Звонок. О! Черт. Не успел одеться. Я — в халате. И все. Это — она. Ей — 16. Мне — 39. Соседка. Ее всегда чем-то влекло ко мне, притягивала моя жизнь, может быть, так хотелось бы, душа? Мы живем дверь в дверь. Но — как на разных планетах. Она прощается с подружками и мальчиками, держа руку на звонке и еще разговаривая с ними, как бы давая понять, что принадлежит она — тому миру, а здесь — гость. Она всегда показывает им, что мы с ней — на равных. Такое вот самоутверждение. Пусть.
Сегодня у нее — ночь. Свободы и отвязывания. Родители уехали. И теперь мне приходится откладывать свою работу. Не с досадой. Нет. С чувством необходимости и какого-то странного ожидания. Не каждый имеет возможность послушать, что тебе скажет в твои 39 какая-то 16-летняя и не дочь, и причем — один на один. Любопытство? Новые ощущения? — Нет. Скорее осознание того, что все происходящее должно произойти. Чтобы жить по другому. Обдумать и пересмотреть многое. И поставить все — на свои места.
— Ничего, что я — в халате? — хитрю я. — Могу переодеться.
— Нет. Все нормально, — делает вид, что ничего не заметила. — Ведь ты же дома. Я тоже у себя так хожу.
— Да. Люблю дома полную свободу. Не переношу брюки, — ловлю себя на мысли, что стремлюсь увидеть в ней женщину, захотеть ее. И — не могу. Так хочу спровоцировать ее на что-нибудь чисто женское, пусть незначительное движение или слово. И — ничего. Она и старается, и будто кокетничает. Неумело и наивно. Врет. Невпопад и глупо. Все видно. И смешно. И жалко.
— Я простыла, — подает сигнал, — у меня насморк.
— Значит, целоваться ни с кем нельзя, — принимаю наотмашь и продолжаю давление. — Не волнуйся. Будем лечить. Давай выпьем.
Там такое намешано. Кошмар. Водка и спирт на золотом корне. Как она пьет? Старается. Почему не отказывается?
— За твое здоровье. Чтобы не болела, — пытаюсь не допить. Она видит.
Темы для разговора нет. Как и ничего общего между нами. Пошли в ход анекдоты. Пошлые. С обеих сторон. Я пытаюсь выбрать что-нибудь из моих студенческих. Они приходят из прошлого вместе с воспоминаниями, с людьми, с чувствами, с тем непосредственным смехом. Друзья. Где они сейчас? Взаимопонимание, отсутствие проблем и боли — все в прошлом.
Теперь вот сижу с такой же, как я — тогда. И жду. Чего? — Не знаю. Ситуация острая. У нас — ночь. Мы — пьяны. Ну и что? Снова останавливаюсь на мысли, что себя заставляю хотеть ее. Но — безуспешно. Зажигаю свечу, наконец. Выключаю свет. Интим. Блестят глаза. Может — брудершафт? Мы пьем стоя. Она быстро садится как-бы закусить. Но — нет. Целоваться придется. Ее губы привычно ложатся в мои. Рот приоткрывается для ласк языком. И что? — И ничего. И она, и я — оба холодны. И спокойны. Все — привычно и буднично. Никаких эмоций.
— У меня было только шесть мальчиков, — предупреждает она, — и ни с кем из них ничего не было. Только обнимались и целовались. И — все.
Главную информацию, как она полагает, я получил. Успокоилась. Про себя я улыбался, зная от ее усердных подружек, что у венеролога она была не раз. Наивная. Рассказывает об одной, которая начинала вседаванием в нашем районе, а продолжила проституцией за рубежом. Наконец-то, большая тема. Осуждающий рассказ, как той было плохо, как ее били, издевались. Ну и что? — Едет еще.
— Меня тоже приглашали. "Официанткой". Приходили тут двое. Но мне это не нужно, — убеждает меня. — И вообще, мне деньги не нужны. Что с ними делать? Когда я встречаюсь, мне не важно, богатый мальчик или нет. Вот сейчас, мой — из небогатой семьи.
Все время идет давление, что она не такая, как все. Оправдание того, что я не знаю? Все ее время — среди них. Понимает, что грешит? Ищет очищения? Наверное, пытается. Приходится выслушивать прилично. С серьезным видом. Будто верю.
Мы идем танцевать. Перед этим я украдкой надеваю хоть что-нибудь под халат. Пробует научить меня молодежным танцам, примитивным и отупляющим. Они однообразны, но более свободны и раскованы, чем раньше. Зачем ей это? Догадываюсь. Интуитивно она ищет хотя бы какие-нибудь общие точки. Хотя бы что-нибудь сделать. Реализовать себя. Показать, что она может. Жаль ее. Убожество. Напрасные старания. Отдаюсь на волю случая и ситуации. Мой халат распахивается. Но на нее это никак не влияет. Она — ледяная. Что ей мой халат? — Возраст, возраст...
