ГЛАВА ШЕСТАЯ
Шест в опочивальне Пушкина и жадина-говядина
Зачем я здесь? Что за наваждение привело меня сюда?
Я поднял голову. Небо хранит безмолвие. Звёзды-красавицы с изумлением уставились на меня: "Чего надо?"
Постоял немного, полюбовался бархатным шатром с россыпью мерцающих бриллиантов, с радость констатировал, что я часть этого прекрасного мира и побрёл по дороге, указанной мне таксистом.
Вот и станция близко. Не спят на посту, "перегавкиваются" между собой собаки. Своими окнами смотрят друг на друга приземистые дома. Кто кого переглядит. Дым из печных труб торчком стремится к Луне. Ему кажется, что спутница Земли скучно монохромна, и ей необходимы тени над, невидимыми сейчас, глазами, и он спешит украсить невыразительное (на взгляд дыма) лицо Луны серым макияжем, «подарком» с планеты, обитаемой людьми.
Дошёл до маленького, но помпезного, здания станции, построенного ещё до войны, в годы, когда наркомом путей сообщения того ещё совка был товарищ Коганович. Тот ещё Лазарь Моисеевич.
Купил у сонной кассирши билет. Вышел на воздух. Поймал себя на мысли, что под богатством звездной тверди моя родная земля смотрится бедновато. Территория с облезлым вокзалом, обосранным туалетом, неухоженным сквером, статуями-инвалидами, поломанными скамейками и продуктовым ларьком – отрыжкой перестройки.
Как нам не стыдно перед звездами? Неужели всё это, что сейчас меня окружает на Земле часть прекрасной вечности?
С трудом нашёл целую скамейку с, вычурно вылитым, чугунным остовом. Смахнул перчаткой снег, сел на уличный диван и задрал голову, как летом к солнцу для загара. На небосклоне миражом появился гигантский кроваво-красный жестяной совок с серпом и молотом, Знак трудового народа был нанесен по трафарету золотой краской. Неряшливо, с подтеками. Соцсамодеятельность. Кровь краски на орудии уборщиц запеклась и, высохнув, стала отколупываться. На совке появились две полосы, синяя и белая. Серп с молотом пожухли. Каким совок был, таким он и остался. А что совок без метлы? Пошёл красный дождь. Запахло нафталином. Я закрыл глаза. Что со мной? Зачем я здесь? Чувствую тёплое дыхание луны и звёзд. Пытаюсь осмыслить кто я в этой бездне. Бурной рекой текут мысли. Что хорошего я сделал на Земле? Темнеет на душе. Загорает моё духовное существо? Но на холодной скамейке долго не позагораешь.
Видений почти нет. Но все, которые есть, все лезут ко мне в моё подсознание. Хотят изменить русло моих мыслей, сделать прорву в реке моих суждений.
Стараюсь не обращать внимания на блуждающие чужие образы – нельзя мне с ними общаться, да и своих мне достаточно. Вот моя Гордыня, прислужница нечистого духа, возникла:
– Хорошее дело сделал, старушке помог. Какой молодец. Шампанское водиле дал. Он, как узнает, сколько оно стоит, тебя сразу зауважает. Знай наших.
Строгая Рассудительность с высокими бедрами, раскачиваясь на длинных ногах, разводит руками:
– Ну, зачем, за каким чёртом, сюда приехал? Ладно, посмотрел на звёзды, так надо было обратно с Димой в город ехать, он ведь тебе предлагал. Теперь вот, жди поезда целых полтора часа. Лучше, давай, сходи в ларек узнай, может в этом захолустье кто-нибудь частным извозом балуется. Что сиднем сидеть?
Жадность качает растрепанной головой:
– На кой ляд две бутылки дорогого шампанского отдал? Не надо было. Захотел подарок сделать, можно было одной обойтись.
– И точно, сейчас "шампуни" дрябнуть не помешало бы тебе, – это поддержала разговор, не весть, откуда приблудившаяся, чужая Пьянь. Она, как ни странно; стройная, симпатичная, с интеллигентными чертами лица.
