ему свои старенькие. А он мне « Ёске? Ёске? Ух, куррат!» А я ему – Не фуя ни фуёвске. Твои сапоги мне как раз в аккурат.
Этому дураку и в голову не приходило, как его шутки опасны. Старослужащие рассказывали, как эстоннцы поймали солдата в саду, распороли ему живот, набили яблоками и зшили.
Случилась беда. Командиром дивизии на должность генерала назначили полковника Никитан. Он особенно старался. Старлей (старший лейтенант) Стариков на станции опять пьяный, и с семьей, попался ему на глаза. Пришлось бедному старику перед машиной будущего генерала бежать и топать до стрельбища.
Начались зимние манёвры. Наш полк утром остановился на поле какого-то колхоза. Ефрейтор Казарян мне доложил – нашему броняжке издец, тормоза примерзли. Сцепления горят, а она ни с места! Рубанец на куст подвесил гильзу от снаряда – сигнал химической атаки. От безделья стоим курим махорку мерзнем.
И, надо же беде случиться, разъяренный полковник Никитан, буд-то весь в генеральских погонах и со своим штабом и с опальным маршалом артилерии Воробьквым, прямо ко мне. Бандиты мои сами догадались встать в шеренгу. Он сразу придрался к Ване Рубанец c экзаменом:
- Что такое зарин?
- Зарин есть отравляющее вещество.
- Что ты будешь делать, если увидишь белое облако? Что будет, если оно приблизится сюда?
- Значит будет дождь или снег, это полезно колхозам для урожая. – с умным видом отвечает ему Ваня Рубанец.
Никитан разгневался, как с цепи сорвался:
- Ёфтаймать! Что это за вокханалия ? Что ты за дурак такой!?
Я взял под козырек - честь и сказал ему:
- Товарищь генерал, вы оскорбляете моего солдата, (как в анекдоте).
Я ждал, что он начнет стрелять. Но он молча быстро ушел отсюда. Потом пришел сюда наш командир полка Логачев, спросил:
- Не мерзнут ли ноги?
- Да. – я удивиллся его прозорливости.
- Надо портянки стирать чище. Эх. Вы, лодыри...
Потом Качигин мне объяснил, что ходят слухи будто я подослан Хрущевым. Про меня говорят: «Он инвалид – одна его рука в Кремле».
Меня перевели в танковый батальон, а мой взвод (хим-дым) с его бандитами послали куда-то в Красногвардейск, в специальные химические войска. Было от них письмо, как им теперь скучно без меня. Был такой случай. Что ни утро, в шесть часов, старшой сержант Буренков командует, «Рота подъем!» Пока спичка горит, все обязаны вскочить, одеться и встать в строй. Потом всех толпой он гонит на улицу , бег полчаса. Затем, до завтрака все на табуретках сидя дрыхнут, а офиер им из газеты читает политику партии из газеты. Один старослужащий, так называемый «Старик» не помню его имени, в коридоре Буренкова стукнул в челюсть. Свидетелем вызвался быть сержант Зиновьев. Буренков в санчасти засвидетельствовал синяк и подал в Суд. Замполит осторожно мне сказал, «Пусть Старик откажется, тогда я его как-нибудь сумею отправить домой.» Я с большой опаской для себя, пришел на гауптвахту и Старику передал слова замполита, «Откажись!» А он говорит, «Ну как я откажусь. Это же нечестно, я его ударил один раз чуть-чуть». Потом он стал мне гнать антисоветчину, как ему надоела и остозвиздела вся эта тухлая политика. Учился он в военном училище на пожарника, его забрили сюда, осталась невестка и уже три года, плачет страдает. Я от этих опасных разговоров уклонился молча. Пробовал я и Зиновьеву сказать, «Ты же маленький, а они рослые, не мог ты видеть!» А он мне, «Как же это нечестно, если я видел». В клубе прокурор зачитал обвинение, подставной защитник развел руками, а Старик говорит честно «Я ударил его легонько, по-свойски за то что он сказал, ты прогнил! Тебя только подорвать на мине!»». Из зала даже некоторые закричали «Ну и дурак, честный!» Отправили его в штрафбат еще на два года.
Качигин удивлялся и офицеры так считали, армия сама по себе превращается в шайку гангстеров. Сильное государство в руках дураков превращается в фашизм и кругом строят голодный сосализм. Был бы хоть какой-нибудь Закон, запрещающий культивировать образ врага и тратить деньги на подготовку к войне. Офицеры самые трусливые люди – больше всех боятся начала войны. Время от времени приезжал к нам маршал артилерии Ворбьев. Качигин обычно посмеивался над ним. «Он опальный, его вот-вот сократят за ненадобность.» Однажды послали меня дежурить на КПП (контрольно пропускной пункт при въезде в часть). С офицерским ребенком на руках стала прогуливаться здесь тупая, как корова, баба. Оказывается она уже любовница Танина. Они закрылись в будке, я стою курю махорку. Подъехал маршал Воробьев, а я ему «Ваши документы!» Он говорит, «Я Воробъев!» Я не знал как открыть шлагбаум, он разобиделся, плюнул и уехал. Я такой уставник! В армии обычно служивые друг другу дрочат мозги, а то скукота такая!