Посвящается русской литературе двадцатых годов двадцатого века. Переломные события рождают чистую поэзию, сквозь которую проходит трещина мира.
Рассказ о перегоревшем солнце
«Все мы ходим голые под своей одеждой». Генрих Гейне
В ярком помещении, на порядком износившейся скамье Варвара Михайловна увидела черта, который своими мерзкими глазами уставился прямо на нее. Она небрежно встала со скамьи и попыталась отступить в сторону, но неизвестная сила мешала ей. Удивительно, но куда бы она не отходила, прикованный взор черта, словно взор Моны Лизы, всюду следовал за ней. Варвара Михайловна не могла не испугаться - что это за сила такая, которая и в бездействии творит зло? Черт молчал, но его инфернальные глаза говорили сами за себя: я буду смотреть на тебя непрестанно, до самой смерти. Значило ли это то, что зло неизбежно будет сопровождать ее, или прихотливый чертовский взгляд всего лишь дразнил кроткую девицу - одному Богу известно. Но Варвара Михайловна явно перенервничала и неожиданно проснулась.
- Открывайте! - застучали в деревянную дверь.
Очнувшись ото сна, вся в слезах, Варвара Михайловна не сразу поняла, где она находится. Но на помощь ей пришла дочка Лена, которая проснулась много раньше и жутко перепугалась недружелюбного стука.
- Мама, просыпайся скорее, тут к нам пришли, - и заметив слезы на глазах матери, добавила, - Ты плакала во сне?
- Все мы плачем во мне, Леночка, это не слабости, а проявления наших чувств.
- Открывайте! - вновь донеслось за дверью.
Перепуганная мать подошла к двери и поразмыслив, спрашивать кто явился или нет, решила не прекословить и не ронять ненужных слов. Крик, доносившийся с улицы, был довольно убедителен.
На пороге показались двое важных мужчин, в грязных рваных рубашках, высоких и худых, явно измученных жизнью. «Наверное, с гражданской войны вернулись», - подумала Варвара Михайловна, уж больно они выглядели устало.
- Собирайте свои вещи, живее!
Леночка посмотрела на них из-за угла и закрыла глаза руками. Ей внезапно стало не по себе. Эти люди замыслили что-то ужасное. Если бы Лена так не испугалась, она скорее всего закричала бы, но сейчас она не хотела привлекать к себе внимания. Два статных мужчины за спиной держали ружья, и едва ли они взяли их с собой из личного каприза.
- Еще бабы в доме есть? - сказал один солдатским голосом.
- Нет, я одна, - ответствовала Варвара Михайловна.
- Иди, посмотри, - обратился он ко второму, видимо, младшему по рангу.
Варвара Михайловна растерялась и не знала, как и поступить. В такой ситуации - когда не знаешь зачем к тебе пришли и с какими намерениями, - лучше всего брать ответственность на себя: уж если попалась, то постарайся спасти остальных. Но, кажется, мужчин было не провести.
- Тут еще баба есть! - крикнул второй.
- Она маленькая совсем! Что вы хотите с ней сделать? - заволновалась мать.
- Ничего. Обабилась уже. Сойдет. Берем ее.
Варваре Михайловне было за сорок лет. Сколько точно - никто не знал, она тщательно скрывала это. Вероятно, отчасти и потому, что дочке ее Лене было восемнадцать, она не желала распространяться о том, во сколько родила. О своем папе Лена ничего не знала, росла сызмальства только с заботливой мамой, не знала особенных развлечений, но и особого горя тоже не знала. Жизнь проходила без цвета: помощь маме по домашним делам - где посуду помыть, где самовар приготовить, - а также по делам хозяйственным - куры, утки, коровы. Гражданская война их никак не коснулась, лишь некоторые новости долетали до их дома, и то урывками, так что изменения в стране семьи не касались. Впрочем, ровно до того момента, пока не раздался стук в двери.
- Имя...
- Варвара.
- Положение.
- Не замужем.
- Это ваша дочь?
- Да, моя.
- Хорошенькая... - прошептал кто-то из присутствующих.
- Бросьте вы эти сальные словечки, товарищ милиционер! - произнес высокомерно Владимир Владимирович. Он источал власть, во всей ее силе и мощи. Если и кому-то допустимо было вольнодумно выражаться, то только ему, председателю Совета.
