Никита и Витька приехали вчера вечером.
– Мы до понедельника… Не обессудь… Нам надо побыть вдвоем! – сказал Никита, а Витька подтвердил это кивком.
– Меня куда? В баню?.. – спросил я, улыбаясь.
– О присутствующих… Ты не в счет. Ты тот – кого нет… – поддержал Никиту Витька.
Такое единение в словах и мыслях гостей меня насторожило, но не на столько, что б напугать или огорчить.
– Баня там, – сказал я входящим в калитку друзьям.
– Раз знаешь – где, то найдешь без труда, – парировал мою, как мне показалось – удачную, шутку Никита.
– …Раньше не могли… Дела… А позднее?.. Боимся, что к тебе до мая не пробраться будет. Фронт надвигается. Понял? – прокомментировал событие Витька.
– Какой? – я был рад их приезду.
– Атмосферный теплый… С запада… – Никита процитировал, похоже, телевизор. – Хорошо тут у вас!
Никита с Витькой разделись и сели по креслам, глядя на меня.
Мне было их внимание приятно, сел и я и тоже, стал смотреть на них.
Все молчали.
– …А знаете, с чего начал застраивать Севастополь адмирал Лазарев? – нарушил тишину Никита, спросив не известно у кого.
Не дождавшись ответа, сам себе ответил: – С библиотеки! Помолчал и опять спросил, видимо, уже себя: – А какой формы было здание? На этот раз, не дожидаясь наших ответов, изрек: – Восьмиугольной!.. А почему?.. …Вот и я думал – «почему?» Он замолк, а мы так и не начинали говорить…
– …Нехватка кирпича! При максимальном объеме минимальная площадь стен… – выдвинул гипотезу Витька и подмигнул мне.
– Дурак! – сказал Никита и замолчал, как и мы.
– …Похоже на бастион, – сказал я и подмигнул Витьке.
– …И ты дурак! – сказал Никита, вытянул ноги на середину кухни и прикрыл глаза.
Мы с Витькой посмотрели друг на друга и улыбнулись.
– 12 июня 1812 года французы напали на Россию… – пробурчал Никита, – а через десять лет 21 июня 1822г. адмирал Алексей Грейг открыл двери Морской библиотеки в Севастополе. Сегодня единственной российской библиотеки на территории Украины. Вот!
Мы притихли и ждали продолжения.
– …Когда Алексей родился, то Екатерина II пожаловала ему чин мичмана.
…Потом, немного подрос и уехал в Англию постигать морскую науку.
Служил там, служил… Вернулся в Россию, его произвели в лейтенанты и назначили на корабль и через десять дней бросили в битву при Гогланде.
Там шведам «дали перцу» – разгромили наголову. Половина экипажа погибла, – Никита потянулся, развернулся в кресле лицом к нам и замолк.
– Ну, и… - сказали мы с Витькой почти хором.
– Лапти гну! – рявкнул Никита, – …до тринадцатиления герою битвы Алексею Грейгу оставалось три месяца. А до производства в капитан-лейтенаты – шесть. …Месяцев! … Понятно, олухи царя небесного?
«Нехватка кирпича… нехватка кирпича…». Дураки! Флота-то уже не было на Черном море, а он за десять лет построил больше 120 кораблей, а потом ещё и руководил строительством Пулковской обсерватории – астрономической столицы мира. …На звезды смотрел… ещё… ко всему… А вы – дураки вы все!..
Мы сидели, молчали.
– Пойду на улицу, с Полканом поболтаю. Хоть один нормальный человек в округе, – Никита встал и начал одеваться.
– …Он выдвинул гипотезу, – начал Витька, когда за Никитой захлопнулась дверь, – что путь развития человечества нельзя определять как что-то среднее, слагаемое из развития стран, народов, отдельно людей.
«Так рассматривать – загубить диалектический подход к событиям» – говорит. «Надо рассматривать развитие каждой совокупности народов, объединенных единой культурой. Тогда картина будет почти правдивой».