Я все эти мысли оставил без внимания. Пришли – ушли. Откуда они берутся? Есть думы, которые насаждает в наш разум сам Дьявол, поднявший их из глубины черной хляби. Но главное, что бы человек разумом, дарованным нам Богом, изначала чистым и праведным, мог противиться и отгонять, как жужжащую нахальную муху от яств, эти, не угодные праведности, помыслы.
– Да хорошо бы сейчас выпить, – не унималась Пьянь, – вот туфли у тебя на тонкой подошве, голова не покрыта, – можно простудиться. А в ларьке пиво, вино есть. Можно и, что покрепче отыскать. Лекарство надо тебе, для профилактики простудных и душевных заболеваний.
– Шла бы ты своей дорогой, – не выдержал я.
– Простите, Вы что, меня видите? – удивилась и обрадовалась Пьянь, – и, не дождавшись ответа, затараторила, – я ведь раньше Вакханкой была. Совсем недавно, в начале 1837 года, опустилась, когда мой повелитель ушёл из этой жизни. Александр Сергеевич Пушкин. Любила я его….
– ???
– Вначале, всё было вроде бы нормально. Компанию водила с Грустью, Тоской. Так, незаметно в Пьянь и превратилась. Потом страшно стало: новый властитель и раз…. Скольких я проводила их из этой жизни. Хотела встретить человека, который бы с пьянством завязал. Не судьба. Опуститься легко, а вот…, – начала было рассуждать она, потом вдруг, дерзко. – Купи вина, уже первая звезда давно появилась. Надо отметить, а то…, – у нее была странная привычка не заканчивать предложения в разговоре.
– Погоди. Что, разве Вакханка может в Пьянь обратиться?
– А то, матросик, – моя собеседница встала в позу, как бы показывая, не без удовольствия, свое стройное тело. – Смотри, в кого я превратилась (Кокетничает, знает ведь, что хороша собой), поначалу и не думала, что такое случится, а на тебе….
Представляю, какой она была обворожительной жрицей Вакха.
Я ведь думал, Вакханка и Пьянь, это две абсолютно разные субстанции. Хотя мог бы, и догадаться; у них один отчим – Хмель. Хотя чёрт их не разберёт. Теперь понятно, почему милое видение подсознания Музыканта, предлагала мне выпить. Себя и Виктора хотела спасти. "Святая простота!" А я, в разгоряченных раздумьях: "Ты сама в Пьянь не превратись". Дурак. Забыл, что мыслями можно обидеть?
– Давай, начинай шевелить помидорами, матросик. Не ровен час, ларек закроют. Дело Рассудительность говорит, что сиднем сидеть?
– Погоди, а Пушкин тебя видел?
– Не знаю, но писал обо мне, как о реальной женщине. Вот, послушай:
"Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змией,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!". *
Возводит напраслину на себя, Александр Сергеевич, лукавит. Дорожил, ой как дорожил он мной. Это он сочинил для своей пассии, смиренницы*. А мне что. Я ведь, матросик, и стерпеть, и про ревность забыть смогу, ради любви. Мы ведь с ним…, – она задумалась.
– Что?
– Да ничего, – отрешенно произнесла бывшая Вакханка и загадочно, счастливо улыбнулась, видимо вспомнив и ласки, и язвы лобзаний.
– А Музы, Музы какие у него были? – хотел выудить я побольше о поэте.
– Муз у Сашеньки было много, так вот…. Не-е, ты вначале вина дербалызни, а то, как пить дать, заболеешь. На тебя, матросик, холодно смотреть. Из тёплого у тебя, только шарф, да душа.
– Душа у нас тёплая, хорошая. Я всегда, всегда знала это, – похвалилась кичливая Гордыня.
На что, я строго выговорил:
– Просил ведь я тебя не доставать дьявольскими мыслями. Я итак чрезмерно хвастлив. Неужели непонятно? Сколько раз я тебе говорил, обольщение собою, выискивание в себе достоинств и пестование их, возможно сомнительных, отодвигает душу от стези ведущей к познанию мира.