- А ваше имя?
- Лена.
- Не Лена, а Елена. Тебя кто-нибудь учил, как правильно произносить имя?
- Она маленькая еще, - пробормотала Варвара Михайловна.
- Это нам тут решать, маленькая она или нет, - сказал Владимир Владимирович и, осмотрев с ног до головы дочку, продолжил:
- Ничего. Раз родители не научили, партия тебя научит. Ты знаешь, кто такой Ленин?
- Герой гражданской войны? - вопросительно сказала Лена и покраснела.
- Ну можно и так сказать. А вообще он вождь пролетариата. Вот у тебя есть отец?
- Нет...
- Теперь будет! Ленин - вот, кто твой отец. Он - отец нации, нашего народа, нашего Отечества.
Лена молчо кивала головой, лишь бы от нее немедленно отстали со своими назойливыми вопросами.
В помещении, куда привели Варвару Михайловну с дочерью, скверно пахло и нечем было дышать. Душная комнатка, в которой собирался Совет во главе с Владимиром Владимировичем, едва вмещал в себя десять человек, а тут собралось аж двадцать. Пять мужчин - четыре милиционера по сторонам и председатель, остальные - женщины, неизвестно для чего сюда приведенные. То ли пахло потом, то ли каким-то гнильем - разобрать было трудно - но находиться в помещении становилось невыносимо. Девушки старались как можно лаконичнее отвечать на вопросы, дабы поскорее закончить со всеми суровыми формальностями.
- Итак, дорогие бабы, - Владимир Владимирович встал из-за стола, на котором кроме чернильницы, пера и помятых бумаг, ничего не лежало, и по-генеральски задрал подбородок, - Чтобы не переливать из пустого в порожнее, скажу следующее: партия решила отправить вас в Париж. Так сказать, без возражений. Это официальное решение краевого руководства, недовольные пойдут под расстрел. Полагаю, возражающих не будет?
Милиционеры лукаво переглянулись, остальные застыли в каменных позах. В помещении явно не хватало свежего воздуха. Послышался раздражительный скрип пола - это присел за стол Владимир Владимирович.
- Значит, договорились, - потер он руки и оставил затейливую подпись на бумагах.
На улице пахло переменами, когда погруженная в телегу с другими бабами Варвара Михайловна ехала в Париж. Дорога была разухабистая, волнистая, изворотливая, как русский характер, в телеге трясло так, что из головы моментально вылетали всяческие ростки даже самой простой мысли. Девушки смирились со своим положением, одна лишь Лена, закрыв глаза, мечтала оказаться в данный момент где-то в другом месте, счастливом и зеленом, как райские поля, о которых рассказывала мать перед сном. Варвара Михайловна, воспитанная в строгих религиозных традициях, ревниво хранила веру своих предков и наставляла хранить ее и дочь. Лена открыла глаза и разжала пальцы - на ладони предстал пред ее очами деревянные крест. Тот самый крест, который носила ее мать и который она передала своей дочери: будущее обеих девушек оставалось в неизвестности. Мало ли что произойдет, вдруг что случится? Опасения - неотъемлемая черта русского характера, в России предсказать будущее так же невозможно, как найти ровную дорогу.
- Куда ее везти? - мужик среднего роста с поредевшими волосами на голове показал пальцем на Варвару Михайловну. По приезде все бабы были встревожены и выражали свое беспокойство оглушительным визгом. Варвара Михайловна - не исключение, она закрылась платком, в исступлении полагая, будто он ее спасет от неминуемой участи.
- К Феде... Хотя нет, постой. Эта мясистая, ее не надо Феде. Федя - лодырь. Давай ему вон ту, помоложе.
Всем стало ясно, что выбор пал на Лену.
- Нет! - встрепенулась мать, - Куда вы ее хотите забрать? Разлучить меня с моей дочерью?
- Без возражений... - махнул рукой на женский каприз мужик и крепко взял Лену за руку.
Варвару Михайловну же через некоторое время отвели к Петру Львовичу, местному пьянице, но уважаемому в Париже человеку.