Вот и чокнулся на этом. А когда узнал, что количество сидящих в тюрьмах в США больше, чем в Китае – совсем расстроился. «Довела дорожка до омута глубокого», – орет и бросается на всех. Я его увез к тебе – знаешь почему? Людей берегу! О…
– А с чего он… Взбеленился-то с чего? – спросил я.
– Начал кидаться-то на всех? А кто его знает? Весна, может быть!
…Были на презентации книги одного «шара». Пригласили меня, а я позвал Никиту с собой. Все, как обычно, было.
Вдруг «этот» встает и говорит: «Все, что вы-мы написали вместе с вашими-нашими предшественниками – дерьмо. А дерьмо оно потому, что ничего написанное в человеке ни будит, ни к чему не зовет, а самое главное не учит, что, как и для чего должен делать человек в этой жизни».
И стал цепляться уже к каждому: «Вот у тебя… и называет какую-нибудь работу того, что я должен принять для себя, какой вывод должен сделать другой человек после прочтения…» И все в этом духе. В потом вообще заявил: «После «Как закалялась сталь», «Повесть о настоящем человеке» и «Судьба человека» ничего не написано путного».
Выпил полбутылки коньяка из горла, стоя, под молчание всех, и ушел. Я за ним, а потом весь вечер его слушал. Нажрались к утру до неприличия. Хорошо, что никого не было. На поэтов там ещё орал…
Вечер людям испортил – одним словом.
– А что за теория-то у него?
– Толком не понял, но итог усвоил – «Если родители не знают, зачем они родили ребенка – для чего, для какой цели их ребенок появился на свет, то их надо кастрировать, а ребенка отдать на воспитание общества».
– Где-то было уже, – отмахнулся я, вспоминая букет подобных теорий.
– Нет. Он дальше пошел. Понимаешь, он все: уровень медицинского обслуживания, качество еды, свободное время каждого, все свел к одному вопросу – «зачем». Вывел теорию «Жить – чтобы жить», и по ней всё, что не делало бы сегодня человечество, укладывается в неё. Другими словами – цель жизни человечества – жить. Там как-то он приходит к тому, что это – абсурд, ведущий к смерти быстрее, чем любая другая цель.
Что-то очень сложно, но математически все просто. Он что-то рассказывал, но я не «врубился» в его пассажи. Короче – «жить что б жить», такая же нелепость, как для пули – «лететь, чтоб лететь». … Ну и так далее… Для любого глагола, применительно к любому существительному. …Так я понял. Так для меня проще.
– Ну, и что нового он увидел для себя в открытом им самим? Вроде все старо, как этот мир! – сказал я и пошел к столу. – А чтой-то вы сегодня без пакетов, без мелодично-хрустального звона? Как-то непривычно, а по сему – пугливисто? Печень отказывается от интеллектуальной пищи?
– Примерно… Решили отдохнуть.
Хорошо тут у Вас. Людей нет.
– Ну, это ты зря! Как раз здесь и остались люди, которым уже отступать некуда.
– Вот, вот! Не поймешь – то ли резервация, то ли заповедник. Я тут тебе привез полмиллиона знаков. Глянешь?
Я сел за стол. Налил себе рюмку
– Ну… С приездом. Вам нельзя, а мне праздник, – я поднял рюмку.
– Давай и я с тобой, пока этого психа нет.
Так посмотришь, нет ли? – Витька пересел к столу.
– Так не дадите же своими разговорами… Посмотрю. Если по диагонали – хоть щас. Если внимательнее – то… Посмотрю. Если с функцией «примечание» – нет. Врубаться надо. Устал, – я налил еще по рюмке и убрал бутылку в буфет.
– Это хорошо. У меня уже глаза не видят ничего. Раза три вычитал. Что-то не хватает. Правлю, правлю. Только хуже получается. Запутался.
… На, убери со стола, – Витька протянул свою пустую рюмку и откинулся на стул. – Что-то стал я исписываться. Остановился.
