Вчера я умер. Опять. Всё повторилось как обычно. Довольно скучный бесцветный вечер не предвещал ничего плохого. Немного алкоголя и пустых разговоров, и я уже стоял у двери, натягивая шапку, когда он задал мне этот вопрос. Может, повеселимся? Этот страшный извечный вопрос, на который отвечают только утвердительно. Может, повеселимся? Его задают, как правило, проституткам и наркоманам. И они всегда знают, что никакого веселья не будет, и всегда говорят «да». Может, повеселимся? Ну само собой, что за вопрос.
Я понял, что пропал, прежде чем успел поднять голову. Ещё не успев выдохнуть приторный горьковатый дым. Необычно горьковатый. Обычная марихуана не бывает такой горькой, не проникает в твой мозг с первым вдохом, не подгибает колени, не связывает язык мёртвой петлёй. Я понял, что снова наступил на эти синтетические грабли, именуемые спайсом или курительными смесями. И ведь они, мои друзья, прекрасно знают, что со мной не будет сейчас ничего хорошего. Я смотрю в их весёлые лица, слышу издалека их смех, они желают мне приятного путешествия. Если бы я мог, я бы их сейчас убил. Но не могу. Не сейчас. Сейчас нужно добраться до чего-нибудь мягкого, похожего на постель. Я знаю, что меня ждут как минимум четыре часа ада. Совсем уж плохо провести их на полу.
Я лежу. Это уже хорошо. Главное, теперь расслабиться и попробовать получить удовольствие. Но я знаю, что удовольствия не будет. С этим дерьмом его никогда не бывает. Сознание раскалывает на две части. Вернее, не так. Скорее моё бессознательное вступает в неравную схватку с сознательным. То самое бессознательное, которое как зверя держат в клетке, морят голодом. Размахивают перед его носом куском свежего кровавого мяса, тычут в него острыми копьями и смеются ему в лицо. И оно от этого звереет всё больше и больше, бросается на прутья в полном бессилии. Сейчас оно на свободе. Эта чёртова дрянь, которую я выкурил, словно какой-то умственно отсталый паренёк, желающий повеселиться, открывает клетку, выпускает этого монстра. Теперь он отыграется на мне всласть, отомстит за всё то время, что провёл взаперти.
Моё сознание пытается бороться. Это заключается в том, что я пытаюсь пошевелить пальцами ноги. Я знаю, что с остальными частями тела это не пройдёт. Бессмысленно пытаться. И у меня уже почти получается, но тут бессознательное играет со мной злую шутку, и вот я лежу в деревянном гробу, надо мной метры сырой земли, но я не мёртв. Я, мать твою, Ума Турман. Меня закопали живьём. Пытаюсь шевелить пальцами ноги. Но здесь нет воздуха, начинаю задыхаться, сердце выбивает бешеный ритм. А вот это уже по-настоящему. Инстинкт самосохранения требует свежего воздуха. Кто-то реальный, не из моего подсознания, кто-то очень добрый и разумный открывает дверь балкона. Я чувствую холодный ветер, чувствую снежинки на лице, благодарю Бога, провидение, глобальное изменение климата, да что угодно благодарю, за аномально холодный март. На какие-то секунды мне становится лучше. Эти секунды длятся целую вечность и похожи на рай. Я почти счастлив, забываю про пальцы на ногах. Но это ненадолго. Теперь я вижу безграничное звёздное небо, вижу созвездия, галактики, кометы и астероиды. Как на картинке из учебника астрономии. Они кружатся надо мной в безумном лихом хороводе, как пьяные деревенские бабы на Масленице. Мне это всё не нравится. До паники не нравится. Я не должен этого видеть. Во-первых, в Москве отродясь звёзд не бывало, во-вторых, надо мной белый потолок. Я изо всех сил зажмуриваю глаза, чтобы убрать этот космос из своей головы.
Я знаю, что нужно дышать. Глубоко и размеренно. Втягиваю воздух носом, ртом, стараясь прогнать его как можно глубже в лёгкие. Но получается не совсем так, как мне хочется. Получается как-то прерывисто и судорожно. Теперь я рыба, выброшенная на берег. Даже не так. Я рыба, которую держат в аквариумах в больших супермаркетах вроде Ашана. Я плаваю в мутной воде, смотрю сквозь толстые стёкла на снующих людей. Чую неладное. И вот толстая рука в резиновой перчатке хватает меня за жабры и вытаскивает их аквариума. Первое, что я вижу – лицо женщины в очках. Она оценивающе смотрит на меня и утвердительно кивает. Это определённо плохо. Меня бросают в пакет. И вот я болтаюсь в целлофане в небольшой лужице воды и смотрю на ноги покупателей и колёса корзин, набитых продуктами. И я понимаю, что сегодня меня съедят. Съест вот эта женщина интеллигентного вида в очках, её муж и дети. Мне нечем дышать, а от тряски меня начинает тошнить.