Да, Париж встретил женщин непредсказуемо: грязными лужами, заброшенными домами, дикими собаками и брошенным хозяйством. Это было село, названное в честь столицы Франции. Поговаривали, что здесь останавливался Наполеон во время отступления армии из России, хотя скорее всего это слух. Местный поэт Еремей говорил, что тут гостил в стародавние времена путешествующий наследник великой Трои и решил назвать землю в честь троянского героя Париса. Но опять-таки все это походило больше на домыслы, нежели на достоверные факты.
Подойдя к бревенчатому дому Петра Львовича, Варвара Михайловна впервые серьезно задумалась над тем, что происходит: ранее боязнь за себя и дочь затмевала рассудок, теперь же бояться было уже бессмысленно. По заданию партии ее решили распределить в Париж - но, право слово, она себе представляла Париж совсем другим. Пусть Варвара Михайловна и не отличалась большим образованием, но хорошо знала, что Париж - это французский город, где пекут булки и где стоит длинная башня. На ее удивление в селе не было ни булок, ни башен, не было практически ничего. Голое поле и нелюдимые просторы. Это место выглядело безобразнее ее родного гнезда, безобразнее бесплодные египетских земель, о которых она читала в библии. «За что все это мне? - заплакала она, - Почему меня разлучили с дочерью?» Тяжело на ее душе было и потому, что теперь между матерью и дочерью стояла не только бальзаковская девушка (это если говорить об их возрасте), но и расстояние. Где сейчас Лена? Куда она попала? Загадка, - как и то, к кому угодила сама Варвара Михайловна.
- Ну что-с, какую бабенку мне привели? Ах, вот, вижу. Да, хороша, широкая! - пустил слюну Петр Львович. Варвара Михайловна брезгливо поморщилась. А он продолжал, - Да ты робкая девка, я смотрю. Боишься меня? Правильно боишься. Бойся. Но бить я тебя не стану. Мне всего-то и надо, чтобы готовила и убирала в доме.
Лихая прыть Петра Львовича объяснялась тем, что он уже давным-давно никого и ничего не боялся, даже Советской власти. Он пребывал в постоянных запоях, трезвым оставался разве что с утра и то - ровно до обеда. Все остальное время он проводил в блаженных иллюзиях, раболепно склоняясь перед властью Бахуса. Сурово схватив Варвару Михайловну за руку, аж до синяков, он насильно затащил ее в свой дом и начал рассказывать об обязанностях: где стоит печь, когда следует ее топить, в какое время нужно готовить и в какое - подносить еду на стол. Все это Варвара Михайловна выслушивала словно в забытьи: вряд ли хоть одно слово застревало в ее голове, а не вылетало из другого уха.
- Да что ты как сама не знаю что? - с досадой закричал пьяный Петр Львович, - Что ты ерепенишься, ей богу? Что стоишь, как каменный столб?
- Меня разлучили с дочерью! - зарыдала она и закрыла лицо руками. Петр Львович впервые тщательно присмотрелся к бабе. Она была невысокого роста, полноватая, но не толстая, носила длинное деревенское безвидное платье и старый платок на шее. Плачущая, она казалась еще миловиднее, чем обыкновенно. Ему стало жалко бабу, но до пошлой сентиментальности он опуститься не мог.
- Что ревешь, дура? - заикаясь, промолвил он.
- Не знаю я...
- Что ты не знаешь?
- Не знаю... - рыдала она.
Петр Львович мгновенно протрезвел от бабского горя и предложил ей сесть на лавку возле окна.
- Ты как попала сюда хоть знаешь?
- Не знаю.
- Так и думал, что это большевистское отребье чинит свой произвол.
Протерев глаза до красноты, Варвара Михайловна немного успокоилась и при слове «большевики» включилась в беседу.
- А что за произвол?
- Я думал, что ты знаешь. Бабы нынче все знают. А ежели не знают, то хуже им. Советские нравы для женщин - кто в трусиках, а кто без. Равенство же. Кто без трусиков, сюда попадают, а кто в трусиках - убегают от Советской Власти далеко на Восток.
- Я в трусиках, - тихо сказала Варвара Михайловна и опустила голову.
- Что же ты не сбежала-то на Восток? Эх ты, дура ты дура. А еще баба.
Слова разили в самое сердце, но ей уже было все нипочем. Несмотря на мужицкую грубость, Петр Львович все-таки говорил с неподдельным сочувствием и в каждом бранном слове ощущалась человеческая доброта.