– Иди на руководящую работу. Будешь молодежь учить, как водку пить, как заблудиться в душе, как потом сопли лить, – я прибрался на столе, оставив лишь хлеб, колбасу и сыр. – Чайку?
– Не хочется. Посмотри сейчас? Я в тишине посижу. Что-то уставать я стал…
– Давай! Только тогда я и третью «замахну», – улыбнулся я.
– И я с тобой. Дремать легче будет. А может пойду по солнышку пробегусь. Хорошо тут у вас.
…Я сел за компьютер. Витька остался в кресле, вытянул ноги.
– Ага! Вытащишь тебя на улицу, – подумал я и открыл текст.
Не прошло и получаса, как я, углубившись в чтение под сопение сзади, услышал разговор и топот на крыльце, который стих, этим насторожив меня.
Какое чтение? Осторожно выйдя в сени, я услышал разговор на крыльце, тихий и вкрадчивый, явно в надежде не быть услышанным посторонними. Как всегда услышанное «хихиканье» в подобных случаях настораживает, ибо этим сразу мысли направляет по известному руслу – «Обо мне!»
Знакомый звук «полуполного» стекла об «пустое» стекло успокоил меня, и я тихонько вернулся на место.
Какое чтение? Я взял из буфета свою тару, покидал в одну тарелку к колбасе сыр и хлеб, сверху положил два соленых огурца, разрезал их, чтоб сок оросил содержимое, подумал, положил ложку горчицы на край и пошел на крыльцо.
Моя предусмотрительность – не открывать дверь пинком, была кстати, потому, что около двери, пригревшись на солнышке лежал Полкан, а ниже на ступеньках сидели Никита и Карл, облокотившись на верхнюю ступеньку, которую они превратили в стол.
У них на столе стояло примерно тоже, что было у меня в руках, но ещё была полуразорванная вареная курица, на которую больше смотрел Полкан, чем собеседники.
Полкан встал, чтоб пропустить меня, чем вызвал замешательство «гостей», поскольку ему надо было куда-то идти, а на пути была эта самая курица, пара тарелок, стоящие между их тарой. Кое-как разобравшись с ситуацией, я закрыл опять дверь, Полкан вернулся на место, а мне, как всегда в подобных случаях, место не нашлось и пришлось сесть рядом с Полканом. Теперь на столе оказалась еще и моя тара, моя тарелка и мои ноги в плотных серых вязанных носках, что вызвало вполне ожидаемое – «Посади свинью за стол…», сказанное Никитой.
Один против трех, даже если ты – хозяин, не тот расклад, позволяющий вмешиваться в продолжающийся, нарушенный тобой своим появлением, разговор – поэтому я молчал, а что бы скрыть свою неловкость закурил и стал выразительно, молча, смотреть по сторонам. Может несколько демонстративно, поворачивая свою голову, но мне со стороны не было видно, так ли это.
Полкан, Карл и Никита посмотрели на мои упражнения, молча, потом посмотрели друг на друга и на мою тару.
– …Ну, и вот… – видимо, продолжил рассказ Карл, а Никита, внимательно слушая, наполнил все три ёмкости и кивнул всем нам, –… она мне и говорит: «Вы знаете, мне так тревожно у вас в кабинете… Я даже стала опасаться, что у меня клаустрофобия. Может нам как-то встретиться не у Вас в кабинете, а где-нибудь в парке или сквере…». Карл хихикнул, а я подумал: «Весна!», и сказал ему: – Дай свои сапоги, я поброжу по двору.
Закусив ломтиком соленого огурца с сыром и колбасой на кусочке черного хлеба, я перешагнул через Никиту и пошел… Была весна.
Был тот весенний день, который нельзя спутать ни с каким другим днем в году. Пар от рубероидной крыши сарая, клубясь, поднимался вверх, мусор в снегу утонул, оставив, где только ямки, а где и замысловатые отверстия в нем. Можно было посчитать, сколько раз Полкан приходил в гости.
– Как ты думаешь, – услышал я громкий голос Никиты, обращенный явно не ко мне, – в этом доме есть, что-нибудь попить или нам придется босиком идти к соседям и там искать?..
