Круглая и оранжевая, словно апельсин, луна празднично красовалась на чёрном осеннем небе и наполняла больничную палату призрачным свечением. Полине повезло, что ни одна из вынужденных соседок не храпела. Только протекавший кран над треснутой фаянсовой раковиной нарушал тишину мерным стуком капель. Полина не могла уснуть. Вернее не так. Она засыпала стремительно, едва донеся голову до подушки. Падала в спасительное забвение при свете, смехе и разговорах, бормотании телевизора. Вот только благословенное забытьё длилось недолго. Она назвала время пробуждения – «час кентавра» и была уверенна, что чудище, от которого она плутала по лабиринтам памяти бессонными ночами, однажды настигнет её. Тогда безумие, наконец, овладеет уставшим от отчаянья сознанием.
Совсем недавно она радостно порхала по жизни – счастливая мать, любимая жена. Теперь там, где ей казалось, у людей находится душа, расположился мерзкий паразит, который высасывал из неё ночь за ночью последнее желание оставаться живой, не прерывать связь с этим миром. Полина ещё не сделала ни единой попытки самоубийства, но мысль об этом неотступно преследовала её. Она гнездилась и удобнее устраивалась в мозгу, всё больше обольщая простотой, и обещала такой сладостный и быстрый выход из мучительного ада, в котором женщина жила последние два года.
…У неё было всё. Красивая и умная дочь, в скором будущем обещавшая стать талантливой художницей. Заботливый, ласковый муж, дом – полная чаша. Любимая и где-то даже творческая, как она любила пошутить, работа. Её товарки, такие же, как Полина, поварихи из небольшого ресторанчика на окраине Москвы завидовали ей, как сами говорили, «белой завистью». Только Поля не верила в искренность их слов. Зависть – она и есть зависть, как ни назови, хоть белая, хоть чёрная. Невозможно завидовать и испытывать радость, ведь зависть – один из семи смертных грехов. Вот, видно, и сглазили Полино счастье.
Никогда не знаешь, с какой стороны беда придёт. Дашка – дочка их единственная росла, они с Васенькой горя не знали. Чудесный ребёнок, спокойный, усидчивый. Только, чтобы альбом и чем рисовать рядом было. Все равно что: мелки, краски, карандаши, материна косметика. Нет бумаги – не беда. Не раз им с Васенькой ремонт приходилось делать, Дашуткины шедевры на стенах заклеивать. После девятого класса вопрос не возник, где дальше продолжать дочке обучение. Конечно, в художественном училище. Нагрузки и требования там были жёсткими, но Даша вся светилась от радости. Только стала жаловаться на головные боли. Полина не тревожилась совсем, у самой голова частенько побаливала. Ведь твердят умные болванчики в телевизоре: то бури магнитные с вспышками на солнце налетят, то с экологией совсем в мегаполисе плохо.
А потом Дашка, смущаясь, показала ей небольшие узелки, словно шарики под кожей в паху. Полина взяла на работе отгул и отправилась вместе с ней в районную поликлинику. Им дали кучу направлений на анализы. И уже через месяц в доме прописалось чудовище, имя которому «лимфосаркома». Дашка угасала, словно внутри сидела некая сущность, убавлявшая выключателем её силы. После второй химиотерапии она сказала матери, что больше на лечение не согласится. Полина не отходила от дочки, полностью перебравшись в её комнату. По ночам, лёжа без сна, слушала поверхностное дыхание Дашутки и вскакивала от каждого тихого стона. За день перед смертью дочь стала просить не поворачивать её на кровати лицом к стене. Она делала испуганные детские глаза и шептала: «Мам! Там лежит женщина, она такая страшная. Зачем ты впустила её?» У Полины, в буквальном смысле, оборвалось сердце. Она вспомнила покойную бабушку, которая незадолго до кончины просила Полю выгнать безобразного мужчину, сидевшего рядом с кроватью на стуле и пристально смотревшего на неё. Это всё в книгах, да в кино смерть в балахоне и с косой, а кто же знает, как она выглядит на самом деле…
Москва проснулась и загрохотала трамваями, отправлявшимися из депо на ежедневный маршрут. С шумным переполохом, озабоченные сборами перед долгой зимней миграцией птицы взмывали ненадолго в небеса и вновь всей стаей резко падали вниз, на облюбованное ими дерево. Сентябрьское утро уже слабо ластилось в чисто вымытое больничное окно, вырвав Полину из череды воспоминаний. Где-то в недрах коридора закопошилась медсестра, готовясь разносить градусники и сдавать дежурство. Здесь всё было, как в обычной больнице. И они назывались больными, с виду абсолютно здоровые люди.