- Районный большевистский Совет издал декрет об обобществлении женщин. Не слышала, что ли?
- Не слышала.
- Каждый мужик может по карточке получить себе девку.
- Какое горе! - вновь схватилась за голову она. - Мою дочку тоже обобществили.
- Рожать не надо было, глупая. В наше время ничего тебе не принадлежит. Купишь чего - подаришь партии. На охоте застрелишь какого зайца - отдашь партии. Родишь ребенка - партия станет ему матерью, а Ленин - отцом. Ты разве не знала?
Она не знала. Как мало чего знала о том, что происходило в стране в те дни. Набравшись смелости, Варвара Михайловна рассказала о том, чем жила все эти годы. Леночка была целью ее тщедушной жизни. Она родила ее под забором, так как все близкие оставили ее, и взрастила одна, самостоятельно. Отец, какой-то знатный дворянин из большого города, поиграл ее наивными чувствами и безжалостно оставил томиться в провинциальной дыре. Варвара Михайловна не держала обиды на него, потому что сильно любила, но предпочла забыть как его имя, так и время, проведенное с ним в телесной неге.
- Да ты проклятая какая-то, я смотрю, - говорил Петр Львович с отчаянием в голосе, - А баба-то хорошая. Личико у тебя милое. Ладно, не беспокойся, не будет ничего с твоей дочкой. Пойдем ее искать.
Перед выходом он налил себе водки и жадно выпил для смелости, хотя даже если бы повода не случилось, он все равно бы осушил рюмку. Варвара Михайловна засеменила следом за ним, вытирая свои неиссякаемые слезы с исполненного надеждой лица. Благо, Париж был маленьким селом и далеко идти не приходилось. Некоторые усилия, и злосчастный Федя немедленно нашелся.
Федя, надо сказать, был человеком ленивым и очень редко выбирался куда-нибудь на люди. О нем говорили: «человек-затворник». Все, от чего он получал наслаждение в жизни - это женские ласки. Его искреннее убеждение стояло на том, что все бабы мира должны быть влюблены в него, иначе они ненормальные. Федя, по собственному убеждению, искрился красотой, поэтому заслуживал внимания женщин.
Когда Петр Львович прознал о том, что Лену отдали именно Феде, он пришел в замешательство. Упоенные желания Феди не могли не настораживать.
- Открывай, Федор, это Петя! - пьяным голосом постучался он.
- Если ты за бабой, то она моя, - раздалось из окна, - мне партия ее прислала.
- А если Ленин скажет тебе выйти из дома, ты выйдешь?
- Не кощунствуй. Не задавай такие вопросы. Ты же знаешь ответ.
- Тогда не ссылайся на гнилых большевиков. Они много чего могут прислать.
Морщинистое лицо Феди показалось в окне. Он заметно нервничал.
- А ты против большевиков, я вижу?
- Я за то, чтобы ты отдал дочку маме, негодяй.
- И кто мне тогда помогать по дому будет? Ну уж нет!
- Федор, мне-то не лги. Тебе баба не для хозяйства нужна, а для сам знаешь чего, Дон Жуан ты эдакий!
- Кто? - переспросил Федя.
- Дон Жуан. Похотливый проходимец один. Ну как Ленин, только симпатичней.
- Ты сейчас докричишься, Петя, что сюда придут милиционеры и быстро с тобой разберутся.
- А меня пугать вашей Советской властью не надо. Я много чего повидал в жизни.
- И Ленина видел? - наступал Федя.
- Ленина не видел. Так кто ж его увидит, когда он такой маленький? Отдавай девку, ты мне зубы не заговаривай!
- Не отдам.
Петр Львович посмотрел на расстроенную Варвару Михайлову и еще больше исполнился злости.
- Я по-хорошему спрашиваю: отдашь или я тебе морду набью?
- Стой-стой. Зачем сразу морду?
- Ты девку не трогал, мерзавец?
- А тебе что?
- Мне? - задумался Петр Львович, - А мне вот что. Коли трогал, морду все равно разобью. Она нетроганная еще, слышишь?
- Знаю, что нетроганная.
- Откуда знаешь, прощелыга?
Мать снова разревелась, предчувствуя дурные новости, а Петр Львович пуще прежнего рассвирепел.
