Афанасьич. Высокий, крепкий старик с горящими голубыми глазам и густой шапкой седых волос. Хотя он уже долгое время жил в этой деревне никто не знал сколько ему лет. Не знал и я. На вопросы он махал рукой и улыбался: «Больше чем Богом дано все равно не прожить, неча года считать. Все мои». Ему давали от силы 60, а за озорной огонек в глазах и вовсе скидывали десяток.
Проходишь, бывало, мимо его дома, остановишься на минуту, да так и останешься до позднего вечера. Заслушаешься его рассказами о прошлой жизни. Тяжело ему пришлось. Слишком много выпало испытаний. Иному человеку такое и не выдержать, а он смог, справился. Гибель лучшего друга, предательство жены, отъезд взрослых детей, которые так ни разу и не приехали и многое другое, о чем говорить сейчас язык не поворачивается. А он все равно улыбался. У глаз собирались мелкие морщинки, губы растягивались, из груди вырывался низкий густой смех. Тепло становилось с ним рядом. Теперь сидя в пустой холодной квартире я часто вспоминаю его. Его статную фигуру вечно облаченную в длинную льняную рубаху и широкие штаны, серые от постоянной стирки. Любимые. По утрам он громко зевал во весь рот, обнажая ряд крепких белых зубов, широко разводил руки в стороны и со вкусом потягивался. Приглаживал пушистые волосы, стоявшие после сна дыбом и садился пить чай. Что – что, а это он любил. Наливал в кружку крепко заваренный ароматный напиток, осторожно стуча ложкой, размешивал сахар и медленно пил, наслаждаясь каждым глотком. А потом начинал суетиться по дому.
Обстановка у него была что ни на есть самая подходящая – крепкая, мужицкая. Аккуратно сколоченные широкие скамейки у окна, побеленная печка, грубые занавески на окнах, на стене, противоположной двери висит медвежья шкура. За нее – то он когда то чуть было не поплатился жизнью. Зазевался и попал прямо в лапы разъяренного зверя. Хорошо только, что среагировал быстро. Нажал на курок и, чувствуя как на нем обмякает тяжелое тело, с облегчением выдохнул воздух.
Соседи его любили, называли мастер на все руки . А руки – то действительно золотыми были. На вид тоненькие хрупкие, как у пианиста, просвечивающими синими прожилками, а столько работы переделали, в них таилась чудовищная сила.
Афанасьич. Бывало, только спустится вечер, он сядет с трубкой на еще теплое крыльцо и со вкусом закурит, выпуская в темнеющий воздух белые колечки дыма.
Как то не прижилось называть его по имени – Петр, официально это что ли ему добавляло. Граница сразу ощущалась, словно вырастало стена. А он был свой от макушки до пяток и все в нем было свое: и маленькие морщинки у глаз, словно расходящиеся лучики, и привычка хлопать себя по колену и громко восклицать «А вот оно как, паре», и умение находить хорошее в каждой мелочи, даже там, где его нет.
Афанасьич. Большую часть жизни проработал почтальоном. За это и полюбился он жителям, что ни одного письма не потерял или в срок не доставил, ни одного адреса не перепутал. А как стал уходить на пенсию – усмехнулся: «Наконец – то сам газеты буду читать, а не разносить». И правда в свободное от домашних хлопот время он деловито усаживался у окна и проглядывал газету, читал каждую статью. Не мусолил, не загибал страницы, а обращался бережно, как с живым существом. Воскликнет, бывало: « А поди ж ты что написал, проныра!».
Усмехнется, перевернет страницу, чтоб все уголки совпадали и вновь примется за свое чтение.