Маленький неврологический корпус, скрытый деревьями старого парка, стоял на отшибе территории ещё в девятнадцатом веке построенной меценатами Бахрушевыми больницы, являвшейся историко-архитектурным памятником города. Полина тихонько оделась, прихватила сигареты, неслышно выскользнула из палаты и спустилась вниз, на улицу. Осеннее солнце только окрашивало верхушки деревьев нежными жёлтыми мазками. В воздухе стоял тонкий и бередящий до слёз запах начавшей преть листвы, не испорченный ещё в столь раннее время бензиновыми выхлопами машин. Полина прикурила, медленно сошла со ступеней корпуса и углубилась в парк, думая о том, что совсем не готова к первому сеансу с психологом, назначенному ей лечащим врачом.
…Умерла Даша тихо, ночью во сне. Потом Полина простить себя не могла. То вовсе не спала, а тут, как убитая провалилась в сон. А когда проснулась, сразу поняла, что произошло. Одна она в комнате, нет больше дочери.
Похороны и поминки плохо отложились в голове. Она тупо шла, куда говорили, как робот делала, что просили. Единственной отдушиной после смерти дочери стали для Полины долгие беседы с батюшкой Павлом, священником небольшой церкви – часовни, находившейся неподалёку от дома. Это был молодой коренастый мужчина с ласковым, как бы обволакивавшим взглядом и грудным рокотавшим басом, от которого у Полины кожа рук моментально покрывалась мурашками. От звука его голоса ей становилось легче, немного стихала отчаянная боль в сердце и вздохнуть она могла полной грудью. Она заворожено, глаза в глаза внимала его проповедям, и ей не хотелось, чтобы он прекращал говорить.
Дома было плохо. Она не заметила, как они с Васенькой стали друг другу абсолютно чужими людьми. Муж смотрел на неё с пренебрежением, а иногда Полине казалось, что с укором и ненавистью, словно обвинял её в болезни и смерти дочери. Мол, не уследила и вовремя к жалобам не прислушалась. Так и сидели вечерами по разным комнатам. А потом, как это всегда бывает, совершенно случайно, перебирая бельё для закладки стирки в машинку, она в кармане Васечкиных джинсов нащупала какую-то бумажку. Вытащила её, развернула, чтобы посмотреть, может муж телефон чей-нибудь записал. Это оказалась записка весьма фривольного содержания от незнакомой ей женщины. Вечером она подошла к мужу, уставившемуся невидящим взглядом в телевизор и, молча, протянула ему листок. Васенька с такой злобой вырвал его из руки, что Полина отшатнулась в испуге. Потом, не сказав ни слова, оделся и ушёл, а напоследок так грохнул входной дверью, что со стены в коридоре упал плафон со светильника, разбился вдребезги и усеял весь пол острыми стрельчатыми осколками. Собирая их, Полина сильно порезала руку. Увидев, как из раны тонкой струйкой потекла кровь, она горько зарыдала, осознав, что её семейная жизнь закончилась…
Психолог, молодая миловидная шатенка, явно хотела казаться старше своих лет. Видимо, поэтому и носила очки с простыми стёклами в тёмной роговой оправе, несомненно, прибавляющие ей возраст. Но в восторженном энтузиазме, с которым она принялась тестировать её всеми методами подряд, Полина легко угадала недавнюю выпускницу института. На короткий миг она испытала капельку разочарования. Хотя до этого уверяла себя: никакие психологические уловки не в состоянии вывести её из тупика, в котором оказалась. Никто и никогда не поможет ей. И память - монстр, мучившая её долгими ночами рано или поздно загонит до края, не оставив возможности выбора.
Она слушала докторшу в пол уха и наобум писала ответы в вопроснике. Выдумывала на что похожи нелепые кляксы на карточках, а сама мечтала быстрее уйти прочь из душного кабинета и от жизнерадостного идиотского щебета наивной и не битой ещё жизнью девчонки, корчившей из себя светило психологических наук. Она рвалась в старый парк, бродить по дорожкам, усыпанным резными, раскрашенными осенью, листьями, и слушать, как они шуршат под ногами. Любоваться яркими созвездьями астр на клумбах. Молча, курить и следить, как дым, устремившись в небеса тонкой струйкой, через мгновение растворяется в прозрачности прохладного уже воздуха сентября.