– А ты крут, матросик, – с подкупающим меня уважением, произнесла Пьянь-красавица. – А выволочку Гордыне делать бесполезно, нужно просто не обращать внимание. Она ведь из команды нечистого духа. Чем больше с ней споришь, тем лучше дьяволу. Ведь спорить и сеять сомнения ему чертовски по нраву. Я, лично, матросик, к Гордыне отношусь просто "никак". Стараюсь обходить стороной. А то Гордыня и Пьянь это уже банда готовая на преступление, – она засмеялась. – Да и когда я Вакханкой была, мне было неприятно, матросик, когда в компанию эта напыщенная дама пихалась.
– Почему ты меня, матросиком называешь?
– Так ты в бушлате.
– Да нет, – я рассмеялся, – это полупальто такое, модное сейчас.
– А я-то думаю, бушлат, а пуговицы какие-то не такие, наружу. Да и фасон…. Тебе оно не тесно? Кургузое, какое то.
– Сейчас так носят, – пояснил я ей и пошёл к стеклянной амбразуре с продуктами, напитками и сигаретами.
– Совсем с этим пьянством за модой не слежу. А бывало…, – падчерица Хмеля подняла к небу свои изумительные глаза, покачала головой, – ух! – потом, несерьезно хмурясь, посмотрела на меня и нарочито по-деловому изрекла, – Что брать мы будем, что Вы предпочтёте?
– Дайте, пожалуйста, бутылочку красного сухого и…, – вдруг на витрине, отблеском лунного света, заманчиво сверкнула бутылка портвейна. Я вспомнил Музыканта. Именно таким вот вином он хотел меня сегодня угостить. Он – от всей души, а я, так, походя, его отказом обидел. – Нет, женщина, я передумал, сухого не надо, лучше дайте, вон ту, бомбу портвейна и на зуб что-нибудь… и стаканчик, который нельзя "исчокать".
– Молодца, – оживилась приблудившаяся.
– Чаво, какой такой стакан? – послышалось из "амбразуры".
– Классиков советской поэзии читать надо, мымра! – выкрикнула Пьянь.
Я не стал озвучивать реплику видения, а вежливо повторил:
– Портвейн, закусить и одноразовый стаканчик.
– Так бы и сказал.
Из окошка ларька появилась бутылка с полиэтиленовым колпаком-стаканом, затем круглый разрумяненный лик продавщицы – женщины лет так 70-ти.
– Что Вам на закуску? – она взглянула на меня, – ой, – её лицо выразило жалость матери Терезы, – может тебе, горемыка, тушёночки открыть? Дешёвая она и без сои. Сама ем. Хлеба я дам. Тебе подогреть?
– Да.
Да, да, да! Мне действительно очень захотелось тушенки с хлебом. Студенческие годы, стройотряды, походы…. И будто невидимые музыканты оркестра памяти стали настраивать свои инструменты. Вспоминаю вкус тушенки, портвейна. Как он должен звучать? В моей душе звонко заиграла гитара, и: "Милая моя, солнышко лесное…." Оркестр не понадобился.
В ларьке тихо сокрушалась добрая продавщица:
– Вот мужики – всё на вино. Ему куртку бы в "секонд-хенде" купить тёплую. Он из этого "полуперденчика" уже давно вырос, бедолага. А худющий какой….
– Давай, давай. Раскупоривай её родимую, – поторопила Экс-Вакханка.
– Ты так никогда не вернёшь свой образ жрицы. Что значит: "Давай, давай"? А закуска? А милая беседа, в данном случае мысль? Вот если о воде, которую пьёшь, хорошо думаешь, она меняет структуру и становится полезной. Надо спокойно подготовиться, морально, – говорю я, снимая перчатки, сворачивая головку бутыли и наливая треть стаканчика, – оценить цвет, купаж. Вино не вода, оно от похвалы втрое полезней будет. Мысленно хвалю вино, делаю несколько маленьких глотков и…
"Миулаяа миоя, сиолниышкко леысныоёё…."