Что «там» он не договорил, но мне не хотелось, чтоб они уходили и я сказал громко Полкану: – Сейчас, Полкан, я верну сапоги твоему хозяину, и пусть он идет, а ты можешь остаться здесь. Чё ты будешь туда-сюда ходить, грязь месить?
Полкан, Карл и Никита посмотрели в мою сторону. Полкан опять положил голову на лапы, а Никита повел головой, как капитан Овечкин в «Неуловимых…». Я сделал вид, что не понял этого жеста и сказал Карлу: – Дремлет на кухне. Достали все его!
– Вроде как-то неудобно… одни… без человека? – сказал Карл.
– Это его-то достали?.. – сказал Никита встал и пошел ко мне.
Место у «стола» освободилось и я сел на него, удобно облокотившись и взяв курицу. Отломив от неё кусокек, отдал его Полкану и стал обсасывать ножку, вопросительно с глупой улыбкой глядя на стоящего напротив нас Никиту.
Вот удивительное дело. Одни люди, когда находятся стоя напротив сидящих людей тушуются, замолкают, а есть некоторые такие, которые воспринимают ситуацию так, как будто они – оратор, а сидящие и не подозревающие ничего – слушатели.
– Это его-то достали? – повторил Никита, втянул немного голову в плечи, наклонил её чуть вперед и прижал локти к бокам.
– Угу, – мыкнул, я не вынимая косточки изо рта.
– Это его-то достали, – в третий раз он предпринял попытку услышать внятный ответ от меня, но я с Полканом занимался уже со второй ногой курицы.
Нас было четверо, ног две, я был хозяин, Полкан – верный и надежный друг, которого никто не упрекнет в том, что он съел ногу курицы уже общипанной и отваренной.
Говорят, что когда человек чем-то подавится, то он краснеет. Никита краснел, но до этого кроме нас с Полканом никто ничего не ел.
– Идиоты все! – все-таки он продышался, – Мир рушится, а они кур жрут, как… как…
Полкан поднял голову.
– Полкан, это не про тебя. Это про них, – сказал Никита и сел рядом с Карлом.
– Никита, я же тебе уже сказал, что у тебя – «сху». Это пройдет, – сказал Карл и похлопал Никиту по плечу.
– У него «с го», – сказал я.
– Синдром хронической усталости, – пояснил мне Карл, незаметно для Никиты подмигнув.
– С головой, – я пояснил ему, и подмигнул.
– …Идиоты, – безнадежно и грустно сказал Никита.
– Понимаешь, Никита, тебе надо определиться, что является раздражающим фактором для тебя. Представить это в виде образа, ярко, рельефно. Понять то, что ты выше, сильнее, чище. Плюнуть в этот образ и повернуться к нему спиной, показывая все свое презрение к нему и собственное бесстрашие, – сказал Карл, с какими-то неожиданными интонациями, – Ты же не можешь считать, что раздражает тебя мой образ, или вот… – Карл посмотрел по сторонам, – …или вот Полкана.
Карл уставился на него. Полкан прикрыл глаза в знак согласия, а мы замолчали.
Сидели.
– …Вот кто тот, кто тебя «бесит»? – Карл «из-за угла» тихим голосом спросил Никиту, положив ему руку на колено.
– Мир. Этот мир, – спокойно сказал Никита, нарисовал руками круг и вопросительно посмотрел на нашу тару на «столе» и остатки в бутылке. – Мир в котором мы живем.
Карл все понял, разлил остатки. Мы зажевали «кто что», помолчали.
– Ну и плюнь ему в его наглую рожу, – сказал Карл, посмотрев куда-то вверх. – Представь, какой он и плюнь.
Какой он?
Никита стал оглядывать нас с Карлом, потом посмотрел налево, потом направо, вверх: – Пустыня. Сахара. Кругом один песок. Стоит пальма. Верха не видно. Видимо банановая, потому, что под ней валяется полуочищенный банан. Он сидит…
– Кто? – перебил его Карл.
