И его война обожгла! Где-то в потаённом уголке взрослого организма скрыт тот давний детский ожог, который грубо зарубцевался за годы, но не исчез. Ребёнок хорошо запомнил эту внезапно возникшую рану: война, не спросясь, стала полноправным хозяином его судьбы, когда ему было четыре месяца от роду. Родился в 41-м, оттого раннее детство его омрачнено постоянным присутствием чего-то страшного, готового в любой момент оборвать твою жизнь. Отец погиб в боях за Севастополь на Сапун-горе (был начальником разведки корпуса). Со временем память о ране затушевалась - много ли ей, детской, надо, чтобы отодвинуть неприятные переживания, освободив место для впечатлений радостных, ярких, определяющих будущий характер? Но вот подошло время, обозначился путь - тот самый, единственный и неизбежный, уготованный поэту; открылась и старая рана. И те вопросы, что мучили в детстве, не дают теперь покоя взрослому. "Скажи, где мой отец?" - спрашивает он мать снова и снова. Ведь знает, что погиб - как миллионы других по стрвне, как те четыреста однополчан его отца (воскресить которых и отправить по домам он пытается и тридцать лет спустя после войны. На что надеется? Отдаётся страстной детской мечте - воскресить отца во что бы то ни стало, силой своего воображения и простым усилием воли: хочу! Ведь в детстве всё кажется возможным... Но на дворе год 74-й, он давно взрослый, но душа не желает мириться с потерей! Видимо, надеется на мощь своего поэтического дара, который способен временами вызывать из небытия сгустки энергий - стихи, овеществлять их, отчего же не попытаться из того же небытия человека - своего отца?.. Не даёт покоя мысль: а вдруг удастся то, что до него не удавалось ни одному поэту? Это даже не соблазн - суметь невозможное и возвыситься, а древняя человеческая тоска по бессмертию, многолетняя обида безотцовщины, подпитываемая болью матери и не менее жгучей обидой старшего брата. Тоска испускает неясный гул, как будто звук идёт из-под земли, гул нарастает, и в какой-то момент прорывается в крик сына, обращённый уже не к одной матери - тысячам:
Россия-мать, Россия-мать, -
Доныне сын твердит, -
Иди хозяина встречать,
Он под окном стоит!
"Четыреста", 1974 г.
Иди же, мама, встречай, неужели ты не чувствуешь, что он уже пришёл и стоит под окном, не смея поверить в собственное воскрешение (за всю человеческую историю это удавалось только Иисусу). Как будто загвоздка только в том, что мать непонятно почему медлит, и это оттягивает радость встречи на неопределённое время... Мама, да иди же - сама жизнь просит.
Образ отца порой до невообразимого ёмок: он вбирает в себя всё русское воинство, полёгшее на поле брани. Он приобретает черты Бога-сына и самовольно врывается в мир поэта, его творческое уединённое молчание и и раскатывается по бумажному листу множеством строчек - строчек "Пролога" (1979 г.): уже весь русский народ мнится народом-Богом. Он ведёт свой род от безымянной девицы, которую Господь благословил плодом чрева от непорочного своего зачатия. С тех пор и посыпались на русских беды: монголы секут на корню, налетает иная безымянная, но не менее кровожадная нечисть... И ведут они бесконечную войну за простое право - жить, и не видно конца этой битве; не виден он из-за Мазурских болот, твердынь Порт-Артура. Не обнаружился он и за пороховой завесой Сталинграда, растворился в разноцветных лучах победного салюта. Никто не знает, где он - конец народному горю. И что там впереди, какие ещё битвы и потери уготованы Богородицыну роду?
Да не деться Юрию Поликарповичу никуда от этой темы! Заложник он её, что ли... Со всей горячностью русского пытливого ума ищет он ответы у судьбы, у Бога: за что он сирота, за что его мать вдова, и не утешает его факт многомиллионного сиротства и вдовства. При взгляде на мать кажется ему, что пишет она по ночам бесконечные письма выжившим однополчанам: "Хоть что-нибудь верните мне..." А вдруг получает она втайне бандероли с пилоткой, ложкой, гимнастёркой?! ("Гимнастёрка", 1974 г.). И вдыхает от вещей пороховой дым и чувствует себя снова женой. А если зажмурить глаза и крепче обнять любимую вещь, - вдруг оживёт вдовье ложе, и летучие призраки нерождённых по вине войны детей превратятся в живые дышащие комочки плоти, яростно орущие на весеннем сквозняке? И не придётся больше выслушивать сыновьи упрёки: "Где мои братья и сёстры?" И не зажимать сыну рукою рот, когда он, оглядываясь назад, тревожит отцовский прах: "Отец! Ты не принёс нам счастья!.." ("Отцу", 1969 г.).