- Не скажу... - промолвил Федя и закрыл окно.
Видимо, ощущая нарастающую опасность, он предпочел спрятаться в своем дому, но даже крепкие двери не сумели схоронить его физиономию от заслуженных тумаков. Ворвавшись к Феде, Петр Львович не сдерживал свой гнев и дал волю своим кулакам. Алкоголь лишь подталкивал его в бой.
Драка не могла остаться не замеченной, - вокруг дома тотчас собрались досужие зеваки, а затем подтянулись и бравые милиционеры.
- Он против большевиков, он против большевиков! - кричал в запальчивости окровавленный Федя, показывая пальцем на лютого Петра Львовича. Как это частно бывает, свидетели сразу нашлись, и наказание неминуемо нависло над шеей защитника Варвары Михайловной.
- Как ты, дочка? - спросила мать, найдя Лену сидящей в углу. Она явно была огорчена.
- Мама, большевики нас не любят, да?
- Почему же ты так говоришь?
- Мне черт нашептал.
- Какой черт?
- Был тут один. Но я достала крестик и спугнула его, - Лена протянула маме деревянные крестик и улыбнулась, - Он всегда со мной, поэтому мне ничего не страшно.
Петра Львовича решено было доставить в районный Совет для прочих разбирательств. Судя по настрою тех, кто его обязался доставить на место, он мог благополучно и не добраться, а уж дождаться своего приговора - и подавно. Не любил он большевиков, это был его тяжкий грех, и измениться Петр Львович едва ли мог.
Перед отправлением он попрощался с Варварой Михайловной и ее дочерью, после чего сказал:
- Вам нельзя здесь. Съедят вас. Езжайте лучше в настоящий Париж. Там сейчас самые лучшие люди России. Там когда-то жил и я.
Варвара Михайловна изумилась:
- А как же вы оказались здесь?
- Вестимо, потому, что не лучший, - улыбнулся Петр Львович, - Пахнет у меня из ушей, а у тамошних русских не пахнет. Вот и все отличие.
На миг Варваре Михайловне показалось, что она испытала любовь к обреченному мужчине, что готова разделить с ним смертельную участь, но все-таки память о прошлом оказалась сильнее чувств: дважды наступать на одни и те же грабли не входило в ее намерения.
Выходило, что Петр Львович когда-то беззаботно жил барином, изящно говорил по-французски, вел легкомысленную жизнь в Париже, а затем, дескать, поменял взгляды, решил, что без своей страны жить не может, но чтобы быть подальше от большевиков, он спрятался в глубинке. Кто бы мог подумать, что Советская власть доберется и дотуда.
- Что это? - спросила Лена, указывая на появившуюся в доме Петра Львовича лампочку. После его ареста, девушки спрятались здесь и тихо начали жить, не привлекая к себе внимания.
Варвара Михайловна в недоумении раскинула руками, а неизвестный мужчина, по виду - пролетарий, повесивший лампочку, проговорил:
- Принят план электрификации страны. Большевики уже тут. Это - лампочка Ильича.
Точно волшебник, он махнул рукой, и лампочка внезапно загорелась.
- Висит груша, нельзя скушать, - пробормотала Лена.
- Чудо какое! - скрестила руки на груди Варвара Михайловна.
Они сели на лавку и вперили взгляд в лампочку Ильича, которая освещала и без того светлую комнату, ведь солнце еще не зашло.
Внезапно она погасла, и Лена почесала голову.
- Так и должно быть? - спросила она.
- Лампочка перегорела, - ответил посланный из города пролетарий, - Нужна замена. Что ж, в следующий раз вам принесу работающую.
Девушки остались тет-а-тет с перегоревшей лампочкой. В комнате пахло чем-то незнакомым - вероятно, душком наступающего коммунизма, с одной лишь погрешностью: что такое коммунизм - никто до сих пор не знал. Но запах был приятный, новый, уютный. Этот запах неприродного происхождения мог распугать всех чертей в доме, поэтому Варвара Михайловна дружески смирилась с ним.
- Мама, уже вечереет.
- Да, Леночка, солне заходит.
- Оно тоже перегорело, как лампочка?
Мать рассмеялась простодушию своей дочки и обняла ее.
- Нет, нашему солнцу замена не нужна.