Да, не живьем – "фанерой" зазвучало. Да ещё и из раздолбанного аппарата разрушающего и тембр, и мелодию. Неужели мы, интеллигентные студенты, тогда, во всёзнающей молодости, это пили?
– Думай, не думай, а из бормотухи "Сен Пере"* не получится. Хоть оду спой, – рассудила Пьянь. – Ты что, его дегустируешь? Это вино, матросик, надо лакать, как лекарство. Противное, но польза есть: не простудишься, если не очень холодное пить, и по шарам бьёт.
– По каким шарам?
– Ну, по полушариям мозга, – просветила она меня.
Из ларька донеслось:
– Мужчина, а мужчина, я Вам закуску приготовила. И, что на холоде сидеть – заходите в ларек, погрейтесь. Можете у меня выпить и закусить. Правда, я, вроде как, против пьяни. Но Вы человек, видно, культурный.
– Что, и она меня зрит? – поразилась Пьянь.
Я подошёл к ларьку. Продавщица выглянула из окошка.
– Неужели видит? – бывшая Вакханка стала махать руками, делать смешные рожи, бессовестно вертеть задницей и играть своими упругими грудями перед доброй женщиной. Увидев, что она не реагирует, успокоилась, – не зрит, сердешная.
– У меня муж недавно умер, – продолжила работник торговли. – Я была против пьянства, всё ему запрещала выпить, отбирала у него спиртное. Он возмущался и продолжал выпивать. Скрытно от меня. Вообще-то он пил не много. Как сейчас вспоминаю, совсем всего ничего. Работящий был. Просто я не выношу алкоголя: у меня отец был пьяница… Тот пил, так пил. А муж нет, он в весёлой шатии-братии любил выпить. А я…, – она что-то хотела сказать про себя, но передумала, – обижался, что я не составляла ему компанию.
– Вот она! клиентела Глупости и Упрямства, все мужики из-за таких вот жён пьют, – прокомментировала Пьянь. – Эти бабы борются с веселыми, безобидными выпивками, считая это пьянством, и загоняют нас, Вакханок, в подполье. А нам, очаровательницам, жрицам веселья, нужна открытая, публичная радость. Так вот и получаются бытовые алкаши. Деградируем и мы, жрицы Вакха.
– У меня день рождения был, – продолжила продавщица. – Я не хотела праздновать, но он настоял. Гости, веселье. Очень, очень хорошо было. Все разошлись по домам, а он, развесёлый такой, всё не унимался – ещё выпить хотел. А я, в никакую…, – женщина вздохнула, – так он опустился в гараж, добавить. Оказывается, там у него спирт был. Муж любил его чистым пить, не разбавляя. Всё шутил: "Зачем, спирт-огонь водой тушить". Вот и дошутился. Накануне он в гараж кислоту принес для аккумулятора. Видимо забыл об этом. Перепутал бутылки, и хватанул этой гадости…. Сделали операцию, пол желудка отрезали, но спасти так и не смогли…, – она всхлипнула, – И доченька наша, когда проснется, его не увидит. Был бы он жив... Почему я не могла его понять? Он так любил веселье. А я всё боялась, мол, запьёт мужик. Какая я была дура. Вот проснётся Павла…. Муж её так любил. У неё этот, ну затяжной… летаргический сон. Он пройдет?
– Конечно, – обнадежил я продавщицу, хотя я знал о медленном сне только то, что это загадка для ученых, и что все загадки обрастают мифами и слухами. Летаргический сон не исключение. Вспомним хотя бы спящую красавицу.
Женщина затихла, было видно, что она не может смириться с потерей и страшится будущего, боится, что дочка не выйдет из забвения
– Извините, что я Вам это говорю, – произнесла она тихо.
– Да нет, ничего, – а сам подумал: "Что это ныне, мне все души свои открывают? Что, сегодня "День открытых душ"?"
– Не стесняйтесь, заходите, – пригласила продавщица, – я Вам, нормальный стакан дам.
– Не, спасибо. Я, здесь на скамеечке. Мне не холодно. Вот на звёзды посмотрю, в городе такой красоты не увидишь.
