Она представилась Лизой; имя это, на самом деле, мне не слишком нравилось. Помню, в школьные годы я и мои товарищи давали обидную кличку чуть ли не каждому. Кому-то — за дело, заслуженно; кому-то — шутя, не всерьёз. Тогда мы ещё не задумывались, что детское прозвище может запомниться на всю жизнь и навсегда человека переменить.
Вот и когда я познакомился с Лизой, что-то шальное, с детства оставшееся в душе, вмиг подсказало — «Лиза-подлиза», «Лиза-лиса»... Не со зла, что вы, нет! В тот момент я подумал — лучше бы ей быть Катериной... Мне показалось, что пухленькому лицу и русым её ресницам гораздо больше идёт «Катюша».
Но даже Лизой она была хороша: что-то виднелось нежное, кроткое и затаённо-лукавое в том, как она согласно кивала или задумывалась, вздёрнув носик. Маленькая, тоненькая, как веточка, чаровница, невоздержанно колкая на язык, колкая на касание. Колким был и её ведовской взор зелёных глаз.
Казалось, будто она видела что-то иное во мне, не то, что видят другие: не простого и работящего парня с мозолями на ладонях и родинкой на виске, а неразумного, маленького ребёнка… Порою она смотрела на меня пристально и улыбалась самым краешком губ — снисходительно и немного растроганно. Я думал, она видит меня насквозь.
Ей было двадцать, я — годом младше, но выше почти на две головы. В толпе потерять меня — сложно, её — невозможно: колдовские глаза заметишь, где бы то ни было. Они были ясными, ледяными, словно морозный иней.
При знакомстве она представилась ровным, спокойным тоном и протянула мне руку. Это было две-три недели назад, и я отчётливо помню, как покраснел, когда её пальцы — тоненькие и холодные, — коснулись моей загрубевшей ладони. Наверное, в том из залов книжной ярмарки, где мы повстречались, было чересчур жарко — оттого и краснел.
Не скажу, что она была для меня кем-то б;льшим, чем просто хорошим другом; не скажу и того, что я мог быть ей интересен... Потому что влюбиться в эту Лизу-подлизу было нельзя никак. Две или три недели мы виделись краткими встречами, проводили время в недолгих вечерних прогулках вдоль проспектов, и каждый раз Лиза была немножко другой. То тихая, то ехидная. То милая, то колючая. Я помню, как она прикладывала свой палец к кончику носа, запрокинув голову, глядела в небо и думала над ответом на самый простой вопрос... А затем вдруг встряхивала копной светло-русых кудряшек и переводила наш разговор совсем на другие рельсы.
Я знаю: она видела во мне что-то очень наивное, и на этом фоне считала себя слишком умной. Меня волновали в ней обыкновенные вещи: чем живёт, чем занимается, как проводит досуг. В наших беседах мы ни разу не тронули тему сложнее недавней портретной выставки: Лиза очень любила искусство... Ну, а я на той книжной ярмарке искал себе пару-две методичек — учусь в техническом колледже. Вот почему портреты интересовали меня не больше, чем Лизу — всяческие механизмы. Это всё, что я знал о ней — и ничего более.
Как я сумел вообще подойти к ней в первый раз? Что ж, стоя у книжного лотка с задумчивым видом, она показалась мне симпатичной — грех было не познакомиться. Совершенно не помню, что я сказал ей, когда приблизился, но она оглянулась, прищурилась — без улыбки. И всё же ответила мне. Тихо ответила. В тот самый момент я понял: у нас ничего не получится. Это был мой личный выбор: всю симпатию к ней мигом сдуло, стоило только увидеть её милое и немного надменное личико. Я почувствовал к ней глубочайшую антипатию… Но всё равно взял её номер, ни на что не рассчитывая.
А потом звонил ей. Ещё и ещё. Снова и снова. Сам не зная зачем.
Я думал, что вскоре совсем надоем неулыбчивой девушке, но она соглашалась на каждое предложение «встретиться завтра». Соглашалась прелестным кивком и подбородка, и длинных ресниц.
Однажды, вышагивая по поребрику, перебирая неловко ногами в легоньких брюках, Лиза подняла свои ведовские глаза и спросила меня:
— В Бога веришь?
Я неопределённо пожал плечами: наверное.
