Ади и Василь
Я получил письмо из Германии. Мне писал мой друг. Нас свела работа. Он помогал улучшить водоснабжение нашего города.
У нас протекает Днепр. А вода подается в квартиры по часам. О горячей воде все мы уже давно забыли.
Адольф Вагнер — так его звали, свалился как снег на голову. Его прислала организация пенсионеров—специалистов. Там, в недрах старого Запада есть такое. Чтоб старые люди не чувствовали ненужность своих знаний и умений.
Мы проработали с ним месяц. Среди июльской жары, бесконечных вопросов и бестолковых ответов.
Прощаясь, он спросил меня, почему мы так бестолково живем, и так много пьем.
И вот он писал спустя год. Извинялся за долгое молчание. Ссылался на занятость и поездку в Гвинею. Потом он катался на лыжах. В Альпах. И не удачно упал.
Я вспомнил все наши разговоры с ним. Адольф Вагнер стоял передо мной. Как живой. Старику восемьдесят лет. Во время войны он был десантником СС. В котле под Корсунем он пролежал в сугробах двое суток. В десяти метрах ездили танки. Русские. Испускали дыхания выхлопов. Теплыми и вонючими облаками. С ним рядом умирал его друг. И умер рядом. От ран и холода. Ночью Вагнер уполз. На Запад. По компасу.
Якрасочно представил себе. В черно-белом месиве его синие глаза. И окоченелые широкие скулы.
"Ади", так он просил меня его называть. Теперь Ади писал, что упал неудачно. Катаясь на лыжах. В Альпах.
Об Альнах я имел смутное представление. Я их никогда не видел. Там, должно быть, искрится снег. И дымится позёмка. Когда её ворует ветер востока.
" Я давно не подавал о себе вести. —Писал он. Писал он на компьютере. Строчки были ровные и неотформатированные.— Я упал, катаясь на лыжах. Это оказалось так тяжело, что я долгое время валялся в больнице. И даже был прооперирован. И всё из-за внутренних повреждений. После больницы мне пришлось уехать на курорт."
Я представил себе еще раз цветущего деда. Среди цветов длинностебельных роз. Где-нибудь у безымянного ручья Шварцвальда. Глядящего на форель. А та стайками плывет против течения.
Мой сосед по койке застонал. Я обвел его боковым взглядом. Он лежал без движения. И без красок в старом лице. Осенний луч усугублял восковитость его носа и щек. Впалых и не бритых. Из трёхлитровой, перевернутой горлом вниз, банки шел мутный шланг к его кровати. Дед лежал поверх застиранной до остервенения простыни. На мятом косяке её стоял штемпель: FREUNDE VON KANEW. Из гуманитарных поставок.
" Когда я ещё лежал в больнице,— читал я дальше,— я думал очень много. Куда больше, чем прежде. Я создавал себе мысли. И начал философствовать. И я установил, что мы, по своей натуре воспринимаем всё либо слишком серьезно, либо безразлично легко. Вовсе не так, как в действительности. Но кому я это скажу!"
Сосед застонал снова. И попробовал повернуться на бок. Но не смог. Стон затих.
Жужжала последняя муха. У стекла большого немытого окна. По центру окна наклеена цифра 20. Номер палаты.
" В то время, когда еще был постельный режим, я, насколько я мог, много читал. Все подряд. И, конечно же, много спал. А что поделаешь."
Я прервал чтение. И тоже заснул. Потому, что был слаб.
Утром приехала старуха. В черном платке. На нем раскинулись русские цветы. Вылинялые и старые. Она вошла тихо. Положила мне в руку антоновское яблоко.
Оно запахло.
— Оце привезла Василевi попоїсти. А його вже й не стало. Думала, що випишуть. Привезла пiджака. Оно й медалю приколола.
Через её локоть свисала тряпка. Когда-то пиджак. Из толстогранного вильвета.
Я видел такой фасон в селе моего детства... На медали стояло «За Корсунь-Шевченковскую битву».
Медаль одиноко телепалась.
Тихо.