Включаю медленный танец. Пока это делаю, она убегает на кухню будто-бы пить чай. Курит. Много. Обещая, как все, что бросит. Пьет. Много. Говоря, что ей нельзя. Язва. И это — в 16. Что же дольше? Пьет. Напивается. Не выдерживает. Бежит к раковине. Ее рвет. Заталкиваю в туалет. Не останавливается. Веду в ванную. Умываю. Уже 2 часа ночи. Она — еле сидит. Но не унимается с той давней просьбой, которая и была официальным поводом для ее прихода. Она хочет спеть. Думает, что умеет. Все время слышу за стеной ее стенания. Под микрофон и погромче. Сплошные искажения с хрипом. Сначала она поет мне за столом. Глаза полузакрыты. Отключается. Да. В этом, может быть, и есть ее самовыражение. Свой мир. Уход от всего. От враждебного окружения. От родителей-пьяниц. От вины перед собой за свой образ жизни. Компенсация своей ущербности. Песня — примитивнейшая. Из серии "ты меня любил и бросил". Спета — ужасно. Но — с чувством. Приходится хвалить.
Она хочет записаться. Идем к магнитофону. Приседаем на пуфик очень рядом. Беру гитару и показываю мотив. И тут же убеждаюсь, что все ее рассказы о том, что у нее хороший слух, что ей достаточно раз услышать мелодию, чтобы повторить, оказались профанацией. Она ничего и никого, кроме себя, не слышит, не держит ни одной ноты. Но — страстно желает петь. И — вдвоем, что интересно. Она способна только повторять, и то — унисон. Никаких терций или своих партий. Наверное, как в жизни. Пытаюсь прекратить эти извращения. Но — нет. Она неистово кричит во весь голос те всего две удавшиеся ноты еще и еще. Однако, остальное, то, что не получается, не хочет петь наотрез. Вижу, с каким трудом, не понимая ни слова, коверкая их, пытается прочесть она мои строки. И мне — жаль их. И понимаю, что они должны произноситься и могут быть спеты верно лишь мной.
Из последних сил уговариваю сыграть в карты. На что могут играть пьяные он и она, находясь в темной комнате одни в 3 часа ночи, кроме как на поцелуй? Она проигрывает, конечно. Целую в губы. Отдается поцелую полностью, привычно отвечая на все ласки. Пытаюсь хоть что-нибудь почувствовать, изнежить ее. Не получается. Стена.
— Ты что-то чувствуешь, когда целуешься? — спрашиваю разочарованно.
— Нет, — мгновенно и не задумываясь.
— Значит, поцелуй в губы не возбуждает тебя?
— Нет.
— А что же тогда? — пытаюсь обострить.
— Не знаю, — лениво отвечает. — Может быть, поцелуй в шею. Вообще-то все зависит от того, с кем я, как я отношусь к этому человеку, люблю ли его. Иногда видушки действуют.
— А ко мне как ты относишься? — не унимаюсь.
— Как к брату, другу. Я тебе очень верю, мне очень у тебя хорошо, как дома, — и с сожалением, — но никакого возбуждения не бывает.
— Что же ты ищешь во мне? — мой последний шанс.
— Не знаю. С тобой интересно.
Мы полулежали на пуфике, почти обнявшись, и ничего не чувствовали. Ей — интересно. Мне — любопытно. Виноваты — оба. Пошли трамваи.
— Давай спать, — не выдержал я этой взаимоумножаемой лжи. Она с готовностью, но нехотя поднялась.
— Проводи меня, — и снова, — а завтра я зайду и мы обязательно споем.
На прощанье я даже не пытался поцеловать ее, ожидая с нетерпеньем захлопывания двери.
Иду в кухню. Нужно всю посуду вымыть сегодня же, чтобы не вспоминать завтра об этой мерзкой истории. О! Ужас. Вся раковина забита кусками ее рвоты, да так, что даже вода не проходит. Что делать? Этот запах. Меня выворачивает. Открываю балкон. Дышу. Ее балкон — рядом. За тонкой перегородкой она может услышать мои утробные позывы и вздохи с приговорами. Беру газету и пытаюсь собрать все не переваренные ею куски. Не получается с первого раза. Еще и еще. Отворачиваюсь. Тошнотворный запах. Он доконал меня. Бегу в туалет. Два пальца — в рот. Вывернуло наизнанку всего. Пусть. Может быть станет легче. Получай же, чего хотел. Меня рвало и рвало этими отношениями, этим вечером, этой жизнью...
___________________________
В тему "Псевдо-":
http://proza.ru/2012/01/22/1919