– Да, это точно.
Она подала мне горячую тушенку, большой ломоть хлеба, алюминиевую вилку и граненый стакан.
Я от стакана отказался, сказав, что вина больше не хочу, чем вызвал недоуменный вопрос продавщицы: "А зачем покупал?" и бурю негодования со стороны Пьяни. Она даже с моей Рассудительностью, забавно, по-женски, подралась и… победила.
– Выпей, матросик, с тушенкой "Три семерки"* козырно проскочит. Очко ведь. А я тебе, про Муз Александра Сергеевича поведаю.
Подначиваемый бывшей жрицей, налил полный стакан, выпил, как горькую микстуру, залпом. Вслед за тем, подцепил вилкой приличный шматок коричнево-красной, мясной говядины, макнул хлеб в растопленный жир и всё это отправил в рот, вдогонку за вином…. И… и:
"Милая моя, солнышко лесное,
Где, в каком краю встретимся с тобою …."
– Как, хорошо, матросик? – поинтересовалась бывшая жрица.
– Отлично.
– А знаешь, как коров зовут, которые молока не дают? – задала она вопрос, с прищуром наблюдая, как я уплётываю тушенку,
Дева видения присела у моих ног, положила голову мне на колени, продолжая, не сводя глаз, изучать меня. Смело, с вызовом.
– Знаешь?
– Ну, наверное, корова мясной породы, ведь есть молочная, мясо-молочная. А, вспомнил, яловая корова. Правильно?
– Нет, матросик, такую корову зовут, – она озорно улыбнулась, – жадина-говядина.
Я захохотал, представив образ алчного животного с огромным выменем:
– И точно, жадина-говядина. Что Вы, всё, матросик, да матросик? Меня, Александром Сергеевичем зовут.
– Очень приятно. А меня… ну Вы знаете. Хотя, давайте я себя назову бывшей Пьянью, а лучше – потенциальной Вакханкой. Нравится мне это слово "потенция", Александр Сергеевич. А "импотенция" – совсем нет, – она встала, посмотрела на небо, потом ужалила меня взглядом с бесовскими искорками, – у Вас Вакханка есть? – она застеснялась и лицо её, восковое от лунного света, зарделось.
– Да есть, дома с Похотью осталась.
– Послушная она, прелестница наверное. Я бы Вас, ни на шаг не отпустила бы.
– Не было в мыслях веселиться сегодня.
– Не бойтесь, я Вас от неё не отобью, – она ласково, по-женски, взяла мою руку, нашла часы, взглянула на них, – вот скоро уже 185 лет со времени, когда Пушкин удалился в "жилище теней". 185 лет, и вечность, прошло от страшного мига, от чёрной для Руси даты. Помянём Поэта. И не будем грустить. Толку от грусти нет, если ты не поэт.
Я подчинился. Вино пилось уже легко, а тушеное мясо с хлебом, казалось просто деликатесом.
– Раньше, я даже вообразить себе не могла, что люди могут нас видеть, общаться с нами, – падчерица Хмеля посерьёзнела, заметно застыдилась своей наготы, и рукой прикрыла "срамные" части красивого тела, и продолжила, – Сейчас, когда вспоминаю Пушкина, точно не могу сказать, видел он меня или нет. А вот Муз своих, он видел наверняка, – она посмотрела на меня, не так как первый раз, оценивающим взглядом, а, как-то мучительно трепетно, как влюбленная женщина. – Вас посещали Музы, Александр Сергеевич?
– Да, однажды у меня было приподнятое настроение, появилось и Вдохновение. Весёлый стих решил написать. Так вот, ко мне Талия пришла. Я там что-то корплю, сочиняю. Она стоит рядом строгая, как учительница. Потом покрутила у виска пальцем и улетела.
– Как у Володи Высоцкого в песне?
– Точно, – я рассмеялся, – точно так. А Пегас мой даже из конюшни не стал выходить.
Она на меня влюблено, как на родного, посмотрела, улыбнулась, и спросила:
– А Вы, Александр Сергеевич, с ней разговаривали, беседовали?