…Через месяц они с Васенькой развелись, и Полина фактически осталась бездомной. Нет, конечно, прописка в паспорте по старому месту жительства у неё была. Вместе с мамой и семьёй сестры, у которой было двое малышей - погодков, и третий уже шевелился в округлившемся животе. Но места там, в крохотной хрущёвской двушке Полине не было. Васенька теперь проживал в трёхкомнатных хоромах с молодой пассией, хитроглазой и пробивной девицей из небольшого села под Калугой. Та даже мать успела перевезти к себе, чтобы помогала ей по хозяйству и с ребёнком, которым молодуха вот-вот должна была разрешиться. Полина посчитала и поняла, что её предусмотрительный супруг новое чадо зачал, когда она билась раненой птицей над их, умиравшим от рака ребёнком. От такого предательства Полине становилось невыносимо мерзко и только в церкви у отца Павла отпускало.
На работе ей теперь не завидовали «по-хорошему», а жалели. Но в этой жалости было что-то гадливое, неуловимая примесь удовлетворения. Начальство разрешило ей оставаться на ночь в одной из подсобок, с условием, что Поля будет принимать раннюю доставку продуктов…
Полина лежала, отвернувшись лицом к стене, и делала вид, что спит. Уже два дня она принимала «таблетки радости», как здесь называли набор антидепрессантов и нейролептиков. Их глотали все, подписав предварительно письменное согласие с лечением этими препаратами. Она не чувствовала долгожданной эйфории, только отупение и сонливость, да к тому же появилась резко накатывавшая, горечью обжигавшая пищевод тошнота.
Соседки по палате опять чаёвничали. Они быстро сблизились и постоянно сплетничали о врачах и медсёстрах, или делились рассказами о перипетиях и событиях жизни. От кого-то они услышали городскую легенду, что на территории больницы есть страшная тайна: то ли склеп, то ли могилы древние. Дурачась, так запугали друг друга, что нигде не ходили поврозь. Глупые бабы, живых бояться надо.
Полина читала, что ранее здесь действительно стояла церковь, а из неё был ход в подземный склеп рода Бахрушевых. Но после революции церковь разрушили, а вход в склеп, где находилось семь гробов, замуровали. Так по сей день и оставался он не вскрытым. Но вступать в разговор и рассказывать им об этом, совсем не хотелось. Она ограничила общение краткими отрывистыми ответами. Или просто молчала и притворялась, что не слышала вопроса, обращённого к ней.
Поля с удивлением и некоторой долей зависти исподтишка наблюдала, с какой лёгкостью они делились проблемами, раскрывая, в том числе и постыдные тайны. И при этом могли улыбаться и шутить, хотя у каждой в лабиринте извилин обитал собственный «кентавр».
Взять хоть Лику, высокую дебелую блондинку. Она попала в клинику после автокатастрофы, которую сама спровоцировала. По её вине погибло трое, среди них грудной ребёнок, но Лика зациклилась совсем не на этом. У неё появилась фобия руля, а вовсе не раскаянье, что гоняя с бешеной скоростью на крутой, купленной очередным папиком тачке, отправила на тот свет три человеческие жизни.
У второй, Аллуси – так она всем представлялась, была не жизнь, а настоящий мексиканский сериал с бесконечными разборками с мужем и ухажёрами, появлявшимися в её любвеобильной постели, как грибочки в лесу после дождя. К тому же, она обожала детей и с удовольствием родила одного за другим пятерых от всех, кроме собственного мужа. Кто или что подвигло одураченного супруга озаботиться вопросом установления отцовства, Аллусе было неведомо. Скандал разгорелся страшный, с кровопролитием коварной изменщицы и переливавшимися всем радужным спектром синяками на Аллусином лице в течение трёх недель. Зато теперь рогоносец со всем выводком через день навещал благоверную. Они гуляли по парку и трогательно держались за руки, а малышня с писком носилась вокруг них, нарезая круги.
…Полина каждую свободную минуту стремилась в храм. Она помогала женщинам – служкам: очищала подсвечники от воска, протирала полы, за день затоптанные прихожанами. Поля пользовалась любой возможностью послушать отца Павла. Тот всегда с большим участием выслушивал её исповеди, завораживавшим голосом читал молитвы и цитировал отрывки из Библии. Его глаза при этом не отрывались от лица Полины и пристально, с ласковым прищуром следили за мельчайшими эмоциями, возникавшими на нём.
