***
И здесь, и на воле меня всё время преследует один и тот же сон.
Жаркий летний день. Пустынная платформа. Безлюдный деревянный вокзал. Всё явственно, до мельчайших деталей: оцинкованный бачок для питьевой воды с крышкой и краником. Крышку не видно под тряпичным белым колпаком, но я знаю, что она есть. Исцарапанные диваны из гнутой толстой фанеры. На одном из них «намывает гостей» трёхцветная кошка. К бачку привязана эмалированная кружка. Цепочка настолько короткая, что пить воду можно только сидя на корточках. Единственное окошечко билетной кассы наглухо закрыто. Белая масляная краска на нём истёрта.
Я стою на перроне один и жду прибытия поезда. Он подходит. Мельком отмечаю, что кабина тепловоза пуста, но не придаю этому значения. Поезд останавливается. Двери всех вагонов заперты. Открыта лишь одна, в самом конце состава. Я бегу к этой двери, но платформа заканчивается, и ступени вагона оказываются очень высоко. Билета у меня нет, и я мучительно думаю о том, как уговорить проводника, чтобы он впустил меня. Но проводника нет, а поезд трогается. И я запрыгиваю в тамбур в полной решимости, что добровольно я этот поезд не покину.
Вагон купейный. Случайно смотрю в окно, на проплывающую мимо платформу. На ней множество людей, которые неспешно прогуливаются, кто-то машет платком, кто-то несёт в руках чемоданы. Я открываю купе. Оно пусто.
Сажусь у окна. За ним крупными хлопьями идёт снег.
И я просыпаюсь в слезах.
***
В тайге у меня не имелось карты, но были наручные часы, луна и солнце. И, как любой дикарь, я измерял расстояния временем. Часами или днями, что затрачивались на пеший или лыжный переход. В замкнутом пространстве этой камеры все расстояния неизменны. На длинном пути по бесконечному кругу я ещё ни разу не встретил ничего нового.
Я прекрасно понимаю, что сейчас всё в корне переменилось, и уже давно измерил время между приёмами пищи. Его длина равна приблизительно четырнадцати километрам. Это почти двадцать девять тысяч шагов. Каждый день я обязательно прохожу этот путь, но уже не утомляю себя бесполезным подсчётом. Зачем понапрасну убивать время, если с ним можно наладить приятельские отношения? Ведь оно – личное. Даже если иногда совпадает с чьим-то чужим.
И мне приходится занимать и развлекать своё время мыслями. Они короткие и длинные, мимолётные и тягостные, ясные или туманные, как, например, этот необъяснимый сон, преследующий меня. И время, подчиняясь им, то мучительно растягивается, то предельно сжимается. Порой, я не понимаю, как оно могло так незаметно умереть между приёмами пищи, и с удивлением замечаю, что цилиндр санитарной кабины в очередной раз повернулся, приглашая принять душ.
Линия жизни, вышедшая из точки рождения, непременно станет отрезком. Считается, что где и когда это произойдёт – никому неизвестно. И в этом, будто бы – счастье: человек избавлен от мучительного ожидания своего последнего часа.
Что же делать мне, если я точно знаю, что моя линия в какой-то – пока неведомый момент – чудовищно изогнётся, а потом будет неумолимо стремиться к пересечению в известной мне точке, где 13 сентября 1974 года я, старик, умру на руках у молодого парня – самого себя. И отрезок превратится в бесконечное кольцо времени, по которому мне придётся ходить, как в этой камере, по замкнутому кругу, совершая одно и то же, и не замечая ничего нового.
И я размышляю о том, наказание это или немного запоздалый, но от этого не менее щедрый подарок моей доброй судьбы? Если бы человек заранее знал о многократном повторении одной и той же истории собственной жизни, то, возможно, с самого начала он вёл бы себя гораздо осмотрительнее.
***
Я хожу по кругу, заложив руки за спину. Так ходил бывший зэк Володя Черезов, так ходили, ходят и будут ходить тысячи заключённых России. Я – один из них. Но мои мысли – свободны. Я не думаю о куреве, пайке хлеба и миске баланды.
Я не думаю о том, сколько времени осталось до освобождения – мне недосуг вести бессмысленные подсчёты прожитых дней, которые не отличаются от ночей.
Моё время занято совсем другими мыслями.
А если не только я один обречён на бесконечное повторение жизни после смерти?
Если оно ожидает каждого?
И почему я делаю допущение – «если», когда точно знаю, что моя жизнь будет повторяться при участии всё тех же самых людей, моих современников, а не их призрачных копий?
Тогда получается, что поступками, совершёнными в первой жизни, каждый из нас выстраивает свой личный ад или рай, или животно-рабское существование – в одном и том же круге времени.
Убийца будет вечно совершать одно и то же убийство, страдать от страха разоблачения, униженно просить суд о пощаде, а Бога – о прощении. После приговора он будет трепетать от ужаса в одиночной камере смертников и ждать, когда за ним придут, чтобы отвести в страшное место исполнения казни, где его кровь прольётся на душистые опилки, а он даже не успеет почувствовать их запах и понять, что наказание будет бесконечным. А потом он родится невинным, чтобы снова стать тем же убийцей и опять совершить непоправимое, и молить людей и Бога. Его наказание – вновь и вновь падать на свежие опилки с простреленной головой.
Зачем этому убийце обещанная христианством преисподняя?
Разве такое бесконечное повторение не худший вариант ада?
Если бы человека с малых лет неустанно предостерегали, что ничто не проходит, а «всё повторяется» и повторяется вечно, то разве стал бы он преступником?
Надпись на кольце царя Соломона – утешительный обман хитроумного ювелира, а вовсе не истина.
По странному стечению обстоятельств, мне довелось узнать, что человек бессмертен.
Но это не фантастическое бессмертие для немногих избранных, позволяющее из века в век продлевать жизнь лучших представителей человечества.
Это и не спасительное бессмертие для негодяев, которые хотели бы с помощью волшебных эликсиров и чудесных снадобий пережить опасных свидетелей-современников, сохранить вечную молодость и отдалиться во времени от совершённых преступлений.
Я говорю о «криволинейном» бессмертии, избежать которого не удастся никому: однажды возникшая человеческая жизнь повторяется с абсолютной и беспощадной точностью – от рождения до смерти. И это происходит бесконечно.
Если бы в ту страшную ночь на берегу Нижней Тунгуски я знал: кто именно умер у меня на руках. Если бы я знал тогда, что все мои подлости будут бесконечно повторяться, то я прожил бы жизнь иначе. Только став политсаном, я начал жить по совести. Любому человеку жить так в нашей России очень страшно. И я – не исключение.
Но ещё страшнее – жить иначе, зная, что всё повторится.
Продолжение http://www.proza.ru/2012/04/01/1355