Вполне реальное чувство тошноты выдёргивает меня из этого кошмара обратно в реальность. Я могу открыть глаза. Если смотреть в одну точку почти и не тошнит. Прямо передо мной лежит моя подруга. Судя по звукам, которые она издаёт и выпученным глазам, ей не лучше, чем мне. Она лежит, широко раскинув руки, как морская звезда. Это очень невыгодное положение. Я-то знаю, что лучше всего лежать в позе зародыша, прижимая колени к самому подбородку. Меня охватывает злорадство. Осознание того, что кому-то так же хреново, как мне, а вероятно и хуже, меня немного успокаивает. Тут же расстраиваюсь, что за такие мысли не попаду в рай. Замечаю, что подруге совсем плохо. Её, видать, тошнит не на шутку, да и цвет лица совсем плохой. Думаю, что нужно ей помочь и вывести на балкон. Мысль о том, что кому-то нужна моя помощь, немного приводит меня в себя. Я уже почти готов встать, мой язык уже, кажется, готов связать звуки в слова.
Но вот приходит мой убийца. Он разбивает вдребезги все мои надежды. Все мои добрые намерения спасти подругу. Теперь мне всё равно, что с ней будет, всё равно, если она умрёт. Мой убийца включает музыку. И это не просто музыка. Не просто какой-нибудь там незатейливый альтрок, не какой-нибудь ню-металл, даже не построк. Этот садист, этот изверг включает The Doors. Я узнаю эту песню, до того как первый звук вырывается из колонок, до того, как он врывается в мой и без того воспалённый, как открытая рана, мозг. Её нельзя ни с чем спутать. Это My Wild Love. Это не просто песня. Если бы я мог, я бы её запретил. Хотя бы ввёл ограничения – детям до 18 нельзя. Последнее на что способно моё сознание, мой разум - проклинать Джима Моррисона. Проклинать этого чёртового шамана, его грёбаный талант, его алкоголизм и наркозависимость. Я желаю ему смерти, хоть он уже и мёртв. Я точно помню, что песня длится две минуты пятьдесят две секунды. Но прошла уже вечность. А он не спел и половины.
Меня накрывает с головой. Я снова в изнеможении закрываю глаза, снова хоровод ярких точек перед глазами, снова паралич охватывает всё тело. Этот голос подхватывает моё тело и уносит его, раскачивая как в огромном гамаке. Мне страшно. Мне безумно страшно, я ничего не могу с собой поделать. Я уже не помню причины, вызывающей этот панический ужас. Я в пустыне. Вокруг меня тонны жёлтого горячего песка. Он набивается мне в уши, глаза, рот. Я обессилен. Стою на коленях посреди бескрайней безжизненной пустыни. Позади меня что-то есть. Я не могу его ни увидеть, ни услышать. Но я его чувствую, чувствую, что оно сзади. От ужаса моё тело покрывается капельками пота, меня трясёт. То, что за моей спиной, оно огромное. Больше, чем эта пустыня, оно грязное, липкое и зловонное. Мысль о том, что оно ко мне прикоснётся, снова вызывает у меня тошноту. Передо мной открывается пропасть. Чёрная бездонная пропасть. Оно толкает меня туда. И вот я лечу. Лечу вниз головой. Теперь мне спокойно. Я думаю, что это, наверное, смерть. Я даже в этом уверен. Оказывается, это не так уж и страшно. Знаете, почему наркозависимые люди так часто умирают? Да, конечно, потому, что наркотики – это яд. Но это не главное. Главное в том, что наркоманы слишком часто умирают понарошку. О да, они знают толк в смерти. Они со смертью на ты. Поэтому им рано или поздно надоедают игры в ненастоящую смерть, и тогда они отправляются в свой последний трип, в своё последнее путешествие, из которого уже не вернутся.
Когда я открываю глаза, часы показывают 23:45. Когда я собирался уходить, было 23:00. Значит, этот ад длился всего 45 минут. С трудом встаю, на ходу подбираю свою одежду, иду к выходу. У двери меня догоняет друг. Может, ещё повеселимся? Я медленно стягиваю шапку. Конечно, повеселимся. Что за вопрос.