– Да Вы что, и не пытался. Как вы это представляете, что бы я спросил подсказку? Потом, благую часть избрав, написал комедию и выдал это за свое творение? Или что, надо было выпросить у неё незаслуженной похвалы, чтобы возомнить себя Поэтом?
– Она ведь, дама приятная.
– А что поделать? Как хотелось, чтобы она обняла меня, нежно взлохматила мне волосы, засмеялась и превознесла до небес плод моего творчества. Но мой Талант, как-то угас при появлении Талии.
– Так это естественно, Таланты бывают разными. Музы в найме у Таланта – литературного дара. Он грандиозен, разборчив и строг. С ним договориться невозможно. Он капризный гость. Вас посещают другие Таланты. Например, Александр Сергеевич, дар очаровывать, – она явно меня "клеила", – Вы ведь такой любезный, могли бы Талию опутать чарами, ведь она Вам понравилась. И эта муза, глядишь, и надиктовала бы Вам приличную комедию. А тут, и Талант явился бы, хотя… не знаю. Многие так и делают, вслепую, по наитию. А Вы ведь видите нас, общаетесь. Так что, Вам и карты в руки.
– Многое я могу. Но не для корысти, возвышения себя, пожаловано мне это дарование. И вообще, оно должно быть утаено до Поры действия. Не знаю, что сегодня со мной? С Тоской знакомого Музыканта познакомился, чуть было не стал разговаривать с чужой Расслабухой. Вот, и с Вами разоткровенничался.
– Может, эта Пора уже близко?
– Не знаю, – я отглотнул вина, – не знаю.
– Александр Сергеевич, тебе пока хватит, – она незаметно перешла на доверительный тон, и обратилась ко мне задушевно, как к близкому человеку, – выпить, мы всегда сумеем, но, давайте, не сейчас. Забыл, что я больше не хочу быть Пьянью? – она кокетливо замялась. – Не торопись, дорогой, посмотри – как чарующе окрест, какие прелестные звезды.
Я глубоко вздохнул чистый, морозный воздух и взглянул вверх. Мне показалось, что одна звезда ярко вспыхнула.
– Ты видела?
– Да.
Тихо зашумел ветер в ночи, выдувая еле-еле слышный сладкий мотив. И возродилась жрица бога вина и веселья! Она закружилась в танце с "восторгом чувственным, безумством, исступленьем", меж елей, припорошенных бриллиантами мерцающего снега, меж алебастровых горемык на постаментах с оголенными гнилыми зубами-кирпичами. И мне показалось, что статуи, с фрагментами гипсовой плоти на ржавом скелете, стали подтанцовывать, причудливыми движениями своих искорёженных тел, поддерживать Вакханку. Вот она подлетела ко мне, руками нежно коснулась щёк, как бы приглашая ещё раз взглянуть на далекие светила. Грациозно согнулась, смело упала, сжавшись, как пружина, чтоб гордо выпрямится, высвободить энергию танца и воспарить к звёздам.
Уже на фоне богатой кулисы небосклона, не прекращая танца, жрица обратилась ко мне:
– Ты спрашивал про Муз? Он любил, нежил их. А они подчинялись ему в утехах сладких. Вот послушай:
"…С утра до вечера в немой тени дубов
Прилежно я внимал урокам девы тайной;
И, радуя меня наградою случайной,
Откинув локоны от милого чела,
Сама из рук моих свирель она брала:
Тростник был оживлён божественным дыханьем
И сердце наполнял святым очарованьем."*
Правда, сексуально? Он много писал для них. А потом… ан, нет, оказывалось, они посвящены, или Анне*, или Ушаковой, или Лиде*, или… да многим он дарил свои стихи-письма. Но уверяю, большей частью он сочинял для своих Муз. "Примерял" свои прекрасные поэтические наряды на них. А Музы у Сашеньки были интересны, с обворожительными фигурками. Поэтому и стихи… – она грациозно провела длинными пальцами по чарующему очертанию своего, изгибающегося в танце, тела. – Я тоже много чудных "нарядов" примерила, но они предназначались, увы, другим. Он был щедр. У Пушкина Музы танцевали, услаждали его взор, грациозным движением своих пылких, изящных тел, – она, вихрем страсти кружась, стала вовлекать меня в свой танец. – Ну, что же ты?
