Колдунья

 
      Бабку Лукерью, сколько мне помнится, опасались все деревенские мальчишки. Не потому, чтобы она таила в себе какую-нибудь угрозу или была страшна на вид, нет, этого не было. Но все же, что-то в ней настораживало нас. В ней угадывалась какая-то скрытая опасность, неопределенная, но все же заставлявшая сторониться ее.  Быть может,  виной тому была сельская молва, приписывавшая бабке всякие колдовские проделки. То, что бабка зналась с нечистою силою, было у всех на слуху.   
      Стоило у какой молодухи пропасть молоку, или у кого пасть поросенку, или вдруг случиться, что корова стала доиться кровью, а курица закудахтала петухом, как тотчас же определяли: «Лукерьины проделки».  
      Была Лукерья суха, жилиста и скрючена так, что, опираясь на сучковатую палку, походила она при ходьбе на индюшку. Над  согнутой коромыслом спиной, торчала покрытая темным платочком голова, зорко озиравшаяся по сторонам.
      Баламут, Володя Солдатов, связывал это  ее состояние с давней  историей, случившейся с ним. Дружил Володя в молодости с дочкой бабки Лукерьи и даже собирался жениться, но судьба распорядилась иначе, и он женился на ее подружке. Вскоре после рождения дочки стал он замечать, что малышка становилась все беспокойнее. Днем она бывала улыбчивой, безмятежно лежала в зыбке, но ближе к ночи становилась беспокойной, а в ночи подолгу и жалобно плакала.
      Пришедшая знахарка, Таскаиха,  осмотрела ревущую девочку, помяла животик и определила: «Надорвалась, сердешная! Надоть пупик втянуть». Она ловко перевернула девочку на животик, погладила  спинку и резко потянула за собранную валиком кожицу. Что-то неожиданно хрустнуло, и девочка замолчала. Ближе к утру, она снова зашлась в плаче.  Приглашенная снова, Таскаиха долго морщила лоб, что-то бормотала, а под конец решительно выдала Володе:
      – Можа чё обидное ей изделал? Вот она тебе и мстит. Ты доглядывай за девчушкой-то, можа чё и обнаружишь.
      Две ночи не смыкал Володя глаз. Малышка заходилась плачем, но стоило ее поднять на руки, как она затихала. Володя с молодой женою подолгу осматривали зыбку, но ничего подозрительного не находили. На третью  ночь за дело взялась сама Таскаиха, и после долгих поисков обнаружила в детской подс-тилке иголку.
      – Накось! – обратилась она к Володе, – раскали, согни да и протолкни острием в ушко.
      Володя  раскалил над лампой иглу и, согнув ее так, что острие в аккурат проделось в ушко, протянул Таскаихе.
      – Тьфу, тьфу, нечистая сила! – зло зашипела она. – Господи, изделай так, чтобы ее скрючило, как эту иглу.
      Таскаиха троекратно поплевала через левое  и правое плечи и со словами:
      – Из земли пришла – в землю и уйди, – протолкнула сквозь иглу щель в полу в погреб.
      Со слов Володи малышку с тех пор уже ничто не беспокоило, а бабку Лукерью скрючило до ее нынешнего состояния.
      Ребятишками, обшаривая окрестные луга и околки в поисках ягод и птичьих яиц, мы часто неожиданно примечали бабку Лукерью по торчащему над травой горбу и темному платочку, и, надеясь быть незамеченными, следовали за нею, одолеваемые страхом и любопытством. 
      Низко  склонив голову, она  брела по луговине, постукивала палкой и изредка наклоня-лась, скрываясь в траве в поисках целебных трав. Казалось, бабка не замечала нас, и мы становились смелее, и в нас нарастало неодолимое желание досадить ей. Когда наше сопровождение становилось особенно назойливым, она поднимала голову, взмахивала палкой, тыкала в нашу сторону, и неожиданно молодым голосом выкрикивала:
      – Вот я вас, чертенята!
      Мы рассыпались, а особенно смелый, Фомка Викторов, пужливо кричал:
      – Колдунья! Колдунья!
      А однажды, когда Толик особенно осмелел, бабка вдруг вскинула голову и, уперев костлявый палец в лоб, сказала:
      – Чтоб тебе вздуло!
       И то ли случилось простое совпадение, то ли исполнилось бабкино заклинание, но на другой день на Толиковом лбу красовалась внушительная, красная шишка, и, ощупывая ее, он поделился с нами:
      – Вот, проклятушшая, – наговорила!
      Толикова шишка выродилась в чирей, прорвалась и на долго отбила у нас охоту дразнить бабку Лукерью.
      И, наверное, я забыл бы про бабку Лукерью, если бы не одно происшествие.
      Весной сорок четвертого, когда с лугов и полей хлынули в Песчанку талые воды, и она взбугрилась зеленоватым, чистым  льдом, а мы – деревенская ребятня – носились на самодельных коньках меж промоинами, я провалился в одну из них и, наверное, – кто знает? – это было бы моим последним катанием. На счастье вблизи оказалась бабка Лукерья. Она протянула мне, так пугавшую нас сучковатую палку, и вытянула из воды. Я подхватил жесточайшую простуду, метался в жару, и мама уже не знала, что делать. И снова моей спасительницей  оказалась  бабка  Лукерья.
      Приходя в себя, я замечал ее вместе с мамой у моей постели; она поила меня горькими травными настоями и овсяными отварами, парила ноги и, завернув в старую шубейку, отогревала до седьмого пота на жарко протопленной русской печи. И, наверное, я не смог бы все это вынести, если бы не колдовские ее заклинания. Они журчали, как лесной ручеек, складные, как стихи или молитвы, и успокаивающие, как поглаживание материнсских рук.
      Я выздоровел и снова носился с моими приятелями, и снова участвовал во всех проделках, но никогда уже не боялся и не дразнил бабку Лукерью.