– Мир сидит, – ответил Никита и прищурил глаза, – Правая нога согнута в колене. На ней лежит рука, в которой стакан с виски. Виски – темно коричневый цвета. Сам лежит на шубе. Видно, что шуба сшита из шкур разных зверей. Полы у шубы раскинуты. Ноги тоненькие и голубоватые. Кривые. С редкими прозрачными волосками. Ногти на ногах не стрижены, широкие, желтые и слегка загнуты. Руки крепкие, жилистые, загорелые, с рельефно выделяющимися мышцами. Голова наполовину обрита, а половину занимает, покрашенная под цвета радуги, спутанная грива волос и спускается вниз, закрывая один глаз. Другой глаз окружен синяком. Синяку дня два, три. Цвет уже не фиолетовый, а синий, переходящий в нездоровую желтизну, идущую до самого уха. Ухо разорвано и на шее видна дорожка из старой запекшейся крови, повисшая на рыжих волосах, которые по шее уходят куда-то на спину.
Подбородок опущен… – монотонно продолжал Никита, глядя своими прищуренными глазами куда-то за ворота. Мы с Карлом и Полкан тоже посмотрели туда, но там никого не было.
– …опущен и из полуоткрытого рта длинной струйкой слюна спускается на грудь. Левая нога вытянута. Левая рука… левая рука… Сами знаете где левая рука! – Никита сжал кулаки.
– Тьфу, ты! – плюнул я и встал.
– А перед ним, справа в самом углу, стоит ворон в очках и с указкой в крыле, – продолжал Никита, не замечая меня, – а на переднем плане спиной к нам, стоят и слушают его малыши: белочка, зайчик, медвежонок…
Я встал и пошел к двери. Полкан пропустил меня и повернулся носом к косяку.
– … и… там ещё – лягушонок, мышка, зайчик был… мышка одуванчик в руках держит и комарик стоит, а у него в руке фонарик. Они сбились в плотную кучку и внимательно слушают ворона. А…
Я открыл дверь на веранду.
Там на старом ведре сидел Витька, курил и внимательно слушал разговор на крыльце.
Полкан прошмыгнул впереди меня, на повороте толкнул Витькины ноги и прошел в комнату. За ним мы с Витькой.
– Точно чокнулся! – сказал я, подходя к буфету.
– Раньше ногтей на ногах не было. Выросли знать, – сказал Витька, улыбаясь. – Подожди…
Он вернулся в сени и принес сумку.
– Как раз – отдохнешь тут, – буркнул он, открывая её, – А я думаю – «откуда у них там, на крыльце курица?» Кот блудливый!
Он достал бутылку, какие-то закуски и выставил все на стол.
– НЗ! Точно – «Не заржавеет». И полдня не прошло. Думал – «возьму на всякий случай…». Ты-то тут как? …Успел что посмотреть? Отключил я компьютер-то. Ну, его! «Когда в друзьях согласья нет…», – Витька что-то хотел ещё сказать, но замолчал.
Мы сели за стол, прислушиваясь к «бубнению», раздающемуся с крыльца.
– А ты знаешь, в чем-то Никита прав. Наливай. У них своя свадьба, у нас своя свадьба. Где-то в его словах есть она – эта сермяжная правда, которая греет, поскольку горит. По большому счету, даже не важно, что у каждого она может быть своей. Важно, что… горит, – Витька поднял «лафетничек».
– Как-то неудобно в одну рожу-то нам, – я тоже поднял.
– А Полкан? Полкан, а ну иди сюда. Сыр будешь? – Витька наклонился к подошедшему Полкану. – Друзья твои верные там. Ты – тут. Не знаешь, что думать? Что делать? То ли мешать им не хочешь, то ли, не сказал ещё своего веского слова и ждешь, когда народ выговорится, ослабнет, выдохнется.
– Клац! – сказал Полкан и облизнулся.
– Вот, что он мог почувствовать? О каком вкусе сыра можно говорить? Клац! – передразнил Витька Полкана. Тот не обиделся и вернулся на место к двери.