Окончилась давно она, проклятая. А напоминания о ней - сплошь. Вот бывший связист с бешенно колотящимся сердцем оглядывается на внезапный стук морзянки: откуда он? На братском кладбище, куда он случайно забрёл, шальной дятел принял его деревянную культю за дерево и выстукивает на ней: точка-тире, точка-тире. Да с ума он сошёл, что ли? Но не согнать упрямца, и протыкают слух бесконечные точки и тире, будто сама людская боль из-под земли отстукивает для единственного посетителя, старого фронтовика: "Спасите наши души! Спасите нащи имена!.. Одни вы не спасётесь!" ("Связь", 1984 г.).
Кузнецов до дерзкого смел в своих рассуждениях и не боится (знать, боль сжигает всякий страх) разрушать догмы, застрявшие в человеческих умах: иногда то, что казалось святыней, через призму его взгляда видится кощунством. Ложные святыни кроются в самых неожиданных вещах:
Могила Неизвестного солдата -
...................
Кому он неизвестен? Близким людям?
Сиротам? Овдовевшим матерям?
Правота его беспощадна: бог - "уж он-то знает всех по именам". Отчего же мы обезличиваем своих родных, любимых, - ведь когда-то нам казалось, что с ними уходит жизнь из нас самих, теряет смысл. Ну так ищите их имена, не успокаивайтесь, как бы говорит Кузнецов, ни на миг не останавливайтесь в своих поисках, ни в коем случае не бросайте это дело. А неизвестность - это от дьявола:
Тут сатана, его расчёт холодный:
Заставить нас по нашей простоте
Стирать черты из памяти народной
И кланяться безликой пустоте.
Наверное, он боится, что успокоившись однажды (ведь всех не упомнишь - сколько их погибло за пять лет!), мы выродимся в иванов, родства не помнящих? Насколько реальна опасность? Вот ведь - очередной "русский больной" вопрос...
Тема войны у него многолика и многозначна; наряду с жёсткими сыновьими упрёками в адрес отца встречаются рассказы о редком качестве, мелькающем порой во взаимоотношениях враждующих сторон, которому, казалось бы, и места нет в беспощадное военное время. В стане русских оно царит, а с врагом это сооотнести трудно, невозможно. Милосердие... В стихотворении "Русская бабка" немецкий офицер-оккупант получает при отступлении шерстяные носки в подарок... от русской матери. "Скоро будут большие морозы!" - предостерегает она его. Кулаки сжимаются от негодования: кому носки?! Убийце, быть может, и её детей - сама вдова и дети все до едина полегли. Да пулю ему, а не носки, согретые руками русской старухи-сироты, с вывязанными любовно русскими узорами. Но через секунду негодование отлетает, как дым, уступая место жгучей тоске, которая дремлет в каждом человеке, немце, русском ли, старом ли, малом, избыть которую можно лишь, прижавшись к материнскому подолу и зарыдав: "Мама!" И не думаешь уже о том: кто враг, кто друг, просто - молча борешься с незваными слезами, скрывая от себя самого жалость и к бабушке, и к фрицу, который наверняка вскоре сгинул где-то на огромных просторах Руси. Точат где-нибудь под Сталинградом из сугроба его объеденные волками ноги с остатками собачьих пушистых носков.
Его ужас три года трепал.
Позабыл он большие морозы.
Только бабку всегда вспоминал
И свои непонятные слёзы.
Да, не каждый разделил бы авторский гуманизм в то время. Не один псевдо-патриот нахмурится, читая сейчас эти строки. И песней это стихотворение могло бы стать только тогда, когда имя автора растворилось в народе...