— А я вот — не очень. — Она вновь задумалась, глядя на облака, пошатываясь, еле держа равновесие. — Говорят, что Бог обитает на небесах. Но ведь это абсурд. Там же нечем дышать, среди звёзд.
Я заметил, что Богу дышать вроде и незачем. Что люди (мне говорили) порой слышат глас Божий, как наяву. Что в мире случаются вещи, которые не объяснить иначе, чем Его вмешательством. Но Лиза тогда упрямо качнула плечом:
— Раз воздуха нет, значит, нет и звука. Как тут услышать глас?
Ненароком поддавшись её полушутливому, полусерьёзному разговору, я ответил:
— А почему бы и не услышать? Это же Бог, Лизок. Он всё может.
Она молчала минуты три, а потом как-то странно, робко сказала:
— Наверное, этот глас, о котором ты говоришь, вовсе не в небе звучит, не там, среди звёзд, а у нас в голове.
Я не отвечал — пускай продолжает.
— Вот и выходит... Выходит, — монотонно бормотала она, — получается, что мы себе сами Бога придумали. Не верим, что умные мысли, которые нам приходят, принадлежат лично нам. Списываем на то, что их кто-то нам в голову вкладывает...
Подобных тем мы за всё время наших встреч ещё не затрагивали, и я спросил, к чему же она ведёт. В голове не укладывалось: эта взрослая девушка рассуждает, как пятилетний малыш, только сейчас познающий мир! Хотя в логике ей всё равно не откажешь. Мне сделалось интересно: смогу ли я переспорить эту упрямицу?
Лиза вновь усмехнулась краешком рта:
— Просто не верю я. Вот и ищу ответ, почему все вокруг верят, а я одна — нет.
— Почему сразу все? — удивился я. — Атеистов везде полно.
— Интересно. Неужели в Бога верят лишь те, кто считает себя совсем глупыми? А те, кто верит в свой собственный ум, сразу же — атеист?
— Странный вывод, Лизок.
— Вполне верный, по-моему, — премило огрызнулась она и зашагала по поребрику дальше. Раз-два, раз-два, всё такой же неловкой, хрупкой походкой, запрокинув голову к небу. Странные выводы, такие же странные, как и наши с ней отношения — то ли дружеские, то ли пренебрежительные. Она снисходила ко мне. Она смотрела на меня свысока, хотя было в ней немногим больше полуметра.
Вечером я, может, и попытался бы вспомнить, понять, рассудить, к чему вела Лиза свой разговор, но — увы! — мысли мои поглотила предстоящая практика в колледже. Я готовился и учил, и думать забыл о нашей беседе.
...А на следующую встречу она сидела на парапете канала, болтала ногами всё в тех же летних лёгоньких брючках и весело что-то насвистывала.
— Хорошее настроение? — спросил я.
— Очень. — Она скосила зелёный взгляд, моргнув еле видно. — Теперь я знаю, что там, среди звёзд.
Откуда? — вертелось на языке. Что изменилось? Что ещё взбрело этой девочке в голову?
— О? И что именно?
«Невесомость», «пустота», «тишина», «космос» — всё, что угодно, могла сказать Лиза. Но она лишь произнесла:
— Вечная память. Все наши помыслы об ушедших мирах, всё, что живёт в вечности. Мы не можем сами прикоснуться к этим воспоминаниям, но однажды они откроются нам. Сам посуди: мы и наше искусство навсегда остаёмся в человеческой памяти. Глядя в небо, мы вспоминаем о чём-то важном. Эти ли воспоминания дарует нам Бог, в которого столько верят? Получается, если Он всё-таки есть, то там, среди звёзд, под его присмотром — покой и вечная память. Знаешь, я так боялась забвения…
Зеленоглазая ведунья, то ли юная, то ли взрослая, вдруг... соскользнула с парапета и беззвучно, словно и не было всплеска волны, растворилась в водах Невы.
Я опешил, стоял — как стоял, не трогаясь с места.
Разбегающиеся волны смеялись чуть слышным Лизиным смехом.
И если Лиза была права... Тогда мысли мои о ней, память моя — вот чем питается вечность. А Лиза теперь живёт и гуляет там, среди звёзд. И в предрассветном сне год за годом она будет нашёптывать мне на ухо: «Только не забывай», по-моему.