Я стоял, потрясенный красотой её движения. Она приблизилась. Музыка стала похожая на "медляк" хорошей рок группы и я пригласил её на танец. Она трогательно стеснялась близости и негромко, доверительно, говорила мне на ухо:
– У поэта, даже Мельпомена выкидывала коленца. И Александр Сергеевич это видел. Точно, вкушал он танцы своих Муз. Я припоминаю, как однажды, будучи в дурном настроении, в беседе с Гоголем, он жаловался ему: "Что-то стих не вытанцовывается,* не жалуют меня Музы своими плясками нынче". Но это было редко, когда беспричинная Хандра, племянница Меланхолии, нежданно посещала Поэта. А так, какие шикарные концерты устраивали эти девы для очаровашки, Александра Сергеевича. Даже раздевались, свою пригожую наготу в танце проявляли.
– Может быть, ещё у Пушкина в опочивальне шест, как в стриптиз клубе, стоял?
– Может быть, – она звонко залилась смехом, осмелела и, заигрывая, завертелась вокруг меня, да так, что моя голова, как бы, елейным дурманом наполнилась и потеряла свой вес, – давай, ты для меня будешь, вместо шеста….
Она притронулась….
В её объятиях я постигнул, насколько точны и правдивы стихи великого Поэта. Свежим, нежным, прибоем волшебного океана накатило чувство, которое может описать лишь только гений!
Я ещё раз взглянул на свод небес. Часть звездного неба мне показалась, удивительно знакома. Там опять приветливо мигнул свет. Точно, я видел звездную карту этого участка небесной тверди. Даже помню расположение планет и светил, их названия. Вот, недалеко от млечного пути, в Крабовидной туманности с пульсаром PSR 0531+21, астральное Созвездие Тельца с двумя рассеянными звездными скоплениями: Плеяды и Гиады. А это их "солнечная" система с яркой звездой Альдебаран. Где-то рядом, обитаемая планета Вера. И я уверен, что у меня там друзья.
Настала Пора прозрения?
Музыка макрокосма обратилась то ли в симфоническое, то ли в рок чудо. Огромная, страшащая, непостижимая Сознанием, воронка, красочными, колеблющимися в такт симфо-року кольцами очертила стезю движения моей мысли. Теперь я знаю, что тайные, до Поры скрытые, приключения в моей жизни связаны с космосом, с существами которые сейчас за бездну парсеков от меня. И они приближаются к "кротовой норе", чтоб сделать бросок к Земле. Начинаю вспоминать. Как всё начиналось? И, заглушая музыкальную композицию, с нарастающей громкостью монотонно зазвучало бесконечное число скрипок. Есть ли у бесконечности число? Какое оно? Он, Бог, знает его. Скрипки уверенно взяли одну ноту. Неизмеримая половина бесконечности – тоже бесконечность, на пол тона подняла звук. Потом вторая половина ещё выше. Ещё и ещё…. И вот Сознание, устрашившееся парадоксальности всплывающих воспоминаний, покидает меня.
* – стихотворение А. С. Пушкина 1827–1836
* – О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом все боле, боле —
И делишь наконец мой пламень поневоле!
* – любимое шампанское А. С. Пушкина.
* – Из стихотворения А. С. Пушкина "Муза" 1821
* – Анне Керн,
* – По скорой поступи моей,
По сладострастному молчанью,
По смелым, трепетным рукам,
По воспаленному дыханью,
И жарким ласковым устам
Узнай любовника – настали
Восторги, радости мои!..
О Лида, если б умирали
С блаженства, неги и любви!
* Если верить Вакханке, то ставится под сомнение утверждение литературоведов, что слово "вытанцовывается" придумал Гоголь, и оно впервые появилось в повести "Вечера на хуторе, близ, Диканьки".