Продолжает тему милосердия и гуманности стихотворение "Простота милосердия". Здесь чисто гипотетическая ситуация переносится в сферу реальности и облекается в плоть свершившегося факта: "это богу приснилось во сне", но сон-то - о Великой отечественной. Врач вынужден перейти линию фронта и попросить врагов о помощи, ведь нет "Ни креста, ни бинта, ни лекарства. Помогите!" Непонятно, что случилось вдруг с немцами (бог вмешался, наверное, ведь это его сон). Они вспоминают, что все люди - братья по крови, и дают ему всё необходимое. Туман всеобщего замешательства ещё держится какое-то время, бог ведёт героя по небесным кругам, и, наконец, он спускается на землю, продолжает свою работу. Автор уверяет нас, что в любой войне воюют не люди - идеи, и всегда есть место милосердию.
В большинстве стихов Кузнецова идёт тревожная перекличка тем смерти и жизни человеческой с её радостями, страстями и потерями. А уж если дело касается войны, где смерть - главное действующее лицо, подчиняющее себе даже самого сильного и могущественного из людей... Юрий Поликарпович напоминает нам о законах мирозданья, нашем месте в нём таким вот, например, способом. В стихотворении "Опора" он отождествляет людей, попавших в окружение, с древним великаном Антеем, который с незапамятных времён держит на своих руках небо. Опусти он руки - мир рухнет. Автор сразу пресекает любые попытки со стороны читателей осудить "предателей родины" в пылу праведного гнева и говорит: "Никто не виноват. Окружены". Читатель ещё глядит недовольно исподлобья на страницу, заставляет себя дочитать до конца и натыкается на такое:
И тяжесть свыше снизошла на них,
Они кремнели, рук не опуская...
Из всех опор невидимого рая
Есть и такая - не слабей других.
Сами мёртвая земля и мёртвый воздух заступились за них: "Не судите. Они уже не принадлежат миру живых, они - нездешние жители".
На глазах оживает миф о трёх китах, трёх слонах, на которых покоится земля. Только слоны - опора мира видимого, а окруженцы - опора мира невидимого, той его благословенной части - рая, куда заказан им путь.
О возможности найти общий язык с противником - и стихотворение "Маркитанты" (1984 г.). Живое - живым, мёртвое - мёртвым, а торговцы всегда договорятся друг с другом. Уцелевших после боя объединяет могущественная сила - принадлежность к миру живых. Поэтому:
Ведь живые обеих сторон -
Люди близкого круга.
Почитай, с легендарных времён
Понимают друг друга.
Впечатления детства остро сфокусированы в "Изречении Гермеса" (1985 г.): опыт приобщения детской души к тайнам мира, который в качестве привета шлёт мальцу с неба... пустую железную бочку с просверленными в ней дырами. При падении такие штуки издают невообразимый вой и приводят в неописуемое смятение человеческий дух. А двухлетний человечек, не сумев ещё набраться ужасного опыта взрослых, с интересом рассматривает интересную бочку, свалившуюся с неба: его больше интересуют дырочки в ней, чем слова на ней: "Познай самого себя". Загадка с философским подтекстом для взрослого ума: может, действительно, человек до сих пор не добрался до того тёмного угла в себе самом, где обитает звериная жажда убийства себе подобных? Загадка и для двухлетнего детского ума: зачем в бочке дырки, ведь целая она гораздо полезнее, как сказал сосед?.. Но зато как интересно через них разглядывать окружающий мир; может, такие бочки и предназначены для того, чтобы малышам занимательнее было входить в мир. И даже обида пропадает на брата за вынужденное "заключение": ему так хочется побегать вволю в отсутствие матери, а братишка путается под ногами. Куда его деть? Да в бочку же! Довольны оба:
Ну что бы я видел в мире,
Когда бы он был сплошным?!
Особое место занимает поэма "Дом" (1972 - 73 гг.). Здесь война не просто наведалась за очередной данью памяти, - ворвалась и завладела всем вниманием поэта. Это уже - не короткая зарисовка череды фронтовых будней, а мини-роман о судьбе целой семьи, охватывающий несколько поколений. Финал поэмы - Победа, вином которой пьяны все - от главного героя Степана Степанчикова, вернувшегося домой без обеих рук (на левой культе остались лишь буквы: "Не..." от наколки "Не забуду мать родную!" - война его тоже "не забыла"), до целого полка.