– Наверное, Никита прав, что сейчас время не о вкусах спорить, а говорить надо о том – «на пользу ли, во вред ли». Только вот как бы определиться – «что такое хорошо» и для чего оно хорошо, – Витька стал доставать из банки огурцы. – А?.. Как думаешь?..
– А ты думаешь, когда тебя спрашивают – «сколько будет дважды два» или знаешь? – я взял огурец протянутый им.
– Действительно. Странно все это.
… Давай ещё курицу съедим. Я знаешь, как теперь делаю? Беру две курицы и варю их в одной кастрюле. В зависимости от настроения сыплю туда специи разные, дрянь всякую туда кидаю… Чтоб бульон был с запахом. А потом холодную курицу ем. Ломаю и ем. Ломаю и ем. Сидишь, обсасываешь косточки, – он вынул из сумки, что-то завернутое в фольгу. – А ты знаешь, раньше мама сварит лапшу, заходишь и сразу ясно – сегодня лапша.
… А ведь выросло целое поколение, которое не знает вкуса куриной лапши. Или даже два… А, как ты считаешь, – «полтора поколения» – так сказать – это будет по-русски. Давай, под дичь!
– Боюсь, что уже по-русски будет сказать – «одно целое и семьдесят шесть и пять десятых поколения», – ответил я, – как точность выпадения волос от шампуня. «Сокращает выпадение волос на семьдесят два процента». От чего считать? Дурь!
– В смысле семьсот шестьдесят пять тысячных?
– Во, во! Сообразил!
– Круто! Давай, говорю, под дичь. Без многого выросли они-то – поколение. Говоришь – «сколько будет дважды два» – ответ надо вспомнить и всё! Значит, когда-то туда надо положить, в память-то. А в памяти-то не только нами, но и другими много чего напихано. Иди – разберись, что есть что.
– Не надо. Надо знать, ты – это «я», или ты – это часть «мы». Только надо это знать. Остальное все вешается на этот крючок.
…«Я так думаю», если тебе это интересно. А может «вспоминаю», – я отломил от курицы ногу и показал Полкану. Тот меня понял и, подойдя, лег между мной и Витькой.
– Знает или думает? – я кивнул на Полкана.
– Думает! Думает, что и я буду есть курицу. Но в любом случае если это и не так, то он ничего не теряет, – усмехнулся Витька. – …В детстве все было вкусное. Может потому, что всего было мало? Вот человек и бежит искать не вкусное, а ощущения детства? А?..
– Когда человек бежит, то всегда наряду с тем – «куда бежит» есть и «откуда драпаешь». А?.. Человек-то бежит с головой? Или когда бежит, то голова уже не думает? – улыбнулся я, выбирая косточки и отдавая их Полкану.
– Вроде на крыльце стало потише? Может навыки Карла пригодились? – Витька поднял палец.
– Нет уж! Если тебе надо ехать, а колеса спущены, то, что на «Бугатти» они спущены, что на «копейке» – для тебя без разницы. Так ли?.. А если рядом фотографироваться то… на фоне «Бугатти» – круче. Только для кого фото-то?
Никите надо сначала «колеса накачать», а потом уже решать куда и на чем ехать.
Тебе самому-то как Мир представляется?
– Самому? – Виктор опять встал, опять достал огурец, протянул половинку его мне, наполнил «лафетнички», приподнял свой, выпил и поставил его на стол. Сел. – Я-то уже давно ознакомлен с этой Никиткиной картиной. Посему мы и стоим спиной к ней. И ты стоишь спиной к ней, и Карл, и вот – Полкан, и сам Никита. И плюнули уже не по разу туда. Только холодит спину-то. Тебе ещё повезло, не дождался или не понял главное-то…
– Там ещё что-то добавить можно? – улыбнулся я, опять представив картину, описанную Никитой.
– Слышал я все. Пожалел тебя и Карла Никита-то.
… Мир-то, по Никитиному, – баба, а не мужик! Вот ведь дела-то какие!
...И видок-то у неё...