Церковь была невелика, но всё же в ней сделали несколько помещений, куда прихожане были не вхожи. Маленькую комнатушку – ризницу, там хранили одежды для богослужений и ризы, и пономарку – крохотную клеть, где на зацементированном в стену крюке висело с десяток синих рабочих халатов, и стояли вёдра и щётки. Полина никогда не заходила в ризницу. Там убиралась желчная старуха Степанида, которая обреталась в церкви от открытия до закрытия. У неё был слабоумный великовозрастный сын лет пятидесяти, совершенно безобидный, детски наивный и застенчивый. Он постоянно сидел возле церковных ворот и просил милостыню.
В тот день Степанида подошла к ней, недобро зыркнула глазами и сказала, что батюшка велел Полине ризницу прибрать. Поля обрадовано подхватила ведро с водой и тряпку и поспешила туда, в надежде поговорить с отцом Павлом, чтобы хоть ненадолго облегчить сжимавшую сердце боль, если у того найдётся свободная минутка. Но батюшки в комнате не оказалось. Полина принялась за уборку, как обычно полностью погрузившись в мысли о покойной дочери. Поэтому она и не слышала, когда тихо вошёл отец Павел.
А потом... Полина старалась забыть, как сильные руки схватили её, нагнувшуюся и вытиравшую пол, ещё сильнее переломив в поясе. Как одной рукой насильник зажимал ей рот, а второй задирал подол длинной юбки и рвал, стягивал вниз колготы и трусики. Как с утробным рыком терзал её лоно и через несколько минут, показавшихся Поле вечностью, отпустил её, растоптанную и униженную, не успевшую до конца обрести и уже потерявшую веру. Полина так и стояла, пока он, не произнеся ни слова, не вышел из ризницы. И только услышав, как с другой стороны повернулся в замке ключ, запирая её, кулём повалилась на пол и завыла. Сколько она так пролежала, Поля не знала. Потом долго стучала в закрытую дверь и просила, чтобы кто-нибудь выпустил её. Но в ответ услышала свирепый шёпот Степаниды: «Батюшка велел не выпускать, пока не вернётся. Не в себе ты! Бесы одолевают».
В ризнице не было окон, а свет Полина погасила. В темноте ей стало легче, казалось, ничего вокруг нет, и её самой тоже больше нет. Дверь распахнулась неожиданно. Отец Павел, как ни в чем, ни бывало, пророкотал ласково: «Что же Вы, голубушка, без света-то? Негоже. Идёмте, Поленька, я отвезу Вас домой». Полина пошла за ним, едва передвигая ногами, позволила усадить себя в машину и довезти до работы, которая была её временным домом.
Через несколько дней в кармане плаща, которой был на ней одет в тот день, она обнаружила маленькую бархатную коробочку с золотыми серьгами, усыпанными бриллиантовой крошкой. В церковь Поля больше не ходила. Зато пришла в неврологическое отделение клиники, после того, как её измучила бессонница…
Тошнота стала постоянной Полиной гостьей. Лечащий врач, воспользовавшись тем, что больница многофункциональна, отправила её на осмотр ко всем имевшимся в ней специалистам.
Пожилая врач – гинеколог, устало сняла одноразовые латексные перчатки, бросила их в корзину для мусора, вымыла руки и устроилась за столом.
– Так, так… – просматривая записи в амбулаторной карте, произнесла она, – с чем вы у нас здесь лежите? Ага, соматические расстройства, начали курс антидепрессантов и нейролептиков. Ну, об этом с Вашим лечащим врачом. А вы, милочка, предупреждали его, что беременны? Вы ребёнка оставлять будете?»
Полина вздрогнула и посмотрела на врача с сочувствием, словно та была слегка не в себе.
– Какого ребёнка, доктор? – устало спросила она. – Вы посмотрите, сколько мне лет! Да и откуда ему взяться?
– Детка, то, что вам сорок пять, вовсе не перестаёт оставлять вас женщиной, – дежурно улыбнулась ей врач. – Вы беременны, и срок уже пограничный. По моему мнению, около двенадцати недель. Так что, определяйтесь быстрее: оставите или решитесь на аборт. Исходя из этого, врач скорректирует ваше дальнейшее лечение.
Поля вышла в парк. Но бродить не было сил, они как-то разом покинули её. Она присела на старую кособокую лавку, скрытую от людских глаз не сбросившим ещё листву кустарником. И калейдоскоп мыслей закружился в голове.
Вечерело. Полина почувствовала, что её бьёт озноб. Дрожавшими руками вытащила сигарету из пачки и долго смотрела на неё. Потом поднесла ближе к лицу, вдохнула запах табака и, резко смяв её в кулаке, отбросила в сторону. Туда же швырнула и пачку. Она быстро поднялась со скамьи и пошла в корпус собирать вещи.