Картины боёв скупы, безыскусны. Но читаешь такое:
Горел танкист средь бела дня,
И догорел танкист...
и в воображении рисуется почему-то не охваченный огнём человек (мрачное, ирреальное видение средневекового аутодафе), а тонкий стебелёк свечи, горящий ровно, ярко - подожгли и горит. За нею тут же вырастает вторая, третья, сотая, миллионная. Целый океан горящих безмолвных свеч... Кто поджёг и во имя чего? Эти вопросы навевают ужас, такой ужас, от которого разбегаются мыши и деревья. Окончательно добивает рассудок картина играющего на рояле полусумасшедшего от горя человека. Дом разбомбило, а он и рояль остались целы. Ум его ещё сопротивлсется энтропии, как бы стараясь внушить окружающим: смотрите, я живой и даже ноты помню! И тут же - мимолётную радость пресекает ещё один взрыв: прямым попаданием разметало играющего человека на куски. И только кисти рук ещё какое-то время живут сами по себе, отдельно от несуществующего уже тела музыканта и скачут-скачут по чёрно-белым косточкам рояля, доигрывая последние ноты... Запредельный ужас, внушённый читатедю автором, настолько резко меняет привычную картину войны, написанную школьными учителями или стареньким фронтвиком, пощадившим детскую психику... Как мало его рассказы напоминают те смахивающие на пособия по патологоанатомическому ремеслу исторические факты. От этого несоответствия и рождается крик ребёнка: "Я не хочу нисколько жить!" У него ещё нет никаких объективных причин для того, чтобы не хотеть жить, а смертельно раненое подсознание требует отречься от дарованной ему матерью жизни. Трудно читать кузнецовские стихи о войне - настолько они не похожи на стихи других авторов, писавших о войне, настольо противоречат порой канонам совести. И надолго лишают покоя.
И уже заключительным аккордом в сложной пьесе кузнецовской военной поэзии звучат "Стихи о Генеральном штабе" (1985 г.). Именно на них, на генштабистов, возлагает автор ответственность за теоретическую подготовку военной тактики, им ставит в заслугу успехи на огромном фронте, растянувшемся с севера на юг на тысячи километров. "Узел духа, машина умов", вмещённые в сухое слово "Генштаб", представляются автором как большой живой организм, каждой клеткой своей имеющий отдельного человека - Воина, способного предугадать все ходы противника. В них, как в лучших умах страны, заключён многовековой прадедовский опыт ведения войны. Сама война незримо присутствует на каждом заседании, "шевелит губами" в углу, и пусть кто-нибудь попытаеься проигнорировать её советы! Логический итог напряжённой умственной работы пяти военных лет:
Победители пьют за народ,
За отвагу и трезвый расчёт
За умы Генерального штаба.
Порою автор и рад бы промолчать, не ворошить горькие свои воспоминания, но та потерянная часть его - отцова - не даёт. Оттого, видимо, в очередном томике стихов нет-нет да и промелькнёт мёртвое око войны. То изредка мелькнёт светлой радужкой, как в "Русской старухе", но всё больше - мерцает жутко закатившимся белком в мутной катаракте невосполнимой потери, и рождаются "Гимнастёрка", "Опора", "Вечный огонь".
И уж совсем неожиданно стихотворение "Петрарка" (1986 г.) - одно из самых оригинальных, синтез исторического исследования и авторских аналогий с действительностью (итальянский поэт - современник Куликовской битвы и его потомки-соотечественники из гитлеровской орды, объедающие от голода кору растений). И уже не безымянный потомок поэта, а сам Петрарка, истощённый настолько, что от него остался один дух, выпрашивает у русских старух хлеб, робко вглядывается в их скифские черты и узнаёт с изумлением в благородном народе черты того народа, который шестьсот лет назад вызывал у него брезгливость. Когда-то скифы своим видом портили черты прекраснейшего города - Венеции. А русские люди отходчивы, простили недальновидного гуманиста:
И никто от порога не гнал,
Хлеб и кров разделяя с поэтом.
Слишком поздно других он узнал.
Но узнал. И довольно об этом.
Слишком осязаема в этих стихах война. И довольно об этом.